Текст книги "Грешница и кающаяся. Часть II"
Автор книги: Георг Фюльборн Борн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
XVIII. ПОБЕГ
Вернемся к заключенному в тюрьму Ла-Рокет.
Не первый раз жизнь Фукса подвергалась опасности, но до сих пор вера в свою счастливую звезду не изменяла ему, и всякий раз удавалось избежать смерти. В этот раз помощь запоздала настолько, что он уже и не ждал ее, и все-таки она пришла.
Визит барона чрезвычайно обрадовал и успокоил его. Теперь он спасен! Барон, с которым он привык обращаться, как с товарищем, невзирая на камергерский титул, снабдил его всем необходимым для побега, а смелость и хладнокровие никогда еще ему не изменяли. Что ж, да здравствует барон!
Никто и не подозревал, что Фуксу был известен не только приговор, но и вся процедура его исполнения.
Фукс отлично знал, что в десять часов вечера для него начнут возводить эшафот, а около одиннадцати придет палач или его помощник, дабы освидетельствовать приговоренного.
После этого вместе с судьей, который огласит приговор, в камеру к нему явятся священник и два тюремщика. Священник будет находиться с ним до последней минуты, чтобы утешить его, принять покаяние и отпустить грехи, а тюремщики должны следить, чтобы он не наложил на себя руки и тем самым не избегнул бы наказания. Кроме того они принесут с собой свечи, вино и молитвенник.
При мысли об этих визитерах на потрепанном лице Фукса появилась низкая коварная усмешка.
«Эти черные господа очень удивятся, когда найдут гнездо пустым,– подумал он.– Представляю, как они кинутся меня искать! Постараюсь их позабавить и самому позабавиться… Но вот бьют часы!»
Фукс считал удары.
«Восемь,– пробормотал он,– только восемь. Еще целых два часа надо провести в этом проклятом каземате.
Эй, Фукс, что было бы с тобой, если бы добрый сострадательный барон не протянул тебе руку помощи? Я думаю, тебе было бы несдобровать. С этой машиной, которую придумал человеколюбивый доктор Гильотин и сам на себе испробовал, шутки плохи! Завтра ровно в семь часов ты отправился бы в тот мир, откуда нет возврата и куда ты один раз уже заглянул (разве не может так выразиться тот, чья голова чуть не лежала на плахе). Пятьдесят один год избегал ты этой участи и хорошо понял, как неприятно умирать насильственной смертью. Но увы, все мы эгоисты и не всегда готовы перенести то, что делаем другим.
Как много людей радуется, что я одной ногой стою уже на эшафоте. Их столько, что и не сочтешь!
Первый из них – это князь Монте-Веро, но у него есть основания радоваться, и я не в обиде на него за это. Когда я выйду отсюда, то первым делом сверну голову его любимцу…
Далее, моей смерти обрадуются полицейские чиновники, потому что избавятся от человека, причинившего им столько забот и писанины,– о, я это хорошо знаю, сам когда-то был канцеляристом!
Их тоже можно понять – приходится либо умирать с голоду, либо самим воровать и брать взятки; попробуй-ка прокормить семью на жалованье пятнадцать талеров в месяц, при этом прилично одеваться и платить налоги! Они и шагу не могут ступить без особого соизволения начальства, только голодать им дозволяется в любое время!
Ну, кто еще? Палач будет рад моей смерти, но и ему я прощаю, так как казни составляют его единственный доход.
Тюремщик Гирль, вероятно, тоже будет доволен, что избавится от столь беспокойного арестанта,– он не очень-то мне доверяет и правильно делает! Кто знает, остался бы он в живых сегодня вечером, если бы не помощь барона…
А сколько любопытных рады будут увидеть преступника на гильотине! Может быть, кое-кто из зрителей и сам когда-нибудь познакомится с ней, но уже не вырвется из ее объятий.
Но все вы, ждущие моей смерти, будете обмануты, ожидание и радость ваши напрасны, последний час господина Фукса еще не настал!
Девять часов. Сейчас, должно быть, Гирль отдаст мне свой последний визит…»
Этими словами Фукс завершил свой внутренний монолог.
Послышались тяжелые шаги, кто-то подошел к двери камеры. Фукс уселся на соломенное ложе, под которым хранился маскарадный наряд. В камере было темно, прежде в это время всегда уже горел фонарь. Однако в эту ночь его должны заменить восковые свечи.
Лязгнул замок, дверь отворилась, и вошел Гирль, дюжий и угрюмый тюремщик. В одной руке он держал фонарь, в другой – связку ключей.
Сколько раз наносил Гирль последние визиты заключенным в Ла-Рокет!
– Ну, Гирль! – воскликнул Фукс, в то время как тюремщик тщательно подметал углы камеры,– как там мои дела?
– Ничего не знаю,– буркнул тот.
– Я хотел бы проститься с вами.
– Это вы всегда успеете. Встаньте, я приведу в порядок вашу постель.
«Вот это уже лишнее,– подумал Фукс,– знал бы он, что там лежит!…»
Вслух он приветливо сказал:
– Полно, не беспокойтесь, я сам приберу свою солому.
Гирль сегодня, в последний свой визит, казался добрее, чем обычно. Он пожал плечами, отошел от постели и принялся мыть старый стол, стоявший посредине.
– Вы останетесь здесь на ночь? – спросил Фукс.
– Нет, после десяти часов я свободен на целые сутки.
– Прощайте, Гирль! – Фукс протянул надзирателю руку.– Вы ужасно сердитый и ворчливый, но я не сержусь на вас.
Гирль недоверчиво следил за каждым движением заключенного.
– Желаю вам побыстрей свести счеты с жизнью,– угрюмо сказал он.– Я думаю, она стала уже тяготить вас.
– Это как сказать,– неопределенно произнес Фукс.
– У вас есть какое-нибудь желание? – спросил Гирль, ставая фонарь на стол.
– Нет, благодарю вас,– спокойно отвечал Фукс, сидя на своей соломенной подстилке с таким выражением, будто он находился в трактире и хозяин спрашивал, чего он еще желает.
– Да пребудет с вами милость Божия,– пробормотал Гирль и вышел.
Лязгнул двойной замок, послышались удаляющиеся шаги. Фукс встал с постели, на цыпочках подошел к двери и прислушался. Скоро пробьет десять, и Гирля сменит другой надзиратель.
Фукс приподнял четырехугольную форточку в двери и выглянул в коридор, слабо освещенный газовыми горелками. Отверстие было слишком маленькое, чтобы он мог просунуть голову, а ему хотелось взглянуть, сколько сторожей находится на другом конце коридора, там, где начиналась лестница, ведущая к привратнику, и где коридор упирался в апартаменты начальника тюрьмы.
Он замер, прислушиваясь. На том конце коридора о чем-то тихо переговаривалось несколько человек. Вдруг послышался голос господина д'Эпервье: он собирался уезжать и приказывал надзирателям принести из его кабинета бутылки, стаканы, свечи – все, что по закону полагалось приговоренному, чтобы скрасить его последнюю ночь.
Фукс злорадно засмеялся: тюремщики усердно заботились о нем.
– Молодцы, ребята,– прошептал он,– стаканчик вина мне очень был бы кстати, но вы слишком дорого берете за него, через час я раздобуду гораздо дешевле.
Фукс быстро переоделся в красную рубаху и панталоны с сапогами; сапоги оказались немного велики, но это ничего не значило. Помощник палача не забыл положить с другими вещами и свою широкополую шляпу.
Фукс надел ее и надвинул на лицо.
Но оставалась еще одна деталь, которая могла легко его выдать, а именно – рыжая борода.
Но для такого опытного и находчивого преступника, как Фукс, подобное затруднение представлялось сущим пустяком. Он раскрыл фонарь, смочил пальцы в масле, вымазал их в печке сажей и этой жирной краской принялся натирать бороду, очень скоро ставшую совершенно черной.
Он зажал в кулаке ключ и обратился в слух, но звуки шагов в коридоре никак не стихали.
Было уже около десяти часов.
Но Фукс хотел еще подшутить над господином, который придет к нему в одиннадцать часов.
Соломой из матраца он набил снятые брюки и рубаху таким образом, что получилось чучело. Он уложил его на постель, из шейного платка соорудил подобие головы и, пристроив к туловищу, подсунул под нее подушку.
Если бы кто-нибудь вошел или взглянул в отверстие двери, то мог бы принять это чучело за него самого.
До сих пор все шло отлично, теперь бы еще посчастливилось выйти неузнанным из тюрьмы.
Фукс обладал качеством, незаменимым в рискованных предприятиях,– он всегда был уверен в успехе. Чувство страха было ему незнакомо, да и чего в данном случае бояться? Что могло быть хуже того, от чего он пытался спастись?
Если его узнают, то вернут в камеру, и утром он взойдет на эшафот. Если же удастся бежать, то ему открыты все дороги.
Но пора, однако!
Через отверстие в двери он следил за коридором, чтобы улучить минуту, когда там никого не будет, и выйти из камеры.
– Чертовы негодяи, шатаются взад-вперед,– пробормотал он сквозь зубы.
По коридору шли два тюремщика, Гирля среди них не было… Уже одиннадцатый час, нельзя терять времени. Незаметно дверь не открыть.
Он громко постучал и воскликнул, изменив голос:
– Эй, отоприте!
Тюремщики даже не взглянули в его сторону.
– Оглохли вы, что ли? – крикнул он громче.– Отоприте дверь!
Если в эту минуту явится настоящий помощник палача, он пропал!
Один из тюремщиков подошел.
– Кто там кричит? – грубо спросил он.
– Отоприте! Гирль впустил меня к приговоренному и снова запер дверь; я хочу выйти.
– Кто вы такой? – спросил надзиратель и заглянул в отверстие.– А, это вы,– сказал он, увидев помощника палача.– Сейчас я вам открою. Гирль не имеет права оставлять дверь незапертой. Он уже сменился и, видать, забыл предупредить меня о вашем приходе.
Звякая ключами, надзиратель отворил дверь.
– Проклятый хитрец! – пробормотал Фукс, выйдя в коридор и указывая на свой каземат.
– Вы скоро положите конец его хитростям,– осклабился надзиратель.
Фукс кивнул на прощание и, пройдя мимо второго тюремщика, спустился по лестнице. Сердце его учащенно билось.
Внезапно раздался сильный стук. Кто-то колотил во входную дверь.
Вдруг это настоящий помощник палача?!
Фукс остановился и сделал вид, что отряхивает панталоны. Привратник вышел из своего помещения и отворил дверь, ведущую во двор. Фукс из-под руки взглянул на вошедших и облегченно выпрямился – это были судья и священник.
– Черт возьми,– пробомортал он,– надо торопиться!
Твердыми шагами прошел он мимо черных фигур судьи и священника, пожелав им доброго вечера, и крикнул привратнику:
– Отворите!
Тот с удивлением оглядел человека в красной рубахе.
– Не иначе, вы пролезли через замочную скважину, а? – заметил он, смеясь.– Я вас не впускал.
– Меня впустил мой старый друг,– отвечал Фукс грубым голосом, в то время как священник и судья поднимались по лестнице.
– Я и говорю, что вы связаны с чертом! – продолжал шутить привратник.
– Не спорю,– отвечал Фукс,– но в данном случае все очень просто: меня впустил господин д'Эпервье через ворота, выходящие на улицу. Он вышел, а я вошел.
– Это другое дело,– сказал привратник.– Господин обер-инспектор может позволить себе подобные исключения.
И привратник спокойно отворил перед Фуксом тяжелую дверь, зная, что господин д'Эпервье действительно уехал в десять часов.
Фукс оказался во дворе. Оставалось преодолеть последнее препятствие.
Мерными шагами он пересек двор. Привратник отворил ему большие ворота, выходящие на площадь.
– Благодарю! – воскликнул Фукс. Он был на свободе.
Ничего не подозревающий привратник запер ворота.
Фукс радостно засмеялся, стоя на площади Ла-Рокет возле почти готового для него эшафота.
Шел дождь со снегом, и на расстоянии десяти шагов ничего нельзя было различить.
Вздохнув полной грудью, Фукс подошел к эшафоту. Подмостки для гильотины были уже построены, черное сукно, покрывающее эшафот, к утру должно было совсем промокнуть.
Палач, четверо его помощников и кучер в этот момент как раз переставляли с воза на помост тяжелую деревянную раму гильотины.
Фукс стоял в стороне и посмеивался, глядя на этот инструмент, вовсе не располагающий к смеху. Вдруг он увидел на ступеньках эшафота большой кусок мела, принесенный, вероятно, кем-нибудь из работников для разметки досок.
В голову Фукса пришла новая мысль; он взял мел и, выждав, когда наверху занялись укреплением гильотины, подошел к ступеням и сделал на черном сукне какую-то надпись большими буквами в том месте, где дождь не мог смыть ее.
Заканчивая писать, он услышал громкие крики, донесшиеся со стороны тюрьмы.
Шло к полуночи.
Шум на тюремном дворе усилился, зазвучал сигнал тревоги.
«Глупцы,– подумал Фукс,– они ищут меня в стенах тюрьмы, а я уже на свободе!»
В надежде, что беглеца схватят, эшафот не снимали до самого утра. А когда рассвело, толпы парижан смогли прочесть на черном сукне насмешливые, немного уже стертые слова:
«На этот раз вам нечего было смотреть. Прощайте, парижане! Фукс, заключенный в Ла-Рокет».
Можно представить себе, какую огласку получил этот дерзкий побег. Известие о нем дошло даже до императора. Лучшие сыщики Франции были подняты на ноги, но старания их ни к чему не привели. Фукс и его товарищ Рыжий Эде как сквозь землю провалились.
XIX. ЗАВЕЩАНИЕ СТАРОЙ УРСУЛЫ
В особняке на улице Риволи царило счастье, которое можно было сравнить с весенней лунной ночью.
Счастье это не согревало и не оживляло, как яркий солнечный луч, но оно было как бы первым лучом надежды, пробившимся сквозь долгую ночь.
И могло ли быть иначе?
Маргарита нашла своего отца и, как страждущая Магдалина, прильнула к его руке; он бережно вел ее по пути покорности и самоотвержения. Сердцем, исполненным любви, привлек он ее к себе, с отцовской заботливостью обратив ее сердце к Богу, и сам, полный надежды, старался и ее ободрить.
Часто, когда погода была хорошая, они вместе гуляли по аллеям парка, тогда как Иоганн и Жозефина были заняты своими детскими играми.
Эбергард ненавязчиво старался внушить своей дочери возвышенные мысли, а однажды подарил ей ладанку с тремя эмблемами: солнцем, крестом и черепом, чтобы в тихие ночные часы она, подобно ему самому, думала об их значении и в толковании этих символов черпала новые душевные силы.
Маргарита усматривала в благословении отца прощение от Бога.
Не думая о том, что она как дочь князя могла бы иметь другое прошлое, радостное детство и прекрасную молодость, не обвиняя того, кто причинил ей тяжелое горе, она крепла духовно и телесно среди мирной благодатной обстановки и благодаря неясным заботам, которыми окружил ее горячо любящий отец.
Маргарита благодарила Матерь Божию за милость, даровавшую ей и ее ребенку доброго, всепрощающего князя, ни единым взглядом или словом не упрекнувшего ее, дружески протянувшего ей руку помощи и окружившего вниманием и чуткостью.
Милость эта так трогала ее, что она думала о ней не иначе, как со слезами умиления.
Иногда, просыпаясь среди ночи, она подходила к высокому окну особняка, глядела на деревья в парке и вспоминала ту роковую ночь, когда она, беспомощная, бродила одна среди холода и вьюги.
Тихой молитвой поминала она покойного Вальтера, пожертвовавшего для нее всем, решительно всем, даже жизнью; не раз думала она и о пропавшем ребенке, брошенном ею на дороге к кладбищу Святого Павла.
Часто мысли ее переносились к возлюбленному Вольдемару, теперь, быть может, совсем забывшему ее. Но Маргарита все равно молилась за того, кто больше всех влил горечи в чашу ее жизни, молилась от всей души и со слезами на глазах. До сих пор она любила его всею силою своего израненного сердца.
Обливаясь горькими слезами, она говорила себе, что никогда больше не увидит его и нет никакой надежды когда-нибудь прильнуть в невыразимом блаженстве к его груди.
Последняя их встреча происходила в его дворце, на пороге их вечной разлуки, но не горечь вынесла она от этого свидания, а высокое ощущение блаженства. Замирая от счастья, внимала она тогда его словам, которым суждено было остаться для нее вечным утешением: он любит, любит ее так же горячо и преданно, как она его.
О сердце человеческое, претерпевшее столько страданий, какая малость способна тебя утешить!
Маргарита обмирала при воспоминаниях об этом блаженном часе и втайне, так втайне, что и сама не решалась в том признаться себе, надеялась когда-нибудь снова увидеться с принцем. Она не спрашивала себя, какие последствия может иметь эта новая встреча, гнала от себя неосуществимую эту надежду – и все-таки надеялась.
Если бы она знала, что Вольдемар так же горячо жаждет ее видеть, что он оплакивает ее как умершую, что стоит ей подать знак, и он, превозмогая все препятствия, примчится к ней на край света – если бы она все это знала, надежда ее обрела бы под собой почву…
Отойдя от окна, она тихо целовала в щечку свою спящую дочь и сама укладывалась в мягкую шелковистую постель, но тягостные воспоминания подстерегали ее и здесь. Она видела себя в лесу, зимней ночью, после того как ее, беспомощную и беззащитную, вытолкали на улицу; видела себя лежащей на постели из листвы в хижине лесника, который приютил ее из сострадания; вспоминала, как, скорчившись, сидела она на гнилой соломе в монастыре… А теперь она покоится на пуховых, обшитых кружевами подушках в доме князя, ее отца.
Тут же рядом спало ее нежное дитя, которого она вынуждена была отдать в воспитательный дом. Дитя это превратилось в очаровательную девочку, которая не могла не вызывать улыбку счастья у молодой матери. Но в улыбке этой крылась, однако же, и горечь: Маргарита вспоминала другого ребенка, навеки для нее утерянного. Тягостные мысли об этом пропавшем без вести младенце омрачали ее радость.
Но как бы там ни было, она от души благодарила небо за все ниспосланные ей милости и своего отца, который вернул ее к жизни.
Итак, в особняке на улице Риволи воцарились мир и счастье, чему Эбергард был рад больше всех. И ничто не подсказывало ему, что в этот светлый дом скоро придет беда…
Что касается верных слуг Мартина и Сандока, то они не очень-то доверяли внешнему спокойствию и охраняли особняк с удвоенным рвением. Это и послужило причиной того, что Фукс, как ни старался, не смог выполнить своего обещания.
– Отсрочить – не значит отменить,– заметил Шлеве в ответ на просьбу Фукса дать ему больше времени.
…Настал конец зимы. От снега и льда не осталось даже воспоминаний в Париже и его окрестностях.
В парке особняка Эбергарда трудились садовники. Князь намеревался остаться здесь со всем семейством на лето.
А затем – прощай, Франция! Корабль «Германия» стоял в доках города Нанта и должен был по первому сигналу отплыть в Бразилию.
Эбергард отказался от мысли найти второе дитя Маргариты; он счел его умершим, и дочь думала точно так же.
Однажды князь получил из императорского кабинета приглашение самого Наполеона – император изъявлял желание, чтобы Эбергард вместе со своим питомцем Иоганном приняли участие в последней охоте, назначенной через десять дней.
Все высокопоставленные лица, удостоившиеся приглашения, должны были в назначенный день собраться в загородном замке Сен-Клу и оттуда выехать на охоту.
Князь Монте-Веро только один раз появился при дворе Наполеона, он вообще избегал шумной светской жизни. Тем не менее, он не мог отказаться от этого приглашения, которым император оказывал князю особое внимание, включив в приглашение и его питомца.
Маленький Иоганн показал себя прирожденным наездником и на своем Исландце, маленькой красивой лошадке, выкидывал разные фокусы к большому удовольствию Жозефины. Он очень обрадовался возможности побывать на настоящей охоте и увидеть императора.
Для своих четырнадцати лет он был отлично развит физически. По случаю предстоящей охоты ему сшили охотничий костюм, и в этом наряде верхом на лошади и с небольшим ружьем за плечами он выглядел премило.
Под руководством Мартина он прилежно упражнялся в стрельбе, пока не достиг такой ловкости, что почти не давал промахов.
Радовало Эбергарда и то, что его питомец, делая быстрые успехи во всех науках, стал, вместе с тем, говорить так чисто, что трудно было поверить, будто он когда-то был немым.
Кроме того князь не мог нарадоваться искренней братской любви, которая возникла между Иоганном и Жозефиной. Они буквально не могли жить друг без друга; Жозефина с беспокойством спрашивала Эбергарда, долго ли они будут находиться на охоте, и когда узнала, что три-четыре дня, то заявила, что поедет вместе с ними.
– На придворных охотах не ездят в экипажах, а только верхом,– объяснил ей в ответ Иоганн.– Даже дамы, желающие принять участие в подобной охоте, надевают охотничьи костюмы и ездят верхом, а ты и держаться не умеешь на лошади.
– Да, ты прав,– с сожалением отвечала девочка.– Придется мне остаться дома и утешить себя тем, что ты важничаешь и хвастаешь своим умением. Но ничего, я попрошу берейтора, и он научит и меня ездить верхом, тогда мы вместе сможем совершать прогулки в Булонском лесу.
– Ишь, какие смелые у тебя мысли,– посмеивался Иоганн.– Но дядя Эбергард не позволит тебе этого, потому что девушке вовсе незачем объезжать лошадей.
Нечто подобное Эбергард говорил недавно, и теперь, заслышав, как Иоганн важно повторяет его слова, он переглянулся с Маргаритой и невольно рассмеялся.
– Ах, милый дедушка! – воскликнула Жозефина и подбежала к нему с раскрытыми объятьями.– Не правда ли, ты велишь берейтору научить меня ездить верхом?
Иоганн с улыбкой смотрел на князя в ожидании ответа.
– Будет видно,– ласково сказал Эбергард.– Во всяком случае, прежде тебе надо получить разрешение матери.
– Мамочка, милая, ты позволишь мне? Разве ты сама не умеешь сидеть в седле?
– Нет, девочка моя, не умею и думаю, что нам обеим следует этому учиться, и не столько для того, чтобы ездить в Булонский лес, сколько для верховых прогулок в окрестностях Монте-Веро, о котором твой дедушка столько мне рассказывал.
Эбергард в знак согласия кивнул, и Жозефина радостно захлопала в ладоши.
– Так мы будем вместе кататься в Монте-Веро? О, как я рада! А когда мы туда поедем?
– Очень скоро, милая Жозефина,– с улыбкой отвечал князь, а Маргарита не могла нарадоваться счастью дочери.
– И мы все поедем? – не унималась девочка.– Иоганн тоже?
– Конечно! Неужели ты думаешь, что мы оставим его здесь?
– О нет, нет! Если он останется, я тоже останусь! – воскликнула Жозефина и, обхватив юного охотника, прежде чем он успел опомниться, закружилась вместе с ним по лужайке.
Чтобы не утомлять охотничьих лошадей, Эбергард решил послать их вперед с Сандоком, а самим отправиться в карете.
Мартин с видом знатока проверил и пристрелял перед отъездом ружья князя и его питомца, тщательно их почистил и заботливо упаковал необходимые для охоты вещи.
Сандок выехал с лошадьми на два дня раньше господ, чтобы благородные животные могли отдохнуть перед охотой в конюшнях Сен-Клу.
Наконец настал день отъезда. Иоганн прыгал от счастья и нетерпения.
Элегантный охотничий костюм необычайно шел к его лицу и фигуре, и когда они вместе с князем спустились на веранду, чтобы попрощаться с Маргаритой и Жозефиной, его можно было принять за родного сына Эбергарда.
Не по возрасту рослый, он обещал со временем стать таким же высоким и красивым, как князь.
Эбергард поцеловал свою дочь и погрустневшую Жозефину, отдал распоряжения Мартину. Последнее было совершенно излишне, потому что честный кормчий всегда готов был не колеблясь отдать свою жизнь за хозяина и его близких.
– Не беспокойтесь, господин Эбергард,– заверил он,– когда Мартин за штурвалом, корабль плывет верным курсом.
Князь протянул руку старому моряку, перенесшему вместе с ним столько житейских бурь. Иоганн прощался с Маргаритой и Жозефиной. Он шутил, был возбужден и весел, он так радовался предстоящей охоте, а Жозефина… Жозефина плакала!
О чем грустила прелестная девочка, ведь Иоганн и ее дедушка должны были вернуться через несколько дней. Или у нее появилось предчувствие, что вернется только один из них?
Не потому ли ее так печалило расставание, особенно с Иоганном, верным товарищем ее детских игр?
Великолепный экипаж князя, запряженный двумя вороными конями чистейшей крови, ждал у подъезда особняка. Богато одетый кучер восседал на козлах, лакей в ливрее стоял у дверец кареты.
Сбруя лошадей, богатая, но не бросающаяся в глаза, отделана была чистым серебром.
Эбергард и Иоганн сошли с веранды и уселись в карету, лакей занял свое место на козлах.
Маргарита и Жозефина махали платками, Мартин держал свою морскую фуражку в руке. Карета выехала в ворота, свернула по улице и скоро скрылась из глаз. Мартин вернулся к своим повседневным делам, а мать с дочерью отправились в парк.
Они удивительно походили друг на друга.
Четырнадцатилетняя Жозефина, чьи светлые волосы локонами ниспадали на плечи, была гибка, прекрасно сложена и движениями своими неуловимо напоминала мать. А Маргарита выглядела точной копией известного изображения кающейся Магдалины – те же тонкие черты бледного лица, та же грусть и задумчивость во взоре; волосы ее, такие же светлые, как у дочери, были всегда гладко причесаны.
Черное платье ее с высоким воротом падало вниз широкими складками; ни одного украшения не было на дочери князя, ни одно кольцо не блестело на ее тонких белых пальцах; точно в трауре по близкому человеку, гуляла она по благоухающему парку, держа Жозефину под руку.
Прошлое никак не хотело отпускать ее и тяжелым камнем лежало у нее на сердце. Она не могла выбросить из памяти картины, постоянно встающие перед глазами. Она обрела отца и благодарила небо за эту милость; но какой же тайной окутано существование ее матери?
Она не решалась спрашивать об этом, а Эбергард считал преждевременным открывать ей эту тайну. Он понимал, что ей необходимо прежде побороть в себе душевные страдания, укрепить силу воли, научиться властвовать собой и лишь потом уже делить горе своего отца.
Чрезвычайно предан ей как дочери своего повелителя был Мартин. Он считал, что его почтительность должна хоть в какой-то мере сгладить те страдания и испытания, которые выпали на ее долю.
Иногда его заботливость выглядела несколько неуклюже и грубовато, но Маргарита чувствовала, какие добрые побуждения руководят старым моряком, и с благодарностью принимала доказательства его преданности. А он, глядя ей вслед, когда она прогуливалась с дочерью по парку в ореоле привычной грусти, сокрушенно покачивал головой и бормотал себе под нос:
– Бедняжка, она все еще не может найти покоя. Если бы мы были в Монте-Веро, ее не мучили бы разные воспоминания. Не приведи Господь, просто сердце сжимается, как подумаешь об этом. Там она забыла бы и принца, и свое тяжелое прошлое и нашла бы, чем занять мысли… С какой любовью смотрит она на дочь, ее улыбка при этом – как луч солнца на пасмурном небе. Да, надо отдать должное господину Эбергарду, он многого уже достиг и достигнет еще большего, только бы все было благополучно. Но внутренний голос говорит мне, что скоро объявится принц Вольдемар, и все закрутится снова. Глаза б мои его не видели! Черт побери, я тоже когда-то любил одну девушку, но она не смогла стать моей, и я покорился судьбе… Да, и я знавал любовь, но такого чувства, как у благородной дочери господина Эбергарда, не доводилось встречать… Молчи, Мартин, не твое это дело! Главное, чтобы принц не объявился, тогда с течением времени и она успокоится и все пойдет хорошо.
Так рассуждал Мартин, направляясь к флигелю, занимаемому прислугой, а Маргарита и Жозефина тем временем дошли до ворот и хотели было повернуть назад, как вдруг внимание их привлекла маленькая согбенная женщина в таком странном наряде, что он невольно заставлял оборачиваться.
То была старая цыганка, всматривающаяся своими блестящими черными глазами в окна домов и ажурные решетки оград. На ней было широкое цветастое платье в оборках, на босых ногах сандалии. Накидка вроде испанской капы наброшена была на голову, из-под нее виднелся пестрый платок, надвинутый на лоб.
Костлявой рукой она придерживала у шеи накидку, а в другой руке держала жаровню.
– Сударыня, погодите! – вскричала она вдруг на ломаном французском языке, который Маргарита начала немного понимать с тех пор, как нашла Жозефину.– Постойте, прошу вас! Старая Цинна хочет предсказать вам ваше будущее!
С этими словами цыганка просунула сквозь решетку ограды худую руку, предлагая Маргарите дать ей свою, а жаровню поставила рядом с собой на мостовую.
Маргарита ласково покачала головой.
– Благодарю вас, бабушка. Жозефина, подай старушке милостыню.
Прелестная девочка вынула из своего маленького красивого кошелька монету и подала цыганке.
– О добрая барышня! – воскликнула старушка и поцеловала маленькую ручку Жозефины, прежде чем та успела ее отдернуть.– Но позвольте старой Цинне отблагодарить вас! Пожалуйте ручку, сударыня!
Она еще дальше просунула сквозь решетку грязную худую руку, на которой можно было рассмотреть каждую жилочку. Маргарите стало жаль ее, и она подала руку.
– Левую, сударыня, левую! – со странной усмешкой произнесла цыганка, не выпуская, однако, правой руки в надежде получить левую.
– Позволь бедной женщине предсказать нам будущее! – с детской непосредственностью попросила Жозефина.
Маргарита снисходительно улыбнулась и протянула левую руку. Старуха цепко схватила ее.
Влекомая любопытством, Жозефина подошла к самой решетке и всмотрелась в лицо цыганки, поразившее ее. Маленькое, желтое, как пергамент, оно было испещрено морщинами. Длинный тонкий нос загибался книзу и кончиком своим почти сходился с подбородком, а впалый рот, казалось, не сохранил ни единого зуба. Маленькие хитрые глазки выглядывали из глубоких грязных морщин, и накидка, не поддерживаемая более рукой, открывала длинную тощую шею. Вообще вся фигура ее несла на себе печать нужды и лишений.
– Ах, старая Цинна много видела и слышала,– бормотала она, в свою очередь вглядываясь в лицо Маргариты,– многим графам и князьям предсказывала она будущее, и все ее предсказания сбывались. Цинна даже предсказала судьбу королю Испании Франсиску, мужу королевы Изабеллы; когда маршал Серрано был еще новорожденным младенцем, Цинна видела корону в его руках, и так оно и будет, так и свершится!
Маргарита со все большим вниманием вслушивалась в речь старухи, и хотя верила далеко не каждому слову, зная способность цыганок врать и обманывать, тем не менее внимала ей с интересом.
Старуха умолкла и, прежде чем заглянуть в ее ладонь, обратила взор к небу и прошептала несколько слов – молитву или магическое заклинание; после этого она громко произнесла:
– Итак, милостивая госпожа, сейчас вы услышите все, что должно с вами произойти. Обращайте внимание на каждое слово старой Цинны, каждое ее слово – правда, которая непременно сбудется! Потом я и маленькой барышне предскажу ее будущее,– пообещала болтливая старуха.
Затем она повернула руку Маргариты ладонью вверх, перекрестила и стала всматриваться в ее линии.
Лицо цыганки выразило ужас, и она воскликнула:
– О бедная, бедная госпожа, сколько слез вами пролито за вашу недолгую жизнь, очень много слез! Но Боже мой, что же такое произошло, что бедная молодая дама перенесла такие страдания?… Знатная дама,– добавила она,– цыганка Цинна видит, что вы очень важная дама, потому что отец ваш богат и носит высокий титул!
