Текст книги "Времеубежище"

Автор книги: Георги Господинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

6

С вечера зарядил дождь. От его шума я и проснулся утром. Лежал с закрытыми глазами и слушал, как барабанят капли по крыше. Потолка не было, только крыша и старые потолочные сваи. Лежал и слушал. У тела с дождем давнишний непрекращающийся, но уже забытый мной разговор. Существует простая жизнь, жизнь в одиночестве, от которой я отвык. Поесть хлеба за обычным деревянным столом, сгрести в ладонь крошки и бросить их воробьям. Медленно очистить яблоко ножом и вдруг понять, что эти движения в точности повторяют движения твоего отца, которые он унаследовал от твоего деда. Место и время уже другие, да и рука не та, но движения, жесты совпадают. Раскрыть очередной номер местной газеты Zuger Woche, чтобы узнать прогноз погоды, одновременно думая о том, что на грядке проклюнулись ростки лука, а в саду расцвела черешня. Беспокоиться о мире, которому ты не принадлежишь…

В пять утра пробили большие францисканские часы за стеной. Их бой ничем не отличался от колокольного звона. Я поднялся с постели, оделся и сел у окна. Светало. Раскрыл томик стихов Тумаса Транстрёмера и стал читать. Читал медленно, с наслаждением. Потом закрыл книгу и подумал, что, если государства вернутся в семидесятые или восьмидесятые, что же будет с еще не написанными стихами и романами, издать которые еще предстоит? Потом попытался вспомнить, что такого исключительного я прочел за последние несколько лет, и решил, что, скорее всего, жалеть тут не о чем.

7

А что будет с референдумом в странах Восточной Европы – той ее части, которая всегда употреблялась с определением «бывшая»? Разумеется, все уже давно разбежались, словно бывшие супруги, которым приходилось жить вместе, пока росли дети, но потом их пути разошлись, и даже если они не испытывали ненависти друг и другу, то и любопытства не проявляли. Каждому хотелось прильнуть к (западной) любовнице, о которой он всегда мечтал, пока обретался в общей социалистической спальне.

Последней моей надеждой на возвращение в новый 1968 год после французского провала был именно этот (бывший) лагерь. Разумеется, ЧЕХИЯ являлась самым ожидаемым местом для государства 1968-го. Тебе двадцать лет, ты свободен и творишь историю на улицах Парижа или Праги – что может быть лучше… После голосования во Франции, где выбрали восьмидесятые, эта мечта частично угасла, Париж оказался безвозвратно потерян, осталась только Прага.

Однако, как и во Франции, то, что казалось привлекательным извне, внутри виделось совсем по-другому. Легенда о 1968-м звучала захватывающе, так как время немного сгладило все острые края. «Пражская весна» манила к себе, как райский сад, но без вторжения разгневанного Бога. Но вторжение тем не менее было фактом, а глас Божий звучал как русский танк и грозил отомстить, совсем как «братское войско», настоящий «бог из машины»… бронированной.

После «Пражской весны» наступило опустошительное лето. И как всегда, когда жизнь ломается, те, кто тогда был на улицах, заняли места в тени того лета и всех последующих лет, а неактивных, осторожно высунувших нос, чтобы понять, откуда дует ветер, пригласили занять их места. Столкновения, битье витрин, выселение, избиения и изнасилования, убийства и тюремные заключения – ломает жизнь не это, а тонкое пронзительное ощущение бессмысленности происходящего, которое обрушивается на тебя в солнечный полдень, когда ты видишь на улицах смеющихся людей и понимаешь, что в этой системе, что вышвырнула тебя из жизни на долгие годы, ничего не изменилось, и дети продолжают рождаться. История может спокойно лишиться половины столетия, для нее это секунда, их у нее в запасе тысячи. Но что делать маленькой мушке – человеку, для которого та самая секунда – вся его жизнь?

Вот из-за таких ощущений в солнечный полдень в Праге и не пожелали выбрать шестидесятые.

Но все-таки в Чехии долго велась битва между тремя возможными государствами. Прежде всего, Первая республика – золотые двадцатые: экономическое чудо; культурный расцвет; одна из первых экономик мира, как взахлеб твердили СМИ, поддерживавшие это движение. Энтузиазм молодой нации, которой все удается… За ними шел черед государства конца XX века, «Нежная революция» 1989 года и, наконец, «Пражская весна» 1968-го, которая изначально тоже имела шансы. Сами названия этих периодов соблазняли: золото, нежность, весна. Из-за двадцатых выглядывала физиономия известного усатого типа, который спокойно забрал бы Судеты и превратил процветающее государство в протекторат. За «Пражской весной» скрывалось холодное русское лето, а за «Нежной революцией» последовали разочарования не сбывшейся до конца мечты.

В конце концов страх того, что должно было последовать за двадцатыми, оказался сильнее страха того, чему предстояло совершиться после девяностых. Великая битва страхов. Таким образом «Нежная революция» победила во второй раз, и Чехия вернулась в девяностые.

В ПОЛЬШЕ тоже существовало движение, тяготеющее к двадцатым и Второй польской республике, но без особого успеха. Дело шло к восьмидесятым, причем там было две фракции. Одна настаивала на возвращении к самому началу десятилетия – Движению сопротивления, появлению «Солидарности» в 1980 году. Ее сторонники настаивали на том, что необходимо реанимировать энтузиазм того времени, напоминали, как всего за несколько месяцев членская масса первого в системе непартийного профсоюза достигла десяти миллионов человек. 10 000 000. Эта цифра выглядела внушительной на протяжении долгих лет.

Однако другая фракция вытащила на поверхность страшилку – генерала в черных очках, Ярузельского. Этот генерал пугал даже мою бабушку в Болгарии, говорившую: «Ложись скорей, а не то придет тот, в черных очках!» После 1980 года наступило военное положение, репрессии, тюрьмы… Поэтому сторонники этой фракции хотели начать все с чистого листа, с конца десятилетия – первых полусвободных выборов, когда выиграл Валенса. Так или иначе, победила фракция, ратовавшая за ранние восьмидесятые. Но Польша решила, что начнет новый период на два года раньше, дабы отметить и избрание Иоанна Павла Второго папой римским – знак Божий, с которого впоследствии и началось славное десятилетие.

В конце концов почти все страны Восточного блока (за исключением Болгарии и Румынии) в качестве желанного места для возвращения и рестарта избрали 1989 год. В этом, конечно, была большая доля здравого смысла, но имелся и личный момент. Где-то там, почти на исходе века, мы все были молоды в последний раз. И те, из пятидесятых, кто свято верил, что конец неминуем, и ждал его, и те, кто помоложе 1968 года, увидевшие в цифре 89 счастливое предзнаменование – 68-й наоборот. И самые молодые из молодых, которым в 1989 году было по двадцать лет и для кого в этом году случилась первая революция. Здесь я могу говорить от первого лица. Наконец-то неслучившееся должно было случиться, все только предстояло, только начиналось, причем в самом конце века.

Я воспользуюсь правом на комментарий, на пояснение свидетеля, ибо был там, прыгал, кричал, ревел, но потом резко постарел из-за перемен в последующие годы. Просто комичный плач по девяностым. Система менялась у нас на глазах, обещая прекрасную жизнь, открытые границы, новые правила… Причем совсем скоро, не сегодня, так завтра. Помню, как мы спорили в 1989 году: «Слушайте, чуваки, не хочу вас расстраивать, но, наверно, должен пройти хотя бы год-другой, чтобы все устаканилось», – пытался воззвать к нашему разуму кто-то из друзей, может быть даже К. «А может, года три-четыре, даже пять», – нерешительно предположил другой. Как мы все на него набросились, разве что не избили. «У-у-у, кто станет ждать пять лет? Алло, гараж! Ты что тут крамолу сеешь? Блин, через три месяца сессия… Хватит уже этих пятилеток…» В то время у нас еще был неприкосновенный запас будущего, и мы смело его распределяли. Впоследствии поняли, насколько наивными мы были. Спустя десятилетие, в нулевые, запаса уже не осталось, и на нас вдруг глянуло его дно. Тогда, где-то в конце десятилетия или начале следующего со временем что-то произошло, что-то перевернулось, перещелкнуло, зациклилось, пошло пузырями и остановилось.

8

Если Скандинавия долго не могла решить, какое десятилетие предпочесть, то РУМЫНИЮ трясло от колебаний, но по другой причине. Весь XX век – метания из стороны в сторону и неблагоприятно сложившиеся обстоятельства, ошибочный выбор, на какого коня вскочить – немецкого, английского или русского. Утрата территорий; битвы; осады; кризисы; внутренние перевороты. Даже революцию 1989 года нельзя назвать нежной. Может быть, только в поздние шестидесятые и ранние семидесятые чуть-чуть приоткрылось окошко (да и то это можно признать с натяжкой) – государство попыталось обрести независимость в разобщенном мире. Потом окошко резко захлопнули, и началось десятилетие нищеты, долгов, пустых полок в магазинах, Секуритате.

«Все эти безмятежные, объевшиеся счастьем народы – французы, англичане… Я из другого мира, у меня за плечами – века непрерывных бед. Я родился в злополучном краю. Наша радость закончилась в Вене, дальше нас ждало Проклятие!»[12]12
  Чоран Э. М. Записные книжки 1957-1972 гг. Перевод с фр. Б. Дубина.


[Закрыть]

Беспощадный Чоран!

И так можно сказать не только о Румынии.

Самыми неопределенными и неорганизованными были выборы в АВСТРИИ. Странно, но именно здесь больше всего людей отказались от голосования. А из тех, кто принял участие, отдали почти равный процент голосов в пользу движений, не вполне жизнеспособных. Воспоминание о некогда пестрой многоязычной империи первого десятилетия XX вена, отраженное прежде всего в литературе и наследии Сецессиона, стало потихоньку забываться, как оставленные на веранде кофе и подсохший кусок торта «Гараш». Закончилось десятилетие, впрочем, неблагополучно: убийство эрцгерцога, Великая война, распад и так далее. Процент, который достался Австрии времен аншлюса, вызывал тревогу, впрочем, он был невелик. Все еще не выветрился некий публичный стыд – скорее привычка, нежели убеждение. Еще одним желанным куском торта для избирателей стала Австрия семидесятых – восьмидесятых, сделавшая из своего постоянного нейтралитета постоянный источник доходов. И наконец, девяностые – время, когда тайное предыдущих десятилетий имело шансы стать явным – чемоданчики могли быть вскрыты, чеки обеспечены валютой, а двойные агенты могли предъявить счета своим работодателям.

С таким неконкретным и расплывчатым результатом, касавшимся нескольких десятилетий века, Австрия рисковала раствориться во времени среди соседних империй, а Вена осталась бы городом-музеем, каким всегда и была. Пограничной зоной в географии счастья. Но с минимальным перевесом в процентах вперед вышли все-таки восьмидесятые. В этой победе многие заподозрили тайное вмешательство ультраправых националистов – последователей Хайдера, ибо как раз тогда взошла его звезда. Слушая репортажи из Вены и Зальцбурга, я представил себе, как победители-восьмидесятники быстро организуют новый референдум, в котором учтут и аншлюс, но уже по-домашнему, потихоньку от Европы. Много тайн зарыто в подножии 1939 года.

9

Большой загадкой оставалась ГЕРМАНИЯ. Там история меняла декорации дольше всего. Берлин служил одновременно сценой, кабаре, плацдармом, витриной и защитной стеной – для всех. Первая половина века была ампутирована, несмотря на попытки новых ультраправых заменить пустое место протезом. Германия ни за что не хотела возвращаться туда, несмотря на магистрали и «фольксваген», которые выставляли как решающий козырь в этой гонке. Но у каждого последующего десятилетия был реальный шанс. «Социологи предсказывают победу восьмидесятых, – в ужасе писала мне из Берлина Е. – Только представь себе, не экономическое чудо пятидесятых, не последующее десятилетие с его 1968 годом и прочим, а именно восьмидесятые. Какое падение! Ты ведь знаешь, что я за девяностые, хотя, если помнишь, мы кричали, что 1968-й – наш, да, немного ободранный, немножко б/у, но наш, наш! Я хочу жить в начале девяностых, так что, если победим, давай встретимся там, в Берлине или Софии. Целую тебя. Е.».

Милая, милая Е. Мы вместе провели первые годы девяностых. Наша встреча была бурной, и связь развивалась по нарастающей, как могло быть только тогда. «Наконец-то дождались шестидесятых», – смеялась она, протягивая мне зажженную сигарету в постели. Мы даже успели пожениться, хотя все вокруг разводились. Это оказалось большой ошибкой, но мы успели ее исправить в то же десятилетие. Потом расстались, и она уехала в Германию. Все, у кого была пятерка по немецкому, рано или поздно уезжали в Германию. У меня была пятерка по болгарскому, и я остался.

И все-таки Е. ошибалась насчет восьмидесятых, по крайней мере немецких. Там клокотало по обе стороны. «Мы – народ!» – скандировали на Александерплац и на всех площадях на востоке. «Атомные станции? Нет, спасибо!» – протестовали на западе. Марши мира, живые цепи, красные шары, СПИД и панк. В конце концов, жизнь была интересной по обе стороны. Но сегодня те, кто мечтал о восьмидесятых, слабо представляли, что придется вернуться в разделенную Германию. Однако и тут нашли выход голосовали конкретно за 1989-й, вернее, за его канун, очень надеясь, что удастся продлить этот период на год-другой. Есть возможность предвкушать праздник и сохранять огонь энтузиазма, перенося его в неопределенное будущее – чего же еще желать? Я представил, как непрерывно разрушают Берлинскую стену и восстанавливают ее, чтобы вновь разрушить… Зацикливание на радости.

По сути, у 1968 года не было шансов в Германии. Исключение составляло твердое ядро поздних марксистов и анархистов, страдающих ревматизмом (что поделать, анархисты тоже стареют). Так что у великого 1968-го оказалось мало сторонников. Прежде всего из-за того, что за ним следовали семидесятые, которые не очень стремились выбирать из-за многочисленных взрывов, похищений и грабежей. Метания между Мао и дао, «Бандера росса», Че Гевара, Маркузе, Дучке – вот в такой каше варилась Европа семидесятых. А ведь Вторая мировая закончилась всего каких-то двадцать лет назад…

Иногда мы не осознаем, что нам только кажется, будто некоторые исторические события случились очень давно. Например, я родился всего через двадцать три года после окончания Второй мировой войны, а мне всегда казалось, что она была в другую эпоху. Как сказал бы Гаустин, история всегда ближе, чем его отражение в зеркале заднего вида.

В конечном счете победили восьмидесятые. А точнее, западногерманские восьмидесятые. Только Берлин так и остался разделенным. Интересно, что на этом настаивали обе части города.

Старые немцы голосовали за десятилетие ради достойной фигуры Гельмута Коля, излучающей стабильность и надежность. Молодые же, вернее, те, кто тогда был молод, то есть большая часть голосующих, выбрали диско.

Надо сказать, всегда побеждает банальное. Тривиальность и ее варвары рано или поздно завоевывают империи тяжелых идеологий. С большим отрывом в референдуме победили Фалько, Нена, «Альфавиль», футбольная команда ФРГ восьмидесятых, борода Брайтнера, молодые Беккер и Штеффи Граф, мощный люкс «KaDeWe», «Даллас», «Грязные танцы», Майкл Джексон, по которому здесь буквально умирали, ну и даже всем надоевший новогодний «Пестрый котел» телевидения ГДР.

«Ты утверждаешь, что это десятилетие, породившее по большей части скуку и диско, – писала мне Е. после выборов. – Но людям явно хочется жить среди скуки и диско…»

Конечно, она была права, но существовало и нечто другое. Вероятно, люди выбирали восьмидесятые из-за их предстоящего конца. В выборах есть что-то особенное, и в этом был четкий знак. Выбирая какое-то десятилетие, ты выбираешь и то, что придет потом. Хочу жить в восьмидесятых ради 1989-го.

(Никто не обратил внимания, что в большинстве восточных провинций второй политической силой была партия тридцатых.)

10

Вот уже несколько дней (недель?) я ни с кем не разговаривал. Кажется, я теряю представление о времени. Утром встаю, спускаюсь в город за рыбой, так как ныне базарный день. Потом вновь пытаюсь связаться с Гаустином, но снова безрезультатно, только слышу в трубке какой-то странный сигнал. Перебрасываюсь несколькими фразами с продавцом оливок. Он говорит по-итальянски, я отвечаю ему на плохом немецком. В результате он отвешивает мне столько оливок, сколько решил еще в самом начале. Я жонглирую в уме его словами prego, olivo, grazie; prego, olivo, grazie… Но когда достигаю вершины, выплевываю их… Еще я купил сыр и рыбу. Чищу ее, тонко нарезаю, добавляю кислое яблоко, лимон, оливковое масло, базилик, немного вина и белого альпийского сыра. Через полчаса рыба готова. Ставлю на стол самую красивую тарелку. Выливаю в бокал остатки вина. Сажусь и с грустью осознаю, что совсем не голоден.

11

Синдром отсутствующего

Так много мест, где меня сейчас нет. Нет меня в Неаполе, Танжере, Коимбре, Лиссабоне, Нью-Йорке, Ямболе и Стамбуле. Меня нет в дождливые послеполуденные часы в Лондоне, я не гуляю по вечернему Мадриду, меня нет в Бруклине осенью, и улицы Софии пустеют без меня, так же как и улицы Турина, как и один болгарский городок 1978 года…

В стольких местах меня нет. Мир переполнен моим отсутствием. Жизнь течет там, где меня нет… Где бы я ни находился в эту минуту…

Меня нет не только в географическом пространстве. Хотя я считаю, что пространство и география никогда не были только пространством и географией.

Меня нет в осени 1989-го, в том безумном 1968-м, в холодном лете 1953-го. Никто не вспоминает обо мне в декабре 1910-го или в конце XIX века, нет меня и в зациклившихся на диско восьмидесятых, которые я, по сути, ненавижу.

Человек не может быть затворником только одного тела или одного времени.

Гаустин. Новые и предстоящие диагнозы

12

Подошла очередь ШВЕЙЦАРИИ. Ее согласие участвовать в референдуме, не будучи страной – членом Евросоюза, можно назвать неожиданностью и жестом доброй воли (хотя и необъяснимым).

За несколько месяцев до этого мы с Гаустином вели жаркие споры.

– Попомни мое слово, – бушевал я, – эти выберут сороковые, к ужасу всех остальных.

– Видишь ли, – отвечал мне Гаустин, – на фоне воюющей Европы Швейцария, может, и выглядела раем, но, поверь, все было далеко не так. Они каждую минуту ожидали нападения, на границе постоянно кружили самолеты. Гитлер особенно не церемонился. Даже существовал подробный план захвата по городам.

Я любил слушать свидетельства Гаустина, хотя иногда он безумно раздражал меня. Но как ты можешь противоречить тому, кто говорит настолько убедительно, словно видел все своими глазами.

– Да, да, конечно, но готовиться к войне совсем не то же самое, что участвовать в ней, не так ли? – все-таки не стерпел я.

– А ты знаешь, я в этом не уверен, – ответил он. – Мне кажется, что иногда даже намного тяжелее. Нужно прислушиваться к тому, что происходит у соседей, спать в обнимку с ружьем, в полной боевой амуниции. Рыть в Альпах бункеры – мы их называли редутами, – прятаться в этих редутах, все время множить концессии и кредиты для рейха. Особенно после того, как они за считаные дни завладели Францией. Ты вспомни: несколько городов подверглись бомбардировкам Альянса, например Базель и Женева, если не ошибаюсь, а также Цюрих.

– Это всё ошибки навигации, – ответил я, сославшись на объяснение американских военно-воздушных сил. Как говорится, никто нарочно не бомбит банк, где хранятся твои сбережения.

– А посмотри, сколько денег вложили те же швейцарцы в разные благотворительные фонды сразу после войны, в тот же план Маршалла или Красный Крест в Женеве. Никто не может этого отрицать, – ответил Гаустин.

– И тем не менее я уверен, что они выберут сороковые. Никогда прежде не было такого притока золота, денег и произведений искусства. Банки и старые мастера!

– Да, ты прав, но деньги оседали в банках, а люди по-настоящему бедствовали, особенно за пределами Цюриха. Нет, сороковые никогда не выберут! – стоял на своем Гаустин.

В конце концов он оказался прав. Он всегда угадывал. Хотя все центры социологических исследований взахлеб утверждали, что процент поддержки военных лет чрезвычайно высок, и это буквально бесило Брюссель. Однако в последнюю минуту старые мастера референдума приняли решение, которое в принципе было допустимо, но вместе с тем оказалось абсолютно неожиданным. Швейцария – какой сюрприз! – выбрала нейтралитет. Особенный такой нейтралитет во времени. Она выбрала своим периодом год, месяц и день референдума. «Но… но ведь это не прошлое», – зашумели еврокомиссары. Но правительство спокойно опровергло их доводы, указав, что на момент разговора это уже стало прошлым. А завтра оно станет прошлым еще больше. И так будет с каждым минувшим днем.

В сущности, соблюдать нейтралитет всегда было игрой вне времени. Пока я не играю по вашему времени. Какой-то период… Но я могу его измерить, если вы мне заплатите, могу отсчитывать его хронометром (собственного производства), продавать вам часы, хранить ваши картины, драгоценности, бриллианты и весь ваш багаж, пока вы играете или воюете.

На такое предложение возразить нечем.

После долгих споров в Европе согласились, что, по сути, выбор Швейцарии имеет свои преимущества и выгоден всем. Ничего плохого в этом историческом кульбите времени не было, пусть останется одно государство, по которому все будут сверять часы. Каким другим часам, кроме швейцарских, можно доверять?! Все согласились сохранить образец, золотой стандарт времени, от которого все будут отталкиваться. И потом, если кто-то очень неуютно почувствует себя в прошлом, Швейцария сможет предоставить ему временное убежище. Спрятать его от прошлого. Также было принято решение разместить в этой стране все независимые институты, соблюдающие новые временные границы. В ничьей земле времени.