Текст книги "Оскал смерти. 1941 год на восточном фронте"

Автор книги: Генрих Хаапе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 35 страниц)

Густо падавший снег заполнял следы их шагов и делал их невидимыми прямо на глазах.

Вокруг висела все та же мертвая, давящая на психику тишина. Прямо перед нами различимо просматривался навес трамвайной остановки, а столбы с проводами безмолвно указывали направление на великий город, скрытый от нас сейчас плотной завесой снега.

– Давай сходим посмотрим на эту остановку, – предложил Кагенек. – Тогда, когда вернемся, мы сможем сказать Нойхоффу, что были на расстоянии всего одной трамвайной остановки от Москвы.

Мы осторожно двинулись по дороге к каменному навесу остановки. Вокруг нас – ни единого движения. Зайдя под навес, мы остановились и молча уставились на деревянные скамьи, на которых сидели тысячи москвичей, дожидавшихся лязгающего металлического позвякивания едущего за ними из центра Москвы трамвая.

К одной из стен был прикреплен какой-то старый деревянный короб. Я пошарил рукой внутри и вытащил наружу пригоршню использованных трамвайных билетиков. Разглядывая их, мы разобрали напечатанное кириллицей слово «МОСКВА», которое теперь уже могли прочесть по-русски.

Мы медленно, с неослабевающей осторожностью дошли обратно до нашей машины. Лишь один раз Кагенек нарушил тишину, тихо проговорив за обоих нас:

– Мне, наверное, все это снится… Ну и ну…

Фишер развернул машину, и мы покатили обратно по основательно заснеженной уже дороге.

Снег посыпал теперь еще немного сильнее.

Обреченный батальон и сибиряки

Торопливо пробираясь по заметенной снегом дороге к нашей столовой, я опустил «уши» моей Kopfschutzerи даже застегнул их спереди, прикрыв нос и подбородок, так что осталась лишь щель для глаз. Однако ледяной северо-восточный ветер все равно обжигал лицо и продувал насквозь одежду.

Канун дня Святого Николаса – 5 декабря. У нас намечался первый специально организованный праздничный ужин с самого начала «Барбароссы». А у меня имелась еще и особая причина для радости: всего несколько часов назад прибыло официальное разрешение на мой отпуск. Я должен был отправиться домой уже через три дня.

Потребуется четырнадцать дней для того, чтобы добраться до Дуйсбурга, а потом еще две недели, чтобы вернуться обратно в часть, но у меня будет полных три недели, которые я проведу дома с семьей и с Мартой. К счастью, в моем распоряжении имелся автомобиль, иначе первые двадцать километров до Васильевского пришлось бы ехать на санях. От Васильевского нас должны были доставить до Ржева транспортерами для перевозки личного состава, а оттуда уже поездом через Вязьму, Смоленск, Оршу, Минск, Брест-Литовск и Варшаву – до Берлина. Переполняемый радостью, я написал Марте, чтобы она готовилась к нашей помолвке и ее празднованию на 4 января. Оставалось только надеяться, что письмо дойдет до нее раньше, чем приеду я сам.

Так что, направляясь широкими шагами в столовую на празднование кануна дня Святого Николаса, я пребывал в исключительно приподнятом настроении и не обращал особого внимания на резкий пронизывающий ветер. Термометр между тем замер на отметке в тридцать градусов мороза. С тех пор, как мы стояли у конечной остановки трамвайной линии на Москву, его столбик неуклонно опускался все ниже и ниже. Пока стояла такая погода, о финальном ударе по городу не могло быть и речи.

Однако тем праздничным вечером мы не позволяли тревожить себя подобным мыслям. У нас было что отпраздновать, и к тому же у нас имелось чемэто отпраздновать.

Я вошел в столовую и сразу же стряхнул снег с ботинок, гулко потопав ими по полу. В дальнем конце зала уже весело потрескивал огромный огонь в открытом камине. Там же, неподалеку, был накрыт банкетный стол. Мы с Кагенеком пожертвовали ради такого случая шестью бутылками коньяка с приветом от Люфтваффе. Кроме того, был приготовлен впечатляющий арсенал холодных закусок: целый поднос наваленных горкой котлет из конского мяса, холодное жаркое из конского мяса, соленое и вяленое конское мясо, а также комиссарский хлеб, нарезанный аппетитными кусочками. Ко всему этому фронтовому роскошеству подавался холодный желеобразный соус из гуляша, который можно было намазывать на хлеб или на мясо как масло. Довершал картину предстоящего пира изрядный запас сигар и сигарет.

Как раз к празднику вернулся из «этих треклятых тыловых госпиталей», как он сам называл их, наш всеми горячо любимый Штольц. Он решительно отказался от комиссования по состоянию здоровья, сулившего ему возвращение домой, для того чтобы вернуться в наш батальон, и радостная встреча, устроенная ему солдатами его10-й роты, вполне стоила того. Пожалуй, их радость по поводу возвращения Штольца имела еще и некоторый оттенок облегчения оттого, что они увидят наконец спину уходящего от них Больски, которого действительно перевели в 11-ю роту под начало юного Бёмера.

Открывая праздничное застолье, Нойхофф торжественно поприветствовал возвращение Штольца в лоно единомышленников и боевых товарищей, а также провозгласил тост за отсутствующего Титжена. По окончании этой коротенькой речи нашего командира лейтенант Олиг, как самый молодой из присутствующих офицеров, восторженно воскликнул:

– Да здравствует наш герр майор!

– Хайль Нойхофф! – громко и с энтузиазмом откликнулись все мы, за исключением Больски, который полагал, что подобное приветствие святотатственно.

И без того крупный Штольц взгромоздился вдруг с ногами на соседний стол и громко запел басом озорную задиристую песню, припев которой мы снова и снова подхватывали все вместе:

 
Никогда, никогда больше не возьмем мы в руки оружие,
Никогда, никогда больше не будем воевать!
Пусть другие ублюдки стреляют друг в друга —
Нам на них просто наплевать!
 

Штольц, отбивая ритм своими огромными ладонями, подпевал припев вместе со всеми, и перекричать его зычный голос мы не могли даже хором.

Когда всеобщее веселье, связанное с исполнением этой задорной солдатской песни, немного поутихло, оказавшийся рядом со мной у буфетной стойки Нойхофф совершенно серьезно спросил меня:

– Вы отдаете себе отчет, доктор, насколько холодно будет сегодня вечером и особенно ночью?

– Дьявольски холодно – одно только могу сказать, – ответил я.

– Уже сейчас минус тридцать пять. Вы понимаете, что это означает? О концентрической атаке на Москву не заикаются пока даже в директивах из Верховного командования.

– О том, как развивается наступление на Москву, можно судить по показаниям термометра. Вы это имеете в виду, Франц?

– Именно.

Если бы могли знать, что именно в тот момент принималось решение о прекращении великого наступления на русскую столицу! Армейские командиры наконец сумели убедить Гитлера в том, что, даже вопреки его личным желаниям, германским армиям необходимо дать приказ о переходе к оборонительной тактике.

Последнее и решающее слово осталось все же за «Генералом Зимой». Самой дальней точкой, до которой сжалось наше стальное кольцо, возможно, и была та самая трамвайная остановка на дороге из Клина.

В нашем секторе не происходило ничего необычного, но в штабе полка меня все же предупредили о том, что отъезд всех отпускников пока откладывается на несколько дней, но, конечно, не отменяется совсем. Что ж, этого следовало ожидать, пока наши передовые части не закрепились на новых оборонительных позициях.

8 декабря как гром среди ясного неба прозвучала новость о том, что Япония оказалась в состоянии войны с Америкой! В состоянии войны с Америкой, а не с Россией! Это было непостижимо. Все наши надежды на то, что красные будут воевать на два фронта, в одночасье рухнули.

Дополнительно наша озадаченность усугубилась 11 декабря, когда Адольф Гитлер объявил войну Америке. Это воспринималось как акт какой-то бессмысленной бравады. Неужели нам не хватало врагов и без этого? Неужели положение на русском фронте и без того не было достаточно серьезным – армия без зимнего обмундирования против врага, у которого с каждым днем становилось все больше союзников? Неужели нам предстояло воевать со всем становящимся враждебным по отношению к нам миром?

Затем стали поступать сообщения о том, что с обеих сторон от Калинина наши позиции атакуются свежеприбывшими частями из Сибири, имевшими к тому же великолепное зимнее обмундирование. Должно быть, в не слишком уж отдаленном прошлом Сталин предусмотрительно заключил с Японией секретное соглашение о ненападении, иначе как бы он осмелился перебросить сюда с востока все эти части…

Сибирские войска появились из-за Волги и сразу же были брошены против наших 127-й и 162-й дивизий. Волга уже не являлась непреодолимым барьером, поскольку основательно промерзла от берега до берега; армия могла пересекать ее по этому льду совершенно без каких-либо проблем. Остро ощущая всю отчаянность положения, я уже втайне начал молиться про себя о том, чтобы русские не устроили крупного прорыва, а следом за ним – грандиозной бойни по всему нашему фронту. Конечно, это была довольно эгоистичная молитва – ведь я с ужасом ожидал, что в любой момент может быть объявлен приказ «Отменить все отпуска». Я оченьхотел успеть уехать до того, как этот приказ прозвучит официально.

На наш батальон пришла разнарядка, в соответствии с которой мы должны были представить двух наших самых отважных воинов к награждению их новым орденом – Германским Крестом в Золоте. Это была особенно высокая награда, которой могли быть удостоены только фронтовики, причем уже имевшие Железные Кресты 1-го и 2-го классов, и с тех пор геройски проявившие себя в боях от семи до двенадцати раз. Крест надлежало носить на правой стороне груди. Если бы этот вопрос был поставлен на голосование в батальоне, то – вне всяких сомнений – все единодушно проголосовали бы за Нойхоффа. На деле же первым представленным к этой награде оказался обер-фельдфебель Шниттгер из 10-й роты – за выдающуюся и неизменную храбрость перед лицом врага, а вторым Кагенек, за выдающиеся командирские качества, за неизменно проявляемое бесстрашие и за способность принимать верные решения в критические моменты. Представления к награде были подготовлены и отправлены в штаб дивизии для дальнейшей пересылки в Берлин.

К счастью, о том, что отпуска отменяются, не было слышно пока никаких разговоров. Утро 13 декабря должно было стать для меня началом нового времяисчисления. 12-го я получил все мои отпускные документы и подробные напутственные инструкции. Из 3-го батальона в отпуск ехало всего пять человек, и я был среди них единственным офицером.

Мне были вручены дюжины писем для того, чтобы я бросил их в почтовый ящик в Германии, и деньги – для того, чтобы я отправил на них цветы с приложенными к ним записками женам и возлюбленным. Я уже официально передал свои обязанности по лазарету унтерарцту Фризе и старому оберштабсарцту, а Фишеру приказал быть готовым к утру вместе с машиной, чтобы доставить меня в Васильевское, откуда мы поедем дальше на транспортерах для перевозки личного состава.

Но пока мы сидели и распивали бутылку коньяка на маленькой прощальной вечеринке в ночь с 12-го на 13-е, со стороны Азии по степям задул пронзительный ледяной ветер, наметая огромные наносы снега, а столбик термометра категорически отказался подниматься выше отметки минус 35 градусов.

– Вот так-так, старик, а ну-ка встряхнись и гляди веселей! – решил подбодрить меня Ламмердинг. – Ты же завтра едешь домой! Так какого же дьявола ты столь печально взираешь на окружающий мир?

– Я просто боюсь, что моя удача не выдержит всего этого и отвернется от меня, – довольно хмуро ответил я.

– А ну-ка, отставить малевать чертей по стенам! – скомандовал Нойхофф тоном, не допускавшим никаких возражений. – Да не забудь там ни в коем случае отправить цветы моей жене.

Пока я не уехал, я презентовал своим боевым друзьям одну из двух остававшихся бутылок коньяка, чтобы они распили ее на Рождество или Новый год, а также щедро одарил их всех шоколадом и сигаретами. Последнюю бутылку отправил со специальным посыльным на квартиру Кагенеку.

* * *

На следующее утро русские все же чуть не сорвали мой отъезд. Когда я сбривал свою прилично уже отросшую бороду, раздался вдруг сигнал тревоги, возвещавший о том, что при поддержке артиллерии к нашим позициям массированно прорываются русские танки. Однако после двух часов свирепого сопротивления с нашей стороны напор русских иссяк. На наш перевязочный пункт стали прибывать первые раненые. Среди них оказался и один из тех, кто должен был ехать в отпуск вместе со мной. Он был буквально нашпигован со спины тридцатью мелкими осколками шрапнели – затылок, спина, ягодицы, бедра… Он должен был вот-вот отправиться в Германию в долгожданный отпуск, а теперь лежал на животе с карточкой ранения, привязанной к шее.

Еще некоторое время я помогал Фризе и оберштабсарцту с несколькими тяжело раненными, а потом торопливо попрощался со всеми, и ровно в час дня Фишер, я и еще трое отпускников пунктуально покинули расположение батальона на нашем «Опеле». Эти трое на заднем сиденье, еще не успев остыть после боя, возбужденно и в довольно крепких выражениях обсуждали, как они «хладнокровно» расправлялись с Иванами. Особенно сильное впечатление произвел на них не столько сам бой, сколько то, как были одеты красноармейцы.

– Вы видели, во что одеты эти Иваны? – возмущенно вопрошал солдат из 10-й роты. – Все эти зимние одежки?

– Полный комплект! – мрачно подтвердил второй. – Меховые шапки с опускающимися «ушами» и «затылком», стеганые телогрейки, набитые ватой, теплые шерстяные штаны и перчатки… А чего стоят одни только эти войлочные сапоги!

– Валенки.

– Да, валенки!

– Я такие валенки не уступил бы и за две пары наших ботинок! – послышался голос третьего. – После всего двух часов на улице я уже почти не чувствую своих ног, вот только сейчас начинают чуть-чуть оттаивать.

– Я думаю, что Иван мог бы вырыть себе в снегу нору, как кролик, и совершенно запросто хорошенько поспать там во всех этих одежках, – вставил солдат из 10-й роты.

– Сомневаюсь. Этот проклятый мороз проберется через любые одежки, – отозвался второй. – Но к дьяволу все это! Скоро будем греться дома у каминов. И лично мне будет плевать на все, что случится дальше.

Добравшись до Васильевского, мы разместились на ночлег вместе с другими отпускниками в чьей-то пустовавшей казарме барачного типа, и Фишер укатил на «Опеле» обратно в наш батальон. Из 6-й дивизии в отпуск в общей сложности ехало около сотни человек. В семь часов следующего утра должны были приехать транспортеры, чтобы доставить нас дальше, до Ржева.

На следующее утро в условленное время все в приподнятом дорожно-отпускном настроении ждали их уже на улице, однако ни в семь, ни в восемь транспортеров почему-то все не было. Было, как обычно, очень холодно, и поэтому мы то и дело заскакивали обратно в бревенчатый барак, чтобы погреться. К половине девятого к нам подъехал бронеавтомобиль, из него вылез офицер из штаба дивизии, мы быстро построились, и он сообщил нам то самое ужасное, чего каждый из нас так не хотел услышать:

– Друзья, мне очень жаль сообщать вам эту новость, но из ставки фюрера только что получено указание отменить все отпуска. Каждый должен немедленно вернуться в свое подразделение и приступить к выполнению своих служебных обязанностей.

По строю прокатилась волна недоуменно-возмущенного ропота. Терпеливо дождавшись, пока он утихнет, офицер добавил:

– Если вы хотите знать причину, то она состоит в том, что русские прорвали линии наших укреплений у Калинина. Положение сложное и не поддающееся прогнозированию. Это все.

После этих слов мгновенно повисла каменная тишина. Ситуация была действительно слишком серьезной, чтобы роптать по этому поводу.

«Немедленно вернуться в свое подразделение» оказалось весьма непросто, пришлось добираться на перекладных. Ближе к полудню я увидел вдруг сразу несколько грузовиков из нашего батальона. Стараясь не растерять друг друга, они все вместе, одной сплошной группой двигались в сторону Калинина.

– Вы можете объяснить мне, что происходит? – спросил я у старшего по колонне фельдфебеля.

– Там, в Калинине, какая-то дьявольская заваруха, герр ассистензарцт. Весь наш батальон направлен туда для контратаки и сейчас как раз находится в пути.

– А кто же тогда будет удерживать наши старые позиции?

– Соседние подразделения – сегодня ночью они сменили на них 3-й батальон.

– Ничего не понимаю. Какие-то замены, передислокации, да еще в бой в такую погоду!

– Не извольте беспокоиться, герр ассистензарцт! – браво оттарабанил фельдфебель. – Вы ведь вообще, насколько мне известно, в отпуске, так что…

– Все отпуска отменены, – досадливо оборвал его я.

Лицо фельдфебеля вытянулось.

– Тогда, наверное, положение и вправду очень серьезное, – совсем уже другим голосом проговорил он.

– Наверное, Петерманн и моя лошадь тоже где-то здесь, вместе со всеми, – подумал я вслух.

– Да, он с нами. Насколько я помню, где-то не так уж далеко сзади.

– Тогда я думаю, что дождусь его, раз уж он действительно недалеко.

По прошествии действительно не слишком долгого времени я увидел Петерманна, приближавшегося ко мне верхом на своей лошади и ведшего под уздцы мою Сигрид, чей зимний «отпуск» оборвался так же внезапно, как и мой, не успев даже начаться. Но у Сигрид по крайней мере было ее «зимнее обмундирование». К зиме она основательно обросла довольно плотной шерстью и, в отличие от многих, выглядела просто превосходно. Первым же делом она деловито потыкалась носом в мои карманы в надежде получить обычный в таких случаях кусок сахара или хлеба, но, ничего на этот раз не унюхав, разочарованно фыркнула. Увидев меня, Петерманн от удивления даже начал заикаться, как если бы семь недель моего законного отпуска пролетели всего за сутки.

Я узнал от него еще раз о том, что 3-му батальону было приказано оставить свои оборонительные позиции и двигаться на Калинин. Приказ был получен всего два часа спустя после того, как я отбыл вчера в Васильевское, чувствуя себя наконец вполне состоявшимся счастливым отпускником. Наверняка Нойхофф и другие пошучивали вчера по поводу того, что вот, мол, как своевременно повезло улизнуть счастливчику…

Но все это было вчера, а сейчас было настолько холодно, что я не мог ехать верхом на Сигрид дольше, чем по полчаса за один раз. Ноги от мороза немели настолько, что я прямо– таки физически ощущал, как стынет в них кровь. Приходилось слезать и некоторое время идти пешком, чтобы восстановить кровообращение, так что основную часть пути мы с Петерманном шагали по снегу самостоятельно, ведя наших лошадей под уздцы. В полдень мы устроили небольшую остановку для того, чтобы подкрепиться, толкаясь вокруг полевой кухни, нашим неизменным гуляшом. Привалом это назвать вряд ли было можно, поэтому мы без особых проволочек вскоре снова продолжили наш путь.

После полудня разыгралась сильная вьюга; ветер дул с северо-востока прямо нам в лицо, и нам приходилось идти, сильно наклонившись вперед и, по возможности, отвернув лицо в сторону. Но несмотря на то, что мы изо всех сил щурились, чтобы уберечь глаза от мелких частичек льда, они все равно били нам по щекам, а мороз причинял уже в буквальном смысле слова физическую боль.

К счастью, собираясь в отпуск, я собрал довольно основательный запас более-менее теплой одежды. Сейчас я благодарил судьбу за то, что обут в довольно просторные новые полевые ботинки, которые берег для долгого пути в Германию. Ботинки были велики мне ровно настолько, чтобы можно было обувать их не только на две пары толстых шерстяных носок, но еще и обернуть каждую ногу куском фланели, да к тому же использовать в качестве стелек по нескольку слоев газеты. Еще на мне были две пары длинных шерстяных кальсон, две теплых нательных рубахи, вязаная шерстяная безрукавка, летняя форма, летняя шинель, и поверх всего этого – очень важный элемент: огромного размера кожаный армейский плащ из «пуленепробиваемой», как мы ее называли, толстенной кожи с теплой зимней подкладкой – такой же, как у тех двух офицеров, которых мы повстречали у «ворот» Москвы. Довершали мой наряд пара шерстяных перчаток, пара теплых зимних кожаных перчаток, вязаная шерстяная шапочка, и поверх нее – форменная, шерстяная же, Kopfschutzerс опускающимися «ушами», которые к тому же можно было застегнуть спереди на лице подобно забралу рыцарского шлема. А чтобы ветер не задувал в рукава, я обвязал их на запястьях двумя бечевками.

Это была довольно странно выглядевшая процессия людей, пробиравшихся, пошатываясь и падая, неуверенными шагами сквозь неистовствовавшую вьюгу для того, чтобы отразить нападение русских. Прибавьте к этому еще то, что каждый человек для того, чтобы максимально утеплиться, пускался зачастую на самые немыслимые ухищрения. В ход шли любые более или менее теплые предметы одежды. Солдаты использовали любое попавшее им в руки шерстяное или хотя бы просто байковое одеяло, а в бой шли обложенные со всех сторон под одеждой толстым и порой довольно плотным «панцирем» из газет.

Вьюга, разыгравшаяся после полудня, ближе к вечеру превратилась в самую настоящую снежную бурю, неистовую, безжалостную и казавшуюся бесконечной. С каждым часом ветер становился все сильнее и сильнее, снег и крупинки льда яростно хлестали нас по лицам. И мы знали, что все это – только начало того, что еще ожидает нас впереди. Мы шли в неизвестность, навстречу не только войне, но и зиме, поединка с которой могли и не выдержать.

Навстречу нам проезжало в тыл множество санитарных машин с ранеными и обмороженными. Среди этой вереницы машин я разглядел вдруг грузовик, приписанный к госпиталю Шульца. Я был немного знаком с шофером и поэтому решил остановить его на пару минут.

– Что там происходит на передовой?

–  Alles kaputt, – ответил он. – По-моему, там практически полностью уничтожены две немецкие дивизии.

– А ничего не знаешь насчет 18-го полка?

– Батальону Нойхоффа приказано атаковать врага в полдень. Возможно, прямо сейчас они как раз этим и заняты.

– В каком месте они атакуют? – спросил я его, даже схватив при этом за рукав свешивавшейся из окна руки.

– Я не знаю, герр ассистензарцт.

– А где русские?

– Везде! По-моему, никто не знает точно, где именно.

Грузовик покатил дальше в тыл, а мы с Петерманном снова устремились навстречу неистово бившему в лицо ветру. На этот раз мы взобрались верхом на наших лошадей, обогнали грузовики и настигли того фельдфебеля, что возглавлял продиравшуюся сквозь бурю колонну. Ехать приходилось молча. Когда мы пытались что-то сказать друг другу, ветер как будто целенаправленно выхватывал наши слова и с силой отбрасывал их в сторону, чтобы они не достигли ушей того, кому адресованы. Я с ужасом попытался представить себе, как могли атаковать врага в таких адских погодных условиях наши солдаты и как могли надеяться на спасение раненые и обмороженные. Даже если мы сможем остановить Красную Армию и восстановить нашу главную линию обороны, потери будут просто ужасающими.

Сзади, постепенно обгоняя конные повозки и грузовики, к нам приближалась какая-то санитарная машина. Когда она поравнялась с нами, я громко спросил у шофера, куда он направляется.

– В Горки, – ответил он.

– А не в тех ли краях находится полк оберста Беккера?

– Да, справа от Горок.

– Тогда я еду с вами! – решительно сказал я и вскарабкался на сиденье рядом с шофером, велев Петерманну следовать за нами вместе с лошадьми.

Напряженно вглядываясь в дорогу, шофер изо всех сил нагибался вперед, едва не ударяясь лицом о ветровое стекло. Стеклоочистители просто не справлялись с плотной массой заметавшего их снега. Мы продвигались вперед очень медленно, поскольку шофер изо всех сил старался не потерять накатанную колею и не завязнуть в сугробах по обеим сторонам дороги.

Когда мы добрались до Горок и остановились у наскоро организованного перевязочного пункта, было уже почти четыре часа дня. К своему немалому удивлению, я не обнаружил внутри ни одного врача – лишь только нескольких санитаров-носильщиков из разных подразделений, и при этом ни одного – из 6-й дивизии. Но зато там было огромное множество раненых и обмороженных. Очевидно, этот перевязочный пункт был единственным на всю ближайшую округу, и к нему подтягивались все уцелевшие остатки всех подразделений, сражавшихся неподалеку.

– Где ваши врачи? – спросил я.

– Двое убиты, – ответил мне фельдфебель медицинской службы с огромным шрамом на лбу, – а что случилось с четырьмя остальными, мы не знаем – возможно, они попали в плен к русским. Мы, собственно, вообще ничего не знаем: может быть, русские прямо перед нами, а может, уже и позади нас. В этом случае все мы – все равно что покойники…

– Радужная картинка, ничего не скажешь, – резко оборвал его я. – А теперь отключите-ка на минутку ваше разгулявшееся воображение и доложите мне четко, какова фактическая диспозиция впереди.

– Этим утром там уже практически никого не оставалось, за исключением незначительных остатков двух наших дивизий, так что много наших людей впереди быть не может. Примерно в одиннадцать утра мимо нас туда проследовал батальон с приказом контратаковать врага, а еще через час здесь проезжал штаб полка, принадлежащего к 6-й дивизии. Это все, что мне известно. Но в любом случае, что может поделать всего один батальон против этих орд русских?

– Ну, теперь наконец-то я имею хоть какое-то представление о картине происходящего, хоть это и не слишком веселая картина. Кто здесь старший? Вы?

Фельдфебель вдруг как-то странно замялся с ответом, и я только сейчас вспомнил, что по моей импровизированной зимней экипировке невозможно было определить ни моего звания, ни рода войск, к которому я принадлежу.

– Я ассистензарцт прошедшего здесь полка, о котором вы говорили, – быстро пришел я ему на помощь.

–  Jawohl,герр ассистензарцт, – отдал он мне честь.

– В сложившихся обстоятельствах я временно принимаю на себя обязанности старшего по этому перевязочному пункту, а вы будете моим главным помощником как следующий старший по званию. Сколько в нашем распоряжении санитаров-носильщиков?

– Я думаю, семь или восемь.

– Что значит «я думаю»? Вы что же, не знаете, сколько их у вас?

– Точно не знаю, герр ассистензарцт. Люди все время приходят, спрашивают о чем-нибудь и уходят. И никто не знает на самом деле, куда ему идти – то ли в тыл, то ли на запад.

Санитарная машина, что привезла меня сюда, уже загрузилась ранеными, и шофер собирался ехать обратно в госпиталь. Из раненых перевязанными были лишь некоторые, но далеко не все. Ни у одного при этом не было и карточки с пояснительными сведениями о ранении. Я написал несколько строчек оберштабсарцту Шульцу, в которых точно объяснил ему, где мы находимся, и попросил его послать сюда как можно больше санитарных машин, чтобы вывезти в тыл бесчисленное множество раненых и обмороженных. Положив записку в карман, шофер уехал.

Мы приступили к работе. Прежде всего необходимо было отделить уже умерших от еще живых, а среди живых выделить тяжело раненных и легко раненных. Примерно двадцать человек были еще способны, в случае необходимости, вступить в бой с врагом; оставшиеся же тридцать были в слишком тяжелом состоянии – либо в результате ранений, либо из-за обморожений – для того, чтобы можно было оказать им существенную помощь в этих полевых, по сути, условиях; пятнадцать умерших мы отнесли в конюшню, пристроенную к дому, где их тела уже совсем вскоре закоченели до твердости льда. Я осмотрел тех раненых, кому реально мог помочь, велел санитарам-носильщикам набрать дров для огня, а из самых легко раненных сформировал импровизированный караул для охраны перевязочного пункта от возможного нападения неприятеля. Часовые в этом карауле должны были сменять друг друга в течение всей ночи через каждые полчаса. Раненые все продолжали и продолжали прибывать нескончаемой чередой, но как раз перед наступлением темноты приехали несколько санитарных машин и вывезли в тыл самых тяжелых из них.

Прусская выучка дала знать себя: все панические настроения были рассеяны, а перевязочный пункт стал напоминать маленькую, но стойкую крепость.

Немного освободившись с ранеными, я вышел на дорогу, чтобы еще раз взглянуть на окружавшие нас окрестности. Снежная буря улеглась, и даже вроде бы стало немного теплее, хотя, пожалуй, так казалось только потому, что утих и пронизывавший до самых костей ветер. К востоку и к северу от нас продолжало громыхать сражение, и ночное небо то и дело озарялось яркими вспышками артиллерийских залпов. На уходящей в ту сторону дороге я разглядел в темноте две приближавшихся ко мне фигуры. Когда они подошли поближе, я неожиданно осветил их лица мощным карманным фонариком. К счастью, это оказались Фризе и санитар-носильщик из нашего батальона.

– Привет, Фризе! Откуда это тебя черти несут? – придав как можно больше бодрости своему голосу, спросил я.

Фризе замер где стоял с широко распахнутыми глазами и некоторое время не мог вымолвить ни слова.

– Как бы то ни было, но ты появился в самое подходящее время, – неподдельно улыбнувшись от радости, продолжил я. – Ради бога, расскажи мне скорее, что там происходит на передовой!

– А что вы здесь делаете? – совладав наконец с собой, очень удивленно спросил он. – Я думал, что вы в отпуске.

– Все отпуска отменены, – в который уже раз повторил я вызывавшую лишь досаду и раздражение фразу. – Поверь мне, я не меньше твоего удивлен тем, что нахожусь сейчас здесь.

– Значит, фортуна повернулась спиной не только к нам одним, – печально констатировал Фризе. – Должно быть, все так же паршиво и по всему остальному фронту.

– Что произошло с 3-м батальоном? – обеспокоенно повторил я.

– Насколько я понимаю, положение там не слишком радостное, – ответил он. – Когда мы уходили оттуда в пять вечера, батальон как раз был брошен в очередную атаку на врага. У нас уже очень много раненых и обмороженных. Но хуже всего то, что мы практически лишились всех наших пулеметов. От мороза в них замерзла вся смазка, и из-за этого они не могут стрелять.

– А кто послал тебя сюда?

– В штабе полка стало известно о том, что на этом перевязочном пункте нет ни одного офицера медицинской службы – вот меня и отправили сюда за старшего.

– Ну, Фризе, значит, так тому и быть – остаешься здесь за старшего, пока я побываю на передовой. Только строго следи за тем, чтобы выполнялись все мои распоряжения.

– Какие распоряжения?

– Более подробно тебе расскажет обо всем обер-фельдфебель со шрамом на лбу. Пошли, я сам представлю тебя как своего заместителя всем, кто там находится, иначе там все развалится к чертовой матери. Многие и так уже готовы в любой момент удариться в панику.