Текст книги "Времеубежище"

Автор книги: Георги Господинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

13
P. S. ИТАЛИЯ

Я уже было потерял всякую надежду, когда Италия, как всегда по-южному медлительная, вальяжная и непоследовательная, последней успела спасти шестидесятые. При этом, надо отметить, в самом начале ничто не предвещало такой развязки.

«Вот бы вернуться во времена Муссолини, но без него, ведь сколько было сделано в то время, сколько построено», – говорил корреспонденту итальянского радио накануне голосования мужчина в джинсовом комбинезоне, опираясь на небольшой «фиат». К счастью, в ходе предвыборной кампании подобные высказывания исчезли, но в людях проснулась другая ностальгия, намного более приятная, чем воспоминания о магистралях Муссолини. К тому же они оказались некачественными.

«Не Дуче, а „Дольче вита“!» – писали на стенах последователи одноименного движения. «Тогда у нас были в избытке деньги и молодость, и мы тратили их как хотели», – сказала одна итальянка на Пьяцца-ди-Спанья в Риме, поглощая джелато. И это прозвучало как реплика из фильма. Экономическое чудо пятидесятых продолжалось и в шестидесятые. Всем хватало на телевизоры, стиральные машинки, небольшие «фиаты», к тому же были Феллини, Лоллобриджида, Мастроянни и Челентано.

На референдуме Италия наконец-то выбрала то десятилетие, на которое никто не решился ни в Праге, ни в Париже, ни в Берлине. «Италия спасла шестидесятые! – пестрели заголовки в „Коррьере делла Сера“ и большинстве серьезных газет на следующее утро. – Дольче вита продолжается!»

Шестидесятые были похожи на фильм, придуманный, скорее всего, на студии Cinecittà, но кому не хочется жить, как в кино! Италия голубых «весп», ночная Италия, шумные разводы по-итальянски, фонтан Треви. Италия виа Венето, Италия террас и легенд о вечеринке в честь дня рождения молодой графини Олгины ди Робилант, во время которой турецкая танцовщица Айше Нана неожиданно устроила стриптиз. Несколько сохранившихся снимков пробудили воображение нации, и появился термин. Шестидесятые стали желанными.

Сладкая жизнь, дольче вита, была возможна по крайней мере в одной отдельно взятой стране.

Мне всегда казалось, что чем старше я становлюсь, тем чаще думаю о том, что когда-нибудь мы все переселимся в Италию шестидесятых. Не обязательно в Палермо, может быть, в Тоскану, Ломбардию, Венето, Эмилию-Романью, Калабрию… Достаточно хотя бы изредка произносить эти названия, перекатывать их во рту, словно тающее джелато, эти мягкие «л», «т» и раскатистое «р», похожее на орешек.

В молодости мне довелось побывать в Пизе. С тех пор я знаю, как выглядит то, чего я всегда хотел…

Эта ночь не для сна. Ты бродишь по незнакомым улочкам, постепенно забираясь в глубь города. Понемногу уличный шум стихает, и вдруг ты оказываешься на piazza с маленьким фонтаном и церковью, деликатно приютившейся сбоку. Небольшая компания, несколько молодых людей и девушек, что-то обсуждает в прохладной полночной тиши. Садишься на скамейку в другом конце площади и слушаешь их тихие голоса. И если в эту минуту кто-нибудь спросит, что такое, по-твоему, счастье, ты молча укажешь на них. Состариться вместе с друзьями, разговаривая и потягивая пиво на площади вроде этой в теплой ночной тиши, уютно расположившись в квадриге старинных зданий. Ощущать покой и уют в дружеском молчании, которое сменяется взрывами смеха. Не желать от мира ни больше, ни меньше, только бы сохранился этот ритм тишины и смеха. В неизбежных ночах приближающейся старости.

Мне кажется, что именно о такой Европе мечтали мы с Гаустином – о Европе небольших уютных площадей. Чтобы рассветы были австро-венгерскими, а ночи – итальянскими. А грусть и тоска по ним – болгарскими…

14

Новая карта Европы должна была выглядеть так:

В конце концов на референдуме люди выбирали годы своей молодости. Нынешние семидесятилетние были молодыми в семидесятые и восьмидесятые. Им тогда было по двадцать – тридцать лет. Старики выбирали времена своей молодости, но жить в них предстояло молодым, которые тогда даже не были рождены. В этом скрывалась некоторая несправедливость: жить в выбранном времени предстояло следующему поколению. Собственно, это касается любых выборов.

Другой вопрос, так ли уж невинны молодые. Исследования показывали, что многие из них даже с большим усердием, чем пожилые, голосовали за десятилетия прошлого столетия, которых никто из них не помнил. Явно из поколения в поколение передается некий новый консерватизм, новые сантименты, навязанная ностальгия.

Империя восьмидесятых казалась самой большой и мощной в центре Европы. Ее костяк образовывали прежние Германия, Франция, Испания, Австрия, Польша. К ним должна была присоединиться и Греция, которую называли «Италия, но победнее».

Северный альянс семидесятых формировали Швеция, Дания и Финляндия – другая солидная группа. Единственным южным исключением здесь была Португалия. Но нет ничего плохого в том, что у северян семидесятых будет своя южная колония и уютные теплые пляжи на другом конце континента. Венгрия, как «самый счастливый барак» времен социализма, тоже вступила в этот альянс.

Нельзя было пренебрегать и девяностыми, которые в большинстве стран стали второй политической силой и, в некотором смысле, мечтой и светлым будущим империи восьмидесятых. Сюда входили Чехия, Литва, Латвия и Эстония, все еще опьяненные обретением независимости после 1989 года. В итоге Словения и Хорватия также избрали последнее десятилетие XX века с особой оговоркой: они включатся в него после Югославской войны. Этот выбор устраивал и либералов, и националистически настроенных: каждый из них видел перспективы развития. Этому раздробленному и неспокойному государству девяностых мог подставить плечо (или лапу) и ирландский тигр. Ожидалось также прибытие новых эмигрантов из других стран. Империи семидесятых и восьмидесятых рано или поздно должны были пристать именно к этому берегу.

Собраться в конце концов, видимо, всем предстояло в точке 1989 года.

Концентрацию стран только на трех-четырех основных временных альянсах, причем второй половины XX века, назвали предпосылкой будущего объединения. Однако некоторое время граждане должны были оставаться на территории своего государства и соответствующего десятилетия, получившего на референдуме наибольшее количество голосов. Нужно было избежать смешения времен, по крайней мере в самом начале, пока все не наладится. Потом границы уберут, хотя именно в этом вопросе мнения разошлись. Диахронисты задумывались о рестарте времени по прошествии нескольких лет и его дальнейшем поступательном развитии. В лагере синхронистов, наоборот, настаивали на том, чтобы остаться в избранных десятилетиях на более длительный срок. Вся процедура казалась медленной и неуклюжей, и никто не понимал, как долго ее нужно задерживать…

Но ящик Пандоры с дарами прошлого уже открыли…

15

Его искали повсюду – в семидесятых и в восьмидесятых… Тщательно проверили шестидесятые, где он любил задерживаться, но не нашли и следа. Ни в клиниках, ни в окрестных поселках прошлого. Мне звонили врачи с Гелиосштрассе и из других мест. Я несколько дней пытался с ним связаться, но он не отвечал. Наконец я не выдержал, покинул монастырь и отправился на поезде в Цюрих.

Стоял чудный день, невидимые птицы перекликались в кронах деревьев. Какая-то женщина сидела на балконе и читала книгу. Читающая женщина на балконе. Мир не изменился.

Разумеется, Гаустин исчез. Это событие нельзя было назвать неожиданным, имея в виду наш с ним опыт общения, но все-таки это показалось мне несколько странным и в определенной степени безответственным, учитывая момент. Может, в возврате к прошлому он увидел мину замедленного действия? Может, осознал вину атомных физиков тридцатых? Или же прошлое снова его засосало? А что, если его исчезновение было кратковременным, просто он оказался в другом времени и скоро вернется? На секунду мелькнула мысль, что он решил покончить с собой. Но если я жив, то может ли Гаустин быть мертв?..

Я вспомнил маленькую комнатку на этаже сороковых, где мы виделись в последний раз. Это был, так сказать, его секретный последний кабинет. Мне было одинаково страшно и обнаружить его там, и не обнаружить. Я с опаской открыл дверь и сразу увидел на письменном столе, рядом с моделями самолетов, большой коричневый конверт, адресованный мне. Внутри лежало письмо, написанное его почерком, в котором он сообщал, что все, связанное с клиникой и селениями прошлого, временно, на неопределенный срок, переходит в мое распоряжение. Кроме того, в конверте лежал исписанный наполовину желтый блокнот формата 1/16 в мягкой обложке, а также почтовая открытка из Main Rose Reading Room Нью-Йоркской библиотеки. На обороте открытки рукой Гаустина было написано следующее:

«Мне нужно в 1939-й. Когда доберусь, напишу.

Извини. Твой Г.».

Вполне в его стиле. Двумя фразами отказаться от всего. Должен признаться, меня это задело. Никаких инструкций, ничего… Все его проекты заканчивались именно так. Я хочу сказать, все его сумасбродства. Я тоже был их частью: вникал, сочинял, принимал все близко к сердцу. А он просто перепрыгнул из одного века в другой. К тому же знал, что именно так и сделает. Когда мы с ним виделись в последний раз, он уже принял решение. Потому и смотрел на меня так пристально, когда я сказал, что мы встретимся в шесть часов перед войной.

Решил обезвредить бомбу 1939 года. Рано или поздно я бы за ним последовал…

И что мне теперь делать с несколькими клиниками и селениями прошлого, если оно уже покинуло их и расползлось по окрестным городам? Что делать с болезнью Альцгеймера в безумном мире? Я провел несколько бессонных ночей в мыслях об этом. Как он мог перебросить все на меня? Разумеется, клиники нельзя закрывать, они должны остаться: пациенты испытывали острую необходимость в защищенном прошлом. Тем более в том хаосе времен, что воцарился вокруг.

Часть 5
Незримые чудовища

И вышли бесы прошлого и вселились в человека…

Гаустин. Желтый блокнот

Не знаю, кто из нас двоих пишет эту страницу.

X. Л. Борхес. Борхес и я

1

Итак, ящик был открыт.

В течение нескольких месяцев после того, как страны выбрали свои счастливые десятилетия, царил относительный покой. Бум старых фильмов, издание музыкальных альбомов, появление виниловых пластинок, рост производства проигрывателей. Газеты и журналы снова стали выходить с прежней периодичностью, вернулись телеграммы, пишущие машинки, копировальная бумага… Люди успели забыть многие подробности, которыми изобиловало прошлое, и теперь открывали для себя преданные забвению вещи, доставали их с чердаков и из подвалов, очищали от пыли, перекрашивали, отдавали на реставрацию. Вытаскивали коллекции марок, спичечных этикеток и патефонных пластинок. Кинозалы не успевали показывать старые ленты, режиссеров просили снимать ремейки, появилось множество клубов ретротанцев. На улицах все чаще появлялись «лады» с Востока и «опели-рекорд» с Запада. А легкая промышленность перестраивалась на новые старые рельсы…

Но было и такое, что со временем, как говорится, могло бы и перевернуть телегу. Иногда труднее что-то забыть, чем вспомнить. Например, отказаться от мобильных телефонов, интернета, социальных сетей… Некоторым это давалось легко, ведь в этом-то и был весь смысл – замедлить, выбросить… Но их было слишком мало. Наркотическое воздействие виртуального уже дало свои плоды. Очень многие, даже те, кто голосовал за пятидесятые или шестидесятые, не хотели отказываться от него. Империи мобильных операторов и соцсетей тоже не были довольны возможными переменами. Даже поговаривали, что они тайно финансируют бойкотирование новых правил.

С другой стороны, назревал бунт проигравших в референдуме. Голосовавшие за девяностые отказывались принять застой семидесятых. Каждый настаивал на десятилетии, за которое голосовал. В странах распространялись анархистские настроения. И как-то неожиданно стало распадаться то, что должно было выглядеть идиллией. Недовольные принялись образовывать собственные поселения и анклавы, отделять небольшие территории и наполнять их разными временами. Локальное вновь обрело вес и значимость. Если неподготовленный вдруг захотел бы попутешествовать, он неожиданно мог оказаться в каком-то другом времени, не отмеченном в путеводителе, например в восточноевропейском селе, отделившемся в эпоху раннего социализма, с кооперативами, тракторами. Или, скажем, в городке с архитектурой Болгарского возрождения, где готовились к восстанию, или в лесу с искусственными вигвамами, «трабантами» и восточногерманскими «индейцами». На улицах континента можно было встретить разное прошлое, которое часто смешивалось и существовало одновременно.

Старые путеводители нужно было заменять новыми времяводителями.

2

Мир разом превратился в открытую клинику для лечения прошлым, словно разрушились все стены. Интересно, предвидел ли это Гаустин, тот, кто заставлял меня плотно закрывать дверь, когда выхожу, дабы не смешивать времена?

Прошлое потекло, как река, которая, выйдя из берегов, затопила все вокруг. Оно теснилось в узких улочках, заливало нижние этажи, поднимаясь все выше и выше, выдавливало стекла и врывалось в комнаты, волоча за собой ветки, листья, утонувших кошек, афиши, шапки уличных музыкантов, аккордеоны, фотографии, газеты, кадры из фильмов, ножку стола, а также повторяющиеся реплики, чужие послеобеденные встречи, заедающие пластинки… Огромная волна прилива прошлого.

Становилось ясно, что новая карта с новыми государствами времени просуществует совсем недолго. Демоны, разбуженные референдумом, не могли вернуться обратно. Вырвавшись на волю, они присутствовали повсюду – именно такие, какими их описал Гесиод, – безголосые, но очень соблазнительные.

Мир возвращался в свое первоначальное состояние хаоса. Но не того первичного хаоса, от которого произошло все, а хаоса, который знаменует собой конец, жестокое и беспорядочное изобилие конца, предназначенное погубить доступное время со всем живым в нем…

Бесов выпустили на свободу…

3

Я разыскал двух молодых и очень амбициозных врачей, которые согласились заняться клиниками. Запасся книгами, блокнотами и карандашами и вернулся в монастырь на холме, укрывшись за стенами XVII века, под самой колокольней. С высоты монастыря (и века тоже) можно было лучше рассмотреть границы потопа прошлого, а пока его воды доберутся сюда, пройдет время. Со мной был и желтый блокнот, оставленный мне Гаустином, со всеми наблюдениями, описаниями новых и предстоящих диагнозов – так он их называл, личными заметками и словно нарочно оставленными пустыми местами, которые я очень скоро стал заполнять. Его приписки я сначала отмечал одной «Г.», а мои – двумя – «Г. Г.», но потом перестал. Но при этом успел заметить, что наши почерки неотличимы друг от друга.

4

Возможно ли, чтобы это смешение времен происходило только потому, что Бог перематывает ленту назад? Просто он стал забывать и не уверен, что мы присутствуем в его воспоминаниях. Не помнит того, что сказал в самом начале. В мире, полном разных имен, естественно начать забывать их.

Бог не мертв. Бог забыл. Бог страдает деменцией.

Желтый блокнот. Г.

Когда я не смею что-то произнести или сделать, я прикрываюсь именем Гаустина.

И все-таки, как мне кажется, он слишком радикален в этом своем утверждении: «Бог страдает деменцией». Бог просто стал забывать. Иногда он смешивает времена, путается в воспоминаниях, прошлое не течет в одном направлении.

Что там в голове у Бога, где он хранит все истории мира? И произошедшие, и еще не случившиеся. Все наши истории в любую секунду этого мира.

Желтый блокнот. Г. Г.

5

Я не помню, когда именно он стал более реальным, чем я. Люди читали о Гаустине, интересовались, когда он снова появится, спрашивали, почему медлит. Журнал, где я время от времени публиковал короткие истории о нем, удвоил мне гонорар. Я так и видел, как Гаустин свойски, абсолютно в духе шестидесятых, подмигивает мне: чувак, половина моя. «Да ты ни в чем не нуждаешься, ведь я тебя выдумал». – «Ах вот как! – Он озадаченно приподнимает бровь. – И что, мне эту водолазку и круглые очки вечно носить? Мне бы вполне подошел голубой „понтиак“ или хотя бы, „мини-купер“». – «Сгинь, – отвечаю ему, – могу одолжить тебе „веспу“, но ничего больше».

С годами мне становится все труднее различать, кто кого создает. Или нас обоих придумывает кто-то третий, но без особого старания и постоянства. Иногда меня представляют счастливее и добрее, и тогда я взмываю на крыльях, но уже в следующий момент мне подрезают эти крылья, и тогда я ковыляю, спотыкаясь, словно голубь в пыли. Я постоянно твержу себе: не забывай, ты стоишь по другую сторону истории, не забывай, ты стоишь по другую сторону истории… Ты ее создаешь, а не она тебя. Если ощутишь, что кто-то другой работает над тобой, значит, тебе конец, тобой овладели бесы, случилось то, чего ты больше всего боишься: мозг опустел, словно амбар зимой… Нет, нет, я все еще на плаву… Все еще закрываю плотно двери, как мне кажется…

Я и есть тот самый, кто создает…

Пока создаю, я знаю, кто я такой, но если перестану, уже не буду настолько уверен.

6

Все радиостанции передают новости и музыку прошлых десятилетий. Уже никого не интересует, что происходит сегодня. Это не имеет никакого значения. Так же, как и все равно, что за десятилетие выбрали на референдуме – каждый живет в своем собственном. Мы все думали, что прошлое – как семейный альбом, где все упорядочено: вот здесь детские фотографии, здесь выпускной, здесь я солдат, это моя первая свадьба, это рождение дочери… Ничего подобного.

Я обнаружил какую-то полулегальную радиостанцию, которая пытается передавать новости в реальном времени. Но и она вынуждена транслировать прошлое (со всей его анархией).

7

Сегодня я попытался приготовить себе то, что не ел с детства. Это самый простой рецепт, который я знаю. Кладешь газету на нагретую конфорку и разбиваешь поверх нее яйцо. В свое время проблемой было найти яйца, сейчас – газету. Слава богу, отыскал газету, включил на плите самый маленький огонь, и комнату заполнил запах, которого я не ощущал с восьмилетнего возраста: запах жареного яичка и нагретой бумаги, очень сухой запах. Я вспомнил, как буквы отпечатывались на белке. Газета тогда служила для всего. Дед заворачивал в нее брынзу. И когда мы садились обедать, я мог прочитать заголовки на белой брынзе.

Газетами летом вместо штор закрывали окна, к тому же так мухи не пачкали стекла. Кстати о мухах: я вспомнил, как у нас в селе с потолка свисала лампочка, вся засиженная мухами, и моя бабушка делала для нее абажур из газеты. Только абажур быстро желтел и сгорал.

А яйцо на газете получилось хорошо.

8

Этой ночью спал плохо. Мне снились кошмары – звери, потоп, огонь… В общем, ветхозаветные сюжеты. Но всему прочему закончились сигареты, но выходить не хотелось, у меня имелся запас табака, нужно было только отыскать бумагу для самокрутки. Газет нет, листы из блокнота слишком плотные… У меня была тетрадка с очень тонкой, почти рисовой бумагой. Еще из девяностых, со старыми стихами, которые и без того никуда не годились…

9

Синдром Слепой Вайши

Рассказывают о девочке, которая левым глазом видит то, что происходило в прошлом, а правым – только то, что должно произойти в будущем. Иногда границы между прошлым и будущим сближаются до такой степени, что левым глазом она видит, как прячется луна, а правым – как восходит солнце. Порой границы расходятся и перед левым глазом расстилается земная твердь в начале сотворения мира, пустынная и неустроенная, а перед правым – планета в последние дни своего существования, опустошенная и опять же неустроенная.

Синдром Слепой Вайши, как его потом назовут в науке, характерен именно этой одновременностью прошлого и будущего и способностью (или проклятием) видеть мир параллельно до и после, но никогда – в реальном времени. Он отличается от синдрома живущих в прошлом или тех, для кого существует только будущее, и переносится гораздо тяжелее.

Клиническая картина: болезненное ощущение непринадлежности любому времени, резкие переходы между прошлым и будущим, фактическая слепота, хотя зрачки реагируют нормально, склонность к членовредительству, а также суицидальное поведение.

Очень похоже на так называемый синдром деперсонализации.

Страдающие синдромом Вайши не могут выходить из дома без сопровождения, потому что улица, по которой они движутся, для одного глаза еще не существует, а для другого – это магистраль с мчащимися на бешеной скорости машинами.

В следующие год-два частота этого заболевания может удвоиться.

Гаустин. Новые и предстоящие диагнозы

Иногда Г. действительно доводит меня до бешенства. Даже не хочу писать его имя полностью. Он и раньше бесил меня, странно, что это продолжается и сейчас, когда его нет. Даже сам факт, что его нет, но ухмыляющаяся физиономия постоянно мелькает между строчками, просто отвратителен. Он присваивает себе все, даже глазом не моргнув. С какой стати? Подожди, подожди, ведь я тебя придумал, я тебя и… Достаточно одной фразы, например: «Гаустин ушел в первый день того сентября…» – и все.

Всю жизнь кто-то пытается злоупотреблять сострадательностью моего горячего юго-восточного сердца…