Текст книги "Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса"
Автор книги: Генри Мортон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)
Мы присели отдохнуть возле одного из таких камней, и я с удивлением увидел, что дерн во многих местах раскопан и перевернут. Мой юный провожатый пояснил, что многие посетители желают унести с собой в качестве реликвии кусочки старых костей.
– Как? – спросили мы. – Неужели до них так легко добраться?
– Да, – отвечал паренек, – кое-где кости лежат всего на глубине одного фута.
Эти древние могилы уже раскопаны в сотнях мест, но и поныне многое еще осталось в земле. Стоит лишь копнуть поглубже, и обязательно наткнешься на чьи-либо останки. В подтверждение своих слов Уилли достал нож и сковырнул пласт дерна. Не прошло и полминуты, как он докопался до земли, перемешанной с фрагментами костей 1746 года. Парень рассказал нам любопытную историю. Как-то раз один путешественник посетил Куллоденское поле и, подобно многим, увез с собой на память некоторое количество костей. Однако время спустя кости вернулись в посылке – с суммой денег и просьбой захоронить их обратно. Как выяснилось, незадачливый путешественник постоянно терзался угрызениями совести за то, что потревожил покой павших воинов. К тому же мужчину начали мучить ночные кошмары, которые прекратились лишь после того, как его просьба была выполнена.
– Чего там! – сказал Уилли Маккензи. – Закопал я эти кости, пусть лежат себе спокойно – пока кто-нибудь снова их не выкопает и не увезет.
На пустоши все еще можно обнаружить старые пушечные ядра и остатки военного снаряжения. Мы тоже подобрали свинцовую пулю, сплющенную, будто угодившую в какой-то твердый предмет, и побелевшую от времени.
После прогулки по Куллоденскому полю Маккензи пригласил Хоуита и его друзей к себе и хижину и предложил им послушать игру на волынке. Следующая сцена описана с тем характерным умилением, с каким столетие назад все иностранцы описывали жизнь в Хайленде.
Было так приятно, – пишет Хоуит, – сидеть в скромной хижине горцев и запросто беседовать с хозяевами. В разговоре они обнаруживают ту странную смесь жизненного опыта, ума и суеверия, которую не встретишь больше нигде в мире. Мы заметили, что над постелями и отдельными участками крыши устроено нечто вроде навесов из засохших березовых веток, и поинтересовались их назначением. Хозяева пояснили, что это защита от нашествия мух, и уверяли нас, будто докучливые насекомые не летают возле березы. Полагаю, не стоит огульно отвергать подобное утверждение, в конце концов оно является результатом их многолетних практических наблюдений и в таковом качестве заслуживает внимания. Мы долго беседовали с этими простыми и добрыми людьми о Куллоденском поле и связанных с ним традициях. Они рассказали, что раньше пустошь называлась иначе – «Драмосси», но теперь все предпочитают именовать ее Куллоденской. Прежнее название сохранилось лишь для кусочка земли, расположенного в дальнем конце пустоши, – том самом, где проходит старая заброшенная дорога на Баденох. Горцы со всей серьезностью утверждали, что там когда-нибудь состоится новое сражение. Мы поинтересовались, почему они так решили. А потому, пояснили хозяева, что его там неоднократно видели. Люди, которым летним вечером случалось ходить по своим делам через пустошь, рассказывали, что вдруг становились свидетелями происходившей на их глазах битвы. Они слышали звон мечей и пушечный грохот, видели сражавшиеся кланы и даже могли явственно различить их тартаны. И, что характерно, во всех этих схватках участвовал всадник на белом коне, в котором нетрудно было узнать лэрда Кулдетела, джентльмена из соседней округи. Одна из свидетельниц так испугалась, что на время потеряла сознание. Когда же она пришла в себя, видение исчезло. Несчастная женщина от страха позабыла, куда и зачем шла, и поспешила поскорее домой. Мы предположили, что, может быть, воспоминания о далекой исторической битве вызывают у слишком впечатлительных людей галлюцинации, однако горцы отвергли такой вариант объяснения. Судя по всему, им нравилось думать, что когда-нибудь на Драмосси действительно состоится битва и лэрд Кулдетела будет в ней участвовать (хотя какие кланы и за что будут сражаться, они так и не смогли нам объяснить).
Тем временем Уилли Маккензи настроил свои волынку и заиграл.
Наш славный волынщик, – пишет Хоуит, – играл без устали. Это было истинное наслаждение – сидеть в маленькой хижине и слушать его музыку. Мы просили его сыграть то одну мелодию, то другую – все, какие могли припомнить, и он все их мастерски исполнял. Не припомню случая, чтобы музыка оказывала на меня столь сильное и приятное впечатление. Юноша играл пиброхи и марши, и мы невольно заражались военным пылом горцев. Но наибольшее впечатление на нас произвел знаменитый ламент – тоскливая, берущая за душу мелодия. Уилли объяснил нам, что происходит: оказывается, горцы маршируют к берегу моря, где им предстоит сесть на корабль и отправиться в долгое, может, бессрочное изгнание. По дороге они поют эту песню:
Не будет во веки веков мне возврата!
Не будет во веки веков мне возврата!
Эту мелодию невозможно было слушать без слез. И я хотел бы предложить всем умникам, которые презрительно отзываются о волынках: пусть они сначала приедут в Шотландию и послушают волынку так, как мы ее услышали в тот день, а потом уж выносят свое суждение.
Что касается меня, то я с куда большим удовольствием послушал бы игру Уилли Маккензи 90-летней давности, чем всех этих современных мастеров, которые обивают пороги Бреймарского, Инвернесского и прочих фестивалей. Ведь Уилли, любовно обнимающий свою волынку на Куллоденской пустоши и оглашающий ее зеленые курганы «Похоронной песней Маккриммона», – явление, удивительное во многих отношения. И прежде всего он удивителен своим непониманием простого факта – всего, что ему так дорого, за что он изо всех сил держится, уже не существует. Оно умерло на этой самой пустоши девяносто лет назад.
Глава восьмая
Гора Бен-Невис
Я пересекаю страну с востока на запад, до полуночи пою песни мятежников, попадаю в Край Оленины, посещаю шотландский монастырь, взбираюсь на Бен-Невис и рассматриваю в Форт-Огастесе засекреченный портрет принца Чарли.
1
Я распростился с Инвернессом и направился вдоль Каледонского канала к Форт-Огастесу и Форт-Уильяму. Вот два города, чьи имена будто нанесены на карту Шотландии рукой Фенимора Купера! Оба они строились в восемнадцатом столетии как военные крепости. И главное их предназначение заключалось в том, чтобы облегчить процесс покорения местного населения – шотландских горцев. Точно так же, как канадские форты возводились для борьбы с краснокожими.
Теперь я ехал по волшебной стране «гленов и бенов», чье бесконечное чередование время от времени прерывалось проблеском озерных вод. Упомянутый канал меньше всего походил на канал в обычном понимании слова. Да он, по сути, и не является каналом – это серия коротких рукотворных сооружений, соединяющих между собой четыре длинных узких озера, «лоха». В результате тридцать восемь миль от совокупной длины приходятся на озера и лишь двадцать две – собственно на канал. Корабль, следующий по Каледонскому каналу от Инвернесса, к моменту входа в озеро Лох-Ойх находится на высоте ста футов над уровнем моря!
Я не уставал удивляться живописной местности, по который проезжал. Сколько первобытной дикости и великолепного уединения в этих горных хребтах и склонах холмов, заросших темными соснами и лиственницами. И как неожиданно открываются меж них узкие озера, в чьих глубоких водах отражаются причудливые контуры горных вершин. Если бы меня попросили назвать самый романтический маршрут для сухопутного путешествия в пределах Европы, то я, не задумываясь, отдал бы пальму первенства путешествию вдоль Каледонского канала. Уж вы мне поверьте, окрестности Рейна ему и в подметки не годятся! Что вы там можете увидеть? Одни и те же холмы, замки да чахлые виноградники. Подобное однообразие быстро приедается и утомляет путешественника (счастливое исключение составляет лишь участок пути через Сен-Гоар и рядом с Бингеном). То ли дело Великая долина, по которой проходит Каледонский канал. Здешний пейзаж поражает воображение богатым разнообразием и почти пугающим великолепием.
И еще хочу признаться: решение ехать на автомобиле было большой ошибкой с моей стороны. Ну ничего, когда-нибудь я вернусь в эти края налегке, и уж тогда-то ничто не помешает мне скользить на пароходике по водной глади канала.
2
Судьба занесла меня в Край Оленины.
Я понял это сразу же, как только вошел в маленькую гостиницу, прятавшуюся в тени большой горы. Она была из разряда тех гостиниц, которые представляются англичанам некоторым подобием рая. Еще бы, ведь здесь они могут свободно сидеть и развлекать друг друга небылицами о подстреленных оленях и пойманных чудо-рыбах. Что может быть лучше! Никто не прервет тебя (поскольку отдыхают они, как правило, без жен); и никто не станет противоречить (ибо, во-первых, это считается невежливым, а, во-вторых, у кого же хватит смелости первым бросить камень в человека, оседлавшего тему охоты или рыбалки?).
В гостинице царит вполне спартанская обстановка. Сквозняки разгуливают по всему дому – от парадных до задних дверей. В холле скопление разнообразных тростей, напоминающих Лурд с его ненужными костылями. В стеклянных ящиках красуются неправдоподобно большие рыбины (на ум невольно приходит сумасшедший таксидермист, накачивающий их с помощью насоса). Эти потрясающие экземпляры, очевидно, призваны внушить великодушным и непредвзятым умам, что не все фантастические истории рыбаков апокрифичны. На консолях расставлены чучела оленьих голов. Черные выпуклые глаза взирают на посетителей с легким укором, над ними громоздятся роскошные вешалки рогов. От этих красавцев невозможно нигде укрыться. Их стеклянный взгляд пронизывает вас, даже когда вы следуете по длинному коридору к своей спальне.
Случайному постояльцу не слишком уютно в подобных гостиницах. Он ощущает себя нежелательной помехой – примерно как человек, вынужденный прозябать в чужом клубе, пока в его собственном проводится косметический ремонт. Стоит зайти в комнату, как разговор, шедший до того, внезапно прерывается. Поневоле чувствуешь себя нахалом, вторгшимся на чужую территорию. Ты не убиваешь оленей и не истребляешь осетров, следовательно, не являешься членом тайного сообщества. На тебя смотрят как на неуместное (и весьма неприятное!) напоминание об окружающем мире.
Во время завтраков и обедов вас неизбежно преследует оленина. Лично я ненавижу оленину! По-моему, это блюдо совершенно незаслуженно перехваливают. Я бы скорее предпочел мясной фарш из консервной банки. Даже странно, что шотландцы – подарившие миру такие восхитительные супы и каши – в девяти случаях из десяти оказываются неспособными приготовить приличное мясо. Эта черта роднит их с ирландцами, те тоже не умеют жарить мясо. Ростбиф в ирландской гостинице более всего смахивает на кусок резинового коврика. Трудно себе представить более жалкое кухонное изделие, если, конечно, не брать в расчет жареную оленину из благословенного Края Оленины. Единственное, что примиряло меня здесь с завтраками, – это джем из красной смородины. Об осетрине не скажу ничего худого. Шотландцы великолепно готовят осетра – когда удается его поймать!
Как правило, завтраки в гостиницах, подобных этой, проходят в одиночестве. Столовая наполовину заполнена случайными автомобилистами. Постоянные обитатели в эту пору отсутствуют: они либо ползают на пузе в вересковых зарослях, либо же стоят с удочкой по пояс в воде. То ли дело обед! К этому часу охотники обязательно спускаются с холмов, а рыболовы выныривают из «лохов».
Они сидят за столом в гробовом молчании – истинное воплощение английского духа – и бесстрастно поглощают оленину. На их непроницаемых лицах печать былого. Их твидовые пиджаки в крупную клетку и вечерние галстуки бабочкой свидетельствуют о социальном статусе владельцев: здесь сплошные генералы, адмиралы и губернаторы провинций! Сразу же представляются серые контуры линейных кораблей, стройные колонны пехотинцев и запыленные эскадроны кавалерии, жаркие пустыни и белые города на берегу чужих океанов – все то, что служило фоном к их прошлой жизни. Теперь эти люди самозабвенно ползают в вереске, бродят по мелководью и с каменными лицами сидят по вечерам за столом. Они ждут не дождутся того часа, когда можно будет потихоньку улизнуть в маленькую комнатку позади бара. Там их ждет вечерняя порция скотча из личных запасов хозяина и бесконечное обсуждение дневных успехов и неудач.
Порой до нас, непосвященных, доносятся обрывки их разговоров.
– Ей-богу, в нем было не меньше двенадцати фунтов. Я три часа шел за ним вдоль русла реки, а затем ветер поменял направление…
– Я бросился на него! Он лежал под камнем – двенадцать фунтов и ни унцией меньше! И поверьте мне…
– Вы помните старину Монти Мэддокса?
– Генерала?
– Да, того самого. Это он поймал огромного осетра, который выставлен внизу, в гостиной!
– Постойте, когда ж это было?
– В тысяча восемьсот девяностом… Верно я говорю, Ангус?
Хозяин гостиницы не спеша выколачивает трубку о каминную доску и после характерной шотландской паузы изрекает:
– Нет, не в тысяча восемьсот девяностом. Эт' было в тысяча восемьсот девяносто втором… пятнадцатого сентября.
И все с почтением внимают заговорившему оракулу.
В этой части Шотландии в полях нередко встречаются таблички с изображением бегущего оленя. Иногда же, устремив взгляд на далекие склоны холмов, вам удается заметить движущиеся коричневые пятна. Это и есть олени. Даже невооруженным взглядом видно, что держатся они с невероятной, прямо-таки сверхъестественной осторожностью. Если же прибегнуть к помощи бинокля, можно разглядеть небольшое стадо самочек, которые медленно передвигаются по склону, следуя за своим вожаком-оленем. Они щиплют траву, но и то и дело вскидывают головы, настороженно принюхиваясь чуткими ноздрями. Что касается самца, он стоит немного в сторонке и бдительно поглядывает по сторонам, при этом грациозно изгибая шею. Кажется, он догадывается, что над его великолепными ветвистыми рогами нависла смертельная угроза.
И вы невольно задумываетесь: кто именно из этих клетчатых генералов-адмиралов в настоящий момент ползет по склону с единственной целью погубить прекрасное создание?
3
Дорога на Форт-Огастес тянется вдоль северного берега озера Лох-Несс. Этот водоем полностью соответствует моему представлению об идеальном горном озере – узкое, сильно вытянутое в длину, оно даже не пытается притворяться морем. Зато на протяжении целых двадцати четырех миль радует чрезвычайным разнообразием пейзажей, состоящих прежде всего из холмов, леса и воды. Я в жизни своей не встречал столь глубокого внутреннего озера – вода его кажется буквально черной от бесчисленного количества морских саженей до дна (мне говорили, что глубина Лох-Несса достигает 130 морских саженей).
Самое глубокое место (свыше 750 футов) располагается как раз напротив развалин замка Уркварт. Вода здесь зловеще-темная, и в ней, как в зеркале, отражаются мрачные стены древнего замка. Сорная трава уж много столетий атакует каменные плиты, пытаясь разворотить фундамент здания. Но оно упрямо стоит на месте, нависая над темными водами Лох-Несса. Кажется, будто старый замок разговаривает с озером, пересказывая ему свою долгую историю, в которой было немало войн и осад. А что рассказывает ему в ответ озеро? Кто знает… У них обоих полным-полно собственных секретов.
Именно на этой дороге далеким августовским днем 1773 года произошла знаменательная встреча: Босуэлл впервые увидел массивную фигуру своего будущего кумира, доктора Джонсона. Тот ехал ему навстречу и, как отмечает «Босси», весьма неплохо держался в седле. Здесь же, на берегах Лох-Несского озера, доктору довелось познакомиться с одной из жительниц Хайленда, старой миссис Фрэзер.
Вот как описывает эту забавную историю Босуэлл в своей книге «Дневник путешествия на Гебриды с доктором Джонсоном»:
Вдалеке виднелась маленькая хижина с пожилой женщиной на пороге. Подумав, что подобная картинка может понравиться доктору Джонсону, я обратил на нее внимание моего попутчика. Он тут же решил, что не худо было бы заглянуть внутрь. Мы спешились и в сопровождении наших провожатых проследовали к жилищу, которое при ближайшем рассмотрении оказалось жалкой лачугой, наполовину врытой в землю. Окон не было, свет проникал внутрь лишь через небольшую дыру в стене (да и то, когда его не затыкали куском торфа). Прямо посреди помещения на земляном полу горел костер, на котором готовилось какое-то варево – судя по всему, старуха варила мясо козы. Дым выходил в маленькое отверстие, проделанное в крыше. Один конец комнаты был отгорожен плетеной из ивовых прутьев загородкой – получалось нечто среднее между загоном и детским манежем. Там действительно копошилось изрядное количество чумазых ребятишек. Мебель в хижине отсутствовала.
Доктор Джонсон полюбопытствовал, где же эта несчастная женщина спит. Я попросил наших проводников перевести его вопрос на гэльский язык. Женщина отвечала с видимым волнением. Как выяснилось позже, она испугалась, что доктор хочет лечь с ней в постель. Подобное женское кокетство (или как там его назвать) нас изрядно рассмешило. При той жалкой и уродливой внешности, которой обладала старуха, оно выглядело просто нелепым! Позже в беседах с доктором Джонсоном мы не раз возвращались к этому курьезному случаю, причем каждый придерживался собственной версии событий. Я утверждал, что доктор – видный, импозантный мужчина – одним своим видом смутил добродетель местной жительницы. «Нет, сэр, – смеялся он, – все было совсем не так! Видно было, что она думает: вот пришел порочный молодой человек, прямо-таки дикий, необузданный пес! Он наверняка бы меня изнасиловал, если б не умиротворяющее воздействие серьезного старого джентльмена, его попутчика. Бьюсь об заклад, что в отсутствие своего наставника этот молодчик не пропустит ни одной юбки – ни молодой, ни старой». «Нет, сэр, – возражал я, – скорее уж она подумала нечто вроде: вот принес же черт старого негодяя, который только и смотрит, как бы соблазнить порядочную женщину. И наверняка бы соблазнил, если б не этот приличный молодой человек. Подобно ангелу с небес, он ниспослан защитить мою честь».
Вот таким образом доктор Джонсон и его верный Босуэлл пытались оживить свое романтическое путешествие в Форт-Огастес.
Город располагается на том же самом месте, где его впервые увидел доктор Джонсон. Форт-Огастес стоит у изголовья длинного озера и, казалось, задумчиво взирает на далекие мрачные холмы. На въезде в город обнаружился действующий монастырь – по нашим временам большая редкость в Шотландии. Я подошел к воротам и позвонил в колокольчик. После непродолжительного ожидания дверь отворилась. За ней стоял средних лет монах, который говорил с сильным американским акцентом. Казалось бы, что в этом удивительного? За долгие годы путешествий я навидался всякого. Помнится, во время пребывания в Риме я встречал семинаристов, говоривших на всех языках мира. Однако вид монаха-американца у дверей шотландского монастыря поразил меня своей несообразностью. Я вежливо спросил разрешения осмотреть здание.
– О чем речь! – приветливо ответил монах. – Конечно, входите.
По правде говоря, осматривать было особо нечего. Монастырь оказался современной постройки, но возведенным на базе старинного форта. Я выяснил, что в 1867 году правительство продало здание старого форта лорду Ловату, а тот в 1876 году передарил его бенедиктинскому ордену. Сейчас здесь помимо церкви и жилых помещений располагается монастырская школа.
Мой американский гид оказался весьма начитанным и разговорчивым человеком. Мы обсудили с ним проблему семи смертных грехов, затем коснулись нынешних танцев и женских мини-юбок. Странно было слушать, как этот монах-бенедиктинец на языке нью-йоркских трущоб порицает материализм и греховность современного мира.
– Послушайте, дружище, – произнес он наконец. – Ужасно рад был с вами познакомиться, но сейчас я должен бежать. Слышите, звонят к вечерне… Ну пока, всего доброго!
В глубокой задумчивости я вернулся на дорогу и продолжил свое путешествие.
4
Мисс Макинтош была похожа на маленькую блестящую птичку. А тот факт, что контора гостиницы (где ее чаще всего видели) смахивала на клетку, только усиливал впечатление. Всякий раз, как в холле звонил колокольчик и очаровательное пухлое личико мисс Макинтош показывалось в окошке конторы, у меня возникало впечатление, будто она впорхнула туда прощебетать свое «чик-чирик» и поклевать сахарку. Тем не менее она всегда на месте и успевает вовремя оформить прибывающих коммивояжеров.
Некоторые женщины рождаются на свет, чтобы играть извечную роль сестры. Мэгги именно такова. Это пухленькая девушка, милая и улыбчивая, с очень белой шейкой, серыми глазами и симпатичными веснушками на носу. Она чем-то неуловимо напоминает маленькую самочку снегиря.
Мне нравится наблюдать, как Мэгги в одиночку управляется с целой толпой мужчин (а это, полагаю, нелегкое дело) и при том умудряется не выйти за рамки доверительно-дружеских отношений. Она обладает истинным талантом ненавязчиво заботиться обо всех и быть любящей и любимой сестрой. О таких девушках обычно говорят «свой парень» и с легким сердцем поверяют им любовные тайны.
– Мэгги, поди сюда! – орут они, словно находятся у себя на кухне.
Никому из приходящих сюда холостяков даже в голову не придет мучиться с иголкой и ниткой – ведь рядом всегда есть Мэгги, которая быстро и споро пришьет отлетевшую пуговицу. Я помню собственные ощущения, когда мне довелось поранить запястье и обратиться за помощью к Мэгги. Она вполне профессионально обработала рану йодом и, вложив ватный тампон, аккуратно перебинтовывала ее, приговаривая: «Ну вот, теперь все в порядке!» От ее тихого, успокаивающего голоса у меня возникло чувство, что со мной и в самом деле все будет в порядке, и никакой столбнячный микроб не посмеет на меня покуситься. Где ему сражаться с магией Мэгги!
«О, Мэгги отличная девчонка… Мэгги одна из лучших… Давайте сегодня вечером разыграем Мэгги! Я войду, пошатываясь, и скажу…»
При этом никому и в голову не придет испытывать к ней какие-то сентиментальные чувства. Все относятся к Мэгги как к члену семьи. Полагаю, современные кинорежиссеры сказали бы, что она полностью лишена сексапильности. Другими словами, она из тех девушек, которые долго дремлют, а потом в одночасье вдруг вспыхивают и становятся героинями самых невероятных романтических историй: то неожиданно выясняется, что она тайно повенчана с газовым инспектором, то поутру весь городок обсуждает новость – «Слыхали, а Мэгги-то сбежала с заезжим священником!»
Пока же у нашей Мэгги обнаруживается лишь одна неодолимая страсть – к музыке. Она обожает играть на пианино. Ей удается воспроизводить на этом инструменте невообразимую мешанину звуков. И делать это неограниченно долго. В данном занятии Мэгги нет равных! Обычно по вечерам она появляется в курительной комнате – цветущая, неотразимо элегантная в своем платье из черной блестящей тафты. После шумных приветствий и дружеских подшучиваний ее начинают упрашивать «что-нибудь сыграть». Немного поломавшись для приличия, Мэгги подходит к пианино – этому постыдно-порочному старичку, тщеславно щеголяющему красной шелковой манишкой времен королевы Виктории (надо думать, изделию какого-нибудь покойного мюнхенского мастера). Плюхнувшись на круглый бархатный стульчик, Мэгги долго перелистывает замусоленный сборник «Шотландские песни для начинающих», а затем начинает играть вечные, неустаревающие мелодии.
Для меня остается загадкой, каким образом ее пальчики – столь искусные и ловкие в пришивании пуговиц, накладывании сложных повязок и поддержании порядка в необъятном гостиничном хозяйстве – вдруг оказываются такими тяжелыми и неуклюжими на клавишах пианино. Увы, девушка искренне верит, что играет вполне прилично, и это сильно осложняет дело! Тем не менее Мэгги настолько мила, что мы охотно закрываем глаза на все те вольности, которые она допускает в обращении с нотами. Более того, мы прощаем ей этот маленький недостаток, как прощаем лучшему другу его заикание.
В одном из абердинских магазинчиков я приобрел великолепное первое издание Хогга. У книги длинное название – «Якобитские реликвии Шотландии: сохранившиеся стихи, песни и предания истинных приверженцев династии Стюартов». Старинные песни мятежников приводятся здесь вместе с нотами. И вот как-то вечером я принес эту книгу с собой и попросил Мэгги сыграть что-нибудь вроде «Маленький немецкий лэрд» или «Свиной хвостик для Джорди» [42]42
«Немецкий лэрд» и «Джорди» – прозвища английского короля Георга I. – Примеч. ред.
[Закрыть].
Полагаю, в 1728 году это было бы небезопасное занятие – мы все вполне могли бы угодить в тюрьму! Слава богу, на дворе стоял 1928 год, и у нас выдался потрясающий вечер! В тот вечер в курительной комнате собралась замечательная компания. С нами были Чарли – самый настоящий хайлендер, что называется, до мозга костей; Сэнди – высокий, худой шотландец, быстрый, как летящий дротик, и такой же острый; Ангус – огромный смешливый здоровяк из Абердина; Джок – необыкновенный парень, обладающий внешностью одного из отцов-пилигримов и сердцем католика, особенно если сердце это согрето капелькой виски; а также один йоркширец, имени которого я так и не узнал (он то ли был коммивояжером, то ли занимался постройкой нового дока). Английский характер здорово осложнял ему общение: даже находясь в легком подпитии, бедняга не умел изливать душу в песне. Но ему нравилось скромно сидеть в уголке со своей трубкой и стаканчиком виски и наблюдать за нами со стороны.
Боюсь, нашему пению недоставало слаженности, зато мы вкладывали всю душу в исполнение: горланили громко и самозабвенно. Одна якобитская песня следовала за другой – до тех пор, пока вся крышка старого пианино не оказалась заставленной пустыми стаканами. И в тот миг на нас снизошло озарение: каким-то таинственным образом мы поняли, что в игре Мэгги заключена особая магия. Ее обычно неловкие пальцы вдруг обрели долгожданную ловкость и умудрялись извлекать из старой мюнхенской развалины поистине божественную музыку. Это еще больше нас раззадорило.
– Ай молодца, Мэгги! – кричал Сэнди. – Сыграй нам «Красавчика Чарли»!
– «Красавчика Чарли»? Пожалуйста… Вы готовы?
– Подожди, я только встану на свое место. Теперь поехали!
Финальный аккорд оказался несколько смазанным, но нас это нисколько не огорчило. Мы были во власти слезливо-сентиментального настроения.
– Давайте споем «Лодку с острова Скай»! – предложил кто-то.
– Нет-нет, это уже сто раз пели. Лучше что-нибудь, про красную кровь… Например, «Белую кокарду»!
– О нет, только не это.
– Ну тогда «Файфских вигов»?
– Ни в коем случае! Давайте споем «Маленький немецкий лэрд»!
– Отлично! Вперед, парни!
– Мэгги, сегодня ты играешь, как ангел!
Мы все теперь носили белые кокарды в своих сердцах. Единственное, что нас печалило – то, что мы не родились на двести лет раньше. Неужели бы мы не обнажили свои мечи за принца Чарли? Разве мы бы не последовали за ним на Куллоденское поле и не бросились на вражеские штыки?
На мой взгляд, Хогг, собравший и записавший эти старые песни, оказал Хайленду не меньшую услугу, чем Вальтер Скотт своему любимому Приграничью. «Песни шотландской границы» и «Якобитские реликвии» – обе книги исключительно важны для Шотландии: в одной запечатлен дух Лоуленда, в другой живет душа Хайленда. В тот вечер между строк якобитских гимнов мы разглядели смутные очертания далекого 1745 года: старые стены, обшитые деревянными панелями… колеблющееся пламя свечей… давно умершие люди молча поднимают тост за отсутствующего короля.
Уникальность этих популярных песен в том, что они живо воспроизводят политическую атмосферу якобитской эпохи. Благодаря им мы можем перенестись на два столетия в прошлое и ощутить дух того времени, складывающийся из ожидания близких перемен, яростных предрассудков, примитивной ненависти, презрительного неприятия, озорного юмора и безрассудной искренности. Эти якобитские песни производят впечатление чего-то очень живого и личного – подобно тому, что возникает при чтении «Дневника» Сэмюела Пипса. Мне показалось, что от них исходит какой-то неуловимый аромат – как от старых любовных писем. Они трогали наши души и заставляли воспарить над повседневными делами и заботами. Трудно было поверить, что сочинившие их мужчины и женщины уже давным-давно лежат на старых церковных кладбищах Шотландии. Если авторы приграничных баллад выглядели далекими и чужими, то этих людей мы воспринимали как братьев по духу. В тот вечер в маленькой хайлендской гостинице мы думали и чувствовали так же, как авторы якобитских песен.
– Ну, Мэгги, давай! Последнюю песню, и расходимся по домам.
И мы запели «Радушие Маклинов» – наверное, самую прекрасную из всех песен.
Ступай к ручью, ступай к ручью, о Чарли,
храбрый Чарли!
Ступай к ручью, где Маклины ждут тебя,
наш храбрый Чарли!
Приют здесь и кров давно уж готов
Для нашего храброго Чарли!
Боже, что за песня! Она проникнута совершенно особой поэзией – мощной, грубой, исконно мужской. Соприкосновение с ней пьянит, как глоток ирландского самогона из старой бутылки, найденной на заброшенных торфяниках. И пусть написана она от лица клана Маклинов, но слова ее были бы уместны в устах любого воинственного племени: именно так воины всех времен и народов обращались к своим героям. Даже не верится, что произведение это родилось на свет всего двести лет назад и в каких-нибудь пятистах милях от изнеженного, утонченного Лондона. Горцы Маклинов призывают к себе христианского принца, но посмотрите, что они ему сулят: вино, мясо, цветочные гирлянды и прекрасных девушек, то есть те самые извечные подношения, которым чествовали героев от начала времен. Песня эта естественно звучала бы и на древнегреческом, и на древнеегипетском языках.
– Ну а теперь напоследок споем «Неужто он не вернется?»
Красавчик Чарли теперь далеко,
За море уплыл от вражеских ков.
Нам без него ох как нелегко.
Неужто он не вернется?
Неужто он,
Неужто он,
Неужто он не вернется?
Никто не любит его, как мы.
Неужто он не вернется?
Мне трудно описать чувства, которые овладели нами в тот поздний час в комнате со старым пианино, уставленным пустыми стаканами, и спящим йоркширцем в углу.
