Текст книги "Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте"

Автор книги: Генрих Хаапе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 35 страниц)

Сзади к дому пристраивался сарай для коров, свиней и прочей скотины, и это пространство отделялось от дома лишь деревянной стеной – для того, чтобы быть в зимнее время поближе к главному для всех источнику тепла – печи.

В течение всей зимы русский деревенский житель мылся крайне редко, если вообще мылся. Пригоршни холодной воды по утрам было вполне достаточно для того, чтобы смыть сон из глаз. Но зато летом они отыгрывались за грязную, но теплую зиму в десятикратном размере. Метрах в пятидесяти позади каждого дома имелась парная баня.Баня была тоже бревенчатой, но окон не имела. В центре небольшого, но, как правило, высокого помещения бани располагалось несколько плоских камней, на которых выкладывался очаг для разведения огня. Вдоль одной из стен имелось несколько широких деревянных полок, располагавшихся одна над другой. У противоположной стены стояли бочки с водой.

Процесс посещения бани совершается коллективно – всей семьей, а порой еще и с одним-двумя соседями за компанию, – и это, своего рода, целое искусство. Огонь разводится до такой степени, что камни раскаляются докрасна; затем ковшом из бочек на них плещется вода, в результате чего образуется облако пара, заполняющее собой весь объем парной комнаты. Парящиеся рассаживаются по полкам – чем выше, тем горячее. Когда поры тела раскрываются и пот устремляется наружу, мужчины и женщины начинают хлестать тела друг друга вениками из свежесорванных березовых веток с густой листвой – для того, чтобы дополнительно усилить циркуляцию крови. При этом распаренные веники источают вокруг себя непередаваемо дивный аромат, сравнимый разве что с самой весной. Парятся и хлещут друг друга вениками обычно пятнадцать-двадцать минут, в зависимости от того, кто сколько может выдержать – ведь подобная процедура оказывает весьма сильную нагрузку на сердце. Затем все тело окатывается холодной водой и энергично растирается грубым полотенцем. Некоторые любят сразу после парной окунуться абсолютно голыми в снег и даже в прорубь с ледяной водой или же просто весело порезвиться всем семейством на свежем воздухе.

Если делать все грамотно, с умом, то баня – прекрасное общетонизирующее и повышающее настроение средство. Первый же опыт посещения бани понравился мне настолько, что я немного увлекся, а потом и не на шутку встревожился, так как в течение целых двух часов после нее никак не мог унять участившееся сердцебиение, частота которого составляла сто двадцать ударов в минуту.

За банями располагаются огромные общественные амбары, где хранятся запасы зерна и овощей. Как и в домах, в которых находится только самое необходимое, вся жизнь русского крестьянина подчинена лишь конкретным, практическим целям и задачам. На полях выращиваются только культуры самой первой необходимости: различные виды репы, капуста, пшеница и подсолнечник. Практически каждый деревенский житель имеет свой собственный участок земли умеренных размеров, так называемый огород, а также одну-двух коров или, если он не слишком богат, только коз или овец. Конечно, практически у каждой семьи обязательно имеется хоть какая-то лошадь, которая запрягается летом в телегу, а зимой в сани. Обычно по двору разгуливает еще и некоторое количество домашней птицы, в основном куры.

Разведением породистого скота и выращиванием зерновых культур в больших масштабах занимались только колхозы– крупные коммунальные фермерские хозяйства. Каждый – мужчина, женщина, ребенок – обязан был выполнять в колхозе определенную урочную работу, и свободного времени от этой обязательной для всех работы оставалось очень мало. Исходя из этого, право на владение собственным скотом и индивидуально обрабатываемой землей ограничивалось для каждой семьи вполне определенным минимумом. Крошечный процент от прибылей колхозов – да и то в зависимости от размера урожая – получали только те, кто работал в них особенно активно. Выплачивались эти проценты зерном или деньгами и составляли примерно от ста до ста пятидесяти килограммов зерна в год на каждого колхозника. Эти действительно впечатлявшие своими масштабами колхозы, систематически организовывавшиеся по всей стране, имели от 80 000 до 240 000 гектаров посевных площадей каждый и абсолютно доминировали во всей сельскохозяйственной экономике России. Руководство каждым из них возлагалось на председателя из числа членов Коммунистической партии и на его большевистских помощников.

Установленная Сталиным тактика выжженной земли очень сильно ударила в первую очередь по самому гражданскому населению России. Отступавшие солдаты и специально организованные для этого группы гражданских лиц неукоснительно выполняли сталинский приказ: «Не оставлять врагу ни килограмма зерна, ни литра горючего. Колхозникам – эвакуировать все запасы продовольствия. Все, что может быть использовано врагом, должно быть уничтожено». Тот факт, что на занимаемых германской армией территориях вынуждены были остаться миллионы местных гражданских жителей, попросту как бы даже и не принимался во внимание.

Когда установилась холодная погода, к нам стали подходить отдельные русские крестьяне с вопросами о том, что станется с ними этой зимой – ведь у них не было достаточных запасов продовольствия, чтобы дотянуть хотя бы до весны. Мы только и могли ответить им, что нам самим не хватает еды, упирая на то, что это именно их Сталин, а не мы, приказал применять тактику выжженной земли. Немного успокаивали их лишь наши заверения в том, что мы сможем помочь им продовольствием не ранее, чем падет Москва. Нам еще повезло, что благодаря исключительно высокому темпу нашего наступления русские просто не успели реализовать сталинскую тактику в Калинине, и в результате нам в руки попали огромные зернохранилища и склады с продовольствием.

Для расквартирования нашего личного состава мы экспроприировали в Князево половину всех домов: их жители были временно переселены в дома другой половины. Однако для обеспечения максимальной защищенности наших людей от морозов нами рассматривалась даже желательность и возможность полной эвакуации из Князево всего русского населения.

На батальонном пункте боевого управления зазвонил полевой телефон. Ответивший на звонок Ламмердинг повернулся к нам и произнес лишь одно слово:

– Почта!

Долгожданное слово мгновенно разнеслось по всему батальону подобно молнии. Это была первая почта, полученная нами с конца сентября, и всего третья по счету с начала кампании почти пять месяцев назад.

Для того чтобы ускорить процесс, я спешно отправил на наше почтовое отделение Фишера на моем «Опеле», а все мы, в приподнятом настроении, немедленно стали готовиться к тому, чтобы отметить вечером это радостное событие небольшим праздничным застольем. В и без того громадных русских печах был разведен щедрый огонь, откуда ни возьмись возникли дополнительные пайки чая, а все мы, прямо как дети, дожидающиеся начала праздника, с нетерпением слонялись вокруг, пока почтовые служащие рассортировывали письма по ротам.

Снег

Увы, не каждое письмо принесло с собой радостные известия. Некоторые демонстрировали всем вокруг фотографии жен, детей, любимых девушек, другие же сидели, уставившись в одну точку и окаменев от свалившегося на них горя – для них в этот момент перестал существовать весь мир.

Среди последних был, например, Зеельбах, у которого во время воздушного налета на Дюссельдорф погибла вся семья: отец, мать и трое младших сестер. Они были похоронены уже два месяца назад, а узнал он об этом только сейчас. Длинное письмо, написанное им матери буквально накануне, не имело теперь своего адресата. Он порвал его. Деревянную лошадку, кораблик и забавную дергающуюся фигурку на ниточке, которые он столь старательно вырезал из дерева для своих маленьких сестренок, он раздал теперь своим товарищам. Фельдфебель Штеммер из 10-й роты, долгое время не имевший никаких известий от своей жены, получил теперь письмо от соседа, в котором тот подробно живописал поведение, а затем и исчезновение фрау Штеммер. Штеммер был ошеломлен и жаждал теперь только одного – оказаться в Германии, разыскать жену и убить того, другого. Однако все мы были далеко, за Волгой, и не имели возможности сделать хоть что-то, что могло бы повлиять на ход событий в Германии. Даже письма шли отсюда до дома неделями. Из-за ощущения собственного бессилия многие чувствовали себя очень подавленно.

От Марты было где-то тридцать с лишним писем. Все они были ею пронумерованы, и таким образом выяснилось, что в пути затерялось лишь четыре из них. Она отказалась от ангажемента в Венской Народной Опере и была снова в Дуйсбурге. Она делилась со мной своими планами по поводу празднования нашей помолвки: это должно было быть узкосемейным событием, всего с несколькими приглашенными друзьями, в доме моего брата в Крефельде. Все уже были заняты приготовлениями, делали запасы; Марта писала, что в наших погребах уже заготовлены и дожидаются своего часа шампанское, вина и ликеры из Франции, рейнвейн и мозельвейн. Главное, что у нее не было никаких сомнений по поводу даты нашей помолвки: самое позднее – в январе. Газетные вырезки, вложенные ею в письма, рисовали положение на фронтах в самых розовых тонах. Шеф германской прессы Дитрих предсказывал мирное и многообещающее Рождество; по его заверениям, кампания на востоке к тому времени завершится, поскольку уже сейчас она, со всей очевидностью, почти выиграна. Красная Армия потерпела смертельное поражение и больше никогда уже не воспрянет, а все, что останется сделать, – это лишь «полицейские зачистки». Пропаганда – коварное оружие; ее битва за умы может считаться уже выигранной, если у людей присутствует желание верить в нее. Даже мы – вопреки всему тому, что видели собственными глазами, – наполовину верили Дитриху в том, что война будет выиграна нами уже к Рождеству.

Настал подходящий момент для того, чтобы откупорить припасенную мной бутылку коньяка. Генрих принес ее мне, и я ненадолго оторвался от чтения писем для того, чтобы провозгласить тост за Марту.

– Боже всемилостивый! Посмотрите-ка на это! – воскликнул Нойхофф. – Этот хитрец тащил с собой бутылку коньяка всю дорогу от Франции до Москвы и только сейчас решил рассекретить ее!

– Просто это Марта только что разрешила ему открыть ее, герр майор, – вставил Ламмердинг.

– Где вы ее взяли? – с изумлением поинтересовался Беккер. – А еще интереснее, где вы ее все время прятали?

– Извините, но этого я вам сказать не могу. Врачебная тайна. Я связан клятвой Гиппократа.

Входная дверь вдруг с шумом распахнулась, и посыльный из 9-й роты взволнованно доложил:

– Русские только что захватили в плен унтер-офицера Бирманна, герр майор!

– Как это случилось?

– Он был в наряде на выносном наблюдательном посту, герр майор, и незадолго до того, как его должны были сменить там, на него неожиданно напали русские лазутчики и силой утащили в расположение своих частей.

– Откуда вам известно, что его утащили живьем?

– Солдаты в траншеях позади него услышали его вскрик, – объяснил посыльный, – и бросились ему на помощь, но когда оказались на месте, то обнаружили там лишь его винтовку и каску. А следы на снегу указывали на то, что, когда его тащили, он сопротивлялся. При этом не было произведено ни одного выстрела, герр майор.

– Благодарю вас, – хмуро кивнул Нойхофф.

Посыльный отдал честь и вышел.

– Ну, с этим теперь уже ничего не поделать… Русские постараются вытянуть все, что ему известно, о наших позициях, а затем, вероятно, расстреляют. Проклятие! Проклятие! Проклятие!

Повернувшись к Ламмердингу, он распорядился:

– Проследите за тем, чтобы все командиры рот были предупреждены. Наблюдателям на выносных постах: при малейших признаках проявления активности врагом немедленно возвращаться в траншеи и поднимать тревогу.

На том все в тот раз и закончилось. Бирманн – первый человек из нашего батальона, угодивший в плен к красным, – был затем вычеркнут из списков личного состава, Титжен отправил письмо о случившемся его родным, а четырнадцать нераспечатанных и непрочитанных писем, пришедших тогда с почтой, были отправлены обратно его молодой жене.

Больше мы никогда ничего о нем не слышали.

* * *

Пару дней спустя прибыло наше зимнее обмундирование… Каждой роте причиталось всего по четыре шинели с теплой меховой подкладкой и по четыре пары подбитых изнутри войлоком ботинок. Четыре «комплекта» зимнего обмундирования каждой роте! Шестнадцать шинелей и шестнадцать пар зимних ботинок на весь батальон численностью восемьсот человек! В довершение ко всему эта скудная поставка совпала с внезапным и резким похолоданием до минус двадцати двух градусов.

До нас стали доходить сведения о том, что вопрос об обеспечении зимним обмундированием частей, непосредственно наступающих на Москву, больше вообще не входит в общий план снабжения. Так, кое-что, да и то чисто случайно. В штабы корпусов и армий поступало все больше и больше рапортов с вполне разумной рекомендацией отложить наступление на Москву армией, имеющей лишь летнюю форму одежды, а вместо этого обратить большее внимание на подготовку зимних позиций. Некоторые из этих рапортов были отправлены штабом Группы армий «Центр» прямиком в ставку Гитлера, но оттуда на это так и не поступило ни одного ответа или хотя бы подтверждения получения этих рапортов. Звучал лишь один настойчивый приказ: «Атаковать!» И наши солдаты атаковали…

На юге пал Ростов, а на нашем участке фронта стальное кольцо вокруг Москвы сжалось еще на немного. Однако в дежурной комнате нашего штаба ни у кого не было ни малейших сомнений по поводу того, что трогательные масштабы поставок нам зимнего обмундирования могут означать только одно – что нам прикажут окопаться здесь на всю зиму.

– Там ведь не дураки сидят, в ставке фюрера, – услышал я однажды мнение по этому поводу одного дежурного унтер-офицера. – Если бы нам не предстояло окапываться – они послали бы нам больше зимней одежды. Вполне логично.

Унтер-офицер Штефани, являвшийся общепризнанным «мозгом» в нашей дежурке, снял однажды со стены карту России и отчетливо обвел кружочками самые важные занятые нами города, которые, по его мнению, должны были составить главные центры поддержки головных подразделений, расположенные непосредственно позади нашей зимней линии фронта: Таганрог, Сталино, Харьков, Орел, Вязьма, Ржев, Калинин, Старая Русса и Нарва. В течение всех зимних месяцев, сказал он, через эти города будет обеспечиваться снабжение всей линии фронта. Затем он взял красный карандаш и последовательно соединил все эти кружочки четкой толстой линией, а вдоль этой линии аккуратно подписал: «Зимние позиции – 1941/42».

К несчастью, «знатоки» из нашей дежурки оказались не лучшими провидцами, чем и все мы. Не ошиблись они лишь в одном: шестнадцать пар ботинок и шестнадцать шинелей так и остались единственным дошедшим до нас зимним обмундированием.

На несколько последующих дней только было установилась немного более теплая погода, как сразу же последовала и «компенсация» в виде сильного снегопада, в результате которого все окрестности оказались покрытыми сугробами в метр глубиной. На нашем участке фронта не происходило ничего особенного, за исключением разве что ежедневных, но совершенно беспорядочных и неприцельных постреливаний артиллерии красных. Даже нашу замечательную 88-миллиметровую пушку от нас и то забрали.

Однако далеко в тылу от нас кое-что все-таки происходило: почти каждый день обнаруживали себя отряды русских парашютистов-диверсантов – в тридцати, в восьмидесяти и даже в ста шестидесяти километрах позади нас. В результате проведенных расследований и допросов гражданских жителей выяснилось, что помимо диверсионно-десантных отрядов красные систематически забрасывали к нам в тыл еще и молодых фанатичных коммунистов, которые рекрутировали местных жителей, беглых уголовников и прячущихся красноармейских диверсантов и различными посулами формировали из них банды настоящих головорезов, которых мы называли гориллами.Эти банды являли собой очевидную и печальную иллюстрацию того, что мы так и не снискали слишком больших симпатий среди русского гражданского населения. Если бы мы, например, просто упраздняли колхозы и по справедливости распределяли землю между крестьянами, то тогда была бы надежда на то, что сейчас они выдавали бы нам вожаков этих горилл. Вместо этого следом за нами в Россию вошли колонны Розенберга в коричневых рубашках. Вошли с конкретной задачей – стать новыми политическими хозяевами. Они явились не для того, чтобы даровать свободу, но для того, чтобы подавлять и господствовать. Система колхозов уцелела, только теперь над ними властвовали не красные, а коричневые.

В один прекрасный день на стол дежурной комнаты штаба нашего батальона лег лист бумаги с приказом из штаба дивизии, гласившим: «3-му батальону 18-го пехотного полка приказывается немедленно выделить одну роту в целях противодействия активности диверсионно-десантных отрядов противника, действующих в наших тыловых областях. Рота должна быть полностью экипирована и готова к немедленному покиданию боевого порядка в составе батальона. Предполагается, что вышеозначенные операции займут от шести до восьми недель».

Какую выделить роту? Вот какой непростой вопрос возник перед рассевшимися в раздумье вокруг стола Нойхоффом, Ламмердингом, Беккером и Кагенеком. Штольц еще не вернулся в свою 10-ю роту, а Больски вряд ли можно было назвать офицером, достаточно опытным, надежным и готовым к тому, чтобы командовать ротой, которой предстояло действовать автономно в условиях неизвестности и повышенной опасности. Обер-лейтенант Крамер, командовавший 11-й ротой, не отличался достаточно крепким здоровьем, да и к тому же для подобной работы у него было туговато с воображением. Выбора больше не было, оставалось только отрядить для выполнения этого задания Титжена и его 9-ю роту. Обер-лейтенанту Титжену было приказано явиться в штаб батальона, где ему были разъяснены его новые обязанности.

–  Jawohl, герр майор, – только и ответил он на это, не выказав ни тени удивления, но в его глазах при этом все же просматривались смешанные ощущения радости и гордости от того, что это задание поручено именно ему, и сожаления по поводу того, что приходится расставаться с батальоном.

На следующее утро в девять часов 9-я рота прошла парадным маршем с полной боевой выкладкой перед проверявшими их майором Нойхоффом и оберстом Беккером. Был относительно теплый денек – всего несколько градусов мороза, но на летнюю униформу уходившей от нас 9-й роты медленно опускались крупные и пушистые хлопья снега.

Мы больше никогда не видели ни обер-лейтенанта Титжена, ни кого-либо из ста шести человек его роты. Храбро и эффективно действуя против «горилл», они сражались до последнего человека и так и не вернулись обратно в батальон. Они были совершенно автономным подразделением и, выполняя свое исключительно опасное задание, могли полагаться только на свою собственную инициативу. Постепенно к Титжену примыкало все больше и больше русских добровольцев, рота усиливалась и обновлялась и вскоре приобрела довольно широкую известность как «группа Титжена». Русские добровольцы были отважными бойцами, и в тех условиях ведения войны, которые складывались тогда, – чаще всего им приходилось действовать в огромных дремучих лесах – группа Титжена жила подобно шайке настоящих лесных разбойников. Уже в скором времени мы узнали о том, что русскими назначена награда за голову Титжена. Много раз им почти удавалось поймать его, но он всякий раз неизменно исчезал как неуловимый блуждающий огонек, хотя многие его люди, угодив в лапы «горилл», встретили чрезвычайно жестокую смерть.

* * *

На следующий же день после отбытия в тыл роты Титжена русские атаковали наш сектор. Они как будто точно знали, что мы стали слабее на одну роту. Возможно, именно так и было, поскольку им вполне могли сообщить об этом их женщины-шпионки, которых они стали систематически засылать в последнее время в расположение наших частей.

Чаще всего это были довольно привлекательные молодые девицы, вполне сносно изъяснявшиеся по-немецки. Когда их подвергали более пристрастным расспросам, они довольно искусно разыгрывали из себя беженок от большевистского режима. Нашим солдатам было чрезвычайно сложно определить, действительно ли они говорят правду, поскольку в то время многие русские действительно старались сбежать от большевиков, применявших к ним бесчеловечные по своей жестокости репрессивные меры. Особенно это проявлялось в те дни в Москве, которую красные пытались спасти всеми доступными им способами. Так, в течение нескольких недель большевики физически уничтожили всех москвичей, замеченных в проявлении хотя бы малейшей степени не восторженного, а уж тем более неприязненного отношения к коммунистам. Была проведена зловещая по своим масштабам чистка, обернувшаяся для многих, очень и очень многих тысяч простых русских людей пулей в затылок.

Эти политические беженцы рассказывали нам ужасающие истории о том, что творится на территории красных, и подтвердили то, что было уже известно мне со слов того майора с красными лампасами: Москва оказалась спасенной благодаря лишь одному – бесконечным проливным дождям.

Однако с этим потоком беженцев к нам проникали и миловидные фанатичные девушки-шпионки. Во имя коммунизма они готовы были жертвовать не только своим телом в объятиях наших изголодавшихся по женскому теплу солдат, но и самой жизнью – ведь для пойманных шпионов был лишь один приговор: виселица. Многие немецкие солдаты, да и, несомненно, многие офицеры, оказавшись в компании этих прелестниц на теплой русской печи, непреднамеренно выдавали им массу секретной информации. Как и комиссары, эти девушки были подготовлены к тому, чтобы безропотно и с пылающим сердцем умереть за свои идеалы.

Буквально накануне в Васильевском были повешены две молоденькие русские студентки. Оказавшись под интенсивным перекрестным допросом, они выдали себя, и их приговорили к смертной казни через повешение. Бесстрашно улыбаясь и сияя глазами, они гордо признали, что принадлежат к великому коммунистическому движению, которое спасет мир. Со словами «Да здравствует Россия!» они сами накинули себе на шеи петли и спрыгнули с подставленной под них скамьи, не дожидаясь, пока ее выбьет из-под их ног палач. Подобным мужеством трудно было не восхититься, и история о двух юных комсомолкахи их казни быстро распространилась между нашими солдатами, в среде которых они были известны под их христианскими именами.

Атаки русских на наши позиции исчерпали себя после двух дней нашего, тоже постепенно ослабевавшего, оборонительного огня. Затем наши штурмовые отряды перешли к контратаке отступавшего врага и захватили значительное количество пленных. Среди них был огромный русский великан из Сибири, к которому я сразу же стал пристально присматриваться. Через Кунцля я сумел выяснить, что он никогда не был в особой дружбе с коммунистами, а также то, что комиссары стояли за спиной наступавших и без промедления расстреливали каждого, кто проявлял малейшие признаки малодушия перед лицом контратакующего врага. Он и еще группа других солдат решили позволить взять себя в плен. В подтверждение своей истории он извлек из кармана аккуратно сложенную листовку – одну из тысяч, разбрасывавшихся Люфтваффе над позициями русских, – которая являлась для любого предъявившего ее красноармейца своего рода пропуском для безопасного пребывания на нашей территории.

– Думаю, что вы попали по правильному адресу, – сказал я ему через Кунцля. – Вам будет выдана немецкая униформа без знаков различия. Вы больше не будете принимать участия в боях как солдат, а будете вместо этого помогать транспортировать раненых и присматривать за лошадями. Кунцль ознакомит вас со всеми деталями. Вы согласны остаться и помогать нам? – медленно, с расстановкой спросил я, пристально всматриваясь прямо в глаза великану.

– Да, – с готовностью ответил он.

Я прозвал его Хансом. Он рассказал Кунцлю о том, что в Красной Армии их постоянно предупреждали о том, что немцы расстреливают каждого попавшего к ним в руки русского, но когда он собственными глазами увидел, как один из его лучших друзей был застрелен комиссаром, Ганс отказался продолжать верить в это и дальше. Я захотел повнимательнее рассмотреть листовку, которую он дал мне. На одной ее стороне были две картинки: первая изображала комиссара, с пистолетом в руке поднимавшего русских солдат на отражение немецкой атаки. За его спиной на земле уже лежало трое застреленных им из этого пистолета – они проявили нерешительность. Вторая картинка была логическим развитием первой и со всей наглядностью показывала, что следует делать русским солдатам: двое из них нападали на комиссара, который уже беспомощно лежал на земле, а тем временем остальные красноармейцы сдавались немцам. На оборотной стороне листовки на русском и немецком языках была напечатана следующая инструкция: « Предъявитель настоящего пропуска больше не желает продолжать бессмысленное кровопролитие в интересах евреев и комиссаров. Он выходит из состава потерпевшей поражение Красной Армии и переходит на сторону германского Вермахта. Германские офицеры и солдаты будут обращаться с ним хорошо, будут обеспечивать его едой и действительно полезной работой. Данный пропуск может быть использован неограниченным количеством офицеров и солдат Красной Армии». Для того чтобы успокоить перебежчиков и дополнительно заверить их в правильности сделанного выбора, было добавлено следующее примечание: «Угроза Сталина подвергнуть преследованиям семьи солдат, перешедших на сторону Германии, в действительности неосуществима и не возымеет своего запугивающего действия. Германское Верховное командование не публикует списки захваченных в плен».

Оказалось, что за несколько последующих дней число русских перебежчиков действительно значительно возросло. Создавалось впечатление, что дурные опасения по поводу наступавшей зимы беспокоили не только нас, но и русских солдат тоже.

В ответ на эти листовки русские стали разбрасывать свои. Проснувшись однажды утром, мы обнаружили, что вся округа щедро усыпана белыми листовками с неуклюжим большевистским приглашением, напечатанным на немецком и русском языках: «Инструкция: Имея на руках данный пропуск, немецкий солдат имеет право пересечь линию фронта и оказаться на территории Советской России. Пропуск должен быть вручен первому же встреченному гражданину России, комиссару или солдату, который с того момента будет обязан сопроводить немецкого солдата до ближайшего штаба Красной Армии».

Всех нас очень позабавило это топорно сработанное приглашение посетить большевистскую «землю обетованную», и по батальону даже некоторое время ходили шуточки по поводу того, что если бы данный «пропуск» обеспечивал свободный проезд до, например, Франции, то, несомненно, многие солдаты мгновенно расхватали бы все эти бумажки, чтобы потом вручить их не «комиссару или солдату», а очаровательным парижанкам или не менее обольстительным Ивоннам и Иветтам из Литтри, чтобы те как следует позаботились о них.

В тот же день в штаб батальона прибыли и другие бумажки, представлявшие для меня гораздо больший интерес, – официальные бланки отпускных удостоверений. Нам было недвусмысленно дано понять, что первые партии отпускников отправятся домой уже буквально «вот-вот», а самым первым отпускником из числа офицеров должен был стать я, поскольку не был в отпуске уже четырнадцать месяцев. Никаких сомнений в том, что я вскоре отправлюсь домой, уже почти не было, тем более что одновременно с прибытием этих бланков приехали и два новых врача – оберштабсарцтВольпиус и его молодой помощник, унтерарцтФризе. Оба были приписаны к нашему батальону, и им оставалось только войти в курс дела и заменить меня на моем месте на время моего отсутствия.

Я был несколько удивлен тем, что к нам прислали оберштабсарцта – человека в уже довольно почтенном шестидесятилетнем возрасте, успевшего послужить еще во время Первой мировой. Нойхофф высказал приватное предположение, что его отправили на фронт в наказание за что-то, и впоследствии нам стало известно, что так оно и было, однако мы так никогда и не узнали, в чем же именно он так провинился. Появление сразу двух новых врачей не повлекло за собой никаких изменений в распорядке моей службы. Вольпиус так простоничего не делал, а праздно околачивался целыми днями в штабе, путался у всех под ногами и сумел в кратчайшее время стать чрезвычайно непопулярным в батальоне. Когда он попытался разнообразить свое ничегонеделание посещениями штаба полка, к нему отнеслись там весьма неприветливо. В противоположность своему старшему товарищу унтерарцт – двадцатичетырехлетний парень – старательно помогал мне в лазарете и с интересом присматривался ко всему, чем бы я ни занимался.

Неожиданные странности стали вдруг проявляться в поведении Тульпина. Однажды он без разрешения пропал куда-то на целый день, а когда я спросил, не заболел ли он, он как-то чрезмерно рьяно стал уверять меня в том, что его абсолютно ничего не беспокоит. От моего внимания, однако, не ускользнула его бледность и совершенно нехарактерная для него беспокойность, а также то, что зрачки его глаз были неестественно суженными. У меня возникло подозрение, что он, возможно, становится наркозависимым от морфия, но, проверив наши запасы наркотических обезболивающих средств, я убедился, что там все было в порядке. Мне не в чем было обвинить Тульпина – он был надежным работником и не раз доказал свою храбрость, однако я все же решил понаблюдать за ним.

Обер-лейтенант Крамер прислал мне записку, в которой сообщалось, что его самочувствие очень далеко от хорошего и что он очень хотел бы, чтобы я навестил его. Оказалось, что вот уже несколько дней он почти ничего не ел и очень страдал от непонятного расстройства желудка и болей в кишечнике. Как только я взглянул на него, мне сразу же стало совершенно ясно, что тут за диагноз.

– Ну что, Крамер, – далеким от оптимистичного тоном проговорил я, – достукался наконец? Хуже всего то, что ты тощ как привидение и у тебя совершенно не осталось сил на то, чтобы сопротивляться болезни.

– Я действительно крайне обессилен, доктор, поэтому и позвал вас.

– Вот так всегда с вами, с умниками, чтоб вас… Когда вы чувствуете себя нормально, то все вам шуточки по поводу предостережений врачей, а зовете нас уже только тогда, когда дело доходит до того, чтобы срочно отправлять вас в госпиталь. У тебя, Крамер, инфекционная желтуха.