Текст книги "Тернистым путем [Каракалла]"

Автор книги: Георг Мориц Эберс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

– Братом верховного жреца? – спросила Мелисса в испуге, потому что смерть так недавно посетила дом этого человека и похитила у него единственную дочь.

– Именно, – весело отвечал Саммоник. Затем он протянул ей руку с уверением, что мысль о ней поможет ему вспоминать с удовольствием об Александрии.

Когда она простилась с Саммоником, к нему быстро подошел Андреас, с серьезным видом поклонился ему и спросил, не будет ли это нескромностью с его стороны, если он в качестве близкого друга дома этой девушки попросит от ее имени об одной милости у него, высокоуважаемого доверенного лица императора.

Римлянин испытующим взглядом посмотрел на Андреаса, и так как ему внушила доверие мужественная, благородная и полная достоинства наружность этого человека, в которой, по его мнению, совмещалось все, что отличало настоящего александрийца, то он просил вольноотпущенника говорить, не стесняясь. Он надеялся услышать что-нибудь характерное для граждан этого всемирного города, чтобы во время пира занять императора разговором на эту тему.

Узнав затем, что дело идет о брате Мелиссы, выдающемся художнике, он улыбнулся, полный любопытства и ожидания. Даже после того, когда ему сообщили, что Александр подвергся преследованию за легкомысленную шутку насчет императора, он только лукаво погрозил ей пальцем. Но когда Саммоник узнал, что шутка Александра касалась умерщвления Геты своим царственным братом, то вздрогнул, и тон его явственно выразил строгое неудовольствие, когда он ответил просителям:

– Неужели вы думаете, что у меня, как у Цербера, лежащего у ног вашего Сераписа, три головы, что просите у меня, ради улыбки хорошенького личика, положить одну из этих голов на плаху? – Затем он подал знак своему вознице, и его кони с легкой колесницей помчались через площадь на улицу Гермеса.

Вольноотпущенник, пожав плечами, посмотрел ему вслед и глухо пробормотал про себя:

– Это моя первая и, разумеется, последняя просьба к кому-либо из вельмож.

– Трус! – вскричала Мелисса.

А Андреас с пренебрежительною улыбкой сказал:

– Пусть это будет нам уроком, дитя: кто рассчитывает на помощь других, тот сеет на плохой почве. Мы должны полагаться единственно на Бога и на собственную силу.

XIII

Андреас, на плечах которого лежала такая тяжесть, потратил много времени, и его тянуло домой.

После того как он, согласно желанию Мелиссы, рассказал ей, каким образом операция Галена возвратила потерянное сознание Диодору и как другие врачи были поражены глубоким удивлением его искусству, он сделал все, что мог теперь, для девушки. Поэтому ему было приятно встретить на улице Гермеса, которая теперь снова кишела гражданами, солдатами и всадниками, ключницу Полибия. Проводив Агафью к отцу, она была послана обратно в город, чтобы в случае нужды остаться при Диодоре в качестве сиделки. Вольноотпущенник поручил ей проводить девушку домой и затем удалился, чтобы лично дать отчет Полибию о положении его сына.

Было условленно, что Мелисса на некоторое время останется при отце; но как только Диодор будет выпущен из Серапеума, она отправится на другую сторону озера, чтобы там принять выздоравливающего.

Ключница уверяла девушку, идя возле нее, что Диодор был баловнем счастья, но то обстоятельство, что явился сам великий Гален для возвращения ему рассудка и жизни, а также и то, что он нашел такую невесту, как Мелисса, доказывает, что он никогда еще не был счастливцем в такой степени, как теперь.

Затем старуха заговорила об Агафье, расхваливала ее красоту и доброту и уверяла Мелиссу, что молодая христианка много расспрашивала об Александре. Она, ключница, тоже не скупилась на похвалы ветреному юноше, и если ее не обманывает все, то на этот раз стрела Эроса попала в сердце Агафьи, которая до сих пор была ребенком, чистым ребенком. Она знает это, потому что молодая христианка выросла на ее глазах. Ее вера не должна служить препятствием ни для нее, ни для Александра, потому что более спокойных и скромных жен, чем христианки – она была знакома со многими, – нельзя найти среди гречанок.

Мелисса только изредка прерывала говорливую женщину, и, между тем как она ее слушала, ее воображению представлялись привлекательные картины будущего, и она видела себя с Диодором, распоряжающеюся в доме Полибия, и вблизи себя, в большом имении Зенона, Александра с красивою, горячо любимою женою. Из сумасбродного, безрассудного юноши там, под наблюдением достойного христианина, должен был выработаться настоящий мужчина. Отец часто будет навещать ее и, разделяя ее счастье, снова научится любить жизнь. Только мысль о жертве, которую должен был принести страстный Филипп в пользу своего брата, и об опасности, угрожавшей Александру, нарушала по временам веселое спокойствие ее души, богатой теперь счастливыми надеждами.

Чем ближе подходила она к родительскому дому, тем радостнее билось ее сердце: там предстояло ей рассказать только хорошее.

Ключница, задыхаясь от скорой ходьбы, пыталась уговорить быстро идущую девушку вспомнить о ее шестидесяти годах и не бежать с такою стремительностью.

Мелисса охотно замедлила свои шаги, и когда обе женщины дошли до конца улицы Гермеса и у храма бога, которому она была обязана своим названием, повернули направо, отпустила свою любезную спутницу, потому что в этой тихой местности девушка не нуждалась в провожатых.

Итак, Мелисса осталась одна. Влево от нее лежали сады Гермеса, на южной границе которых стояли дома ее отца и его соседа Скопаса. Хотя ключница рассказывала ей только хорошее, но Мелиссе было все-таки приятно избавиться от необходимости слушать ее и свободно предаться собственным мыслям.

Ей не встречалось ничего, что отвлекало бы ее от них, потому что в этот час большой сад для народа посещался почти исключительно детьми с их няньками или людьми из соседних домов, направлявшимися в храм Гермеса и Артемиды или в маленькое святилище Асклепиоса[22]22
  Эскулапа.


[Закрыть], стоявшее в мимозовой роще у опушки сада. Этот маленький храм привлек и Мелиссу.

Он был ей хорошо знаком с тех пор, когда усилилась болезнь ее покойной матери. Как часто, бывало, она спешила сюда из дома родителей, чтобы помазать елеем камень алтаря, принести богу, дарующему больным исцеление, какую-нибудь маленькую жертву и искать утешения в молитве.

Сделалось жарко; Мелисса чувствовала усталость, и когда она увидела белые мраморные колонны, мерцавшие среди зелени, то не противилась своему влечению немножко отдохнуть в этом прохладном приюте и исполнить обет, который она дала самой себе несколько времени тому назад.

Как ни тянуло ее домой, чтобы сообщить отцу утешительные вести, волновавшие ее сердце так радостно, однако же она сказала себе самой, что ей не скоро представится снова случай незаметно для других выполнить то, что было у нее на уме.

Если когда-либо было подходящее время для того чтобы принести жертву для облегчения страданий больного императора, то именно теперь. Мысль, что великий Гален был, может быть, прав и что из бесчисленных подданных Каракаллы она единственная девушка, которая делает это для него, только укрепила ее в принятом решении.

Главный храм Асклепиоса, которого египтяне называли Имхотепом[23]23
  Этого бога египтяне называли сыном Пта, который в Александрии слился с Сераписом.


[Закрыть], находился при Серапеуме. Там отправлялся культ этого бога вместе с культом Сераписа и Изиды, и в нем участвовали египтяне, греки и сирийцы; а тот храм Асклепиоса, к которому подходила теперь Мелисса, посещался только эллинами.

Второй царь Египта из македонян, Птолемей Филадельф, выстроил его в добавление к храму Артемиды после выздоровления его супруги Арсинои от тяжкой болезни.

Он был мал, но представлял образцовое произведение греческого искусства. Статуи грез и сна у входных ворот и мраморная группа позади алтаря, изображавшая самого Асклепиоса и возле него сестру его Гигею и супругу Эпиону, облегчительницу страданий, причислялись знатоками к замечательнейшим художественным произведениям Александрии.

Как в чертах, уподоблявшихся чертам Зевса Олимпийского, так и в позе бога врачевания, опиравшегося на обвитый змеями жезл, изумительно прекрасно были выражены достоинство и доброта; а грациозное, полное обещаний благожелательство, с которым Гигея держала в руке чашу, как будто в ней она подавала страждущему выздоровление, было способно возродить надежду в больном, впавшем в уныние.

Вокруг густых волос бога обвивалась красиво сложенная повязка; у ног его лежало его животное, собака, и смотрела на своего господина, как бы умоляя его о помощи.

В клетке возле алтаря извивались змеи бога, и они, которым приписывали способность возрождать себя самих, обещали больным сбросить с них болезнь, как ехидна сбрасывает кожу. Власть змей над жизнью и смертью напоминала молящимся также и о власти бога – отсрочить кончину человека или же быстро нанести ему смерть.

Внутренность этого небольшого храма была наполнена приятною прохладой. На белых стенах из мрамора висели дощечки с выражениями благодарности и обетами выздоравливающих. На некоторых из них были также указаны средства, которые помогли каким-нибудь отдельным больным, а за ковром у левой стены, в маленьком архиве храма, хранились рецепты, документы насчет принесенных пожертвований и заметки, относившиеся к истории святилища.

В этом уединенном, полном тени месте, между этими крепкими мраморными стенами было гораздо свежее, чем на открытом воздухе. Перед статуей бога Мелисса воздела руки. Она была одна, со старым жрецом Асклепиоса. Его помощник удалился, а сам он спал, храпя, в кресле, которое отодвинул в темное место позади мраморной группы.

Таким образом, она могла, незамеченная и послушная влечению своего сердца, молиться о больном женихе, которому принадлежало ее сердце, а затем – о страждущем, которому повиновался целый мир без сопротивления. Она знала, что для благополучия Диодора поднимались к молитве и другие руки и сердца с искренним сочувствием. Но кто, кроме нее, молился за человека, бывшего предметом такой зависти, обладавшего самыми драгоценными и редкими дарами счастья, которому, однако же, тяжкие страдания тела отравляли всякую радость его души?

Люди знали только о тех горестях, которые он причинял другим; но какие горькие муки выпали на долю его самого – этого, по-видимому, не подозревал никто, кроме нее, которой подтвердил это и великий Гален. Разве черты его лица и его взгляд не открыли ей, что мучительная болезнь терзает его грудь, подобно орлу, терзающему грудь закованного Прометея?

Бедный, жалкий, преступный, рожденный для высшего счастья и теперь впавший в тягчайшие страдания старик во цвете лет! Молиться о нем, принести за него жертву – было, конечно, делом благочестивым и угодным богам.

И Мелисса из глубины сердца молилась мраморным изваяниям, стоявшим позади алтаря, не спрашивая себя, почему она для этого чужого ей человека, для этого кровожадного тирана, из-за которого подвергся преследованию ее брат, делает нечто такое, к чему в другое время побуждала ее только забота о любимейших существах. Но она чувствовала себя не чужою ему и не думала также о том, как далеко от него стоит она. Притом здесь ей было легко молиться, потому что с этими прекрасными мраморными статуями ее соединяли давнишние дружеские отношения.

Когда она смотрела в лицо Асклепиоса и умоляла его быть милостивым к императору и освободить его от болезни, без которой он, может быть, остался бы добрым и человеколюбивым, мраморные черты находившегося перед нею благородного изваяния оживлялись в ее глазах. Достоинство и величие, сиявшие на его челе, уверили ее, что могущество и мудрость бога довольно велики для того, чтобы исцелить всякую болезнь. Ласковая кротость, выражавшаяся на его губах, возбуждала в ее душе уверенность, что он намерен быть милостивым; мало того, ей казалось, что его каменные губы шевелятся и обещают ей внять ее мольбе.

Когда она подняла глаза на статую Гигеи, ей показалось, что сестра Асклепиоса кивает ей своею прекрасною, доброю головою с многообещающим выражением.

Она с доверием подняла выше молящие руки и обратилась к своим каменным друзьям с речью, как будто они могли ее слышать.

– Я знаю, – начала она, – что ничто не остается сокрытым от вас, великих богов; и когда вы допустили, чтобы у меня была похищена мать, мое безумное сердце роптало на вас. Но в то время я была еще неразумным ребенком, и моя душа покоилась как бы во сне. Теперь все это совершенно изменилось. Мною – вы знаете – овладела любовь к одному юноше. Вместе с этим вот здесь, внутри меня, пробудилось также понимание, что вы добры и милостивы. Простите девушке то, в чем провинилось дитя, и возвратите здоровье моему милому, который находится теперь под покровительством великого Сераписа, в его святилище, но все-таки нуждается и в вашей помощи. Ему уже лучше, и величайший из твоих, великий Асклепиос, служителей говорит, что он выздоровеет, и это, должно быть, справедливо. Но без вас дар искусства Галена принесет мало пользы, и поэтому умоляю вас: сделайте скорее здоровым моего жениха, которого я люблю. Но я желала бы помолиться еще и за другого человека. Это удивит вас, но это – Бассиан Антонин, император, которого называют Каракаллой.

С каким удивлением смотришь ты на меня, великий Асклепиос! И ты тоже покачиваешь головой, великая Гигея. И в самом деле, трудно понять – что побуждает меня, любящую другого, молиться о кровожадном убийце, за которого никто другой в империи не замолвит перед вами доброго слова по своему собственному свободному побуждению. Я сама хорошенько не знаю, каким образом мне пришла эта мысль. Может быть, это только сострадание; потому что он, кто мог бы быть счастливейшим, теперь, наверное, самый жалкий человек под солнцем. О великий Асклепиос, высокая, о высокая добрая Гигея, облегчите его страдания, превышающие всякую меру. В жертве не будет недостатка! Я принесу вам в дар петуха, и подобно тому, как он возвещает появление нового дня, может быть, и вы позволите, чтобы для Каракаллы занялась заря существования среди нового, лучшего благоденствия.

Но ты смотришь так строго, милостивый бог, как будто моя жертва слишком мала для тебя. Ах! Я охотно принесла бы в жертву козу; но я не знаю – довольно ли у меня денег для этого, потому что у меня есть только то, что я сберегла. Впоследствии, когда юноша, которого я люблю, сделается моим мужем, я покажу вам, как я благодарна, потому что он столько же богат, как прекрасен и добр, и, конечно, не откажет мне ни в одной просьбе. Но и ты, высокая богиня, смотришь на меня уже не так ласково, как смотрела сейчас, можно даже подумать, что ты на меня гневаешься. Не думаете ли вы, что я молюсь и приношу жертву за Каракаллу, – здесь она тихо засмеялась, – потому, что я к нему расположена или даже люблю его?.. Но нет, нет, нет! Мое сердце вполне принадлежит Диодору, и ни малейшая частичка его не принадлежит никому другому. Меня привело сюда только несчастье цезаря. Я поцеловала бы скорее вон ту змею или колючего ежа, чем его, братоубийцу в пурпуре. Верьте мне, это так, как бы ни казалось это странным!

Прежде и после всего я молюсь и приношу жертву, разумеется, за Диодора и за его выздоровление. Я желала бы также поручить вашей благости и моего брата Александра, которому грозит опасность; но он здоров, а против угрожающей ему опасности ваши средства недействительны…

Здесь Мелисса замолчала и вопросительно посмотрела статуям в лицо, но они не соблаговолили взглянуть на нее снова так же ласково, как прежде. Может быть, скудость жертвы изменила их настроение.

Поэтому она с некоторым беспокойством вытащила свой кошелек и пересчитала содержавшиеся в нем деньги. Когда затем она разбудила жреца и узнала от него, сколько он потребует за принесение в жертву одной козы, ее лицо снова просияло, потому что ее сбережений было достаточно для принесения в дар козы и еще молодого петуха в придачу. Все, что она имела, до последней сестерции осталось в руке старика; однако же Мелисса могла присутствовать только при жертвоприношении петуха, так как ее неудержимо влекло домой.

Как только кровь птицы окропила алтарь, и Мелисса сообщила богам, что им предназначена и коза, они, по-видимому, снова посмотрели на нее ласковее, и девушка, веселая и радостная, точно она с успехом выполнила трудную задачу, пошла уже к двери. В этот момент занавесь, отделявшая архив от остальной части храма, раздвинулась и оттуда вышел какой-то мужчина и позвал ее.

Она быстро повернулась к нему; но когда она узнала в нем римлянина, принадлежавшего к числу знатных лиц, – как это было видно по его белой тоге, то испугалась. Наскоро крикнула она ему, что она спешит, и сбежала вниз по ступеням в сад и затем вышла на улицу.

Там она упрекнула себя, что из глупой застенчивости она отказала незнакомцу, который притом едва ли был моложе ее отца, в ответе на его вопросы; но, сделав несколько шагов, она уже забыла об этой встрече и начала в своем уме приводить в порядок множество вещей, о которых ей предстояло рассказать.

Скоро она увидела вершины пальм и широковетвистую крону сикоморы в своем садике; старая верная собака Мелас весело залаяла ей навстречу, и приятное чувство благополучия, теплое и невозмутимое, прерванное незнакомцем только на короткое время, снова овладело ее душой.

Она была утомлена: где же можно отдохнуть лучше, чем дома? Она счастливо избежала разных опасностей: где же можно оставаться в большей безопасности, чем под отеческой кровлей?

Как ни радовалась она новому великолепному жилищу по ту сторону озера и всему, что любовь Диодора обещала дать ей, но все-таки ее сердце было соединено более крепкими узами с хорошеньким, чистеньким домиком, плоская кровля которого теперь виднелась перед нею.

В садике, по дорожкам которого, усыпанным ракушками, Мелисса шла теперь, она в детстве играла так весело; показавшееся теперь окно принадлежало к комнате, где умерла ее мать.

Возвращение домой было так приятно, в особенности когда ей предстояло сообщить любимым существам так много радостного!

Собака Мелас давно уже прыгала с бурными изъявлениями ласк возле Мелиссы, и теперь девушка услыхала также крик скворца, сперва – «Олимпия!», затем – «Моя сила!»

Радостная улыбка мелькнула на свежих губках девушки, когда она заглянула в мастерскую; но вдруг оба ряда снежно-белых зубов, показывавшихся каждый раз, когда она бывала весело взволнована, исчезли, так как отца, по-видимому, не было дома. Он, наверное, не работал, потому что широкое окно мастерской теперь, перед самым полуднем, не было закрыто занавесью. Однако же в это время он обыкновенно всегда бывал дома, и радость ее была бы испорчена наполовину, если бы она не нашла его здесь.

Но что это? Что могло это значить?

Собака возвестила о ее приходе, и седая курчавая голова старой Дидо выглянула из двери ей навстречу, но быстро исчезла. Как она была бледна и какой имела странный вид, совершенно такой, как в то утро, когда врач сказал служанке, что этот день будет последним днем жизни ее госпожи.

Веселость Мелиссы пропала, и, не переступив еще порога, с которого ярко блеснуло ей навстречу с темной мозаики веселое громкое приветствие «радуйся», она позвала рабыню.

Ответа не было.

Ей пришлось идти в кухню, чтобы отыскать старуху. Подчиняясь глубоко вкоренившейся привычке откладывать неприятные известия насколько возможно, Дидо убежала к очагу. Там стояла она перед угасшим огнем и громко плакала, закрыв лицо морщинистыми руками, как будто боясь взгляда той, которую она должна была глубоко встревожить.

Один взгляд на рабыню и на слезы, которые текли между ее пальцами на худые руки, показал Мелиссе, что она сейчас услышит что-то ужасное. Бледная, положив руку на вздымающуюся грудь, она пожелала узнать все; но прошло довольно много времени, прежде чем Дидо могла рассказать в понятных словах, что произошло.

Однако же и тут она еще раз поискала глазами Аргутиса, которого считала умнейшим из людей; она знала, что он сумеет рассказать все гораздо лучше и осторожнее, чем она.

Но галла не было, и Дидо начала говорить сама, часто прерывая всхлипываниями свой печальный рассказ.

Между полуночью и восходом солнца отец вернулся домой и лег спать. Когда он рано утром кормил птиц, явился в дом египтянин Цминис с несколькими сыщиками и хотел арестовать хозяина от имени императора. Герон заревел, как бык, сослался на свое македонское происхождение, на свои права в качестве римского гражданина и на многое другое и спросил, в чем обвиняют его.

Ему отвечали, что по особому приказанию начальника полиции он должен находиться под арестом, пока не будет подвергнут суду его сын по обвинению в государственной измене. Но господин, хныкала Дидо, сильным ударом кулака свалил с ног полицейского, который хотел его схватить. Дело дошло до громких криков брани с обеих сторон и даже до кровавой драки. А скворец при этом все время кричал: «Моя сила!», и все птицы так суетились и подняли такой шум, что хоть вон беги. Посторонние люди тоже пробрались в дом, и только тогда, когда сосед Скопас уговорил Герона, тот отправился с полицейскими.

– С порога, – закончила рабыня, – он крикнул мне, что ты, Мелисса, должна остаться у Полибия, пока ему, Герону, не будет возвращена свобода, а Филипп должен просить заступничества префекта Тициана и при этом подарить ему дорогие безделушки, ты знаешь какие. Наконец, – здесь старуха вновь разразилась потоком слез, – наконец, он поручил мне позаботиться о могиле госпожи и о птицах. Для скворца я должна достать свежих мучных червей.

Мелисса, задыхаясь, слушала этот рассказ. Румянец сбежал с ее щек, и когда старуха кончила, она спросила ее глухим голосом:

– А Филипп и Александр?

– Мы позаботились обо всем, – отвечала старуха. – Как только я и Аргутис остались одни, мы начали советоваться. Он побежал к нашему Александру, а я – к Филиппу. Я нашла его в комнате. Он вернулся поздно, сказал мне слуга. Я застала его еще в постели, и мне стоило довольно большого труда разбудить его. Затем я рассказала ему все, и он стал говорить такие нечестивые речи, что будет неудивительно, если боги накажут его. Он хотел тотчас отправиться к префекту, как был, в беспорядке, со всклоченными волосами. Я едва образумила его, и между тем, как я умастила его волосы и помогла ему надеть новое праздничное платье, он, должно быть, собрался с мыслями. Он объявил, что хочет прежде отправиться в наш дом, чтобы поговорить с тобою и Аргутисом. Последний вернулся, но он не нашел Александра, потому что несчастный юноша принужден скрываться, точно какой-нибудь убийца.

Здесь старуха снова заплакала, и только после того как Мелисса успокоила ее ласковыми словами, она могла продолжать свой рассказ.

Филипп еще вчера узнал, где скрывается Александр, и потому хотел отправиться за озеро, чтобы сообщить ему о случившемся. Но верный и умный Аргутис удержал философа, представляя ему, что легко воспламеняющийся Александр, как только узнает, что из-за него отца лишили свободы, немедленно явится к своим преследователям и погубит себя. Александр должен скрываться до тех пор, пока император находится в Александрии. Вместо Филиппа, который пусть идет к префекту, отправится за озеро он, Аргутис, чтобы удержать Мелиссу от возвращения домой и сказать Александру то, что нужно. Может быть, сыщики будут следить и за ним, Аргутисом, но он знает разные переулки и переулочки и сумеет направить их на ложный след.

Тогда философ одумался. Раб ушел и скоро должен вернуться.

Мелисса представляла свое возвращение домой совершенно в другом виде! Сколько новых забот, полных страха!

Но как ни мучила ее мысль о том, каким образом вспыльчивый, неугомонный отец будет переносить свое заключение, она не проронила ни одной слезы, сообразив, что только обдуманными действиями, а не жалобами можно помочь двум близким людям, находившимся в опасности.

Ей нужно было остаться одной, чтобы собраться с силами и обдумать все.

Поэтому она приказала удивленной Дидо приготовить ей закуску и стакан вина. Затем села на стул перед сложенным шитьем, оперлась локтями на маленький столик, стоявший возле нее, опустила голову на руки и начала думать, к кому ей обратиться, чтобы помочь отцу.

Прежде всего ей пришла мысль о самом императоре, взгляд которого встретился с ее глазами и за которого она молилась и принесла жертву.

Но при этой мысли кровь прилила к ее щекам, и она решительно отстранила ее от себя. Однако же ее ум не мог тотчас же оторваться от Серапеума, где лежал ее жених в лихорадке. Она знала, что там отведена большая квартира верховного жреца Феофила с парадными комнатами и праздничными залами для императора, и вспомнила рассказы брата об этом важном господине, который наряду с римским жрецом Александра стоял во главе языческих культов города. Феофил слыл даже за философа, часто оказывал знаки уважения Филиппу и приглашал его в свой дом.

Брат должен был обратиться к нему, Феофилу, который был теперь, так сказать, хозяином, принимавшим Каракаллу, было бы возможно упросить своего царственного гостя освободить ее отца.

При этой мысли черты ее лица просияли, и между тем как она закусывала и пила вино, ей пришло на ум еще кое-что другое.

Александр, может быть, тоже не совсем чужой человек для верховного жреца, потому что последний – брат богатого Селевка, с умершей дочери которого художник писал портрет. Верховный жрец видел этот портрет и горячо расхваливал его.

Итак, было вероятно, что этот великодушный человек, когда его попросит о том Филипп, походатайствует за Александра. Может быть, все устроится гораздо лучше, чем она думала сначала.

Твердо убежденная, что спасение ее близких лежит на ее обязанности, она еще раз перебрала в своей памяти всех знакомых ее семейства, от которых можно было ожидать помощи; но при этой умственной работе ее сильно утомленное тело заявило свои права, и когда пришла Дидо, чтобы убрать остатки закуски и пустой стакан, она нашла Мелиссу в глубоком сне.

Покачав головою и подумав про себя, что все это плоды грубого обращения отца с послушною дочерью, которой следовало бы бодрствовать ради Александра, старушка подложила ей под голову подушку, задернула покрепче занавеску и начала отгонять мух, жужжавших вокруг раскрасневшихся щек ее любимицы. Но вдруг собака залаяла и молоток сильно застучал во входную дверь. Мелисса в испуге вскочила, старуха бросила опахало и, спеша отворить нетерпеливому посетителю, крикнула девушке:

– Не беспокойся, мое сердечко, не беспокойся! Это ничего. Я знаю его стук, это Филипп.