Текст книги "Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте"

Автор книги: Генрих Хаапе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

У перевязочного пункта собралось около сорока человек из 37-го полка. Их разбили на две группы. Двадцать человек были отправлены на усиление к Ламмердингу вдоль северной стороны улицы, а остальные примкнули к группе Кагенека, которой предстояло дом за домом добраться до маленького Беккера по южной стороне улицы.

Десять минут спустя мы предприняли контратаку. Кагенек и Ламмердинг с боем пробирались вдоль по улице на восток, последовательно освобождая от русских дом за домом. В этот момент я услышал интенсивный винтовочный огонь с заднего двора перевязочного пункта. Это был Генрих и приданные ему в помощь шестеро легко раненных. Что бы это могло означать? В ярком сиянии осветительной ракеты я разглядел вдруг тридцать или сорок русских, торопливо пробиравшихся по сугробам от леса по направлению прямо к нам. Тут уж пора было защищаться и нам самим – на помощь Ламмердинга или Кагенека рассчитывать теперь уже не приходилось.

Раненые отстреливались изо всех сил, как только могли. Один из них, раненный в левую руку, безжизненно повисшую теперь, поднимал винтовку и целился одной правой рукой, а перезаряжал ее зажав между колен. Другой раненый – с раздробленным правым коленом – вел стрельбу, невзирая на ужасную боль, которую испытывал, из положения лежа, прислонившись для устойчивости плечом к бревенчатому столбу, на который была навешена одна из створок ворот в конюшню.

При том что мы находились в более выгодном положении и могли вести по русским огонь из укрытия, в то время как они находились на незащищенном открытом пространстве, у нас все же не получалось обеспечить желаемую силу и плотность огня. К тому же у нас не было и своей ракетницы для запуска осветительных ракет, и поэтому мы имели возможность стрелять по врагу прицельно только при отсветах тех ракет, которые пускал в стороне от нас Ламмердинг. Все остальное время царила почти непроглядная тьма, и враг под ее покровом подбирался к нам все ближе.

Глухие удары его пуль о бревенчатые стены конюшни становились все чаще. Поэтому я отобрал еще восьмерых легко раненных, способных хоть как-то держать в руках оружие, и усилил ими нашу слишком маленькую команду. Эту восьмерку я разместил под прикрытием невысокой ограды между двумя крестьянскими хозяйствами. Она представляла собой довольно толстые бревенчатые сваи, врытые вертикально в землю на открытом пространстве между нашим и соседним домами. Бревна служили отличной защитой от пуль противника, и в то же время на них было удобно опираться при прицеливании.

Я тоже схватил винтовку, и при каждой вспышке осветительных ракет группы Ламмердинга, находившейся по правую сторону от нас, все шестнадцать наших винтовок разражались почти одновременным залпом довольно плотного и прицельного огня. Дополнительные восемь защитников расширили собой линию нашей обороны, и теперь уже было очевидно, что врагам не добраться до перевязочного пункта, пока они не справятся с ними. Но даже если бы это и произошло, мы без колебаний вступили бы с ними в рукопашную схватку. Я был уверен в своих людях: они сражались за собственную жизнь и понимали это.

Внезапно на меня нахлынула волна гордого ликования. Мой перевязочный пункт показал себя настоящей маленькой крепостью, с которой оказалось не так-то легко справиться. Через два с половиной часа уже наступал рассвет следующего дня, и к этому времени мы должны были снова стать полными хозяевами положения.

Прибыла следующая партия раненых – на этот раз из числа наших людей, двинувшихся контратакой на восток. Они принесли с собой воодушевляющие новости о наших успехах. Размещать раненых было уже просто негде. Мы, как могли, уплотняли их по углам комнаты, чтобы в ее центре оставалось хотя бы небольшое пространство для оказания первой помощи и перевязок.

Все это время Наташа не спускала с моего лица своих черных глаз.

Снова ураганом ворвался Бруно.

– Мой обер-лейтенант ранен! В голову!

– Мертв? – прямо и настойчиво спросил я.

– Нет, просто лежит на земле. Но он все еще дышит.

– Тульпин! – крикнул я. – Быстро собери все необходимое, пойдешь со мной.

Уже через пару минут Тульпин вскинул на плечо лямку санитарной сумки с перевязочными материалами и всем остальным, и мы с ним побежали следом за Бруно, не обращая никакого внимания на вражеский огонь. Кагенек лежал на спине за домом, под укрытие которого его перетащили двое солдат. Он был в сознании, но из его виска сильно струилась кровь.

– По-моему, все не так уж плохо, – не слишком уверенно пробормотал он.

На первый взгляд казалось, что висок лишь сильно оцарапан, но все же нужно было срочно доставить Кагенека в более безопасное и освещенное место для более тщательного осмотра – к тому же русские, судя по всему, были всего лишь в нескольких дворах от нас. Я быстро наложил тугую повязку для замедления кровотечения, и мы с Тульпином наполовину понесли, наполовину потащили нашего командира обратно к перевязочному пункту, стараясь держаться по возможности поближе к стенам домов.

Когда мы добрались наконец до перевязочного пункта и оказались внутри, я снял временную повязку, и из раны хлынула свежая кровь. Я прозондировал височную кость и убедился в том, что она была гладкой и неповрежденной. Жизни Кагенека, к счастью, не угрожало ничего серьезного.

– Это всего лишь царапина, Франц, – поспешил я успокоить его. – Видимо, это был осколок, ударивший тебе в висок по касательной и оглушивший тебя. А такое сильное кровотечение – просто из-за повреждения височных тканей и сосудов. Сама височная кость цела. Счастлив сообщить, что через несколько дней ты будешь в полном порядке.

Кагенек улыбнулся с огромным видимым облегчением.

– Такое ощущение, скажу я тебе, как будто меня лягнула в голову лошадь, – сияя от радости, проговорил он. – В первый момент меня просто даже немного вырубило, а потом я почувствовал, что лицо заливает кровью, и я подумал уж было, что вот и мое время пришло…

Перевязка была закончена, и Кагенек ощупал голову руками.

– Прекрасно, – сказал он. – Повязка получилась довольно твердой. Знаешь, со мной, вообще-то, практически все в порядке. Так, только кое-какие шумы в голове, да и то не слишком сильные.

Он замолчал на несколько секунд, а потом задумчиво проговорил:

– А выкуривать русских из занятых ими домов оказалось намного проще, чем я это себе представлял.

– Почему?

– Они все время совершают одну и ту же большую ошибку, – усмехнувшись, ответил он. – Слишком рьяно рвутся в тепло. Как ты мог заметить, сегодня дьявольски холодно, просто до костей пробирает, а русские в течение нескольких долгих часов находились на этом морозе. Когда они захватывают какой-нибудь дом – они не могут удержаться от искушения забраться поскорее внутрь и погреться там вместо того, чтобы продолжать бой дальше. В этой кутерьме комиссары, по-моему, полностью утратили контроль над ситуацией. Так что все, что нам остается делать, – это окружить дом, забросать его через окна гранатами, а затем преспокойно отстреливать одного за другим выбегающих из него красных.

Мои глаза скользнули по Наташе. Она внимательно вслушивалась в наш разговор.

– Она знает немецкий, Франц, – напомнил я.

– Не важно, – отмахнулся Кагенек. – Такая возможность все равно еще не известно когда представится, да и к тому же, в конце концов, – цинично улыбнулся он ей, – она должна быть благодарна нам за то, что мы так элегантно избавляем ее от ее преследователей.

Оглядевшись вокруг, Кагенек сказал, уже в который раз мгновенно переключившись с одной темы на другую:

– Твой перевязочный пункт слишком переполнен. Держать под одной крышей столько людей опасно. Две-три осколочные гранаты, неожиданно влетевшие в окна, и… А что это там за стрельба? – встревоженно спросил он, услышав вдруг, как Генрих и легко раненные дали особенно громкий залп из конюшни.

– Не беспокойся. Это так, наша личная маленькая локальная война. Несколько русских пытались подобраться к нам с тыла, но теперь ситуация полностью под контролем.

Произнося эту фразу, я постарался придать ей по-военному лаконическое звучание, а получилось совершенно не по-военному напыщенно.

– Как только эта стрельба за домом прекратится окончательно, я намереваюсь сразу же приступить к эвакуации раненых. Тяжело раненных я отправлю конными повозками к штабсарцту Лирову в ту деревню, что к западу от нас, а те, кто еще может идти или хотя бы ползти, отправятся со мной через поля в Терпилово, на сборный пункт, а потом далее по госпиталям, как только мы освободим наши тылы от врага.

– Это довольно дальний путь, – заметил Кагенек.

– Да, около трех километров, но уж лучше им двигаться по направлению к госпиталю, чем оставаться здесь – идти– то ведь все равно придется, раньше или позже. И было бы очень хорошо, Франц, если бы ты отправился вместе с нами – отдохнул бы хоть несколько дней.

– И как только может такой вздор лезть тебе в голову?! – гневно воскликнул Кагенек. – Это даже не подлежит обсуждению. Я должен собрать своих людей и как можно быстрее прорваться с ними к группе Беккера.

– Но ведь ты…

– Я чувствую себя на сто процентов нормально теперь, благодарю тебя, Хайнц. Прекрати нянчиться со мной и займись-ка лучше людьми, которые действительно ранены.

Он подчеркнуто энергично поднялся на ноги и с некоторой натугой натянул на повязку свою Kopfschutzer– стальная каска на нее теперь уже просто не налезала.

– Пойду посмотрю, что там с артподготовкой, – сказал он на прощание. – Им давно уже пора перенести огонь на восток, иначе наша контратака рискует угодить под наши же снаряды.

Я проводил Кагенека до двери и некоторое время еще наблюдал за его удалявшимся силуэтом, пока белая повязка на его голове не исчезла во мраке дороги по направлению к батальонному посту боевого управления.

Бой продолжался уже более двух часов, и мы отбили у врага уже значительную часть деревни. Но шум и грохот при этом стояли невообразимые: дикая мешанина выстрелов артиллерийских орудий различных калибров, минометов, пулеметов, автоматов, винтовок, пистолетов – вперемежку с уханьем гранат и выкриками на русском и немецком языках. Как же все-таки хорошо, подумал я тогда, что не каждая из всех этих пуль нашла свою цель. В спазматически подергивавшемся сиянии осветительных ракет я разглядел тела нескольких русских, разбросанных в разных местах дороги и по ее обочинам. Двоих из них убил я. Затем перевел взгляд на снежную пустыню, отделявшую нас от Терпилово. Осторожно приблизившись к дороге, я сошел с нее в сугроб, чтобы проверить его глубину. Оказалось, гораздо выше колен. Однако если идти с моими легко раненными по таким сугробам в колонну по одному, то по-настоящему трудно будет лишь первым трем-четырем человекам.

Сражение за перевязочным пунктом наконец завершилось. Нескольким русским, которым посчастливилось избежать наших пуль, пришлось отползти обратно в лес. С нашей стороны была только одна потеря – один из солдат, ведших огонь из-за бревенчатой ограды, был убит пулей в грудь. По лицу Генриха, переполненного гордостью за успех его маленького отряда, блуждала скромная улыбка. Впоследствии он был награжден за свои действия Железным Крестом 2-го класса.

Тульпину теперь – сразу же, как только он убедится, что дорога свободна от врага, – предстояло сопроводить две конных повозки с тяжело раненными до штабсарцта Лирова. Генрих должен был остаться за старшего на перевязочном пункте и оказывать помощь всем новым возможным раненым. Я же двинулся в сторону Терпилово вместе с примерно двадцатью легко раненными, решившимися попробовать рискнуть вместе со мной добраться туда по нехоженой снежной целине. Я шел самым первым, сразу же следом за мной – Наташа. Наша колонна пробивала свой проход в глубоких сугробах медленно и в абсолютном безмолвии. Поскольку мы были далеко не уверены в том, что по пути нам не встретятся русские, все мы – кроме Наташи – были при оружии. Некоторые из раненых, уж я-то знал об этом, были едва в силах доковылять без всяких приключений до сборного пункта в Терпилово, так что всю дорогу я молился о том, чтобы не встретить никакого сопротивления.

При взгляде на все еще продолжавшийся бой в Шитинково с расстояния примерно в километр или около того казалось, что это просто батальная сцена из какого-то кинофильма о войне. Наблюдаемая со стороны, эта драма казалась какой-то нереальной. Два дома в деревне полыхали особенно ярким и бушующим пламенем, а на востоке, предвещая приближавшийся рассвет, забрезжили едва заметные первые розовые проблески наступавшего дня. Судя по осветительным ракетам, взмывавшим над деревней, наша контратака развивалась успешно: теперь Кагенека и героическую осажденную группу Беккера разделяло, по моим прикидкам, не более пятидесяти метров.

Полтора часа спустя мы выбрались из сугробов на плотно укатанную дорогу между Шитинково и Терпилово и встретили на ней двигавшиеся нам навстречу двое запряженных лошадями саней. Это были сани из терпиловского сборного пункта для раненых, но следовали они, к сожалению, не за нами, а за ранеными из жестоко разбитой группы лейтенанта Шееля. Я бы, конечно, с радостью реквизировал эти сани для транспортировки самых тяжелых случаев из моей партии, но, видимо, люди Шееля нуждались в них еще более отчаянно, чем мы. Некоторые из моих раненых уже приближались к крайней степени изнеможения, за которой следовал обычно полный и окончательный упадок сил. Так было трогательно наблюдать, как они помогают друг другу… Раненые со здоровыми ногами практически тащили на себе раненых в ноги, хотя уже сами то и дело валились от нечеловеческой усталости. Один солдат, например, испытывал жуткую боль при каждом шаге, даже несмотря на сделанные ему мной уколы морфия. Мышцы его правого бедра были разорваны осколком буквально в клочья. Я приказал Наташе, чтобы она помогала мне поддерживать его. Это была очень медленная и в буквальном смысле слова агонизировавшая процессия, едва перемещавшаяся по направлению к Терпилово. Когда мы уже совсем почти дошли до деревни, я обернулся назад на Шитинково, и мне показалось, что бой теперь идет только на восточной его окраине. Должно быть, Кагенек и маленький Беккер уже объединили свои силы. Артиллерия перенесла свой огонь на кромку леса, из чего я сделал вывод, что русские из деревни выбиты и вынуждены теперь ретироваться тем же путем, откуда и появились первоначально, с заходом луны.

Едва держась на ногах, мы добрели до сборного пункта, и я разместил всех раненых в теплой комнате, откуда их вскоре должны были отправить в тыл санитарными машинами. Осознав, что самое тяжелое позади, люди попадали в изнеможении на солому, и большинство из них немедленно уснули.

– Ну а что же мне теперь делать с тобой? – спросил я стоявшую сбоку от меня Наташу Петрову.

– Я не знаю, – ответила она мне с улыбкой, которую при других обстоятельствах я счел бы очаровательной.

Мы молча вышли на улицу. На востоке наливался силой рассвет.

– Интересно, русские обращаются с немецкими шпионами так же любезно, как обошлись с тобой мы? – спросил вдруг я.

– Я же говорила вам. Я не шпионка, я, наоборот, бегу от большевиков. Почему вы мне не верите? – воскликнула, повернувшись ко мне и сделав шаг навстречу.

Я взял ее за плечи и остановил на расстоянии вытянутых рук, а затем, пристально заглянув в ее черные глаза, с расстановкой проговорил:

– Я очень рад, девочка, что судьба избавила меня от необходимости быть твоим судьей. Но послушай моего маленького доброго совета. Возвращайся назад, но если дорожишь жизнью, то, пересекая линию фронта, держись подальше от зон боевых действий. Если доберешься до своих – можешь рассказать им, если, конечно, у тебя достанет на это смелости, о том, как мы обращались с тобой.

Наташа так и не сказала мне на это ни слова.

– Ну, давай иди, Наташа, да не забывай о том, что сказал тебе обер-лейтенант.

Она медленно пошагала вдоль дороги, ведущей к Волге, и вскоре я забыл о ней, поглощенный организацией второго перевязочного пункта для размещения всех раненых из группы Шееля, которых уже скоро должны были привезти.

Спустя четыре дня Наташа была схвачена вместе с группой русских солдат и перед лицом своих товарищей гордо признала, что является советской шпионкой. Повесили ее на ближайшем дереве.

Когда я устало зашагал в одиночестве обратно в Шитинково, грохот сражения там уже затих, и по окружавшим меня снегам начал разливаться хмурый серый свет наступающего дня. Над деревней все еще висел дым, когда я приближался к ней, и эта меланхолическая картина стала как-то незаметно наполнять меня ощущением полной безысходности. Я очень остро почувствовал, что еще немного такого уныния – и я совсем упаду духом. Навстречу мне, запряженные лошадью и сопровождаемые одним шедшим рядом с ними человеком, из Шитинково показались какие-то одинокие и исключительно печально выглядевшие на фоне серых снегов сани. Сани везли раненого. Когда солдат, правивший санями, отдав мне честь, уже хотел проехать своей дорогой мимо, я остановил его. Присмотревшись к нему, я вспомнил, что это солдат, присматривавший за лошадьми 37-го полка.

– Как там обстановка в Шитинково? – спросил я.

– Русских больше нет. Все в порядке.

– А откуда ты едешь?

– Штабсарцт Лиров поручил мне доставить этого раненого прямо до госпиталя.

– Так значит, штабсарцт Лиров в Шитинково?

–  Jawohl, герр ассистензарцт. Он оказывает там помощь вашему батальону и специально выделил эти сани для транспортировки раненых.

– А кто твой раненый? – спросил я.

– Я не знаю. Он не из нашего полка.

Я обогнул сани и осторожно отогнул угол одеяла, прикрывавший лицо лежавшего в них человека.

Это было лицо Кагенека.

* * *

– Франц! – потрясенно вскрикнул я. – Франц! – позвал я еще громче и настойчивее.

Дыхание Кагенека было неровным, очень затрудненным, и он больше не мог слышать моего голоса.

Я опустился возле саней на колени и внимательно осмотрел повязку на его голове. Оказалось, что после того, первого, он получил еще одно ранение в голову. Пуля ударила ему в левый висок и, пробив голову насквозь, вышла через правый висок. Я вдруг с болью и ужасом осознал, что белая повязка, собственноручно обмотанная мной вокруг его головы, вполне могла послужить прекрасной мишенью для какого-нибудь русского во время того боя, который последовал почти сразу же за первым ранением. Его погубила или, по крайней мере, могла погубить моя же повязка. Я осторожно осмотрел раны, и все мои надежды на благополучный исход рухнули. Кагенек был ранен смертельно. И все же я продолжал цепляться за призрачную надежду на то, что может произойти какое-то чудо.

– Мы должны быстро доставить его в госпиталь, – борясь с наступавшим отчаянием, сказал я солдату. – Как можно быстрее. И как можно осторожнее… тряска ему сейчас совершенно ни к чему.

Когда я прикрывал одеялом голову Кагенека, мои руки сильно тряслись, и я совершенно ничего не мог с этим поделать. Моя психика не позволяла моему сознанию постичь во всей полноте весь трагизм случившегося. Я надеялся на лучшее, как ребенок, который бессознательно обманывает себя, хотя было совершенно очевидно, что теперь моему другу не может помочь уже ничто.

– Мы должны как можно быстрее доставить его в госпиталь! – снова повторил я.

– Да, герр ассистензарцт, я его туда и вез, – пробормотал солдат, таращась на меня с все возраставшим удивлением. «С каких это пор доктора стал извозчиками?» – ясно читалось в его глазах.

– Так поторопимся же!

– Но я могу довезти его туда и сам, герр ассистензарцт, – улыбнувшись, сказал солдат.

– Отставить пререкания! Поехали! – крикнул я, теряя терпение, и схватил лошадь под уздцы.

Мы – точнее, сани – ехали действительно очень быстро, а нам с солдатом пришлось довольно энергично шагать пешком по бокам, поскольку в санях места больше не было. В Терпилово мы заворачивать не стали, поскольку там все равно не было врача, а направились сразу же в передвижной полевой госпиталь к Шульцу, располагавшийся где-то на той стороне Волги. Пока мы шли, я не обмолвился с солдатом больше ни словом, но в моей голове постоянно прокручивались самые причудливые и фантастические варианты того, как можно спасти Кагенека: нейрохирургические операции мозга, специалисты, экстренный самолет с аэродрома в Старице…

Мы подошли к Волге и, придерживая сани и лошадь, осторожно спустились по обрывистой дороге вдоль ее крутого берега. Перебравшись по льду на другую сторону реки, мы с трудом взобрались на ее противоположный берег. И тут вдруг я осознал, насколько тщетными были все наши усилия. Я взял карточку ранения и написал на ней несколько строк для оберштабсарцта Шульца, умоляя его сделать все возможное для моего лучшего друга. Я понимал, что моя записка бессмысленна, поскольку Шульц в любом случае сделал бы все возможное, – к тому же он и сам знал Кагенека. Но я все равно привязал карточку к верхней пуговице мундира Кагенека и постоял над ним минуту-другую, вглядываясь в его лицо в последний раз. Его дыхание было глубоким и ровным, но тем не менее Россия, 3-й батальон, его боевые товарищи – все это закончилось для него теперь уже навсегда.

Сани тронулись, а я еще долго стоял, провожая их глазами, пока они не исчезли вдали, а затем повернулся и медленно поплелся через Волгу обратно в Шитинково.

Очень мало что запечатлелось в моем мозгу из этого обратного путешествия. Мне было очень не по себе. Мой отсутствовавший взгляд автоматически отмечал попадавшихся мне по дороге людей, но они меня совершенно не интересовали. Кто-то сообщил мне, что убит Петерманн, но это произвело на меня лишь какое-то мимолетное впечатление. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что все мы до последнего человека будем вскоре убиты, то я и к этому остался бы совершенно равнодушен.

По всей главной обледенелой улице Шитинково валялось множество мертвых русских и немцев. Их тела были повсюду: на обочинах дороги, у домов, они свисали из разбитых окон, были разбросаны, наполовину заметенные снегом, по полям вокруг деревни… Но внимание я обратил почему-то только на одно из них – на тело Бруно. Он лежал на спине, обратив к небу свой давно уже остановившийся взгляд. Как мне потом рассказали, Бруно был убит прямо на глазах у еще живого и почти невредимого Кагенека, когда главное сражение было уже практически закончено и из восточной окраины Шитинково выбивали уже самых последних русских. Через полчаса после этого деревня была снова в наших руках.

Все еще не в силах оправиться от потрясения, вызванного видом моего смертельно раненного друга, я зашел на наш перевязочный пункт и обнаружил, что все раненые из него уже эвакуированы. Зато я встретил там Лирова. Он сдержал свое слово и помог нам всем чем только мог.

– Что с вами? – озабоченно спросил он, увидев меня. – Вы не больны?

– Нет, герр штабсарцт, не болен, просто немного устал. Эта бойня ударила меня по нервам немного ощутимее, чем я ожидал.

– Да-а… Многое произошло с тех пор, как я заглянул к вам пару дней назад.

– Да, герр штабсарцт, это было когда-то очень-очень давно.

Командование батальоном принял на себя Ламмердинг. Я встретил его и маленького Беккера, зайдя еще и на батальонный пункт боевого управления. Несмотря на ужасное испытание, через которое они только что прошли, оба были полны энергии и были заняты реорганизацией нашей обороны для того, чтобы суметь оставшимися силами отразить возможную повторную атаку противника. Весь личный состав нашего батальона был представлен теперь четырьмя офицерами, тридцатью одним унтер-офицером и ста шестью солдатами – всего 141 человеком от первоначальных восьмисот.

В ходе битвы за Шитинково потери нашего 3-го батальона – вместе с приданными ему в усиление подразделениями 37-го пехотного полка и отделением лейтенанта Шееля – составили пятьдесят два человека убитыми и сорок ранеными. Русские же потеряли более трехсот человек только убитыми в деревне и лесах. Может быть, даже больше – просто мы с нашими истаявшими силами не рискнули углубляться, преследуя русских, слишком далеко в лес из-за опасения попасть в засаду, а затем в окружение. По крайней мере еще около двухсот раненых русские утащили с собой при отступлении. Еще двадцать восемь красноармейцев мы захватили в плен, и в их числе одного русского офицера. Тут следует заметить, что вследствие значительных ужесточений в характере ведения боевых действий пленные в последнее время стали большой редкостью.

Ламмердинг и маленький Беккер с нетерпением ждали хоть каких-нибудь новостей о Кагенеке. Я не стал рассказывать им о моей (если так можно выразиться) встрече с ним по дороге из Терпилово и о том, что я теперь точно знал, что он больше никогда не придет в сознание, – у них без этого было предостаточно пищи для мрачных размышлений. Но я пообещал им в ближайшее время побывать в госпитале и узнать, что с ним стало, а заодно справиться о состоянии не слишком тяжело раненного Бёмера.

Когда я в очередной раз зашагал дорогой по направлению к Терпилово, солдаты стаскивали мертвых в довольно внушительные кучи, но главным образом были заняты подготовкой к следующей атаке красных. На этот раз дорога показалась мне намного длиннее; ноги налились от усталости свинцом, и я почувствовал, что идти мне стало по-настоящему трудно. Слишком продолжительное пребывание на морозе привело к тому, что мое тело потеряло слишком много тепла. Моя туго натянутая на голову Kopfschutzerпромерзла настолько, что стала почти как деревянная. Переставляя из последних сил ноги и уже почти теряя сознание от усталости и переохлаждения, я со всей остротой почувствовал, что погибаю, и осознал наконец, что мне отчаянно, просто жизненно необходимо как можно быстрее попасть в тепло, хорошенько отогреться и хотя бы немного отдохнуть и только потом продолжать свой путь в госпиталь.

Над всей округой висела какая-то зловещая, мертвая тишина, что в сочетании со свинцово-хмурым небом повергло меня в самые безрадостные размышления. Два последних дня вообще очень значительно изменили мое мировосприятие. До Шитинково все трудности, лишения и жестокости войны хоть как-то смягчались для меня тем близким фронтовым товариществом, которое мне посчастливилось встретить в нашем батальоне. Лишения можно было разделить с моими друзьями, а жестокость компенсировалась близким общением с такими исключительно добрыми по своей природе людьми, как Кагенек или Штольц. Теперь их и многих других, кого я считал своими друзьями, больше не было, и пустоту, возникшую в моей душе с их исчезновением, было невозможно заполнить ничем. Я твердо решил в тот момент, что больше никогда не позволю себе столь близких взаимоотношений, пока не кончится война. Это было мерой самозащиты.

В таком полубредовом состоянии, почти не помня себя, я добрался наконец до Терпилово. Как во сне, я с трудом отметил про себя, что оказавшийся там унтер-офицер медицинской службы в ответ на мой вопрос о Кагенеке сообщил мне, что его больше нет в госпитале, поскольку его сразу же отправили в Старицу. Эта моя последняя пешая прогулка до Терпилово, едва не стоившая мне жизни, оказалась напрасной. Стремясь поскорее оказаться в тепле, я с огромным трудом поднялся по ступеням крыльца в дом. Несколько незнакомых мне солдат, увидев меня, немедленно потеснились, уступив мне самое теплое место у печи. Найдя в себе силы лишь на то, чтобы поблагодарить их кивком головы, я сел и уже через несколько секунд провалился в крепкий и, слава богу, здоровый сон. Солдаты уложили меня поудобнее и накрыли одеялом.

Когда тот унтер-офицер, что встретился мне на пороге, осторожно потряс меня за плечо, был уже, наверное, полдень.

– Что случилось? – сразу же спросил я.

– Терпилово эвакуируется, герр ассистензарцт, – ответил он.

– Что? Вы сошли с ума? Терпилово эвакуируется? – ничего не понимая, переспросил я.

– Собственно, оно уже эвакуировано. Мы с вами последние.

– Как долго я спал?

– Около трех часов, герр ассистензарцт. Приказ об эвакуации поступил примерно полтора часа назад. Мы все отступаем.

С этими словами унтер-офицер улыбнулся и вышел из комнаты.

Для того чтобы собрать после сна воедино все свои мысли и чувства, мне понадобилось несколько долгих минут. Я отметил про себя, что прекрасно согрелся и набрался сил за три часа сна, а также что зверски голоден. Пройдясь вдоль всей деревни в поисках полевой кухни, я не обнаружил не только ее, но и вообще ничего и никого. Все Терпилово как будто вымерло. Штаб полка располагался примерно в двух с половиной километрах к северо-востоку. Для того чтобы разузнать как следует, что и как сейчас с моим 3-м батальоном, рассудил я про себя, мне будет лучше всего нанести визит оберсту Беккеру.

Когда я, предварительно постучавшись, вошел на полковой пункт боевого управления, Беккер беседовал о чем-то с фон Калкройтом. Он выразил мне свое сочувствие по поводу потери Кагенека, но меня неприятно поразило то спокойствие, с которым он это сделал. Мне стало ясно, что Кагенек был для Беккера лишь одним из нескольких хорошо подготовленных офицеров его полка, которого война, увы, не пощадила. Фон Калкройт выказал по этому поводу гораздо большую опечаленность – ведь они были с Кагенеком близкими друзьями.

– Как вы думаете, доктор, он сможет выжить после такого ранения головы? – прямо спросил он меня.

– Нет, герр обер-лейтенант, – так же прямо ответил я. – Насколько я понимаю, надежды тут никакой.

– А теперь, друзья мои, послушайте-ка минутку меня, – прервал нас Беккер. – Во время прошлой войны я переживал так же сильно, как и вы, Хальтепункт. Но солдат должен твердо усвоить, что Смерть всегда рядом. И если мы не хотим, чтобы Смерть овладела всеми нашими помыслами и волей, мы должны принять как само собой разумеющееся, что она может унести любого из нас в любой момент – как нас самих, так и наших товарищей. Каждый солдат должен принять это как аксиому, не требующую доказательств, или же он просто не достоин называться солдатом, – довольно резко закончил он.

Такое прямолинейное хладнокровие, помню, несколько покоробило меня тогда, но в дальнейшем я все же пришел к выводу, что старик был прав.

Беккер подтвердил мне, что получен приказ к общему отступлению. Гитлер наконец великодушно согласился с тем, что эффективная оборона воображаемой по сути «линии Старицы» все-таки невозможна, и дал приказ на эвакуацию защищающих ее частей. Теперь им (то есть нам) надлежало отступить до «линии Кёнигсберг», расположенной на подступах к Ржеву. И хотя мы и знали, что никакой «линии Кёнигсберг» в действительности еще не возведено и не подготовлено, этот рубеж был выбран все-таки не кем-нибудь, а опытными командирами-фронтовиками – одним из которых был Бёзелагер – в соответствии с реальными тактическими и стратегическими требованиями. Его по крайней мере можно было действительно отстаивать.