Текст книги "Евгения, или Тайны французского двора. Том 2"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц)

Не могу описать тебе, что я перенес в эти тяжелые минуты! Когда я вошел, сердце мое было переполнено злобой и ненавистью, теперь я стоял бледный, с мучительной тоской смотря на страдания несчастного.

Помочь ему было нельзя. Я предлагал докторам все, лишь бы они возвратили рассудок моему брату, – все было напрасно. Он умер через несколько недель в страшных мучениях, ни разу не придя в себя.

Итак, проступок моей жены убил две несчастные жертвы: моего отца и брата.

– Я согласен, что Адель виновна в смерти твоего отца, – сказал Олимпио, – но должен напомнить тебе, что брат твой уже давно был душевно больной.

– Я тоже думаю, и эта мысль примиряет меня с Виктором. Может быть, он оторвал от меня любимую женщину, не сознавая этого преступления. Но Адель во всяком случае должна была избегать его ухаживаний.

– Ты был прав, считая Адель недостойною твоей любви. Но она женщина, Клод, а женщина не всегда имеет силу устоять против сладких речей страстного мужчины. Она была легкомысленна. Ты отдал свою чистую, горячую любовь недостойной женщине.

– Я похоронил брата и остался одиноким. Все перенесенное мною было так ужасно, что я едва не впал в отчаяние! Я был еще молод и не мог так владеть собою, как теперь. Мне готовилось новое испытание. Я случайно увидел Адель в обществе, которое доказывало, что она сдержала свое обещание отдаться греху. Она искала забвения своих мук в чувственных наслаждениях. Тогда я был готов лишить себя жизни, и только вера спасла меня от самоубийства. Никогда еще я не был так близок к Богу, как в эти тяжелые минуты, – во мне явилось мужество жить. Хотя впоследствии меня одолевала иногда жажда смерти и я с отчаянием бросался в битву, однако же смерть как будто щадила меня, я научился бороться с собою, покоряться своей судьбе. Проходили годы. Сознание своей правоты усиливалось во мне с каждым годом. На могиле брата я простил ему все. Жены для меня более не существовало. Я потерял к ней всякое чувство. Я Даже простил Адель, но сперва поборол и забыл свою любовь к ней.

После нескольких лет рассеянной жизни я приехал в Париж. Я не ожидал встретить там маркизу де Монтолон, о которой уже давно ничего не слышал. Я молил Бога, чтобы не встретиться с нею, но Бог судил иначе! Мне пришлось увидеть ужасный конец всех испытаний. Я увидел Адель среди нищих в Пале-Рояле. Она узнала меня и поспешила скрыться. На другой день я напрасно искал ее около Пале-Рояля и на близлежащих улицах. Наконец, несколько недель тому назад, когда я опять был около Пале-Рояля, ко мне подошла нищая по имени Марион Гейдеман, по-видимому, подруга Адели.

– Сударь, – сказала она, – сделайте милость, следуйте за мною. Я отверженная дочь парижского палача и готова исполнять все ваши приказания, только пойдемте теперь к несчастной, которая, как я заметила, находится с вами в таинственных отношениях.

Нищая схватила меня за руку и повлекла за собою.

– К кому вы меня ведете? – спросил я.

– К маркизе; о, сжальтесь! Она сошла с ума!

Я пришел в ужас. Адель постигла та же участь, что и Виктора.

– Встреча с вами была причиной ее помешательства, – продолжала нищая, – помогите ей, ради Бога, помогите. Она лежит на соломе в амбаре, и никто не хочет держать ее у себя, опасаясь, что она подожжет дом.

– Я пойду с вами, – отвечал я. – Ведите меня к больной. Дорогой нищая рассказала мне многое из жизни Адели. О, Олимпио, она жестоко наказана, она пережила целые годы страданий и лишений! Сердце мое обливалось кровью, когда я слушал рассказ о ее страданиях. Нищая вывела меня за город и указала уединенную, грязную гостиницу, за которой было несколько конюшен и амбаров. Там на соломе сидела Адель, в таком состоянии, что я содрогнулся. На бледном, обезображенном лице и в больших неподвижных глазах я прочел безумие. Она не узнала меня. Она сидела в углу амбара со сложенными руками и напевала песню! Я остолбенел в ужасе.

Нищая нагнулась к ней. По-видимому, она любила Адель. Я заключил это по ее слезам.

– Посмотрите, не узнаете ли вы этого господина? – спросила нищая мягким, ласковым голосом, показывая на меня.

– Да, я его знаю, – стыдливо прошептала она, не смотря на меня, и слова ее проникли до глубины моей души. – Как мне его не знать? Это Виктор, который увлек меня, скажи мне: это Виктор?

Лицо ее искривилось; она ломала руки.

– Да, Олимпио, у меня не хватило духа перенести это ужасное зрелище. Она все же была моя жена! Она посмотрела на меня и боязливо наклонилась к стоявшей около нее на коленях Марион Гейдеман, точно провинившееся дитя, которое боится, что его накажут. Потом она тихо засмеялась, еще раз выглянула из-за Марион, громко захохотала и стала бормотать какие-то непонятные слова. Это были ужасные минуты, я бессмысленно смотрел на нее и не мог двинуться с места, до того меня поразило положение несчастной.

Наконец я пришел в себя. Надобно было действовать, – несчастная не могла оставаться в этом амбаре. Я подошел к ней и протянул руку.

– Адель, – сказал я ласково и с глубоким участием.

Она положила свою руку на мою и смотрела на меня во все глаза, будто не сознавая существовавших между нами отношений.

– Адель, хочешь идти со мною? – спросил я.

– О, да, сударь, но только не в Пале-Рояль! Там я видела нечто… нечто видела…

– Что же ты видела, Адель?

– Вам это хорошо известно, – отвечала она, засмеявшись безумным смехом и продолжая смотреть на меня во все глаза. – Э, вы мне не нравитесь; вы похожи на…

Она сильно зашаталась и снова бросилась на солому, боязливо косясь на меня.

Руки мои невольно сложились, я стал молиться за себя и за нее.

Потом я пошел к хозяину гостиницы и попросил его привезти мне из города карету. Сперва он отказывался, но когда я пообещал хорошо заплатить и увезти сумасшедшую, то он сам побежал за каретой. Он сообщил мне, что на шоссе Мэн есть дом для умалишенных, в котором «маркиза», как он называл Адель, найдет очень хороший уход.

Вскоре он возвратился с каретой. Я просил Марион Гейдеман помочь мне перевезти несчастную. Бедная нищенка охотно согласилась на это. Адель позволила ей посадить себя в карету, смеялась и шутила; но, когда я сел в карету, она испугалась и забилась в уголок, откуда продолжала коситься на меня.

Догадавшись о состоянии Адели, кучер шепнул мне, что знает дом сумасшедших на Орлеанской дороге. Я велел ему ехать туда.

Когда мы подъехали к высокой стене, окружавшей дом для умалишенных, я оставил Адель в карете под присмотром нищенки, а сам пошел осведомиться, удобно ли ее здесь поместить.

Я позвонил и велел проводить себя к доктору. Его звали Луазон. Из разговоров с ним я понял, что за деньги он сделает все. Он показался мне корыстолюбивым, однако я подумал, что Адели будет здесь хорошо, потому что я ничего не пожалею для нее – и я оставил Адель, взяв с доктора честное слово заботиться о несчастной. Таким образом я надеюсь оградить ее по крайней мере от нужды – исцеления же для нее нет.

Клод де Монтолон окончил свой рассказ. По выражению его лица и глаз Олимпио заключил, что встреча с Аделью оставила в его душе глубокие, неизлечимые раны.

– Это очень печальная повесть, и я вполне понимаю твои страдания! Но подумай о безвинно страдающей Долорес, подумай обо мне, Клод.

– Ты всегда можешь надеяться отыскать Долорес и быть счастливым ее любовью, но для меня все кончено. Я не ропщу, совесть моя чиста! Когда я нашел Адель в таком страшном положении, мое прежнее чувство к ней пробудилось с новой силой. Предо мной восстало мое погибшее счастье, и я подумал, что все могло бы иначе быть, что моя жизнь могла бы быть полна блаженства и счастья, но этого не было мне суждено.

– Где же теперь другая нищенка, как ты говоришь, дочь палача? – спросил Олимпио.

– Я знаю, что тебя побудило спросить про нее. Я также рассчитывал с помощью этой девушки попасть к Камерата. Марион Гейдеман брошена родным отцом! Она с радостью готова оказать нам всевозможные услуги.

– Так надо отыскать ее. Она даст нам совет, как освободить Камерата. Будучи дочерью палача, она, без сомнения, знает обычаи Ла-Рокетт.

– Нам незачем ее искать: она живет при Адели у доктора Луазона. Я уговорил ее остаться при больной.

– Хорошо! Ты знаешь, что я просил дона Олоцага, чтобы он, как посланник, требовал освобождения принца, испанского подданного. Если это ему не удастся и если Камерата не выпустят из тюрьмы, тогда мы хитростью освободим его, – сказал Олимпио. – Я знаю, что ты дружески протянешь мне руку в этом предприятии, я знаю, что ты находишь удовлетворение в том, чтобы помогать другим, я знаю все, Клод, и глубоко уважаю и люблю тебя! Долорес и Камерата! Мы посвятим им нашу жизнь! Но вот идет Хуан, какие важные известия он сообщит нам?

– Извините, что я помешал вам, – сказал прелестный мальчик, в больших, темных глазах которого отражался ум. – Во дворе стоит какой-то господин; он называет себя доктором Луазоном и хочет говорить с тобой, – прибавил Хуан, обращаясь к маркизу.

– Пригласи его сюда, Хуан, – ласково отвечал последний. Олимпио ушел в другую комнату, а Клод велел подать свечи и принял вечно улыбающегося доктора.

Мы еще узнаем последствия их разговора; теперь же возвратимся ко двору.

III. ДОН ОЛОЦАГА

Королева Испании очень обрадовалась браку императора с подругой ее детства. В этом союзе она видела для себя огромную выгоду, потому что соседняя страна войдет с ее государством в более дружеские отношения. С поздравлениями императрице Изабелла послала в Париж дипломата, дона Олоцага, зная, что в прежнее время графиня Евгения была неравнодушна к нему. Она надеялась на успех посольства, потому что дон Олоцага был не только искусный и ловкий придворный, но и приятный для императрицы представитель ее родины.

В самом деле, дон Олоцага был образцовый дипломат и любезнейший дворянин. Все дела он вел умно, осторожно и обдуманно, никогда не высказывал своих тайных мыслей, и был притом таким любезным, изящным кавалером, что во всех придворных кружках его принимали очень радушно.

Евгения, казалось, давно забыла про свое знакомство с Салюстианом Олоцага, а испанский посланник был так ловок и вежлив, что ни одним словом, ни одним взглядом не напомнил Евгении их прежнего знакомства и не дал повода к пересудам.

Через несколько дней после своего прибытия Олоцага испросил аудиенцию, которая и была ему немедленно дана.

Людовик Наполеон, казавшийся вполне счастливым и веселым во время блестящих празднеств после своего бракосочетания с Евгенией, делался неузнаваем, оставаясь один или с Моккаром. Его лицо делалось тогда угрюмым, на лбу появлялись морщины, в глазах сквозила тайная тревога.

– Побольше свету, – говорил он по вечерам, входя в свой кабинет, хотя последний был ярко освещен. По ночам в его спальне также горел огонь; он не любил темноты, потому что перед ним восставали из мрака тени, обрызганные кровью призраки, исхудавшие донельзя от голода и лишения сосланные им, изнуренные лихорадкой люди…

– Побольше света, – приказывал он тогда отрывисто, как будто свет мог рассеять мучительные видения.

Наполеон искал и находил утешение в любви прекрасной Евгении, которая умела приковывать его к себе своею красотой и блеском изысканного туалета. Но и около Евгении он не мог найти покоя и часто задумывался в ее присутствии; когда же она спрашивала о причине его задумчивости, он старался отогнать навязчивые мысли и становился принужденно весел.

Чего же недоставало для полного счастья Наполеону и Евгении, окруженных блеском, величием и всевозможными почестями? Одно движение руки было повелением, малейшее желание исполнялось немедленно, каждая улыбка считалась милостью, и однако же они не были счастливы!

Это кажется невозможным, невероятным! Людовик Наполеон и Евгения достигли цели своих стремлений, владели престолом, миллионы людей удивлялись, завидовали им, – и однако же они не были счастливы!

В следующих главах мы изложим причины этого, казалось бы, загадочного факта, заглянем за парчовые занавеси, увидим самые сокровенные их стремления, выражавшиеся в тайных разговорах и поступках. Какая-то вина, лежавшая на совести Людовика Наполеона, отравляла все его радости, побуждала переходить от одного наслаждения к другому и нигде не находить удовольствия.

Когда Олоцага подходил к кабинету, из последнего только что вышел Мопа. Префект полиции церемонно поклонился проходившему мимо него испанскому посланнику.

Дежурный камергер доложил об Олоцага.

Людовик Наполеон, казалось, ждал его, потому что портьера была тотчас отдернута в знак того, что Олоцага может войти. Посланник вошел с любезным и льстивым поклоном.

Император был один. Отсутствие министров, адъютантов и секретарей означало неофициальность приема и, во всяком случае, особенную благосклонность к испанскому посланнику, которую тот вполне оценил.

Наполеон стоял у своего рабочего стола. При входе Олоцага он обернулся и поклонился ему.

– Добро пожаловать, дон Олоцага, – сказал он с ласковым выражением лица. Мопа только что сообщил ему несколько приятных новостей, из которых одна касалась Олоцага. – Если я не ошибаюсь, вы находитесь в очень близких отношениях с нашим двором?

– Я пользуюсь большой милостью ее величества, государь, – отвечал Олоцага.

– Я помню несколько случаев этой милости, – смеясь, сказал Наполеон, намекая на повторявшуюся несколько раз опалу дона Олоцага. – Во всяком случае, вы можете ответить мне на некоторые откровенные вопросы. Мне бы хотелось, чтобы это осталось между нами.

Олоцага поклонился в знак согласия.

– Прошу садиться. Знаете ли вы инфанта Барселоны? – продолжал Наполеон.

– Хотя я слышал его имя, государь, однако ничего не знаю о его родственных связях с испанским королевским домом, – отвечал посланник.

– Гм, дело очень странное, и я счел за лучшее обратиться прямо к вам. Кажется, этот инфант вел беспокойную жизнь, он умер здесь, в Париже.

– Умер, в Париже? – с удивлением вскричал Олоцага. – Посольство еще ничего не знает об этом.

– Я запретил сообщать об этом, желая сам переговорить с вами об этом темном деле! Покойник оставил жену и дочь, которые хотели скрыть смерть старика. Полиция принуждена была силою взять у них труп, чтобы препроводить его в морг до дальнейших приказаний. На лбу инфанта было приметное черное пятнышко, которое есть также у его дочери, замечательной красавицы.

Во время этого рассказа Олоцага имел время сообразить многое. Он понял, что Наполеон знает все, касающееся инфанта, и только из расположения к королеве Изабелле избрал этот путь для переговоров.

– Я предлагаю вопрос от имени моей королевы: можно ли перевезти в дом испанского посольства труп инфанта, а также оставшихся после него жену и дочь? Я думаю, что окажу большую услугу испанскому двору, если тайно привезу труп инфанта в Мадрид в цинковом гробу, – сказал Олоцага.

– Публичное перемещение трупа из морга в дом посольства возбудит общее внимание, – заметил Наполеон. – Вы сами знаете, мой дорогой дон, что толпа питает всегда большой интерес к моргу. Однако мне помнится, императрица выразила желание видеть жену и дочь инфанта. Если сегодня или завтра вечером привезти их обеих сюда и задержать здесь на несколько часов, то можно будет ночью, не возбуждая любопытства, доставить труп в отель. Дальнейшие распоряжения о доставлении трупа инфанта в Мадрид я предоставляю на ваше усмотрение!

– От имени ее величества приношу вам благодарность, государь.

– Скоро представится случай оказать мне услугу, дон Олоцага! На Востоке дела запутываются! Кажется, Россия имеет намерение покорить Турцию или заставить ее платить дань. Я беседовал поэтому с английским посланником об общих действиях. Если последние будут серьезными, то Испания, не заключая союза, – не истолкуйте неверно мои слова, мой дорогой дон, – могла бы оказать нам много услуг.

– В отношении портов и гаваней и снабжения провиантом, – пояснил дон Олоцага.

– Совершенно так! Ее величество могла бы этим обязать союзные державы, которым, без сомнения, рано или поздно представится случай отблагодарить, – быть может, по ту сторону океана. Вот что я хотел сообщить вам, дон Олоцага. Но, кажется, вы еще не сказали мне о цели вашего посещения? Прошу, говорите!

– Это очень щекотливое дело, государь, и я не только прошу вперед у вас извинения, но и замечаю, что действую не от имени королевы, а как частное лицо.

– Вы возбуждаете мое любопытство. Говорите прямо, мой дорогой дон. Я питаю к вам теплое чувство и готов выразить вам свою благосклонность.

Олоцага поклонился в знак благодарности.

– Несколько лет живет здесь молодой испанец знатного происхождения, очень богатый, – начал Олоцага медленно, как будто ему было тяжело говорить об этом деле.

Людовик Наполеон вопросительно посмотрел на дипломата своими темными глазами.

– У меня есть к нему поручение, но я никак не могу отыскать его.

– Как зовут этого молодого испанца?

– Принц Камерата, государь. Я не могу понять его исчезновения и хотел просить у вашего величества приказать парижской полиции…

– Это не нужно, мой дорогой дон, – прервал его император, – я помню это имя! Не знаю, какой проступок он совершил, но наверное знаю, что он несет теперь наказание.

– Наказание! Бедняжка! – сказал Олоцага. – Он молод, и в его жилах течет горячая испанская кровь, и потому, вероятно, он совершил необдуманный поступок, в котором теперь раскаивается!

– Раскаяние обыкновенно приходит слишком поздно и часто исчезает по окончании наказания!

– После этих слов, государь, нельзя уже надеяться на милость для принца?

– При удобном случае я рассмотрю бумаги и приговор, – отрывисто сказал император, так что Олоцага понял, как неприятен ему этот разговор. – Я неохотно отменяю судебные приговоры, мой дорогой дон, потому что это возбуждает неудовольствие других. Но посмотрим!

Наполеон встал, Олоцага последовал его примеру.

– Эти слова ободряют меня, государь, – сказал Олоцага, – я снова счастлив вашей милостью и добротою.

– Прощайте, дон Олоцага! Относительно инфанта Барселоны префект полиции получит нужные инструкции от моего кабинета.

Дипломат откланялся; Людовик Наполеон остался один.

– Этот Камерата, – проговорил он, – не увидит более дневного света, разве только по дороге в Кайену. Необходимо избавляться от подобных врагов, чтобы не бояться их.

IV. МОРГ

На острове Сити, на восточной стороне которого стоит церковь Богоматери, с 1864 года находится небольшое здание. Войдя через открытый для всех коридор в большую комнату, увидишь здесь на мраморных столах трупы, постоянно орошаемые водой из маленьких труб.

Здание это – морг, а лежащие здесь трупы найдены в Сене или Булонском лесу. Трупы эти по нескольку дней лежат на мраморных столах, чтобы их могли опознать знакомые и родственники. Платье, в котором нашли труп, вывешивают над ним. В морге всегда много трупов, и прохожие заходят в холодную мертвецкую взглянуть на них.

В 1864 году, в эпоху нашего рассказа, мертвецкая была устроена в боковом флигеле тюрьмы Ла-Рокетт. Вход в эту комнату шел через узкую улицу Жербье.

В день аудиенции Олоцага в морге лежало множество трупов. Прохожие заходили взглянуть на них, многие надеялись найти здесь внезапно исчезнувших друзей или родственников.

Мертвецкая имела таинственный угрюмый вид; воздух был так отвратителен, что сторож Ла-Рокетт, дежуривший в морге, становился в дверях, чтобы дышать свежим воздухом.

По улице Жербье шла к моргу нищая. Большой старый платок закрывал ее лицо. Эта была Марион Гейдеман. Она боязливо осмотрелась кругом, будто опасаясь встретиться с человеком, который бы узнал ее, несмотря на закутанное платком лицо. Потом она прошла мимо сторожа в мертвецкую.

Нищие часто посещают морг, отыскивая здесь большую часть своих знакомых. Поэтому сторож, стоявший в дверях, заложив руки за спину, не обратил внимания на приход Марион.

Дочь палача, казалось, давно знала эту комнату. Она не взглянула ни на сырые кирпичные стены, ни на высокие открытые окна, ни на мокрый пол, а посмотрела на железную дверь в конце комнаты. К ней спускались каменные ступени. Марион знала, что эта дверь вела в уединенный коридор тюрьмы Ла-Рокетт. Это было ей известно потому, что ее отец часто ходил этим коридором в морг и в Ла-Рокетт. Она не только знала, что ключ от этой железной двери висит в комнате отца, но даже, что у него лежат нумерованные ключи от тюремных келий, так как он перед казнью входил к преступнику, чтобы остричь ему волосы для более удобного исполнения казни и чтобы запомнить его лицо.

Вдруг Марион остановилась, как будто чем-то пораженная. Перед одним из трупов стояли на коленях две женщины в странных костюмах.

Всматриваясь в их лица, она вспомнила, что видела их в доме дяди д'Ора.

Одна из них, старуха в желтой меховой накидке, стояла перед трупом, верхняя часть лица которого была закрыта платком; в руках она держала распятие и, склонившись над ним, горячо молилась.

Возле нее стояла на коленях девушка, голова и лоб которой были закрыты плотным покрывалом. Это была дочь умершего и молящейся женщины. Она держала в руках четки и перебирала их, постоянно шепча молитвы. Они не оглянулись при входе Марион.

Марион не решилась идти дальше, чтобы не помешать молящимся. В комнате было темно, приближался вечер. Однако по мертвецкой ходило несколько мужчин и женщин, отыскивая знакомые им трупы. Марион также стала осматривать трупы. Казалось, у нее было какое-то тайное намерение. Сперва она подошла к трупу женщины, по-видимому, вытащенной из воды. Рядом с ней лежали молодая девушка и солдат. Последние будто спали.

Марион долго смотрела на них, раздумывая о своей жизни.

Далее лежали трупы стариков, по-видимому, лишивших себя жизни от нужды и голода. Около них лежала женщина с тонкими чертами лица; над ней висело шелковое платье.

Что побудило ее к самоубийству? Изменила ли она своему мужу или уличила его в неверности и с горя лишила себя жизни?

Марион пошла дальше и остановилась перед трупом прекрасного юноши с черными усами. Он лежал рядом с инфантом Барселоны, у тела которого все еще стояли обе женщины, не обращавшие внимания на нищенку. Над головой юноши, недалеко от железной двери, висело его платье. Труп был покрыт белым полотном.

Марион стала на колени около этого трупа.

В мертвецкой становилось темней и темней, посетители постепенно уходили.

Нищая скрылась между мраморными столами, которые были так высоки, что вошедший сторож не заметил ее присутствия. Вместе со сторожем вошел господин в длинном черном плаще и что-то сказал ему. Это был камергер Бачиоки, пришедший сюда по указанию императрицы и, очевидно, не находивший удовольствия быть здесь. Сторож низко поклонился ему.

– Здесь никого нет, кроме этих двух женщин, – сказал он камергеру.

Марион все видела и слышала, не будучи замеченной.

– В эту ночь запри дверь морга только на задвижку, чтобы можно было войти сюда. Таков приказ императора, – тихо сказал Бачиоки.

– Приказание будет в точности исполнено, ваше сиятельство.

– Труп иностранца, требуемый испанским посольством, будет увезен ночью. Этого не заметят, потому что к утру принесут новые трупы. Скажите обеим женщинам, что пора выйти. Они пойдут со мной в Тюильри. Ее величеству императрице угодно говорить с ними.

Сторож поклонился камергеру и подошел к старухе и ее дочери, все еще стоявшим на коленях перед усопшим инфантом. Темнота мешала ему заметить Марион.

– Сейчас запрут мертвецкую, – сказал сторож, и слова его глухо отозвались в высоких стенах. – Идите за мной, тот знатный господин желает говорить с вами.

Сторож указал на Бачиоки. Старуха с дочерью встали и пошли за служителем.

– Чего хотят от нас? – спросила старуха замогильным голосом. Сторож показал на Бачиоки, который заткнул нос надушенным платком, чтобы не чувствовать трупного запаха. Поручение императрицы было ему очень неприятно, и он беспокойно ходил взад и вперед. Подобные ему выскочки преклоняются только перед высокопоставленными лицами, с теми же, которых считают ниже себя, бесстыдны и нахальны.

– О, какой здесь воздух! Какое ужасное место! – вскричал он. – Что же они не идут? Пожалуйста, любезный, проводи обеих женщин до моего экипажа, но только поскорее, здесь просто задохнешься! – И он еще сильнее зажимал нос надушенным платком.

Сторож схватил за руки старуху и девушку, которые едва могли отойти от трупа. Они в последний раз покрыли поцелуями усопшего и пошли за сторожем, который повел их к экипажу камергера.

– Что это значит? – спросила старуха.

– Ее императорское величество делает вам честь, желая говорить с вами, – отвечал Бачиоки.

– Ваша императрица? Так иди за мной, – сказала старуха, обращаясь с важностью к дочери. Во всей осанке обеих женщин выражалась гордость, противоречившая их странному костюму.

Их рождение и сан позволяли им сесть на первое место в карете, и удивленный камергер вынужден был занять второе место.

Когда экипаж уехал, сторож вернулся в мертвецкую и, притворив дверь согласно приказанию, скрылся за дверью, которая вела в Ла-Рокетт, пройдя мимо нищей и замкнув железную дверь на ключ.

Он был очень рад, что окончил свое дежурство; утром его должен был сменить другой сторож. Сторожа не любили дежурить в морге.

В комнате наступила мертвая тишина, нарушаемая только однообразными звуками падающих на трупы капель воды. Белые простыни, на которых лежали трупы, резко выделялись среди темноты.

Марион встала. Если бы в эту минуту явился сторож, он ужаснулся бы при виде ее фигуры и стал бы креститься, думая, что воскрес один из трупов.

Марион, казалось, не чувствовала ни малейшего страха. В жизни она перенесла столько горя, что ничто не могло ее испугать или ужаснуть.

Но для чего она осталась на ночь с мертвецами? Маркиз де Монтолон поручил ей уход за безумной Аделью и тем обеспечил ее существование, зачем же она пришла в морг?

Марион на минуту остановилась, прислушиваясь.

– Маркиз хорошо распорядился, – прошептала она. – Нельзя выбрать более благоприятной ночи для освобождения принца! Твой план удастся! Его номер 73-й, а этот покойник похож на него, судя по виденному мной портрету. В эту ночь я тайком проникну в отчий дом, откуда меня выгнали. Скорей же за дело, Марион. Матерь Божья знает, что я иду на доброе дело! Помоги мне, Пресвятая Дева!

Она наклонилась к юноше, которого прежде рассматривала и который, вероятно, умер только прошлой ночью. На шее у него видны были следы насильственной смерти.

– Прости мне, чужеземец, что я нарушу твой, покой, но ты послужишь для спасения живого! Как рано оставил ты землю, где не было тебе счастья! Никто не спрашивает о тебе, никто не знает тебя, никто не оплакивает, – так и я буду лежать здесь, отверженная Богом и людьми! Я бы радовалась, если бы моя смерть могла спасти другое существо! И потому-то я не боюсь перенести тебя на другое место, с которого ты также, как и отсюда, пойдешь в недра земли.

Нищая встала и направилась мимо трупов к выходу. До исполнения плана ей предстояло еще совершить трудное дело.

Подойдя к двери, за которой скрылся сторож, она услышала стук кареты и шепот нескольких голосов. Казалось, прибывшие употребляли все усилия, чтобы не делать шума.

Было около полуночи.

Марион остановилась, прислушиваясь. Карета подъехала к моргу, тихие шаги приближались к двери.

Марион спряталась за мраморные столы.

Едва она скрылась, как дверь тихо и осторожно отворили. Она выглянула и увидела четырех человек, закутанных в плащи, осторожно обходивших с фонарем трупы. Видно было, что им неприятно исполняемое поручение. Лица их были бледны, глаза широко раскрыты. Они шатались от тяжелого воздуха комнаты и говорили шепотом, по-испански.

– Ужасно! Что за поручение! Берегитесь, чтобы другие мертвецы не выцарапали вам глаз!

Человек, несший фонарь, казался храбрее остальных.

– Вперед, – шептал он, – они не встанут более. В том углу лежит инфант, снимите холст, на лбу у него должно быть черное пятно.

– Этого еще не доставало! Сделай-ка это сам, – отвечал другой.

– Трус! Деньги вы берете, а чуть коснется серьезного дела, так ни один не протянет руки.

Он подошел к инфанту и снял холст.

Открытое лицо было ужасно! Ввалившиеся щеки, острый нос, впалые глаза, на лбу огромное, в виде звезды, черное пятно.

– Это он! Помогите мне завернуть его в простыню и перенести в карету!

Медленно взяли они труп, косясь на остальные. Подняв труп, они тихо понесли его к стоявшей у входа карете, сначала убедившись, что на улице нет ни души.

Все крестились, бормоча молитву, и, заперев дверь на задвижку, уехали.

Когда они удалились и стук кареты замолк в отдалении, Марион вышла из своей засады и, достигнув выхода, быстро скрылась в темноте.