Текст книги "Тернистым путем [Каракалла]"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXI

Главный жрец Сераписа сопровождал жертвы, назначенные к утру на заклание. Император расщедрился относительно их числа, желая почтить божество. Однако же Феофил все-таки с неудовольствием отправился для исполнения своих обязанностей; приказание переполнить дома граждан солдатами, которым к тому же Каракалла разрешил предъявлять к хозяевам неслыханные требования, снова восстановило его против тирана, который еще только сегодня утром произвел на него впечатление властителя несчастного, но способного к осуществлению величайших планов, богато одаренного и притом сознающего свои обязанности.

Послушная совету Эвриалы, Мелисса отдохнула в течение нескольких часов и затем освежилась в ванне. Теперь она вместе со своею пожилою приятельницей сидела за раннею трапезой в обществе философа Филострата. Он мог рассказать им, что правительственное быстроходное судно уже находится в пути для освобождения членов семьи Мелиссы. Глядя на нее, охваченную радостным волнением при этом известии, такую прекрасную, чистую и свежую, он снова с сердечным страхом подумал, что если император, раб собственных страстей, не почувствует желания обладать таким очаровательным существом, то это будет великим чудом.

Эвриала боялась того же самого, и Мелисса понимала, какого рода опасения беспокоят их, но она не разделяла их страхов, и радостная уверенность, с которою она старалась успокоить своих пожилых друзей, трогала и в то же время страшила их. Девушке казалось слишком диким и самонадеянным воображать, что император, всемогущий владыка мира, мог бы почувствовать любовь к ней, скромной, робкой дочери резчика, за которую сватался всего еще один жених. Подобно тому как больному желательна близость врача, уверяла она, так и императору – Филострат сам вместе с нею видел это – желательно ее присутствие. Правда, в последнюю ночь ею овладел сильный страх, но потом оказалось, что она была не права.

Ей главным образом следует стараться только о том, чтобы свита императора не стала ошибочно судить о ней, но ведь ей решительно нет никакого дела до всех этих римлян. Однако же она попросит Эвриалу разыскать Диодора и сообщить ему, что именно принуждает ее принимать приглашение императора, когда он зовет ее к себе. Ведь очень возможно, что до больного дойдут слухи об ее сношениях с Каракаллой, и, как ее жених, он должен знать, что именно заставляет ее посещать цезаря. Это его право, а беспокойство, вызванное ревностью, может оказаться для него вредным.

Вся ее манера держать себя дышала такою самоуверенностью непорочного сердца, что, когда ей пришлось удалиться на короткое время, Эвриала, обращаясь к философу, воскликнула:

– Не станем тревожить ее! Доверчивая невинность защитит ее, может быть, еще лучше, чем опасливая осторожность.

И Филострат согласился с нею и стал уверять, что он все-таки надеется на хороший исход для дела Мелиссы, так как она принадлежит к тем привилегированным существам, которых боги избирают своими орудиями. И затем он рассказал о ее чудодейственном влиянии на страдания императора и стал превозносить девушку со свойственною ему пылкостью.

По своем возвращении Мелисса уже не застала Филострата. Теперь она была снова одна с Эвриалой, и последняя напомнила ей о предостережении, заключающемся в тех словах христианского учения, которые она вчера объясняла ей. Каждое дело, каждая мысль имеет влияние на способ, как исполняется время для каждого отдельного человека; а когда пробьет час, назначенный для того или другого решения, то никакие сожаления, никакое раскаяние и усилие не могут изменить совершившегося. Часто бывает достаточно какой-нибудь одной минуты, как ей уже известно из своего личного опыта, чтобы заклеймить позором человека, пользующегося уважением. До сих пор ее жизненный путь шел по утоптанным тропинкам, среди лугов и садов, другие смотрели вместо нее; теперь же она идет по краю пропасти, и на подобном пути следует при каждом шаге соблюдать осторожность и помнить о грозящей опасности. Но никакая воля, никакая осторожность не оградят ее, если она не вверит себя высшему руководительству промысла. Затем она спросила девушку, к кому она, молясь, возносится сердцем, и Мелисса назвала Изиду и других богов и, наконец, прах умершей матери.

Во время этих признаний явился старый Адвент с известием, что ее зовет его повелитель.

Мелисса обещала немедленно идти на этот призыв, и когда старик удалился, Эвриала заговорила:

– Здесь не многие молятся одним и тем же богам, а тот, которому следует мой муж, не мой бог. Я вместе со многими другими знаю, что на небе существует Отец, Который любит нас, своих созданий, и защищает как собственных детей. Ты еще не знаешь Его и поэтому не можешь возлагать на Него никакой надежды. Но если хочешь последовать дружескому совету той, которая тоже была когда-то молода, то представь себе отныне, что твою правую руку крепко держит невидимая любящая рука твоей матери. Представь себя, что она сопровождает тебя, и примечай, были ли бы одобрены ею всякое сказанное тобою слово и каждый твой взгляд. Тогда она пребудет с тобою и станет охранять тебя, точно живая, как только тебе понадобится ее помощь.

Мелисса упала на грудь доброй подруги и так крепко обняла ее, так искренно целовала, как будто сама она была тою дорогою ее сердцу женщиной, на помощь которой указывала ей Эвриала.

Совет этой истинной подруги совпадал с желаниями ее собственного сердца и потому казался ей, несомненно, добрым советом.

Когда дело дошло наконец до прощания, Эвриала хотела приказать позвать одного знакомого ей господина из императорской свиты, чтобы он провел ее через толпу ожидающих друзей и спутников цезаря, посетителей и просителей. Но Мелисса чувствовала себя столь мужественною и так хорошо огражденною присутствием Адвента, что немедленно последовала за ним. Старик был действительно дружески расположен к ней с тех пор как она так заботливо прикрыла ему ноги плащом; она замечала это по звуку его голоса и заботливому взгляду его тусклых глаз.

Даже еще и теперь она не верила в те опасности, которые заставляли друзей трепетать за нее, и спокойно шла через высокие мраморные приемные залы и другие обширные комнаты императорского жилища. Дежурные сопровождали ее, согласно императорскому повелению, почтительно от одной двери к другой, и она шла уверенными шагами, смотря прямо перед собою и не обращая внимания на любопытные, одобрительные и иронические взгляды, устремленные на нее.

В первых комнатах она нуждалась в проводнике, так как они были переполнены египтянами и александрийцами, которые ожидали повелений цезаря, желали обратиться к его милости или испросить какое-нибудь решение, или только хотели взглянуть на его лицо. «Друзья» императора сидели за раннею трапезою, в которой Каракалла не принимал участия. Военачальники и лица свиты, не бывшие к нему близкими, стояли в различных комнатах, между тем как именитые люди Александрии, множество сенаторов, богатых и знатных граждан города, а равно депутаты от египетских округов, облаченные в роскошные одежды с богатыми золотыми украшениями, держались в стороне от первых и, стоя группами, дожидались призыва к императору.

Мелисса не бросила ни одного взгляда ни на одного из них, равно как и на ковры из драгоценной ткани на стенах, на карнизы, украшенные редкими произведениями искусства и горельефами, или на мозаичные картины на полу, по которым ступали ее ноги. Также многоголосное жужжание и сдержанный говор, окружавшее ее, не обратили на себя ее внимания. Впрочем, и без того она не была бы в состоянии понять ни одной связной фразы, так как, кроме дежурных и ближайших служителей императора, в эти приемные часы не дозволялось никому громко говорить. Ожидание и покорность и без того, казалось, подавили здесь всякое живое движение, и если случалось, что громкий возглас докладывающего дежурного иногда покрывал это бормотание, то из ожидающих один невольно сгибал спину, другой – выпрямлялся, точно отдавая себя в чье-то распоряжение. Многие чувствовали себя находящимися вблизи высшего, почти божественного существа, от которого зависит радость и горе каждого смертного, и это чувство производило впечатление чего-то торжественного. Всякое движение отличалось сдержанностью. Напряженное и даже боязливое ожидание выражалось в чертах многих, но некоторые физиономии выражали также нетерпение и разочарование: незадолго перед тем была шепотом передана от одного к другому весть, что император даст сегодня очень мало аудиенций, а между тем многие уже вчера на том же самом месте напрасно ожидали в течение нескольких часов.

Мелисса, не останавливаясь, проходила дальше, пока не дошла до знакомого уже ей тяжелого занавеса, отделявшего внутренние комнаты цезаря.

Докладчик услужливо открыл его, прежде чем она успела назвать свое имя, в то время как мимо нее проходила депутация от городского сената, которую принимал Каракалла; за нею следовали александрийские граждане, депутаты от оптовых торговцев, на просьбу которых об аудиенции было получено согласие императора. То были большей частью люди пожилые, и между ними девушка узнала также и Селевка, мужа Вереники.

Мелисса поклонилась ему, но он не заметил ее и молча прошел мимо. Может быть, он высчитывал те громадные суммы, которые будут потрачены на ночное представление, которое он вместе с несколькими друзьями предполагал устроить в цирке в честь цезаря.

В большой комнате, отделявшей приемную императора от передней, господствовала полнейшая тишина. Мелисса заметила только двух воинов, глядевших в окно; плечи их сильно тряслись, как будто от веселого смеха.

Вероятно, ей предстояло ждать здесь довольно долго, так как докладчик попросил ее вооружиться терпением, пока окончится аудиенция купцов. Они будут, говорил он, приняты сегодня последними. При этом он предложил ей сесть на подушку, покрытую шкурой пестрого жирафа, но она предпочла ходить взад и вперед, так как теперь сердце у нее начало биться все тревожнее.

В то время как докладчик исчез за дверью, один из воинов повернул голову, чтобы оглядеться в комнате, и, едва увидев Мелиссу, поспешно толкнул товарища и проговорил настолько громко, что девушка могла расслышать его слова:

– Вот это чудо! Аполлинарий, клянусь Эросом и всеми Эротами, это восхитительное чудо!

В следующую минуту оба отошли от окна и стали разглядывать девушку, которая, краснея и конфузясь, опустила глаза, как только увидала, с кем именно она находится наедине.

Это были два трибуна из корпуса преторианцев, но, несмотря на этот высокий чин, они были молодые люди в двадцатых годах жизни. Это были братья-близнецы из знатного дома Аврелиев; они поступили в армию в качестве центурионов, немедленно опередили по службе чуть не тысячу человек и сделались трибунами в собственном конвое императора. Они до такой степени были похожи друг на друга, что их постоянно путали, и это сходство, доставлявшее им удовольствие, они сумели еще увеличить искусственными средствами; свои черные, как уголь, волосы на голове и бороде они причесывали совершенно одинаково и носили совершенно одинаковую одежду до последнего перстня на пальце. Одного звали Аполлинарием, другого – Немезианом Аврелием. Оба они были одинаково высоки и хорошо сложены, и невозможно было решить, у кого из них ярче светились черные глаза, чьи губы улыбались самоувереннее, к кому больше шла пушистая, коротко подстриженная борода и искусно вырезанная «муха» между нижней губой и подбородком. По прекрасно исполненному золотому орнаменту на панцире, на мундире, на перевязи короткого меча и шпорах видно было, что молодым людям не было необходимости соблюдать экономию. Они действительно намеревались только из-за одной чести и ради удовольствия прослужить несколько лет среди преторианцев. А затем они могли отдохнуть от треволнений боевой жизни в своем римском дворце или на виллах, среди своих многочисленных поместьев, унаследованных ими от отца и матери, и ради разнообразия занимать в государственной службе какой-нибудь почетный пост. Их друзьям было известно, что по окончании военной кампании они намеревались отпраздновать свои свадьбы в один и тот же день.

Покамест они не требовали от жизни ничего, кроме почестей и удовольствий. Они наслаждались всем тем, что хорошо образованные, здоровые и веселые юноши могут доставить себе с помощью приветливости, силы и золота, но не доводили всего этого до изнуряющих излишеств.

Может быть, во всем войске не существовало двух более веселых, счастливых и всеми любимых товарищей. В походе они отлично исполняли свой долг, во время мира и в городе, подобном Александрии, они делались очень похожими на изнеженных модных повес. Они употребляли значительную часть своего времени на завивание черных волос, платили безумные деньги для того, чтобы умащать их самыми тончайшими благовониями, и, глядя на их заботливо выхоленные руки, трудно было предположить, как ловко они умели владеть мечом, секирою и лопатою.

В этот день в приемную императора был призван Немезиан, а Аполлинарий добровольно заменил другого трибуна только ради того, чтобы не расставаться с братом. Половину ночи они провели в кутеже, а наступивший день начали посещением цветочного рынка, ради доставления удовольствия хорошеньким продавщицам. У каждого из них между панцирем и мундиром виднелась на левой стороне груди полураспустившаяся роза, про которую очаровательная Дафиона уверяла, что она выросла на кусте, только в прошлом году привезенном из Персии. Действительно, братьям не приходилось до тех пор встречать ничего подобного этой розе.

Выглядывая из окна, они забавлялись рассматриванием проходивших мимо женщин, с тем чтобы двум самым привлекательным из них бросить две имеющиеся у них розы; но в течение целого получаса не оказалось ни одной, достойной этого приношения. Все, что было в Александрии прекрасного, выходило на улицу перед заходом солнца, при наступавшей постепенно прохладе. Тогда действительно не было недостатка в девушках с дивными фигурами. До братьев дошел даже слух, что цезарь, уже отказавшийся от радостей любви, все-таки поддался чарам какой-то прелестной гречанки.

Едва успев взглянуть на Мелиссу, они убедились, что видят перед собою прекрасную игрушку императорского каприза, и, точно получив приказание от одного и того же невидимого повелителя, они оба, с одинаковым движением, схватились каждый за свою розу.

Аполлинарий, родившийся немного раньше своего брата и вместе с правом первородства получивший на свою долю еще более предприимчивый характер, смело подошел в Мелиссе и подал ей свою розу, между тем как Немезиан поклонился ей совершенно одинаково с братом, упрашивая отдать предпочтение его цветку.

Но как ни льстивы и красивы были их речи, Мелисса все-таки резко ответила, что не нуждается в их цветах.

– Этому мы охотно верим, – возразил Аполлинарий, – так как ты сама прелестная цветущая роза.

– Пустая лесть, – возразила Мелисса, – да и цвету-то я уж никак не для вас.

– Это жестоко и притом несправедливо, – со вздохом проговорил Немезиан. – То, в чем ты отказываешь нам, бедным, ты собираешься отдать тому, кому и без того достается все, к чему стремятся другие смертные.

– А мы, – перебил его брат, – вежливые и к тому же благочестивые воины. Эту розу мы собирались принести в жертву Афродите, а теперь встретили эту богиню собственной персоной.

– По крайней мере ее изображение, – прибавил другой брат.

– И ты должна быть благодарна той, которая рождена из пены, – прибавил Аполлинарий, – так как она, несмотря на опасность, что ты совершенно затмишь ее, наградила тебя своими собственными божественными прелестями. Не думаешь ли ты, что она разгневается на нас, если мы, лишив ее этих цветов, принесем их в жертву тебе?

– Я не думаю ничего, – ответила Мелисса, – за исключением того, что ваши сладкие речи возбуждают во мне досаду; делайте с вашими розами, что хотите, – мне они не нужны.

– Как можешь ты, – спросил Аполлинарий, подходя ближе к девушке, – злоупотреблять полученными тобою от богини любви дивными свежими губками, столь жестоко отказывая в том, о чем смиренно молят набожные ее поклонники? Если ты не желаешь, чтобы Афродита разгневалась на тебя, то поспеши загладить это святотатство. Соблаговоли, красавица из красавиц, подарить поцелуй почитателю богини, и она простит тебя.

С этими словами Аполлинарий протянул руку к девушке, чтобы привлечь ее к себе, но она с негодованием оттолкнула его и сказала, что низко и недостойно воина подвергать насилию честную девушку.

Тогда оба брата разом весело захохотали, и Немезиан воскликнул:

– Ты не принадлежишь к храму Весты, прелестнейшая из роз, а между тем ты обладаешь такими острыми шипами, что для нападения на тебя нужно иметь большой запас мужества.

– Даже более того, – прибавил Аполлинарий, – тут приходится идти на приступ, как на крепостной вал. Но в каком лагере, в каком укреплении можно захватить такую завидную добычу?

При этом он охватил рукою талию Мелиссы и привлек ее к себе.

Ни он, ни его брат никогда не обращались неприлично с женщинами, внушавшими уважение, и если б Мелисса была дочерью простого ремесленника, ее суровых слов было бы достаточно, чтобы удержать их на приличном расстоянии. Но любовнице императора нельзя было предоставить право так смело оттолкнуть Аврелиев, привыкших к легким победам, притом она едва ли серьезно выказывала эту недоступную суровость.

Поэтому Аполлинарий не обратил внимания на ее энергичное сопротивление и насильно удерживал ее руки, и хотя ему не удалось при сопротивлении Мелиссы поцеловать ее в губы, но он все-таки запечатлел поцелуй на ее щеках, в то время как девушка силилась вырваться и, задыхаясь, отталкивала его с величайшим негодованием.

До тех пор братья считали все это веселою игрою, но, когда девушка при повторном нападении Аполлинария вне себя закричала о помощи, он выпустил ее из своих объятий.

Но было уже поздно: занавес приемной раздвинулся, и Каракалла приблизился к своим Аврелиям. Его пылавшее огнем лицо было искажено. Он дрожал от ярости, и гневные взгляды подобно сверкающей молнии впивались в злополучных братьев. Префект Макрин стоял рядом с ним, опасаясь, что императора постигнет новый припадок, и Мелиссе также сообщилось его беспокойство, когда Каракалла хриплым голосом закричал Аполлинарию:

– Мерзавец, ты у меня поплатишься за это!

Но Аполлинарий уже видал цезаря в гневе, вызванном различного рода дерзкими выходками с его стороны, и привык обезоруживать его ласковым сознанием своей вины, поэтому, подняв на императора плутовски-смиренный взгляд, он проговорил:

– Прости, великий цезарь. Наши бедные силы, как тебе известно, слишком легко бывают сломлены в борьбе с победоносною красотою. Полакомиться так приятно, даже и не для одних детей. Марса всегда тянуло к Венере, и если я…

Он произнес эти слова на латинском языке, которого не понимала Мелисса, но императору кровь прилила к лицу, и, побледнев от негодования, он с трудом мог проговорить:

– Ты… ты позволил себе…

– За эту розу, – снова начал юноша, – выпросить мимолетный поцелуй от красавицы, цветущей притом для всякого, кто ее…

Говоря это, он с просительным жестом поднял руки и глаза к своему повелителю; но тот выхватил меч из ножен Макрина, и, прежде чем Аврелий успел опомниться, ему был нанесен удар плашмя по голове, а затем целый ряд ударов острием посыпался на его лоб и лицо.

Обливаясь кровью, со страшно зияющими ранами на лице, которое подвергшийся нападению юноша, дрожа от ужаса и негодования, закрывал руками, он отдался на попечение поддерживавшего его брата, между тем как император осыпал обоих целым потоком гневных упреков.

Когда затем Немезиан стал перевязывать израненному лицо платком, поданным ему Мелиссой, а Каракалла увидал зияющие раны, которые он нанес своей жертве, он сделался спокойнее и проговорил:

– Надеюсь, что на некоторое время у этих губ не будет желания насильно похищать поцелуи у честных девушек. Вам обоим следовало поплатиться жизнью за этот подвиг, но умоляющий взгляд вот этих всемогущих глаз спасает вас, и я дарую вам жизнь. Уведи брата вон, Немезиан. До дальнейшего распоряжения не смейте отлучаться с вашей квартиры.

И с этими словами он повернулся спиною к Аврелиям, но на пороге снова обратился к ним:

– Вы ошиблись относительно этой девушки: она столько же непорочна и благородна, как и ваша сестра.

В таблиниуме купцов отпустили скорее, чем следовало по важности тех дел, к которым властитель до описанного приключения отнесся со вниманием и с таким знанием дела, что это поразило их. Они откланялись совершенно разочарованные, но несколько успокоились, получив обещание вторичной аудиенции в сегодняшний вечер.

Едва успели они удалиться, как император снова растянулся на подушках.

Ванна благотворно подействовала на него. Все еще ощущая некоторую слабость, но с совершенно свежею головою, он непременно захотел сам принять и депутации, которые ходатайствовали о решении важных дел; но после этого нового страстного порыва вновь почувствовал мучительную головную боль. Бледный, с легким подергиванием членов, он отпустил префекта и остальных друзей и приказал Эпагатосу позвать Мелиссу.

Он нуждался в спокойствии, и снова маленькая ручка девушки проявила ту же самую целебную силу, которая вчера оказала на него столь благотворное действие. Под тихими ее поглаживаниями стук в его голове утих и изнеможение постепенно превратилось в приятную истому выздоравливающего организма.

Как вчера, так и сегодня он уверял ее в своей благодарности, но он нашел девушку сильно изменившейся.

Она глядела печально и боязливо в то время, когда ей не приходилось давать ему определенных ответов, а между тем он сделал все, чтобы доставить ей удовольствие: распоряжение о том, чтобы члены ее семейства были возвращены свободными в Александрию, уже было исполнено, а Цминис сидел в тюрьме с цепями на руках и ногах.

Каракалла сообщил ей об этом, но, хотя известие и обрадовало ее, оно оказалось недостаточным для того, чтобы возвратить ей ту спокойную веселость, которую он так любил в ней.

И вот он стал с величайшею сердечною теплотою уговаривать ее признаться ему, что именно тяготит ее душу, и наконец она, с глазами, влажными от слез, решилась ответить:

– Ты видел, за кого они принимают меня?

– А ты, – быстро возразил он, – разве не видела, как я наказываю тех, кто забывает должное к тебе уважение?

Тогда у Мелиссы вырвалось восклицание:

– Как ужасен твой гнев там, где другие высказывают только порицание! Ты можешь стереть с лица земли, и ты действительно делаешь это тогда, когда бываешь увлечен своими страстями. Я должна была послушаться твоего призыва, и вот я явилась к тебе. Но я сравниваю себя с той собачкой в зверинце Панеума, которую и ты еще можешь увидать посаженной в одну клетку с царским тигром… Сильное животное спокойно терпит кое-какие выходки со стороны маленького служителя, но беда последнему, если тигр как-нибудь по забывчивости прихлопнет его своею тяжелою смертоносною лапой.

– Но эта рука, – прервал ее император, указывая на свою выхоленную, украшенную кольцами руку, – подобно моему сердцу, никогда не забудет, чем она обязана твоей руке.

– Покамест я, – со вздохом сказала Мелисса, – чем-нибудь невольно не прогневаю тебя. Тогда ты увлечешься страстью, и меня постигнет такая же судьба, как и всех остальных.

Император вздрогнул с выражением неудовольствия, но в следующую за тем минуту вошел в комнату Адвент и доложил о приходе звездочета из храма Сераписа. Однако Каракалла отказался принять его и только с любопытством спросил, не принес ли он каких-нибудь записей. Старик ответил утвердительно, и вслед за тем в руках императора очутилась восковая дощечка, покрытая словами и знаками. Его глаза остановились на них с напряженным вниманием, и, по-видимому, там сообщалось нечто хорошее, потому что лицо императора все более и более прояснялось, и, выпуская дощечку из рук, он крикнул Мелиссе:

– Тебе не следует ничего опасаться с моей стороны, дочь Герона, тебе-то уж ни в каком случае! В более спокойную минуту я объясню тебе, каким образом моя планета склоняется к твоей, а твоя, то есть ты сама, ко мне. Боги создали нас друг для друга, девушка. Звезды подтверждают это. Я вполне окован твоими чарами, но твое сердце еще колеблется, и я даже знаю почему: ты не доверяешь мне.

Мелисса, смущенная, подняла на него свои большие глаза, а он задумчиво продолжал:

– То, что случилось, останется неизменным. Оно подобно рубцам от ран, которые не могут быть смыты никакою водою. Ты, конечно, слышала все о моем прошлом? И как эти люди, должно быть, похвалялись своею собственною добродетелью, повествуя о моих преступлениях! Подумал ли хоть один из них, что вместе с пурпуром я получил в руки и меч для защиты государства и трона? А когда я пускал в дело железо, как энергично указывали они на меня пальцами, какая благодарная работа представлялась для их клеветнических языков! Но пришло ли кому-нибудь в голову спросить, что именно вынуждало меня проливать кровь и чего это мне стоило? Но тебе, девушка, тебе, которую – даже и созвездия подтверждают это – послала мне судьба, чтобы разделять то, что меня удручает и облегчает мое сердце, – тебе я доверю это без вопроса с твоей стороны, потому что сердце мое побуждает меня к тому. Но сперва признайся мне, чем именно они питали в тебе страх к человеку, к которому, как сама призналась, ты чувствуешь влечение.

Мелисса подняла руки с умоляющим и вместе с отстраняющим жестом; но он продолжал в грустном тоне:

– Я избавляю тебя от высказывания твоих мыслей. Ведь они говорят, что напоминание о пролитой крови, сделанное кем-нибудь другим, подстрекает меня к новому кровопролитию. Ты, вероятно, слышала, что цезарь умертвил своего брата Гету и, кроме того, весьма многих из тех, которые осмеливались произносить имя этой жертвы его гнева. Говорили, будто бы мой тесть и его дочь Плаутилла, то есть моя жена, пали жертвами моей ярости. Я умертвил ученого юриста и префекта Папиниана, да и Пило, ты еще вчера видела его, чуть-чуть не подвергся той же участи. Разве умолчали о чем-нибудь из всего этого? Ни о чем не умолчали! Этим кивком головы ты отвечаешь утвердительно. Да и почему же те, которым доставляет столь великое удовольствие говорить дурно о других, не сообщили бы тебе об этом? Ведь это правда, да и мне самому не приходит в голову отрекаться от этих поступков. Но спросила ли ты себя когда-нибудь, или пытался ли кто-нибудь другой объяснить тебе, каким образом я дошел до того, чтобы совершать такие ужасные вещи, – я, подобно тебе и другим, воспитанный в страхе перед богами и законами?

– Нет, господин, нет, – в испуге возразила девушка. – Но, прошу, умоляю тебя, оставь эти ужасные вещи! Ведь я и без того знаю, что ты не дурной человек, что ты гораздо лучше, чем думают о тебе другие.

– Вот поэтому-то, – воскликнул император, причем от волнения, от трудности задачи, которую он поставил себе, у него загорелись щеки, – ты и должна выслушать меня! Я – император; надо мною не существует никакого судьи, и я не обязан никому отдавать отчет в своих действиях. Да я и не думаю делать этого: кто, кроме разве тебя, может значить для меня больше, чем вон та муха, сидящая на чаше?

– А совесть? – робко спросила Мелисса.

– Она иногда возвышает свой неприятный голос, – проговорил он мрачно. – По временам она действительно бывает весьма назойлива, но ведь можно не давать ей ответа. А потом, тому, что называется совестью, известны причины каждого деяния, и, обсудив все, она изрекает мягкий приговор. И тебе также следует брать с нее пример, так как ты…

– О господин, что может значить для тебя мое ничтожное мнение? – с тоскою проговорила Мелисса.

Но Каракалла, точно оскорбленный этим вопросом, воскликнул с удивлением:

– Неужели я еще должен объяснять это тебе? Ты ведь знаешь, созвездия говорят как тебе, так и мне, что нас соединяет высшая сила, подобно тому, как она соединяет свет и теплоту. Разве ты забыла, что мы оба ощущали еще вчера? Неужели же я ошибаюсь? Разве душа Роксаны не вселилась в это божественное, прекрасное тело, чувствуя стремление к утраченному ею товарищу?

Эти слова были произнесены страстно и сопровождались судорожным движением век; но когда он почувствовал, что ее рука, которую он держал в своей, стала дрожать, он пришел в себя и продолжал тихо, но внушительно:

– Я хочу, чтобы ты взглянула внутрь этой груди, закрытой для всех других, потому что, благодаря тебе, мое осиротившее сердце наполнилось новою жизненною силою, потому что я благодарен тебе, как утопающий своему спасителю. Я задохнусь и погибну, если подавлю в себе это желание открыть перед тобою мою душу!

Что за перемена произошла с этим загадочным человеком?

Мелиссе казалось, что она смотрит в лицо человека совершенно незнакомого. Хотя у императора по временам и дрожали еще веки, но его глаза сияли каким-то мечтательным блеском, а все черты его лица как-то особенно помолодели. К этому прекрасно сформированному лбу так хорошо пристал украшавший его венок. К тому же она только теперь заметила это, он был облачен в самую великолепную одежду. На нем был легкий панцирь из толстой шерстяной материи, покрытый пурпурной тканью, а с открытой шеи спускался драгоценный, имевший форму щита медальон из великолепных драгоценных каменьев в золотой оправе, посреди которого красовалась большая голова Медузы с прекрасными, но возбуждающими ужас чертами. Золотые львиные головы на каждом зубце короткой одежды, верхнюю часть которой прикрывал поддельный панцирь, были изящными произведениями искусства. Вокруг ног и щиколоток повелителя обвивались сандалии, украшенные драгоценными каменьями и золотым шитьем.

Он был одет сегодня не то что какой-нибудь сын знатной семьи, желающий понравиться, нет, на нем был настоящий императорский наряд, и сколько старания употребил раб-индиец при расчесывании его жидких волос!

Теперь он слегка провел рукою по лбу и бросил мимолетный взгляд в серебряное зеркало, помещавшееся на низком столике в головах ложа. Снова подняв голову, он своим ищущим любви взглядом встретился с глазами Мелиссы.

Она в испуге опустила их. Неужели император нарядился и оглядывал себя в зеркале ради нее? Едва ли это было мыслимо, а между тем это было ей лестно и приятно. Но уже в следующую минуту в ней проснулось горячее, непреодолимое желание с помощью какого-нибудь волшебства перенестись далеко-далеко от этого ужасного человека. В ее воображении возник тот корабль, который Вереника приготовила для нее. Она хотела и должна бежать на нем, хотя бы и пришлось надолго расстаться с Диодором.