Текст книги "Евгения, или Тайны французского двора. Том 2"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Они пустились бежать! Это был страшный час для них.

Хотя бы покров ночи благоприятствовал им! Пришлось вступить на опасный путь среди белого дня.

Страх и неистовый рев толпы парализовали в них способность размышлять и соображать. Они колебались в каждом коридоре, боясь пойти не той дорогой, свернуть не туда, куда следует.

Императрица остановилась в раздумье перед небольшой кали-точкой, ведущей к луврской колоннаде, думая через нее выбраться на улицы со своей преданной спутницей.

Достигнув этой калитки, к счастью, незапертой, и спеша скорей выбраться на улицу, госпожа Лебретон вдруг заметила с ужасом, что императрица еще в своем утреннем костюме, который выглядел еще более странно, чем ее собственная одежда. Но делать было нечего, возвращаться поздно; неистовая толпа валила от Карусельной площади к Тюильри, горя желанием разнести в прах все императорское имущество и достояние.

– Боже мой, – в отчаянии прошептала она, – нас с вами непременно узнают. Взгляните, как вы одеты!

Евгения не слышала этих слов, они заглушались страшными, неистовыми криками разъяренной толпы. Она почти бессознательно вступила на улицу, госпожа Лебретон следовала за ней.

Едва успели они сделать несколько шагов, как на самом близком расстоянии от них послышались крики: – «Императрица! Императрица!»

Евгенией овладело полное отчаяние. Она была окружена со всех сторон диким волнующимся народом; ей уже казалось, что ее тащат на гильотину, в голове у нее помутилось.

– Мы погибли! – прошептала она.

Но спутница ее сохранила полное присутствие духа и шла вперед, невзирая на крики, вызванные их появлением. Толпа проникла уже в ворота Тюильри. Недалеко от обеих бегущих женщин стоял только один человек, щегольски одетый. Госпожа Лебретон бросила на него столь молящий взгляд, что он не мог его не понять.

Он повернулся к обеим женщинам спиной и занялся рассматриванием чего-то на другой, противоположной стороне улицы.

Кроме него, никто, по-видимому, не заметил и не узнал их.

Лоренция схватила руку Евгении.

– Ободритесь. Еще немного мужества и силы воли! Иначе все может погибнуть.

Она увидела фиакр и потащила к экипажу чуть живую императрицу.

Кучер посмотрел на них подозрительно.

Что, если он узнал императрицу? Если бы ему пришло в голову повнимательнее исследовать ее бледность, ее замешательство и испуг.

– Скорей! – шепнула Лоренция. – Скорей садитесь в карету! Евгения собралась с мыслями; она вспомнила об Олимпио.

– На Вандомскую площадь, № 6, – крикнула она кучеру довольно твердым голосом.

Затем обе дамы поспешно уселись в экипаж.

– Кто живет на Вандомской площади? – спросила госпожа Лебретон, как только карета тронулась с места.

– Единственный человек, которому я могу довериться; единственный, на кого возлагаю надежды, – произнесла Евгения. – Он благороднейший человек, какого только я встретила в жизни. Но я не слушала его советов! Это Олимпио Агуадо.

– Дай Бог, чтобы эта надежда вас не обманула.

– Он не скрывал от меня того, что предвидел сам; он хотел даже по этой причине оставить Париж. Но, может быть, он еще не уехал и находится в своем отеле.

– Когда в последний раз вы с ним виделись и разговаривали?

– Шесть недель тому назад, Лоренция! О, этот день вечно останется для меня памятным. В этот день он мне предсказал все. А бриллиантовый крест! Роковой черный крест!

Госпожа Лебретон, разумеется, не поняла и не могла понять таинственных слов императрицы. Она взглянула с истинным сожалением на императрицу, которая до того растерялась, что бормотала непонятные слова.

Карета остановилась на Вандомской площади. Госпожа Лебретон открыла дверцу и быстрым взглядом окинула подъезд и окна отеля.

Холод пробежал по ее членам: все двери и окна были заперты. Она помогла Евгении выйти из фиакра.

Евгения, побуждаемая нетерпением и надеждой, поспешила к двери и сильно дернула звонок.

Показался управляющий домом, старик, которому Олимпио ввиду предстоящих событий передал свой дом для охраны. Евгения его не видела ни разу; ему тоже не случалось прежде видеть ее. Оттого он взглянул на обеих женщин с недоверием и удивлением.

– Проводите меня к дону Агуадо или к его супруге Долорес! – крикнула Евгения твердым голосом.

Она задыхалась от нетерпения и должна была призвать на помощь все благоразумие, чтобы не выдать себя.

Старик с еще большим удивлением посмотрел на обеих.

– К дону Агуадо я не могу проводить вас, равно как и к его благородной супруге, – отвечал он, качая головой.

– Так говорите же скорей, почему не можете!..

– Дон Агуадо вместе со своей супругой четвертая неделя как уехали в свои поместья в Испанию, – добавил он.

– Так он уехал, – повторила за ним как-то машинально Евгения и дальше уже не могла сдерживать своего отчаяния.

Итак, ей было суждено испытать еще и этот последний удар. Последняя надежда на спасение исчезла.

Но госпожа Лебретон скоро опять оправилась.

– Мы должны спешить дальше! – прошептала она.

– Куда, Лоренция! И зачем, наконец?

– Куда бы то ни было, лишь бы нашелся поблизости знакомый, кто мог бы на ночь укрыть нас от опасности.

Евгения задумалась. Она понимала, что надо действовать и что нельзя терять ни одной секунды.

– Ивенс, американец, – живо проговорила она.

– Придворный зубной врач?

– Он живет на Avenue de l'imperatrice.

– Вы правы! Он приютит вас на ночь; а затем вы должны приготовиться оставить Париж. Прислуга американца может вас выдать. Я вижу там еще кареты, пересядем в одну из них.

И обе женщины поспешили к месту, где стояло несколько фиакров.

Между тем со всех сторон доносились крики раздраженного, волнующегося народа. Евгения видела, как разъяренная толпа с торжеством влачила сорванный с дворца императорский герб и со злорадными криками топтала его ногами. Все это смешивалось со звуками «Марсельезы», которую распевали тысячи оживленных голосов. Немногие полицейские, отважившиеся появиться, в ту же секунду были прогнаны; тайные же агенты тюильрийской полиции, предвидя месть, уже давно убежали.

Обе женщины спешили добраться до кареты.

– Avenue de l'imperatrice, № 241 – крикнула Евгения кучеру, садясь в карету, тогда как госпожа Лебретон подала ему щедрую плату за проезд. Евгения прижалась в угол кареты, чтобы ее не узнала толпа, среди которой им пришлось проезжать. Она держалась крепко за руку своей спутницы, сжимая ее от страха и волнения.

Карета подъехала к указанному дому.

Обе спутницы поспешно вышли и скрылись в отворенной двери подъезда. Евгения была почти без чувств.

Госпоже Лебретон пришлось ее втаскивать на лестницу, которая вела в бельэтаж. Взобравшись наверх, она судорожно дернула звонок у двери, на которой было написано – «Ивенс».

Один из лакеев придворного врача отворил им дверь.

– Господина Ивенса нет дома, – сказал он и уже был готов запереть дверь, как императрица быстро остановила его.

– Разрешите нам войти; господин Ивенс сам назначил нам этот час, встретясь с нами за два часа перед этим.

Лакей несколько сомнительно оглядел их расстроенный туалет, однако повел в приемную.

Там кроме них никого еще не было.

Только в четыре часа Ивенс позвонил наконец у своего подъезда. Как богатый американец и человек с высшим образованием, он был принят в лучших домах Парижа.

Человек доложил ему, что его давно ожидают в приемной две какие-то дамы, весьма странные на вид.

Ивенс поспешил войти и тотчас узнал императрицу, которая попросила у него приюта и ночлега.

Он обещал сделать все, чтобы обеспечить ей спокойствие и уверенность в безопасности; он тут же ухватился за одну счастливую мысль.

Из роскошного гардероба своей жены он достал платье, ботинки и шляпу и предложил императрице с помощью этих вещей восстановить хоть немного ее расстроенный туалет, пока он через своего слугу добудет наглухо закрытый экипаж, в котором они могли бы безопасно уехать. Затем он наметил им маршрут и позаботился дать знать по телеграфу на несколько станций, чтобы приготовить везде свежих лошадей.

План его был хорош и, казалось, должен был удаться. Железные дороги в подобных случаях не годятся. На станциях, платформах, при стечении народа, легко могли узнать императрицу, и тогда, конечно, всякое старание к дальнейшему побегу было бы безуспешно.

Приехала карета; императрица, госпожа Лебретон и Ивенс отправились в путь.

День клонился уже к вечеру, когда они покинули Париж, который положительно нельзя было узнать. Разумеется, никому и в голову не приходило, что императрица нашла себе убежище в крытой карете.

Проехали беспрепятственно и без остановки через Эвре, Бернэ и Лизье, до самой деревни Трувиль, лежащей близ Гавра. Ивенс потому выбрал именно эту местность, что, по его предположению, в больших городах могли уже начаться беспорядки, что осложнило бы передвижение императрицы.

В Трувиле он проводил обеих дам в гостиницу, а потом отправился на пристань хлопотать о переезде Евгении через пролив на английский берег.

У пристани стояло два корабля.

Ивенс обратился к капитану большого корабля с предложением за любую цену тотчас же совершить переезд на английский берег. Тот довольно небрежно отвечал, что не согласен на такой быстрый отъезд.

Тогда Ивенс обратился к владельцу меньшего корабля.

Но и тот, англичанин по имени Бургоин, уклонился от столь поспешного отъезда, и никакие мольбы и обещания не могли поколебать в нем этого решения.

Других кораблей не было, а время летело, и пламя революции могло охватить всю страну, так что через несколько часов нельзя уже будет надеяться на бегство.

Все эти мысли мелькнули в голове американца Ивенса, который хотел во что бы то ни стало спасти Евгению.

Наконец он решился на последнее средство: открыть англичанину Бургоин всю истину и просить его безотлагательным переездом содействовать ему. Конечно, это был отчаянный шаг, но зато он подействовал и удался как нельзя лучше.

Владелец корабля убедился в непреложной важности требуемого переезда и дал слово доставить обеих дам в Англию. Ивенс заплатил ему громадную сумму и тотчас же перевез Евгению и госпожу Лебретон на корабль.

Страшно холодный ветер дул с моря. Небо было покрыто тучами, волны становились все выше. Одним словом, это был один из тех осенних дней, которые заканчиваются бурей или проливным дождем.

Но переезд должен был совершиться.

Бургоин, капитан английского флота, встретил Евгению и ее спутницу с большой почтительностью. Но Евгения еще не доверяла ему вполне. Она утратила в последние дни всякую веру в людей.

Ивенс простился с императрицей и пожелал ей счастливого переезда. Затем он еще раз обратился к капитану с просьбой поспешить и позаботиться о вверенных ему особах.

Евгения благодарила американца, может быть, первый раз в жизни совершенно искренно, от чистого сердца.

Несчастья исправляют людей. И такие дни и часы, какие пережила Евгения, производят сильный переворот в душе. Они пробуждают в сердце много добрых чувств, которые долго были ему чужды; бедствия и испытания есть лучшее лекарство для подобных сердец.

Евгения села на корабль без всякого багажа; платье на ней было чужое; у нее не было даже гребня и щетки, не говоря уже о необходимой перемене свежего белья; короче, она бежала нищей, которая должна ежеминутно прибегать к людскому милосердию. Надменная императрица, украшенная обыкновенно золотом и шелками, неприступная Евгения, улыбка которой считалась лучом солнца, теперь была жалкой беглянкой, нищей.

Да, сила событий тяжелым гнетом обрушилась на ее голову. Покинутая мужем, лишенная всяких известии о своем ребенке, низвергнутая с трона – ей оставалось лишь одно воспоминание, один призрак прежней жизни и минувшего величия. С этим-то одним воспоминанием и сошла она с французского берега, трепеща от только что совершившегося погрома, сошла на простой английский корабль, которому обязана была вверить свою дальнейшую судьбу, лишь бы только избегнуть мщения собственного народа, подобно своему супругу Наполеону, который предпочел сдаться в плен, чем пасть от рук своих солдат.

Капитан Бургоин сообщил им, что намерен высадить их на острове Уайт. Императрица была на все согласна, она дошла до такого нравственного и физического изнурения, что не могла принять собственного решения.

Госпожа Лебретон старалась поддерживать в ней твердость и присутствие духа.

Море было неспокойно, когда маленький корабль оставил французский берег, в воздухе стояла холодная, пронизывающая насквозь мгла; корабль тронулся и занырял среди возрастающих волн.

Когда пристань Трувиль постепенно скрылась и стала наконец заметна в виде пятнышка, госпожа Лебретон опустилась на колени и принесла теплую молитву Творцу.

Теперь императрица была спасена.

Вечером корабль достиг небольшого острова Уайт и на его рейде бросил якорь.

Развенчанная императрица нашла себе убежище на берегу Англии. Растерянная, больная и измученная, вступила она в маленький городок, в котором ее подруга решилась на время устроить для нее резиденцию.

И Евгения должна была благодарить Бога за такую подругу, как госпожа Лебретон, сумевшую устроить для нее побег.

Спустя несколько дней, проведенных ею в городке, в тщетном ожидании каких-либо известий о сыне, ее беспокойство и отчаяние возросли до ужасных размеров. Она разослала телеграммы всюду, куда только могла разослать, и наконец императрица-изгнанница получает ответ, что «дитя Франции» точно так же, как и она, спасено чудесным образом и находится в Гастингсе.

В ту же минуту она оставляет остров Уайт и спешит через Портсмут в город Гастингс, у самого пролива Па-де-Кале, и там соединяется с дорогим сыном.

Из Гастингса императрица направляется со своим дорогим Люлю в Лондон, где у известных банкиров достает нужные для себя суммы денег. Между тем повсюду уже разносится слух, что изгнанная императрица с сыном находится здесь, в Англии; слух этот возбуждает всеобщее любопытство, которое наконец становится для нее в тягость, так что она была принуждена удалиться из Лондона. Евгения выбрала для своего пребывания уединенный замок Чизльгерст в шести милях от города, где и старалась по возможности приучить себя мириться с мучительной мыслью о потере царства и короны.

Счастливая звезда Евгении угасла.

XXX. ПАРИЖ

Там в Париже, где в былое время наслаждались и утопали в самых утонченных удовольствиях, вдруг узнали все ужасы голода. Исхудалые жители сидели скорчившись на углах улиц; лица со впалыми глазами виднелись из окон; хижины и дворцы были опустошены войной. Самые отвратительные животные считались лакомством, а хлеб манной небесной! Отец оставлял детей, мать с лицом страшно искаженным от голода прижимала младенца к иссохшей груди. Голод доводил мужчин и женщин до помешательства, до бреда, мальчики и девочки отыскивали в сточных трубах самые отвратительные остатки.

Похоронные процессии беспрестанно тянулись по улицам, гробовщики с трудом исполняли все заказы, кладбища были переполнены. Между тем голод со всеми своими ужасами и последствиями продолжал свирепствовать на улицах и внутри домов. Ужас смерти обезображивал бледные искривленные судорогами лица. Мучения были неописуемые.

Париж, суетный, гордый Париж, испытывал мучения голода. Огромный город разрушился под своей собственной тяжестью! Это была страшная перемена, ужасное наказание!

Немцы осаждали столицу Франции, сильно укрепленную, к своему несчастью; гордые парижане полагали, что они могут еще победить.

Члены временного правления Франции, с Гамбеттой во главе, отступили сначала к Туру, а потом к Бордо, чтобы привести государство к окончательной гибели. Депеши Гамбетты по своей лживости превосходили даже депеши императора, которого он напоминал своими диктаторскими повелениями. Все это продолжалось до тех пор, пока Гамбетта не исчез без всякого следа с поля сражения в минуту страшной опасности, подобно благородным хозяевам Тюильри.

Члены этого временного правления были: Араго, Кремье, Фавр, Ферри, Гранье Паже, Гле-Бизуан, Греви, Кератри, Лефло, Маньен, Пельтан, Пикар и Симон. К ним присоединился Трошю, губернатор города, поклявшийся скорее умереть, чем сдать Париж.

Этот благородный, храбрый человек поступил так же, как Гамбетта и Наполеон. Когда дела приняли Дурной оборот, он не умер, но передал начальство другому, не желая лично сдать Париж. Таким образом он сдержал клятву, повергнув Париж в бездну новых бедствий.

Первым геройским делом этого правления был приказ об изгнании чужеземцев, и приказ был так приведен в исполнение относительно несчастных немцев, оставшихся в Париже, что напоминал разбой. Поощряемая толпа напала с яростью на невинных мужчин и женщин, вытащив их на бульвары, чтобы тут излить свой бессильный гнев. Беззащитные немцы едва спасли свою жизнь.

Париж в это время был окружен пруссаками. Железное кольцо вокруг города становились все уже. Все попытки пробить его были неудачны; войска диктатора Гамбетты были разбиты, и его лживые депеши не могли более скрывать фактов.

Жизненные припасы исчезали, отчаяние увеличивалось, гнев возрастал не только против немцев, но и против Гамбетты, находившегося в безопасности от гнева парижан, так как его отделял от них прусский лагерь.

Голод усиливался. Смерть в этом огромном городе собирала обильную жатву; холод, снег, гранаты осаждающих… Измученные голодом жители бежали толпами в подземные ходы и залы, в парижские катакомбы.

Наполеон и его династия были низвержены, но, несмотря на то, несчастья увеличивались от часа к часу.

Искатели приключений стремились сюда из всех государств, чтобы, как говорили они, помочь французской республике и посвятить этому делу все свои силы. На самом же деле они только увеличивали несчастья народа.

Гарибальди, его сыновья, поляки и испанцы собрались в Париж, боровшийся со смертью, чтобы еще более разорить страну продолжением этой несчастной войны. Бомбы падали почти среди города, разрушая все; жизненные припасы истощились, и хотя ели все, что только можно было найти, и эти источники должны были иссякнуть.

Так, хлеб пекли из овса, крахмала и отрубей и раздавали небольшими порциями. Кошки, собаки и даже крысы постепенно исчезали вследствие начатой против них ужасной охоты, и только за огромную цену, и то с большим трудом, можно было достать кусок конины.

Дрова и уголь также убывали, а между тем холод был такой страшный, что полуголодные люди замерзали на улице.

Бедные умирали тысячами, богатые могли устоять дольше, так как изобретательность парижан давала им новые средства к жизни. Для них приготовляли масло из помады и из других остатков косметических принадлежностей. Сало заменяло масло, мыши считались лакомством и даже сами кости превращались в мягкое вещество, которое, под названием оссеина (желе из костей), ценилось очень дорого.

Но когда наконец голодный, униженный город стал просить помилования и сдался победителю, когда страна, опустошаемая собственными шайками и кроме того разоряемая пруссаками, пришла в полный упадок, тогда разгорелась междоусобная война в стенах Парижа, увеличивая несчастья.

Шайки грабителей наполняли улицы; безумные предводители народа, которые будут прокляты историей, стояли во главе дикой толпы и побуждали ее к новым насилиям. Кровь лилась ручьями; началась борьба, по ожесточению ничем не уступавшая битвам с победоносными немцами.

Несчастная нация в слепой ярости терзала сама себя. Спасшиеся от пуль в предыдущих сражениях и от голодной смерти нападали теперь и убивали друг друга, как будто все были объяты страшной безумной яростью, как будто превратились в диких зверей, которые уничтожают друг друга.

Толпы женщин, грабя, бегали по улицам и вламывались в дома зажиточных жителей, желая выместить на них свою ярость и похитить их имущество. И горе несчастным, принадлежавшим к немецкой нации и не успевшим скрыться, горе также всем богатым и чиновникам низвергнутого правительства!

Их волокли за волосы по улицам, и если яростная толпа не убивала их, то они находили верную смерть в приговоре предводителя.

Не было ни защиты, ни правосудия, никто не мог поручиться за свою жизнь, ибо достаточно было доноса негодяя, чтобы попасть на эшафот или видеть разграбление имущества, нажитого с трудом.

Наступило царство ужаса! Анархия заменила трон, разрушая и уничтожая все, что пощадила империя, и таким образом совершилась гибель всех партий, уничтожение всех классов.

Еще свирепствовал хаос, еще продолжались убийства, раздавались вопли безумной ярости на площадях. Куда ни взглянешь, везде свирепые, жаждущие крови лица, обнаженные руки машут красными шапками, раздаются дикие крики восторга несмотря на то, что все вокруг залито кровью убитых братьев!

Не видно еще конца, не видно голубя с масличной ветвью, но проклятия и бедствия восседают на троне Франции, железная рука правосудия исполняет свою ужасную обязанность; история представляет в страшной картине свои вечные истины и все их последствия.

Гордая нация, утопавшая в страсти к наслаждениям, обращена в прах, сама над собой исполняет страшное наказание, какое только может постигнуть народ!

Прочь из этого Содома! И его наказание кончится, и для него опять засветит новая утренняя заря…