355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Георг Мориц Эберс » Тернистым путем [Каракалла] » Текст книги (страница 11)
Тернистым путем [Каракалла]
  • Текст добавлен: 7 сентября 2016, 16:25

Текст книги "Тернистым путем [Каракалла]"


Автор книги: Георг Мориц Эберс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

XII

Мелисса думала, что носилки направятся в Серапеум по рампе или по назначенной для пешеходов лестнице, через главный портал, по обыкновению; но сегодня, по причине присутствия императора, это не могло быть допущено, и, таким образом, пришлось нести больного вокруг всей восточной стороны громадного здания, равного размерами какой-нибудь деревне.

Задняя дверь в южной стене, сквозь которую их наконец пропустили, вела в проход, тянувшийся вдоль большого жертвенного двора и примыкавший к внутренним помещениям храма, к которым принадлежали и так называемые инкубационные залы, залы вещих снов.

В них больные получали во сне откровения насчет того, каким путем или при помощи каких средств они могут ожидать исцеления, и потому там не было недостатка в жрецах, истолковывавших сны, и врачах, приходивших сюда, чтобы наблюдать редкие случаи болезни и объяснять ищущим их помощи значение часто темных загадок божества или же помогать им своим собственным искусством.

Один, находившийся в дружеских отношениях с Птоломеем, врач, который хотя и принял тайно крещение, но принадлежал к числу пастофоров[20]20
  Класс жрецов, принадлежавший к профессии врачей.


[Закрыть]
храма, дожидался носилок у ворот и пошел впереди маленького шествия в качестве проводника.

С жертвенного двора доносился рев множества быков. В такой ранний час их убивали по приказанию императора, и так как Каракалла обещал присутствовать при жертвоприношениях, то никому, кроме лиц, принадлежавших к жреческому сословию или к числу друзей цезаря, не дозволялось входить на жертвенный двор. Поэтому носилки нужно было внести вверх по лестнице и затем пронести их через длинную библиотеку, широкие окна которой выходили на большое не покрытое кровлею пространство, где рассматривались внутренности животных.

Из всего этого Диодор не чувствовал и не видел ничего, потому что, вследствие пролома в черепе, его сознание померкло; но Птоломей для успокоения Мелиссы уверял ее, что он крепко спит. Когда Диодора несли вверх по ступеням лестницы, Мелисса шла возле него, но после этого уверения врача она отступила от носилок и начала снова смотреть вокруг.

Когда шествие вступило в зал, где на длинных полках покоились в каменных и деревянных ящиках свитки рукописей, внизу раздалось торжественное пение и клик: «Да здравствует цезарь!», возвещавшие приближение императора. Врач-проводник указал на двор и ласково сказал девушке, красота которой привлекала его:

– Посмотри вниз, если ты желаешь видеть императора. Нам и без того приходится дожидаться, пока императорское шествие не выйдет из прохода вон в ту дверь.

И Мелисса, которую женское любопытство уже приманило к окну, смотрела теперь на двор и на лестницу, с которой сходили преторианцы, римские сановники в тогах или в военном убранстве легатов, наблюдатели за жертвоприношениями в венках и другие жрецы.

Затем на короткое время ступени лестницы остались пустыми, и Мелиссе казалось, что она слышит биение своего сердца, как вдруг громко раздался клик: «Да здравствует император!» Его подхватил гром трубных звуков, отраженный высокими каменными стенами, которые окружали жертвенный двор, и Каракалла появился на широкой мраморной лестнице, спускавшейся к алтарям.

Глаза девушки точно какими-то чарами были прикованы к этой личности, наружность которой не была ни красива, ни величава, но Мелисса сама не знала, чем могущественно привлекала ее.

Откуда явилось в нем, который был скорее мал, чем высок ростом, скорее вял, чем величествен, то внушительное нечто, которое должно было отстранять далеко от него всякую попытку сближения?

Великолепный лев, который спокойно шел возле него и в гриву которого он погрузил свою левую руку, казался не более недоступным, чем он. Каракалла называл своим «Персидским мечом» страшного хищного зверя, с которым обращался как с постельной собачонкой, и теперь Мелиссе снова пришла мысль, что может угрожать ее Александру чрез этого человека, и, кроме того, она вспомнили все, в чем упрекал свет этого убийцу своего брата, своей жены и столь многих тысяч людей.

Тогда она в первый раз почувствовала, что и она способна ненавидеть, и в ней родилось желание, чтобы всякое зло низринулось на его голову. Кровь прихлынула к ее щекам, и маленькие руки сжались в кулаки. Но она не отрывала глаз от ненавистного человека, потому что все в нем казалось ей если не красивым, то своеобразным, если не великим, то достойным внимания.

Она знала, что ему нет еще и тридцати лет от роду, однако же, когда он вчера проезжал мимо нее, он показался ей угрюмым человеконенавистником, приближавшимся к старческому возрасту.

Каким молодым он казался сегодня!

Чему он был этим обязан? Лавровому ли венку, украшавшему его голову, или белой тоге, которая задрапировывала своими красивыми складками всю его фигуру, оставляя открытою только его мускулистую руку, которой он вел своего льва?

С ее места можно было видеть лицо сходившего по ступеням императора только в профиль, и оно, конечно, не было некрасиво, мало того, нос, лоб и подбородок показались ей очерченными тонко и с благородным изяществом. Бакенбарды были жидки, и на верхней губе изгибались усы, опускавшиеся книзу. Глаза, над которыми выдвигался лоб, совсем нельзя было теперь рассмотреть, но его косой, угрожающий взгляд исподлобья глубоко запечатлелся вчера в ее памяти.

Вот лев подвинулся к нему ближе…

Если бы это животное поднялось, бросило на землю и растерзало своего господина, более, чем оно, кровожадного и опасного хищного зверя, который может убивать не только зубами, но и каждым звуком своих губ, каждым мановением руки, тогда мир был бы освобожден от свирепого злодея. Да, его глаза, смотревшие вчера с таким оскорбительным пренебрежением на веселую толпу, которая его радостно приветствовала, были глазами преступника.

И вот, гладя льва и тихо отодвигая его от себя в сторону, он, как будто угадав мысли Мелиссы, повернул к ней свое лицо, и она не знала, радоваться ли ей, или досадовать по этому поводу. Однако же его глаза, смотревшие вчера таким неприятным косым взглядом, теперь не возбуждали ни страха, ни отвращения: нет, они с любовью и вместе с каким-то оттенком грусти смотрели на зверя. Гнусное лицо убийцы в этот час вовсе не было безобразно, а, напротив, привлекательно и походило на лицо хорошо сложенного, но бледного юноши, терзаемого жестокими страданиями тела или души.

Она не ошиблась. На следующей ступени Каракалла остановился, прижал правую руку к виску и крепко сомкнул губы, как будто стараясь совладать с какою-то мучительною болью. Затем он грустно покачал головою и посмотрел на высокие стены жертвенного двора, украшенные в его честь коврами и цветочными гирляндами.

Прежде всего он направил взор на рельефные изображения и на праздничное убранство с правой стороны; когда же он повернул голову, чтобы посмотреть в ту сторону, где стояла Мелисса, какой-то внутренний голос шепнул ей, что она должна отойти назад от окна, чтобы ее не осквернил взгляд чудовища.

Но какое-то могущественное побуждение удержало ее на месте, и ей показалось, как будто пол колеблется под ее ногами, и, подобно тому, как утопающий хватается за спасительное бревно, она крепко схватилась за маленькую колонну в левой стороне от окна, потому что случилось то, чего она боялась: взгляд Каракаллы встретился с ее взглядом и остановился на нем на некоторое время. И его глаза не имели при этом кровожадного выражения или того похотливого блеска, которым сверкали вчера ночью на улице глаза пьяных юношей; они смотрели на нее, как бы изумляясь чему-то чудному, чего он не ожидал найти здесь.

Наконец он отвернулся от нее, по-видимому, принужденный к этому новою болью, потому что в его чертах отразилось жестокое страдание, когда он медленно поставил ногу на ближайшую ступень.

Снова и еще порывистее, чем прежде, он прижал при этом руку к виску и вслед за тем кивнул какому-то высокому, прекрасно сложенному следовавшему за ним мужчине с волнистыми волосами и оперся на его услужливо предложенную руку.

– Феокрит, бывший актер и плясун, – шепнул пастофор девушке. – По капризу цезарь сделал его из фигляра сенатором, легатом и своим любимцем.

Но Мелисса заметила только, что он говорит что-то, и пропустила мимо ушей содержание его речи, потому что все внимание ее было поглощено человеком, который сходил вниз по лестнице.

Она знала, какой вид имеют люди, которые испытывают боль и скрывают ее от других, и было несомненно, что мучительная болезнь гнездилась в этом молодом человеке, властителе мира, к пурпурной мантии которого довольно быстро протянулись бы жадные руки, как только он перестал бы казаться здоровым и сильным.

Каким старым и утомленным казался теперь снова этот человек, который, однако же, был еще так молод и рожден для великого благополучия.

Люди имели право называть его нечестивым тираном, но несомненно и то, что с таким же основанием можно было видеть в нем несчастливца, достойного сожаления. Чем мучительнее были его страдания, тем труднее было ему скрывать их от глаз толпы, останавливавшихся на нем во всякое время.

Существует только одно действительное лекарство против ненависти: оно называется состраданием. С теплотою милосердной женской души следила Мелисса за каждым движением царственного убийцы, с тех пор как она признала в нем страждущего, и его взгляд встретился с ее взглядом.

При этом от ее глаз не ускользнула ни одна подробность, способная питать ее сочувствие к человеку, к которому она за несколько минут перед тем относилась с отвращением. Она заметила легкое прихрамывание в его походке и судорожное вздрагивание в его веках; она сказала себе самой, что его тонкая, почти прозрачная рука принадлежит больному, а его волосы поредели от горя и болезни.

Но когда у последней ступени его встретил верховный жрец Сераписа, вместе с жертвонаблюдателями, и глаза императора снова приняли злое выражение с косым взглядом, то она не сомневалась, что Каракалла, с трудом пересиливая себя, смотрит так грозно с целью, несмотря на свои страдания, казаться страшным в глазах людей, от которых он желал повиновения.

Спускаясь с лестницы, он нуждался в поддержке одного из своих спутников; она видела это, причем заметила также, что его кудрявый проводник заботливо старался скрыть, что он поддерживает императора. Но придворный был слишком высок ростом для того, чтобы выполнить свою задачу так хорошо, как сделала бы это сама Мелисса. Ведь она была немногим ниже императора и притом не принадлежала к числу слабых. Ее рука предоставила бы больному лучшую опору!

Но как было возможно думать о подобных вещах ей, сестре Александра, находившегося в такой большой опасности, невесте Диодора, которого она так любила?

Между тем цезарь исчез в толпе жрецов, и проводник сказал ей, что путь для носилок теперь свободен.

Она бросила взгляд на носилки и, увидав, что Диодор все еще спит, в задумчивости последовала за ними, коротко и рассеянно отвечая на вопросы Андреаса и врачей. Она не слушала объяснений своих спутников и только на мгновение повернула голову к двору, когда ей указали на длинного худого господина с круглою головой и морщинистым лбом, говоря, что это – Макрин, префект императорских телохранителей, могущественнейший после цезаря человек, а также на других друзей Каракаллы, которых она уже видела вчера, и, кроме того, на историка Кассия Диона, а равно и других сенаторов и членов императорской свиты.

Теперь, когда путь шел через комнаты и проходы, в которые в другое время только изредка вступала нога непосвященного, она с большим вниманием смотрела вокруг себя, когда врач, жрец Сераписа, указывал ей на какие-нибудь особенно прекрасные статуи и картины или же замечательные символические изображения.

Однако же она, ум и душа которой вследствие бесед ее с братьями сделались восприимчивыми ко всему прекрасному и достойному познания, теперь смотрела на все это с меньшим участием, чем то было бы в иное время, потому что теперь она принуждена была думать о слишком многом другом: во-первых, о помощи, которая будет оказана Диодору великим Галеном, затем об отце, который сегодня должен был обходиться без нее, и, наконец, о душевном настроении её серьезного брата Филиппа. Он, так же как и Александр, с которым прежде он был так дружен, влюбился в одну и ту же девушку, Агафью, – что из этого произойдет? Между прочим, ее мысли обращались и к несчастному императору, и тогда ей постоянно казалось, что существуют какие-то узы, соединяющие ее с ним, она сама не знала, какие именно.

Когда носилки предстояло снова нести по ступеням лестниц, она присматривала за носильщиками и останавливала их, лишь только положение больного изменялось. Каждый раз как она при этом смотрела в прекрасное, раскрасневшееся от горячки лицо, окруженное густыми кудрями, ее сердце вздымалось, и девушка чувствовала, что она должна благодарить богов за то, что ее жених полон такой могучей юношеской силы и ни в каком отношении не похож на преждевременно поблекшего и преступного порфироносца. Однако же она думала также и о Каракалле, и однажды ей пришло в голову, что если бы, вместо Диодора, она должна была таким же образом сопровождать императора, то она заботилась бы о нем так же, как и о своем женихе.

Император, который до сих пор стоял от нее так же далеко, как божество, об уничтожающем могуществе которого она слыхала, внезапно сделался к ней ближе как человек. В своих мыслях она невольно присоединяла его к тем немногим людям, в личном соприкосновении с которыми проходила ее жизнь, к горю и радости которых она чувствовала участие.

Он не может быть совершенно дурным и очерствевшим! Если бы он только знал, как больно ей видеть его страждущим, то, наверное, повелел бы Цминису оставить преследование Александра!

У самой цели путешествия до ее слуха снова донеслись трубные фанфары и напомнили ей, что она находится под одною с ним кровлей. Она была так близко от него, но как далек был он от предчувствия того, чего желало от него сердце, бившееся таким к нему состраданием!

Многие спавшие в Серапеуме больные или здоровые, жаждавшие внушений богов, в этот час уже оставили постель и советовались в обширном переднем зале с толкователями снов и врачами. Здесь было такое же оживление, как на рынке, и один старик со спутанными волосами и пылающими глазами беспрестанно повторял громким голосом: «Это сам бог явился мне, и его трехглавая собака лизала мне щеки».

Далее какая-то безобразная старуха остановила Мелиссу и шепнула ей: «Целительное питье для твоего милого. Слезы из глаз дитяти Гора, от самой Изиды. Действует верно и скоро. Приходи к продавцу бальзама Гезрону на Некропольской улице. За пять драхм здоровье милого».

Однако же Мелисса, которая со времени болезни матери была здесь не чужая, тотчас вошла, не позволяя себя задерживать, в зал вещих снов, каменный потолок которого покоился на двух рядах колонн, высоких, как дома.

Ей был знаком также смолистый аромат кифи[21]21
  Употреблявшаяся в египетском храме смешанная эссенция для курения, которая была известна также эллинам. Мы имеем много египетских и греческих рецептов ее.


[Закрыть]
, наполнявший помещение несмотря на то, что свежий воздух проникал в него сквозь высоко проделанные окна. Они были покрыты красными и зелеными занавесями, и проникавший через них смягченный свет вливался в этот сумрак и скользил по стенам безмолвного зала, покрытым цветными рельефными изображениями из истории богов.

Здесь было запрещено говорить, и шум шагов заглушался толстыми густо сплетенными половиками.

Большинство коек уже опустело, только те, которые находились между длинною стеною с окнами и первым рядом колонн, большею частью еще были заняты больными, искавшими покровительства божества. На одну из них положили Диодора, и при этом Мелисса безмолвно оказывала ему помощь с такою предусмотрительностью, которой восхищались даже врачи.

Но Диодор и теперь не проснулся, хотя его сосед ни на одно мгновение не давал отдыха своим губам, потому что во сне получил приказание повторять имя Сераписа столько раз, сколько в стакане содержится капель воды из Агатодемонского канала.

– Продолжительное пребывание среди этих испарений могло бы повредить ему, – шепнул доктор Птоломей вольноотпущеннику, – а между тем Гален, хотя он и велел сказать, что посетит больного очень рано, еще не приходил сюда. Правда, он уже стар, а в Риме, как слышно, спят долго.

Тут он был прерван каким-то движением. Никто не заметил, откуда оно началось, но оно нарушило безмолвие зала, и вслед за тем чьи-то услужливые руки шумно и порывисто распахнули обе половинки главной двери.

– Он идет, – шепнул остальным проводник-жрец, и вслед за тем за порог переступил старец, за которым следовала толпа пастофоров, почтительно и в согбенной позе, подобно придворным, следующим за своим властителем.

– Тише, братья мои, – проговорил вполголоса, обращаясь к следовавшим за ним, величайший из врачей того тысячелетия, в котором он жил, и затем, опираясь на палку, направился к ряду коек. Было заметно, что он перешагнул уже за восемьдесят лет, но его большие глаза все еще сверкали юношеским и живым огнем.

Мелисса покраснела при мысли, что смешала Серена Саммоника с этим удивительным старцем. Вероятно, он когда-то был выше ростом; но теперь его спина согнулась и тяжелая голова наклонилась вперед, как будто ища чего-то. Его лицо было бледно и бесцветно, нос и рот отличались изяществом и благородством. Синие жилки просвечивали сквозь нежную бледную кожу; его большую голову покрывали густые волнистые волосы, серебристые и мягкие, как шелк, разделенные пробором посередине. Белоснежная борода доходила ему до самой груди. Длинная, в складках, одежда из весьма драгоценной белой шерстяной материи облегала его старческую фигуру. И вся его внешность отличалась бы только своим изяществом, если б его глаза не светились так ярко и пронзительно из-под густых бровей и если бы не было этого высокого, слегка выпуклого, почти гладкого лба, этой совокупности признаков, свидетельствовавших о силе и глубине его ума.

Мелисса не могла сравнить его ни с кем; но христианину Андреасу он напомнил изображение престарелого Иоанна, которое богатый собрат его по вере пожертвовал церкви святого Марка.

Если этот человек не сумеет оказать помощь, то уже решительно никто не в состоянии помочь Диодору! Как величественно и уверенно подвигалась вперед согбенная фигура этого старца! Он, совсем чужой здесь, по-видимому, указывал дорогу другим и повелевал как будто в собственной области.

Мелисса слышала, что сильный аромат кифи может повредить ее возлюбленному, и нетерпеливо ждала, чтобы Гален поскорее обратил свое внимание на Диодора. Гален начал не с того больного, который лежал около двери, а остановился по середине зала, прислонился к колонне и сперва стал рассматривать помещение и койки.

Когда его испытующий взгляд скользнул также и по ложу Диодора, с этим взглядом встретился другой, который с выражением почтительной просьбы исходил из прекрасных больших и невинных глаз.

Тонкая улыбка мелькнула на его покрытых усами губах, и, приблизившись к Мелиссе, он проговорил:

– Там, где подает знак такое привлекательное существо, мы, старики, должны повиноваться. Это твой возлюбленный, милое дитя, или брат?

– Мой жених, – быстро ответила она. И девическая застенчивость, от которой зарделись ее щеки, была ей так к лицу, что Гален продолжал с любезною шутливостью:

– Он, вероятно, обладает многими хорошими качествами, если ты так заботишься о нем, дитя мое.

С этими словами Гален приблизился к ложу и, взглянув Диодору в лицо, точно говоря с самим собою, произнес, не обращая внимания на врачей, которые теснились вокруг него с выражением любознательности:

– И тут также перевелись настоящее греки; только красота предков изглаживается не так-то легко и проявляется еще у внуков. Что за голова, что за лицо и какие волосы!

Ощупав затем у юноши грудь, плечи и руки, он воскликнул тоном искреннего удивления:

– Поистине божественные члены!

Затем он положил мягкую, нежную старческую руку, поверхность которой была покрыта целою сетью синеватых жил, на лоб больного, снова окинул глазами зал, и, в то время как Птоломей кратко, но обстоятельно излагал ему историю болезни, он потянул в себя испарения, наполнявшие всю комнату, и проговорил по окончании речи доктора-христианина:

– Мы исследуем этот случай, только не здесь, а в помещении с менее сильным ароматом. Он вызывает сны, но еще скорее демонов горячки. Нет ли у вас поблизости другой комнаты с более чистым воздухом?

Многоголосное «да» было ему ответом, и Диодора немедленно перенесли в небольшой боковой зал.

Во время этого перенесения Гален переходил от койки к койке и обращался с вопросами к главному врачу и к больным.

По-видимому, он забыл о Диодоре и Мелиссе; но, бросив в одном месте поверхностный взгляд, а в другом исследовав внимательно больного, он потребовал, чтобы его тотчас же вели к жениху прекрасной александриянки.

С порога соседней комнаты он дружески кивнул Мелиссе.

Как охотно последовала бы она за ним, но она подумала, что если бы удивительный старик желал ее присутствия, то он позвал бы ее, и скромно дожидалась его возвращения.

Ей пришлось ждать его очень долго, и минуты тянулись для девушки как часы. Сквозь затворенную дверь она слышала мужские голоса, вопли и громкие стоны страдальцев, плеск воды, звяканье металлических инструментов, и живое воображение заставляло ее предчувствовать, как тяжело будет ее возлюбленному переносить то, что будут там делать с ним.

Наконец Гален появился снова. Вся его фигура дышала веселым довольством. Врачи, следовавшие за ним, перешептывались между собою, покачивали головами, как будто они были свидетелями какого-нибудь чуда, и взгляд каждого, останавливавшийся на нем, выражал восторженное почтение. Когда взор знаменитого врача встретился с глазами Мелиссы, ей стало ясно, что теперь все хорошо. Схватив правую руку старца, она заключила по ее свежей влажности, что он только что обтер ее и что собственноручно совершил то, чего ожидал от его искусства доктор Птоломей.

Глаза ее стали влажными от чувства благодарности; и хотя Гален пытался помешать ей прикоснуться губами к его руке, ей все-таки удалось исполнить свое намерение. Он, с отеческою нежностью, любуясь ее красотою, поцеловал ее в лоб и сказал:

– Ступай теперь спокойно домой, моя девочка. Камень сильно ударился о голову твоего друга, и давление проломленной теменной кости – я хочу сказать куска кости – на мозг лишило его способности сознавать, – какую достойную любви невесту ниспослали ему боги. Теперь же нож сделал свое дело, кость снова поднята, осколки никуда не годные устранены, крыша в порядке, и давление уничтожено. Вместе с тем к твоему другу возвратилось также и сознание, и я готов побиться об заклад, что он в эту самую минуту думает о тебе и желает тебя видеть. Но будет лучше, если вы отложите это свидание. Дважды двадцать четыре часа он должен оставаться в той комнате; всякое нарушение покоя только замедлит его выздоровление.

– В таком случае я останусь здесь, чтобы ухаживать за ним! – с живостью воскликнула Мелисса.

Но Гален с решительностью, уничтожавшею всякое противоречие, возразил:

– Ради выздоравливающего этого не должно быть. Близость женщины, к которой пламенеет сердце больного, увеличит ядовитость горячки еще скорее, чем резкий запах кифи. Кроме того, это место совсем не подходит для пребывания в нем тебе подобных. Мелисса печально склонила голову, но он кивнул ей и ласково продолжал:

– Врач Птоломей, достойный полного доверия с твоей стороны, отзывался о тебе, как о девушке рассудительной, и ты не захочешь испортить то дело, которое удалось мне довольно порядочно. Теперь же прощай, там ждут меня еще другие больные.

С этими словами он подал ей руку на прощанье; но когда он снова встретил ее взгляд, сверкавший сквозь туманившие его слезы, то спросил об ее имени и происхождении.

Встреча с таким чистым и прелестным существом при самом начале его дневной работы казалась ему добрым предзнаменованием для предстоявших ему тяжелых часов, которые он обязан был посвятить императору.

После того как она назвала ему свое собственное имя, а также имя своего отца и упомянула о своем брате-философе и об Александре-живописце, который уже теперь принадлежал к числу первых художников города, он весело отвечал:

– Отдаю полную справедливость его таланту; но ведь между слепыми, ты знаешь, и кривой считается царем. Подобно тому, как старые боги, запертые у вас новыми, едва могут промолвить слово, молчат здесь и музы. Многое истинно прекрасное, которое мы видим здесь, не ново, а новое, к несчастью, далеко не прекрасно. Впрочем, я допускаю, что произведения твоего брата представляют собою исключение, – прибавил он примиряющим тоном.

– Посмотрел бы ты только на его портреты! – с увлечением воскликнула Мелисса.

– Может быть, между ними находится и твой портрет? – спросил заинтересованный врач. – Это было бы воспоминание, которое я с удовольствием взял бы с собою в Рим.

Александр незадолго перед тем написал портрет Мелиссы, и велика была ее радость, когда оказалось, что она может предложить его почтенному человеку, которому была столь много обязана. Краснея, она обещала, что немедленно по возвращении домой пришлет ему портрет.

Этот неожиданный подарок доставил старцу большое удовольствие, и, когда он поблагодарил девушку с горячею и искреннею сердечностью, она прервала его уверением, что в Александрии искусство еще не погибло окончательно. Поприщу ее брата, однако же, грозит близкий конец, так как он находится в большой опасности.

Тогда старец, усевшийся на стуле, пододвинутом ему услужливыми врачами, пожелал узнать, в чем именно состоит дело, и Мелисса вкратце рассказала, в чем провинился Александр и как он еще вчера чуть не попал в руки полиции.

При этом она с мольбою смотрела на старика, и подобно тому, как он перед тем похвалил ее красоту, и с ее губ – она сама не знала, откуда появилась эта смелость, – вырвалась похвала его славе, величию, доброте. Она заключила свою смелую речь просьбою убедить императора, наверное, относящегося к нему с сыновним уважением, прекратить преследование ее брата.

Во время последних фраз черты лица врача сделались серьезнее; он несколько раз как бы с беспокойством поглаживал свою бороду, и, когда при последних, тихо и робко произнесенных словах она несмело подняла свои опущенные глаза, он с трудом поднялся со своего места и произнес тоном сожаления:

– Разве я могу сердиться на сестру, которая стучится в различные двери ради брата, находящегося в опасности; но я дорого дал бы за то, чтобы она обошла мою дверь. Тяжело отказывать в том, что сделал бы с радостью, а между тем мне приходится отказать, потому что Клавдий Гален хотя и делает для Бассиана Антонина все, что может, как и для всякого другого пациента, но Бассиан и как человек, и как император столько же ему чужд, как огонь воде, и таким останется на весь короткий срок, какой им обоим останется для жизни.

Последние слова прозвучали резко и заключали в себе отказ, но Мелисса чувствовала, как тяжело старику отказывать ей в исполнении ее желания. Поэтому она с глубоким чувством проговорила:

– О извини меня! Как могла я подозревать… – Затем она вдруг запнулась и спросила: – Значит, ты в самом деле думаешь, что цезарю остается жить недолго?

Эти слова отзывались каким-то тревожным ожиданием и не понравились Галену. Этот великий знаток человеческого сердца истолковал их ошибочно, и в его тихом голосе слышалось неудовольствие, когда он отвечал:

– Однако же довольно для того, чтобы наказать за оскорбление.

Мелисса побледнела при этих строгих словах. Она думала, что поняла их смысл, и, побуждаемая опасением, что этот человек со своей стороны не понял ее, как следовало, воскликнула с жаром:

– Я, конечно, не желаю ему смерти, нет, разумеется, нет, несмотря на опасность, угрожающую моему брату. Но недавно я видела его на близком расстоянии, и мне показалось, что его мучит какая-то тяжкая болезнь. Мы жалеем даже зверя, когда он страдает. Он еще так молод, а умереть – это должно быть так тяжело…

Гален одобрительно кивнул и отвечал:

– За эти слова я благодарю тебя от имени моего царственного пациента. Пришли мне только свой портрет, но скорее, потому что еще до захода солнца я сяду на корабль. Я буду вспоминать о тебе с удовольствием. Что касается страданий цезаря, то они так тяжелы…

Твоя любящая душа, дитя, не пожелала бы их даже твоему врагу. Мое искусство обладает не многими средствами для смягчения их, и бессмертные боги едва ли расположены облегчить тяжесть, которую они взвалили на этого человека… Из миллионов людей, которые трепещут пред ним, конечно, ни один не приносит за него жертв и не молится о благе этого властителя по своему собственному, добровольному побуждению.

Глаза Мелиссы сверкнули каким-то восторженным блеском, но этого уже не заметил Гален; наскоро простившись с нею, он повернулся, чтобы идти к ожидавшим его больным.

«Однако живет одна, – подумала девушка, глядя вслед удалявшемуся врачу, – которая по свободному побуждению желала бы помолиться и принести жертву за несчастного; Диодор, я знаю, не запретил бы мне этого».

Затем она обратилась к Андреасу и просила его проводить ее к милому.

Теперь Диодор в самом деле спал и не чувствовал поцелуя Мелиссы, слегка коснувшейся губами его лба. Она любила его, а больному нечестивцу принадлежало только ее сострадание.

Выйдя из больницы, она прижала руку к груди, глубоко вдохнула в себя воздух, точно выпущенная из тюрьмы, и вскричала:

– Моя голова совершенно одурманена больничными испарениями и всеми этими страхами и тревогами; но, Андреас, мое сердце еще никогда не билось с такою радостью и благодарностью! Я должна собраться с мыслями и скорее быть дома, потому что Филипп… а затем… вечные боги… старый приветливый римский вельможа Саммоник скоро будет на назначенном месте, у храма Афродиты. Посмотри, как высоко уже поднялось солнце. Пойдем поскорее, потому что заставить его дожидаться…

Здесь христианин прервал ее восклицанием:

– Если я не обманываюсь, то этот римлянин стоит в открытой колеснице, которая вон там съезжает с рампы!

Андреас не ошибся, и скоро затем экипаж Саммоника остановился возле Мелиссы, которая сумела так искусно и грациозно, не задевая его самолюбия, сообщить ему о случившемся, что он не только не почувствовал себя оскорбленным, но и пожелал ей счастья по поводу помощи, которую его знаменитый коллега оказал ее жениху. Данное им, Саммоником, обещание стесняло его и без того, потому что разрешить две трудные задачи в один день – это слишком много для старика его лет; а вечером ему предстоит принять участие в пире, на который приглашен император богатым купцом Селевком.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю