Текст книги "Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте"

Автор книги: Генрих Хаапе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Последнее сражение года

Все пространство впереди нас укутывала утренняя дымка вперемешку с клубами порохового дыма – мутная грязно-белая пелена, то и дело резко сдуваемая с поверхности земли всполохами разрывов русских снарядов. Это плоское и казавшееся бесконечным пространство выглядело очень призрачно и неприветливо – этакая долина смерти, долина мертвых. Я стоял в пустом и сыром окопе вместе с моим новым санитаром Шепански и вслушивался в не слишком благозвучную музыку окружавшей нас войны – мучительную какофонию, издаваемую тысячами стальных глоток всех калибров.

Приказы нам отдавать было некому, в окопе мы были в тот момент только вдвоем. Осознавая всю меру своей ответственности в предстоящем бою, я испытывал вполне понятное волнение и, несмотря на то что было совсем не жарко, покрывался испариной. Воротник мундира непривычно сильно давил на горло, и я расстегнул его верхнюю пуговицу. Теперь я уже даже немного сожалел о том, что не поддался вчера, хотя бы чуть-чуть, вдруг охватившему меня приступу минутного малодушия, когда Нойхофф спросил меня, где бы я хотел устроить свой перевязочный пункт. После секундного колебания я, почти не задумываясь, ответил тогда: «На высоте 215». Высота 215 была главным объектом наступления нашего батальона и находилась уже по ту сторону от сильно укрепленных линий обороны красных. Я знал, что если следовать вплотную за головными отрядами и быть у них всегда под рукой во время прорыва обороны противника, то я смогу оказать раненым намного больше помощи, но ни сам Нойхофф, ни кто-либо еще не поинтересовались вчера моим мнением, и я выбрал остаться вместе с Нойхоффом и его штабом вплоть до завершения прорыва. Теперь же я очень надеялся на то, что сегодня мне еще представится возможность достойно проявить себя.

Мы с Шепански наблюдали из окопа, как ровно в 4.30 открыла огонь наша артиллерия, но оказались совершенно не готовы к тому, с каким неистовством откликнулись на наш обстрел русские орудия, – не готовы, хоть и ожидали этого. Завороженные грандиозностью происходящего, мы наблюдали, как залп за залпом над нашими головами в сторону вражеских позиций проносятся ракеты-постановщики дымовой завесы – наше новое оружие. Мы видели, как, разминировав и обозначив флажками тридцатиметровый в ширину проход через минное поле русских, возвращались, подобные призракам, наши саперы. Маленький Беккер – в новеньких лейтенантских погонах и поблескивавших петлицах – и Олиг выпрыгнули вместе со своими солдатами из окопов и ринулись в разминированный проход. Мы с Шепански замерли в своем окопе для того, чтобы через десять минут последовать за ними.

На востоке неторопливо пробивался тусклый свет наступающего дня. Он был как огромное серое чудовище, грозно и непреклонно подбирающееся к нашим позициям для того, чтобы поглотить нас. Мы вышли ему навстречу.

Однако лучше почувствовать себя мне удалось далеко не сразу же вслед за тем, как мы выбрались из нашего окопа. Согнувшись пополам, я побежал к проходу в минном поле. Шепански бежал следом. Где-то впереди громыхнул целый батарейный залп, и снаряды, как мне показалось, взревели прямо над нашими головами. Я инстинктивно бросился ничком на мокрую землю и изо всех сил вжался в какую-то небольшую ямку. Снаряды оглушительно разорвались всего метрах в пятидесяти справа, засыпав нас землей и ошметками дерна.

Поднимаемся и снова бежим вперед – до тех пор, пока не услышим следующий залп. Не оглядываясь, я отчетливо ощущал, как тяжело пыхтит, не отставая, сзади меня Шепански. Завидев не слишком глубокую, но вытянутую ложбину, немного укрытую разросшейся травой, мы, махнув рукой на никогда не лишние в бою предосторожности, рванули туда. Только скатившись внутрь, мы увидели, что ложбина эта представляет собой… огромную свалку трупов. Сотни русских переплелись в ней в самых неестественных позах, в которых застала их смерть. Это было не доведенное до конца – то есть не закопанное и даже ничем не прикрытое – массовое «захоронение» на ничейной земле русских солдат, погибших в ходе той их свирепой атаки на нас около месяца назад. Сотни и сотни ссохшихся мумифицировавших трупов в военной форме… Ужасающе иссохшие тела были даже на вид твердыми, как дерево, а когда я случайно споткнулся об одно из них, раздался жуткий и глухой отзвук, как от барабана. Как ни странно, запах разложения почти не ощущался.

Мы проворно взобрались на один из боковых взгорков ужасной ложбины и упали в тени каких-то густых кустов, чтобы отдышаться. Шепански тяжело рухнул рядом со мной. Я прополз еще немного вперед и вверх, чтобы осмотреться, осторожно выглянул наружу, и оттого, что предстало моему взору, спину мне мгновенно сковало леденящим холодом. Полускрытый листвой дерева, на его нижних ветвях, прямо и неподвижно, сидел, уставившись на меня, русский солдат. Я втянул голову в плечи, вцепился в свой пистолет и даже постарался не дышать. Но русский солдат, казалось, совершенно не видит меня.

И тут вдруг меня пронзила мысль! Этот русский был мертв – так же мертв, как и все его товарищи в мертвой ложбине за нашими спинами. Я подполз ближе. От глаз, выклеванных, по-видимому, птицами, остались одни зияющие чернотой глазницы, которыми он и «взирал» на нас. Иссушенные летним зноем, сморщенные и растрескавшиеся губы обнажили желто-коричневые зубы, осклабленные в жуткую зловещую ухмылку. Мумифицировавшая кожа обтянула кости черепа жестким пергаментом. Мы стояли как вкопанные и, позабыв на несколько мгновений об опасности, угрожавшей нашей собственной жизни, оцепенело взирали на восседавшую на дереве жуткую мумию, бывшую не так давно живым человеком. Теперь его тело было почти сплошь источено кишевшими личинками мух. Его винтовка с оптическим прицелом валялась тут же, у подножия дерева, а вся форма – изрешечена бесчисленными дырками от пуль. Должно быть, этого снайпера зацепила на его дереве шальная пулеметная очередь, а затем уже другие, вроде меня, сбитые с толку и напуганные естественностью его позы, нашпиговали уже безжизненное тело своими пулями.

С вершины взгорка мы смогли без труда разглядеть позиции русских, расположенные всего метрах в пятистах перед нами, за густой паутиной колючей проволоки. Используя для укрытия каждую ямку и кочку, к ним уже подбирались ползком наши солдаты. Стрелять им было пока не по кому, по ним тоже в тот момент никто не вел никакого огня, да и русская артиллерия на какое-то время вроде бы поутихла. Их снаряды лишь время от времени взрывались в паре сотен метров за нашими спинами, не причиняя нам ни малейшего вреда, тогда как наши орудия продолжали лупить по оборонительным позициям русских с неослабевающим упорством. Воспользовавшись временным затишьем во вражеском огне, мы стремглав сбежали по склону взгорка и присоединились к нашим пехотинцам, преодолев таким образом около двухсот пятидесяти метров пространства за один прием.

Внезапно весь мир превратился в один сплошной ураган огня, разом открытого друг по другу обеими сторонами. За пулеметным и винтовочным огнем немедленно послышалось уханье наших минометов, а практически одновременно с ним, но уже с удвоенной яростью загрохотала русская артиллерия. Мы попадали на землю и что было сил вжались в нее. Повсюду вокруг нас взрывались снаряды всех мыслимых калибров. Земля ходила под нами ходуном, и я вдруг ужаснулся еще больше от пришедшего вдруг осознания того, что мы находимся в самом центре одного из подготовленных русскими оборонительных секторов. Каждая русская пушка была прекрасно пристреляна по тому клочку земли, на котором мы сейчас лежали. Мы сами подарили красным целых два месяца для этой пристрелки и теперь угодили в собственную же, можно сказать, западню. Это был настоящий ад. В воздухе прямо над нашими головами проносились целые глыбы вывороченной взрывами земли, дерн, ветви деревьев, не говоря уже про осколки снарядов. От переполнявшего меня ужаса я буквально вжал лицо в мягкую пахучую землю.

В какое-то мгновение мне показалось, что огонь вроде бы немного поутих, и я осторожно приподнял голову, чтобы осмотреться. В пятнадцати метрах от себя я увидел Шепански, неистово пытавшегося закопаться как можно глубже в землю прямо голыми руками.

Затем огонь снова усилился. Взрывной волной от разорвавшегося совсем рядом снаряда меня приподняло в воздух и с силой швырнуло обратно. Повсюду вокруг землю вспарывали бесчисленные осколки. Я с силой зажал ладонями жутко разболевшиеся уши, затем протер ими глаза от забившей их грязи и отбросил назад волосы с мокрого от пота лба. Не совсем четко, как в тумане, я разглядел слева от себя, там, где несколько секунд назад был Шепански, только что образовавшуюся воронку… Но самого Шепански там не было!

– Шепански! – крикнул я… и снова, во всю мощь своих легких: – Шепански!

Но мой голос утонул в новом урагане снарядных разрывов.

Я быстро впрыгнул в воронку, но она была пуста. Шепански исчез. Дезинтегрировался.В одно мгновение перестал представлять собой единое живое целое. Его попросту разорвало на кусочки прямым попаданием снаряда.

Инстинкт самосохранения превозобладал во мне, и я уже был благодарен судьбе за то, что «могила» Шепански оказалась для меня более или менее надежным укрытием. В сознании промелькнула расхожая мысль о том, что в одну и ту же воронку второй снаряд уже не попадет. Немного успокоившись, я все же поспешил как можно глубже вжаться в только что взрытую мягкую землю.

Смертоносный дождь продолжался еще минут двадцать, показавшихся мне вечностью. Но затем оборонительный огонь русских переместился и сконцентрировался на другом секторе.

Когда я поднялся на ноги, с моей формы хлынул целый поток земли. Свою каску я уже где-то потерял и поэтому вытащил из кармана полевую кепи и натянул ее на голову, предварительно постаравшись вытряхнуть застрявшую в волосах грязь. Пытаясь кое-как собраться с мыслями, я – без особой надежды и вне какой бы то ни было логики – огляделся вокруг в поисках Шепански. Как будто во сне, я поднял с земли кусок его походного санитарного мешка и автоматически рассовал себе по карманам обнаруженные в нем несколько упаковок перевязочного бинта. Кроме этого, я разглядел еще несколько отдельных обрывков его формы, но, увы, это было все, что осталось от моего нового санитара…

Все еще потрясенный и сбитый с толку, я медленно опустился и присел на минуту-другую на дне воронки, ничего пока не предпринимая. Пулеметный и винтовочный огонь «наверху» стал теперь еще интенсивнее, и я как-то притупленно осознал, что, покуда я нахожусь в воронке, он не может причинить мне никакого вреда. Мне вдруг отчаянно захотелось хотя бы в течение какого-то времени побыть в безопасности – просто в безопасности. «Как все-таки странно, – подумал я в тот момент, – исчез с лица земли Шепански… Вот просто был – и нет его!» Но в этой мысли, как ни странно, не было ни печали, ни даже сожаления. Случившееся воспринималось мной как роковая неизбежность. Не повезло, конечно, бедняге, что уж и говорить, – но это было все, что «зарегистрировал» тогда мой оцепенелый мозг. Конечно, Шепански не был моим близким товарищем, как Дехорн или Якоби. Его смерть нельзя было назвать тяжелой личной утратой. Вместе со всеми этими мыслями я, признаться, почувствовал и глубокое облегчение от того, что тот роковой снаряд угодил в Шепански, а не в меня. Я понадежнее прикрепил свой санитарный вещмешок к поясному ремню и взглянул на часы. С тех пор, как мы выскочили в самом начале боя из нашего окопа, прошло пятьдесят минут. Я здорово отстал от своих. Теперь для того, чтобы догнать наш батальон, мне предстояло хорошенько вспомнить все то, чему нас обучали на пехотной подготовке. Если мне суждено было оказаться раненым или убитым – я не хотел умирать в одиночестве.

Я совершал короткую, буквально в несколько шагов, перебежку, падал, двигался дальше ползком, затем снова короткая перебежка, и снова ползком. Таким образом я постепенно догнал на правом фланге наступления последнюю линию наших атакующих пехотинцев. Заградительный огонь русских был здесь уже не таким яростным, самая ужасная его плотность осталась позади. Русская артиллерия уже просто не успевала достать нас здесь своими снарядами в полную силу.

Совсем недалеко впереди возвышалась огромная масса спутанной колючей проволоки, сметенной нашим артиллерийским огнем. Оставшиеся неповрежденными проволочные заграждения были либо взорваны нашими саперами, либо разрезаны специально предназначенными для этого огромными ножницами по металлу. Наших неуклонно продвигавшихся вперед пехотинцев непрерывно прикрывали своим огнем пулеметчики и минометчики Кагенека. После столь массированного обстрела нашими снарядами и ракетами всего сектора наступления минных заграждений нам уже можно было практически не опасаться. Пулеметный огонь русских становился все тише и разрозненнее. Первая линия вражеских окопов была теперь в наших руках.

Трескотня автоматных очередей и взрывы наших ручных гранат где-то впереди говорили о том, что наши солдаты уже вступили в рукопашную схватку с врагом за следующую линию его окопов. Повсюду то и дело появлялись немецкие пехотинцы, пробегали несколько шагов и снова падали на землю. Проделывалось это ими настолько умело и отработанно, что русские снайперы не успевали как следует прицелиться по этим неуловимым фигуркам.

Точно таким же образом – то бегом, то падая ничком – я преодолел последнюю сотню метров, отделявшую меня от русской траншеи, и впрыгнул в нее. Я снова в безопасности! Однако времени терять нельзя было ни секунды: в траншее было восемь раненых, и некоторые из них – очень тяжело. Двое раненых оказались санитарами-носильщиками, но, к счастью, был еще и третий санитар-носильщик, которого сия участь миновала. С его помощью я сделал все, что было в моих силах, для раненых и выглянул наружу посмотреть, не требуется ли моя помощь где-нибудь еще.

Последняя волна наших отрядов достигла теперь первой линии вражеских траншей, а головные отряды уже захватили две следующих. Огонь русских, однако, продолжал оставаться все еще довольно плотным, и мы старались особо не высовывать наши головы за бруствер. Кагенек пробрался ко мне по изгибам траншеи и присел рядом.

– Если бы хоть кто-нибудь подсказал мне, где именно засели эти проклятые свиньи, я бы выкурил их оттуда нашими минометами и пулеметами! – воскликнул он.

Он на мгновение выглянул наружу, но тут же присел, втянув голову в плечи, так как на это его короткое движение немедленно отреагировали вражеские снайперы.

– Эти проклятые красные собратья доставляют нам слишком много неудобств! – в сердцах добавил он.

Он рискнул высунуться из-за бруствера в другом месте на мгновение подольше, но тут же снова опасливо пригнулся, держа бинокль перед лицом.

– Я засек их! – радостно закричал он. – Их тридцать или сорок человек, и, по-моему, они пробираются прямо к нам. Я, правда, не слишком хорошо разглядел, они движутся прямо со стороны солнца. Иваны уже начинают кое-чему учиться у нас: поглядите-ка – контратака!

Кагенек еще раз выглянул за бруствер. На этот раз наступавшие были уже в четырехстах метрах от нас.

– Что это? – вдруг как-то недоверчиво воскликнул он. – Слышишь эти выстрелы? Ведь это немецкие пулеметы! Эти ублюдки стреляют по нам из наших же пулеметов!

Позабыв сгоряча о смертельной опасности, он высунулся из траншеи и с такой силой приник к биноклю, как будто хотел таким образом сам попасть туда, куда всматривался.

– Ну и ну! Будь я проклят! Это немецкие солдаты! И, по-моему, из нашего батальона! Вроде бы Шниттгер… Это Шниттгер!

Обер-фельдфебель Шниттгер снова затеял и блестяще провел один из самых решающих боевых маневров. Под Полоцком он штурмовал протоку, а сейчас каким-то образом сумел пробраться во вражеский тыл. Русских деморализовал уже один только вид взвода его головорезов, внезапно возникших, откуда ни возьмись, у них за спиной. Часть из них сразу же сдалась, побросав на землю оружие, а остальные попытались спастись бегством в лесу, но многие были настигнуты вдогонку разящим автоматным огнем.

Сразу же вслед за этим весь 3-й батальон, как один человек, покинул свои траншеи и укрытия и, никем не сдерживаемый, стремительно бросился к рощице деревьев, являвшейся ориентиром на нашу главную цель – Высоту 215. Первыми на нее взобрались люди Шниттгера. Оглашая окрестности громкими ликующими возгласами и торжествующе потрясая над головами своим оружием, они в шутку делали вид, что не намерены больше пускать на Высоту никого из других своих товарищей, уже карабкавшихся с улыбками по ее склонам.

Прорыв был завершен, и мощная система вражеских оборонительных позиций перешла в наши руки.

Появился Тульпин, не раненый, а с его появлением нам стали доставлять и множество раненых. Поначалу их было всего двенадцать человек, но они все прибывали и прибывали. Нам удавалось уделять им столько внимания, сколько требовалось каждому из них: живот, легкое, голова, легко раненные, тяжело раненные. Но что самое важное – мы могли оказывать им требующуюся помощь сразу, без промедления, благодаря тому, что наш первый перевязочный пункт был устроен непосредственно у цели нашего наступления. Нескольким солдатам, потерявшим много крови, было организовано немедленное ее переливание; а если бы нас здесь не было – они, вероятнее всего, так и истекли бы кровью насмерть.

Задыхаясь от быстрого бега, передо мной возник унтер-офицер Шмидт – саркастичный юрист из 10-й роты.

– Там, герр ассистензарцт! Обер-лейтенант Штольц! – выпалил он, указывая рукой на русские позиции слева от разрушенного здания. – Он подорвался на мине, но пока еще жив!

Как раз в этот момент возобновила свою стрельбу русская артиллерия, но ее огонь был направлен на захваченные нами траншеи, а не на мой перевязочный пункт. Тульпин, находившийся поблизости и слышавший то, о чем сообщил мне Шмидт, выступил вперед и вызвался:

– Разрешите мне доставить сюда обер-лейтенанта Штольца, герр ассистензарцт!

– А можно я тоже с ним? – тут же быстро спросил юрист.

Замешкавшись на мгновение, я ответил им обоим сразу:

– Вы пойдете со мной, Шмидт. А вы, Тульпин, оставайтесь здесь и занимайтесь легкими ранениями. Я скоро вернусь.

– Нам придется идти через минное поле, – предупредил Шмидт.

– Так пойдемте же!

Мы шли очень быстро, но вот Шмидт вытянул руку и остановил меня.

– Минное заграждение начинается где-то здесь, – сказал он.

Было уже совсем по-дневному светло, и мы стали внимательно всматриваться под ноги буквально перед каждым шагом, обходя кругом те места, где трава и даже свежая поросль под ней хранили хотя бы какие-то признаки прикосновения к ним. Мины не могли быть заложены раньше, чем четыре-пять недель назад. Но вот мы вышли на пространство, где вся земля почти сплошь была изрыта разрывами наших снарядов и ракет – здесь уже можно было и вздохнуть посвободнее и идти поспокойнее. Мы миновали разрушенную ферму и вышли к тому месту, где, по словам Шмидта, он оставил раненого Штольца. Однако там никого не оказалось.

– В чем дело, Шмидт? Я думал, что вы оставили обер-лейтенанта здесь.

– Я так и сделал, герр ассистензарцт. Вот как раз на это место я его и положил.

Мы вернулись точно по своим следам, обошли здание с другой стороны и увидели Штольца. При помощи выглядящего вдвое меньше, чем сам Штольц, солдата, на плечи которого он опирался, они удалялись через руины надворных построек в направлении наших позиций.

– Эй, Штольц, не так быстро! – что было сил крикнул я.

Он обернулся, и даже с разделявшего нас расстояния я смог разглядеть слабую, буквально вымученную улыбку на его лице. Лицо и руки были сильно перепачканы грязью и местами заметно кровоточили. Один ботинок был сильно разорван, а брюки и китель с правой стороны болтались лоскутьями.

Штольц неловко улыбнулся и смущенно пояснил:

– Вот ведь, доктор, где меня подловило…

– Спокойно, Штольц. Сейчас посмотрим.

Первым делом я проверил его глаза – они были не задеты. Очень часто при срабатывании мин взрыв взметал вверх целый фонтан грязи и осколков, ослеплявших жертвы как в переносном, так и в самом прямом смысле. Штольцу в этом отношении повезло. Имелись, однако, не слишком опасные резаные раны подбородка, правой щеки и правой же руки, несколько более глубоких ран и осколков в правой ноге, но голеностопный и коленный суставы были, к счастью, совершенно целы. Я, правда, пока не мог сказать ничего определенного по поводу серьезности повреждений правой ступни.

– Ну что же, Штольц, все не так плохо, как я опасался. Давайте пробираться к перевязочному пункту, там я смогу осмотреть тебя более основательно.

Мы довольно быстро миновали минное поле в обратном направлении, поскольку, во-первых, уже знали безопасный путь, а во-вторых, Шмидт и я практически несли Штольца на весу между нами. За то время, что я отсутствовал на перевязочном пункте, ни одного нового раненого не поступило, и я смог устроить Штольцу самый тщательный осмотр. Стальные осколки мины с рваными зазубренными краями, конечно, повредили мягкие мышечные ткани его ступни, но ее могучие кости выдержали удар, не сломавшись.

– Тебе дьявольски повезло, – заметил я ему. – Сможешь снова быть в строю уже через несколько недель.

Штольц недовольно хмыкнул. Я сделал ему противостолбнячный укол, а затем сопроводил его еще и инъекцией морфия, поскольку он, должно быть, испытывал очень сильную боль, хотя и старался никак этого не показывать. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Как только морфий начал действовать, Штольц как ни в чем не бывало сразу же попытался встать на ноги, заявляя:

– Я вполне пригоден для того, чтобы вернуться к моим людям прямо сейчас!

– Послушай внимательно, что я тебе сейчас скажу, – миролюбиво проговорил я, мягко усаживая его. обратно. – Завтра твоя нога очень, оченьсильно распухнет, а уже сегодня, как только прекратится действие морфия, ты едва ли сможешь ходить. Если хочешь проверить и убедиться в этом сам – можешь попробовать погулять немного с помощью кого-нибудь из своих людей во-он по той дороге, чтобы примерно через час, не позже, тебя смогла забрать там наша санитарная машина.

Поддерживаемый солдатом, Штольц хмуро удалился. Уезжая, он сказал на прощание своей роте:

– Не беспокойтесь, я скоро к вам вернусь. Auf Wiedersehn,и ведите себя хорошо!

До того как прибыл Нойхофф со своим штабом, всем двадцати шести раненым у Высоты 215 была оказана необходимая медицинская помощь; тела тринадцати убитых – выложены в ряд. Был ранен также Хиллеманнс. Как я узнал, по полученному им ранению руки его могли даже комиссовать. После того как Мюллер оказал ему первую помощь, Фишер сразу же отвез его на моем «Опеле» в госпиталь. В батальоне немедленно была произведена перестановка офицеров. Ламмердинг был назначен вместо Хиллеманнса адъютантом Нойхоффа, маленький лейтенант Беккер стал офицером по особым поручениям, а Больски принял командование 10-й ротой Штольца.

* * *

Как только Тульпин завидел меня, сразу же бросился навстречу:

– Герр ассистензарцт, тут у нас серьезное ранение в легкое! Состояние раненого очень быстро ухудшается – по-видимому, он просто задыхается.

–  Verflucht! (Проклятье!) – прошипел я сквозь зубы.

Весь батальон уже был собран в одном месте и готов к продолжению наступления. Я очень не хотел снова остаться где-то позади. Раненый лежал на земле в крайне плачевном состоянии: дышать у него получалось лишь с очень большим трудом, да и то не особо успешно. Я проверил оба легких методом выстукивания и прослушивания. Диагноз был вполне очевидным – пневмоторакс. Избыточное давление воздуха между плеврой и поврежденным левым легким практически сплющило правое легкое. Выстукивания давали слишком громкий отзвук, а прослушивание с помощью стетоскопа недвусмысленно свидетельствовало о том, что звуки, которыми должно сопровождаться нормальное дыхание, исчезли уже полностью. Но самым худшим симптомом было то, что избыточное давление воздуха со стороны полости правого легкого оказывало очень сильное прямое физическое давление на сердце и левое легкое и даже сместило их со своих мест.

Было совершенно ясно, что, если не предпринять каких-то срочных мер, раненый долго не протянет. Отверстие раны действовало наподобие клапана, впускающего слишком много воздуха в плевральную полость, но не выпускающего его обратно. Специального аппарата, применяемого при пневмотораксе, у меня не было, так же, как не было уже и времени для того, чтобы удалять воздух из полости посредством маленького шприца. Существовал, правда, еще один способ… Я обильно смазал йодом правую сторону грудной клетки для того, чтобы хоть как-то воспрепятствовать попаданию микробов в ее внутреннюю полость, а затем… длинной толстой иглой проколол плевру так, чтобы достать ею до плевральной полости. Воздух с шумом вышел по игле наружу, и это сразу же сказалось видимым облегчением для раненого. Я быстро надел на наружный конец иглы длинную резиновую трубку, плотно обхватил ее конец губами и принялся отсасывать воздух из полости для того, чтобы создать там необходимый вакуум.

Это был сколь необычный, столь и опасный метод, поскольку если бы при этом в грудную полость попало бы хотя бы немного наружного воздуха или, тем более, моей слюны, это неминуемо привело бы к плевриту. С величайшей осторожностью я отсосал оставшийся воздух из груди раненого, а затем быстро заклеил антибактерицидным пластырем входную и выходную пулевые раны, а также отверстие, оставшееся от толстой иглы. На карточке ранения я оставил распоряжение немедленно эвакуировать раненого первой же санитарной машиной вместе с тяжело раненными в живот и поспешил вдогонку за своим батальоном.

* * *

Саперы шли впереди и расчищали дороги от тяжелых противотанковых мин, а за ними стремительно продвигалась 1-я бронетанковая дивизия. За двенадцать дней они бесстрашно преодолели 320 километров на северо-восток по направлению к Калинину, нанесли блестящий удар по железнодорожному сообщению Москва – Ленинград и образовали собой левую сторону клещей, которым предстояло замкнуться смертельной хваткой на горле советской столицы.

Наши успехи были, увы, не столь впечатляющими. Как и предсказывал Кагенек, мы приближались к длинному бревенчатому мосту, проложенному русскими через болота. Без всякого боя мы захватили огромное количество крупнокалиберных артиллерийских орудий, которые русские вынуждены были бросить в ходе своего поспешного отступления. Многие из них были калибра 12,8 см. Мы называли их Ratsch-Bums, поскольку слышали вначале разрыв снаряда и только потом уже – выстрел пославшего его орудия. Снаряды эти имели просто-таки ужасающую скорость и почти горизонтальную траекторию полета. Красные стремительно отступали. Многие пехотные подразделения бросали оружие и сдавались без боя.

Во второй половине дня мы прижали отступавших русских к самой кромке болотистой местности, единственным проходом через которую был тот самый бревенчатый мост. Они только было начинали бежать по мосту, как наши пулеметы буквально сметали их с него своим прицельным крупнокалиберным огнем. Наблюдая за тем, как пулеметы скашивают всех до одного вражеских солдат, не имеющих возможности спрыгнуть ни вправо, ни влево, мы невольно подумали об ожидавшей нас собственной участи, когда мы достигнем другого конца переправы – ведь она наверняка находилась под таким же смертоносным огнем красных! Однако выбора у нас не было. Мы просто вынуждены были испытать свою судьбу на этом бревенчатом мосту.

Уже в начинавших сгущаться сумерках на бревна моста вступили вначале наши саперы и головные ударные отряды, а спустя небольшой промежуток времени за ними последовала и вся остальная часть батальона. Если бы только у нас получилось благополучно завершить переправу под покровом ночной тьмы, то к утру мы могли бы оказаться в прекрасной позиции для того, чтобы продолжить преследование бегущей Красной Армии! Мост имел в ширину всего лишь шесть метров. На более твердой почве бревна лежали прямо на земле, а на топких местах – поддерживались вертикальными деревянными сваями. В быстро сгущавшейся тьме наша колонна растянулась по переправе как зловещая безмолвная тень. Многие бревна медленно погружались под нашим весом в хлюпавшую, чавкавшую и ощутимо колыхавшуюся в такт нашим шагам зыбкую почву. По обеим сторонам из зловонной жижи то и дело утробно булькали поднимавшиеся к ее поверхности болотные газы. Время от времени тьму над нашими головами рассекали явно выпущенные наугад трассирующие очереди. Зрелище это в совокупности со всем остальным получалось довольно фантастическим. Мы шли все дальше и дальше. Звук наших тяжелых шагов заполнял своей монотонностью почти все сознание. Никто не произносил ни слова. Все напряженно вслушивались в окружавшую нас ночь, пытаясь различить любой звук, который донесется до нас поверх предательски ненадежных болотных топей.

Вдруг где-то справа от моста мне почудился чей-то жалобно взывавший о помощи голос. По мере того как мы приближались к нему, голос становился все более и более различимым. Кричали по-русски. Это были буквально душераздирающие мольбы о помощи, издаваемые красноармейцем, угодившим в трясину всего в нескольких метрах от моста. Болото неумолимо засасывало его в себя все глубже и глубже, но немецкие солдаты в мрачном безмолвии все проходили и проходили мимо.

Я отыскал глазами Нойхоффа и, наклонившись к его уху, горячо зашептал:

– Мы ведь можем спасти его!

– Как? – без энтузиазма поинтересовался он. – Мне и самому не очень-то по душе оставлять это дьявольское отродье подыхать подобным образом. Но любого, кто сойдет с этих бревен, засосет точно так же. Эти топи бездонны.

Крики, полные неописуемого ужаса и мучительного отчаяния, доносились до нас снова и снова. Я вышел из колонны и стал прислушиваться, чтобы определить поточнее местонахождение красноармейца. Наши солдаты все так же безмолвно проходили мимо. Вдруг от колонны все-таки отделился один из них, и с его помощью мне удалось извлечь из моста не слишком толстое и не слишком прочно прикрепленное к остальным бревно. Как смогли далеко, мы кинули его в сторону тонущего. Крики прекратились, и в течение нескольких последовавших за этим секунд мы могли явственно слышать всплески болотной жижи в отчаянных попытках человека добраться до бревна. Нам было абсолютно ничего не видно в темноте, но слышать, как человек из последних остатков сил борется за свою жизнь, и начинать уже догадываться, что у него ничего не получится, было по-настоящему жутко. Бедняга попытался еще что-то в последний раз выкрикнуть, но его голос захлебнулся в зловещем болотном бульканье. Я почувствовал в тот момент, как буквально каждый волосок на моем теле встал дыбом от ужаса. Кошмарное бульканье затихло и сменилось тишиной. Мертвой тишиной.