Текст книги "Святая Земля. Путешествие по библейским местам"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 56 страниц)

По-моему, это одно из самых приятных и комфортных мест в Иерусалиме. В спальнях горячая и холодная проточная вода, прикроватные лампы, так что перед сном можно почитать. Для студентов есть хорошая богословская библиотека, кроме того: столовая (уверен, что на завтрак там подают пресные лепешки) и просторная гостиная или комната отдыха, высокие окна которой выходят в мощеный двор, из них открывается прекрасный вид на стены Старого города.

Одной из достопримечательностей Шотландского приюта является мертвец возле центральной двери! Когда строилось здание, рабочие наткнулись на необычное погребение, вырубленное в скале, со скелетом раннехристианских времен внутри. Его сфотографировали и почтительно перенесли под одно из окон первого этажа.

Однако церковь Св. Андрея – незабываемая часть комплекса зданий. Это настоящий урок простоты и чистоты линий и цвета. Белокаменные стены, изящный изгиб арок, мягкость бледных тонов, совершенное отсутствие украшений оказываются великолепным средством исцеления после темных, усложненных старых церквей Иерусалима. Прийти оттуда к красоте и покою церкви Св. Андрея – словно от шума и смятения уличного базара перейти к тишине березового леса, что растет вокруг озера Ментит.

У шотландцев особый талант к внезапным эффектам, вызывающим у зрителя слезы, таким трюком отлично владел сэр Джеймс Барри – и когда этот трюк делается с определенной целью на сцене, он может порой разъярить. Однако снова и снова, вдохновленный искренней печалью и воплощенный в национальной святыне в Эдинбурге, этот прием трогает ваше сердце. Так получилось с церковью в Иерусалиме.

Престол стоит на ионийском мраморе с зелеными прожилками; как мне сказали: «Священник, подавая причастие, словно все время находится в Шотландии». А на латунной табличке, утопленной в полу, написано:

«В память благочестивого пожелания короля Роберта Брюса о том, чтобы его сердце было захоронено в Иерусалиме. Дар граждан Данфермлайна и Мелроуза в ознаменование 6-го столетия с момента его смерти».

Не могу сказать, насколько этот текст поражает в печатном виде, но я прочитал его в чистой и простой маленькой церкви, вдали от Шотландии, и подумал, что это один из самых красивых памятников, которые я когда-либо видел. Я задумался о предсмертном приказе короля Дугласу вынуть сердце из его тела после смерти и понести его в бой против врагов Христа.

Я вспомнил историю смерти Дугласа в Испании, когда он шел на бой с маврами с сердцем короля в серебряной шкатулке, висевшей у него на шее. И еще я вспомнил разрушенные арки аббатства Мелроуз, под которыми, как считается, было похоронено сердце Брюса.

Если бы шотландцы, построившие эту церковь, могли послать сердце Брюса в Иерусалим, я уверен, они бы это сделали, и оно бы лежало теперь на маленьком холме под горой Сион. Но они сделали нечто почти столь же замечательное. Они вспомнили последнее желание короля.

Скамьи в церкви были подарены шотландскими властями, шотландскими масонскими ложами по всему миру и приходом Малл из Галлоуэя, посвященного Джону Гроутсу (Иоанну Грошовому). Все имена вырезаны на задней стороне скамей. Я прочитал строки: «Максвеллтаун, Метлик, Линтон (Тевиотдейл), Линлитгоу» и так далее, будто вся Шотландия каким-то образом собралась в этом маленьком строении в Иерусалиме.

И я всегда буду помнить зеленоватый ионийский мрамор и связанные с ним ассоциации. Возникает ощущение, что блестящие обещания были сдержаны. Как будто вокруг престола церкви Св. Андрея звучат трубы армии дона Альфонсо, слабое эхо боевого призыва, раздавшегося и давно затихшего в Испании.

8

В один из дней ко мне обратился молодой сионист и вручил мне целую стопку пропагандистской литературы. В качестве расплаты я заставил его проводить меня до Стены плача, что он сделал с явной неохотой, потому что политически ориентированные молодые сионисты имеют мало общего с ортодоксальными евреями, которые причитают и молятся с новым рвением по пятницам об утраченной славе Израиля.

Мы искали дорогу к Стене плача в лабиринте узких, извилистых улочек Старого города. Внезапно, свернув за угол, мы оказались перед огромным, рыжевато-коричневым участком стены, из трещин которой торчали пучки травы и дикие каперсы. Стена была примерно 50 ярдов длиной и около 60 футов высотой, нижняя часть сложена из гигантских коричневатых блоков камня – примерно по 16 футов длиной и 13 футов шириной. Считается, что это единственный фрагмент стены Храма, который солдаты Тита не разрушили после осады.

С точки зрения идеологии, евреи, которые молятся там, оплакивают минувший блеск Израиля. Это может показаться довольно странным тем, кто знает, что в Палестине существует организация Еврейский национальный дом, спонсируемая Великобританией, благодаря которой сюда эмигрируют тысячи евреев со всего мира. Но еврей, который молится у Стены плача, – это не современный еврей-сионист; на самом деле он оплакивает материальную основу современного сионизма. Это старомодный, ортодоксальный иудей, чья жизнь целиком и полностью связана с религией.

Обычай молитвы-плача, оплакивания – один из наиболее часто упоминающихся в Ветхом Завете.

«Об этом буду я плакать и рыдать, буду ходить, как ограбленный и обнаженный, выть, как шакалы, и плакать, как страусы» ⁹ , – восклицал пророк Михей.

«Осязаем, как слепые, стену и, как без глаз, ходим ощупью; спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми – как мертвые. Все мы ревем, как медведи, и стонем, как голуби…» ¹⁰ , – говорит Исайя.

Обычай молитвы перед стеной Храма Ирода восходит к далеким временам. После разрушения Иерусалима Адриан под страхом смерти запретил евреям даже приближаться к городу. Однако при Константине им позволили раз в год проводить церемонию оплакивания на месте Храма. В XII веке внешняя стена – та, что сейчас называется Стеной плача, – была предоставлена евреям как место молитвы.

Примерно 50 человек – мужчин и женщин – стояли перед стеной, у некоторых в руках были книги, и все они тихо бормотали, раскачиваясь вперед-назад, как всегда делают иудеи в момент молитвы. За углом находилась будка, в которой сидел британский полицейский, призванный предотвращать возможные беспорядки, потому что Стена плача – одно из самых опасных мест в Иерусалиме.

– Здесь может произойти все, что угодно, – сказал полицейский. – Еврей может вступить в ссору с арабом, или араб может оскорбить еврея, и прежде чем вы поймете, что случилось, начнется бунт. У меня есть телефон, а на соседней улице находится полицейский участок. Извините… Мадам, вы не можете пользоваться здесь камерой.

– Но почему? – спросила англичанка.

– Это запрещено. Им это не нравится.

Мне понравилось, как этот полицейский следил за порядком в самом уязвимом месте Иерусалима – потому что сама стена является собственностью мусульман, а с другой стороны от нее возвышаются Купол Скалы и мечеть аль-Акса, занимающая территорию Храма. Ужасный бунт и резня 1929 года начались именно у этой стены с протеста мусульман против каких-то циновок и тента из ткани, установленного евреями, которые отказались убрать все это по требованию британских властей.

В результате полицейский, дождавшись момента молчания посреди молитв, убрал предметы, ставшие предметом спора, но по неистовству, которое вызвали его действия, вдруг понял, что выбрал самый неподходящий – то есть наиболее священный – момент оплакивания. Евреи пожаловались в Лигу Наций. Спор затянулся на долгие месяцы и постепенно перерос в фанатичную ярость, которая возрастала, и в итоге многие арабы и евреи лишились жизни.

К Стене плача приходят разные типы евреев. Я видел польского еврея в бархатном кафтане и шапке, отороченной мехом, молодого еврея с длинными, песочного цвета волосами и пейсами, темноволосых восточных евреев, йеменитов из Аравии, которые внешне походили на арабов, испанских евреев и – здесь и там – современных евреев в европейского кроя костюмах и шляпах.

Короткие молитвы на обрывках бумаги торчали из трещин в стене. Одна девушка горько плакала, раскачиваясь у самой стены, возможно, она молилась об исцелении от болезни, ведь евреи верят, что Яхве никогда не покидал этих камней и не оставлял их Своим состраданием. Молитвы евреев со всего мира сосредоточены здесь, потому что Стена плача обладает привилегией особой святости.

Множество «плакальщиков» объединено постоянными молитвами. Вот одна из них, ее перевел для меня молодой сионист:

Лидер:Во имя дворца, что лежит в запустении.

Ответ:Мы сидим в молчании и сокрушаемся.

Лидер:Во имя Храма, который разрушен.

Ответ:Мы сидим в молчании и сокрушаемся.

Лидер:Во имя стен, которые повержены.

Ответ:Мы сидим в молчании и сокрушаемся.

Лидер:Во имя нашего величия, которое утрачено.

Ответ:Мы сидим в молчании и сокрушаемся.

Я полагаю, что этот плач сохраняется ортодоксальными евреями с тех пор, как Тит разрушил Храм Ирода и рассеял народ по четырем сторонам света.

– Как отвратительно, – услышал я шепот англичанки, которая некоторое время внимательно разглядывала происходящее у Стены плача. – Какой смысл плакать о пролитом молоке?

И она удалилась в недоумении и негодовании.

Только женщина и именно англичанка, подумал я, могла назвать разрушение Храма и рассеяние евреев «пролитым молоком»! Но я понимал, что она имела в виду.

Еврей так остро чувствует святость территории Храма по ту сторону Стены плача, что никогда не войдет туда.

Молодой сионист смущенно, словно признаваясь в незначительном, мелком предрассудке, пояснил:

– Существует мнение, что Ковчег Завета, возможно, захоронен где-то под полом мечети, или что посетитель может по незнанию пройти прямо над Святая Святых, попирая ее ногами. Когда несколько лет назад мечеть посещал один из Ротшильдов, его возили на специальном кресле, чтобы он случайно не осквернил святое место.

Я обернулся, чтобы еще раз взглянуть на толпу раскачивающихся вперед-назад евреев, склоненных перед гигантским обломком стены, и подумал, что никогда прежде не видел ничего более решительного и вместе с тем более прискорбного. Это производило гораздо более сильное впечатление, чем стопка сионистской литературы, которую мне вручили. Мне казалось, я вижу цепь раскачивающихся бородатых фигур, уходящую в римские времена, молящихся, плачущих, всовывающих свои маленькие послания в щели между камнями, ломающих ногти, умоляющих Яхве вновь с любовью и состраданием посмотреть на то место, где когда-то, словно заснеженная гора, возвышался Его Храм.

Упорство странноватых, жалких на первый взгляд старых евреев, собирающихся вокруг Иерусалима, духовно все еще живущих в ветхозаветных временах, выстраивающих свое существование в соответствии с запутанными правилами и предписаниями, которые даже Тит и его легионы не смогли уничтожить, вызывает уважение и благоговейный трепет. Они по-прежнему ждут и молятся о приходе Мессии, они верят, что однажды Яхве простит их грехи и снимет с их согбенных спин бремя подавления и преследований, которое они несут веками.

А в десяти минутах ходьбы от Стены плача находится Еврейское агентство, занимающееся обустройством евреев на этой земле. Там полно политиканов и машинисток. Они готовы говорить с вами на английском, немецком или русском. Они никогда не упоминают Моисея, но могут пространно, оживленно и с искренним энтузиазмом говорить об электричестве. Нет в мире более причудливого контраста, чем Стена плача и Еврейское агентство, – и то, и другое предельно иудейские явления, и то, и другое озарены желанием возродить еврейское государство; но в одном случае – с Божьей помощью, а во втором – посредством тракторов и моторов.

– Стена плача, без сомнения, весьма интересное зрелище, – заметил молодой сионист, когда мы шли от нее прочь.

9

Солнце еще не взошло. Погонщики вели по улицам Иерусалима сонных ослов. Верблюды длинными, медленными вереницами покидали деревни, окруженные зеленью насаждений. Худые смуглые руки уже разворачивали и разглаживали под аркой Дамасских ворот и на каменных выступах узлы с тряпьем.

На крутых улочках Старого города торговцы фруктами устанавливали переносные прилавки с пестрыми плодами, продавцы одежды хлопотали с тюками, булочники выпекали маленькие сахарные печенья; а торговцы рыбой раскладывали странные, бесформенные трупы, которые будут проданы и съедены в этой горной столице: гигантскую щуку, пойманную в Тигре или Евфрате, дня четыре путешествовавшую в россыпях льда, камбалу из Египта и Яффы, рыбу мушт– известную также как рыба святого Петра, который ловил ее в Галилейском озере.

Я спускался по ступенчатым улицам, полным приятной утренней свежести, с обеих сторон высились древние, мрачные стены; я прошел под аркой крестоносцев, теперь встроенной в стену мечети, миновал выложенный голубой плиткой фонтан, относящийся ко временам Саладина. Внезапно темная улочка засияла золотистым светом, и, взглянув вверх, я увидел, что взошло солнце. Я уже чувствовал разливающееся в воздухе тепло, ведь солнце Палестины взлетает в небо, как огненный шар, и с первых секунд греет кожу.

С ближайшего минарета донесся призыв на молитву. Свернув за угол, я увидел муэдзина, стоявшего на маленьком балконе, залитом первыми лучами солнца; это был слепой старик, громко кричавший: «Аллах акбар, Аллах акбар, Аллах акбар; ашаду ля илаха илла-ллах, ашаду Мухаммад-ар-расулуллах… айя-а, алас-сала…» («Аллах велик; признай, что нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад Пророк Его… Приди на молитву!»).

Произнося этот призыв, он не складывал руки у рта рупором, как обычно рисуют муэдзина художники, а прижимал их за ушами, развернув ладонями вперед и пальцами вверх.

Я шагал по неровным камням мостовой и, проходя сквозь ворота Св. Стефана, увидел впереди слепящую белизной песчаную дорогу и Елеонскую гору, над которой стояло солнце.

В гористой стране нет ничего древнее дороги. Города возникают и исчезают, самые прекрасные здания могут обратиться в прах, но скромная дорога, бегущая между скал, существует вечно. В Иерусалиме вам могут показать разного рода примечательные места, и каждое из них можно поставить под сомнение, – например, то самое место, где прокричал петух, когда святой Петр отрекся от Господа, – и все же мы почтительно и благоговейно взираем на них, обращаясь мыслью к тому, что их породило, испытывая легкое неудовольствие от того, как из них извлекают прибыль. Однако на Елеонской горе вы знаете,что эти простые каменистые пути, петляющие между скал, – те самые, по которым должен был ступать Он, и что они отмечены истинными следами Его стоп в большей мере, чем любой камень золоченого святилища.

Дорога спускается от ворот Св. Стефана в долину Кедрон, поворачивает направо, ведет к каменистой местности. Когда я взглянул вверх, стены Иерусалима с их зубчатыми проходами для стражников доминировали над окрестностями – золотые в лучах утреннего солнца. Со дна долины дорога поднимается на пологий склон Елеонской горы, а чуть в стороне, справа, видны огражденные стеной кипарисы. Это Гефсиманский сад.

Небольшим этим садом управляют братья-францисканцы, ко всему относящиеся с восхищением, почтением и тактом; они построили поблизости церковь, но ничего не изменили в самом саду, лишь разбили клумбы с цветами среди древних олив.

В краю, где шаги Христа, реальные или воображаемые, можно проследить по огромным церквям, возведенным над камнями и пещерами, над легендарными местами, этот маленький, тихий сад у Елеонской горы остается незабываемым воспоминанием. Время совсем его не изменило. На холме напротив один город сменял другой, но сад, расположенный так близко, что вечером тень иерусалимских стен падает на него, сегодня все тот же, каким он был во времена Иисуса. Здесь была такая же стена и, вероятно, масличный пресс, к которому жители приносили для переработки собранные оливки. В саду выделяются восемь древних оливковых деревьев невероятного обхвата. Они больше похожи на камни, чем на деревья. Из, казалось бы, мертвой древесины тянутся вверх новые побеги, и старые стволы, толщиной напоминающие дубы, поддерживаются грудами камней и крепкими деревянными жердями. Эти оливы все еще приносят плоды, из которых монахи отжимают масло.

Старый монах, работающий в саду, открыл для меня ворота и вернулся к корзине для прополки и граблям. Это был француз, проведший много лет в Святой Земле, и когда я заговорил с ним, он распрямился, оставив на время изгородь из розмарина, вежливо ожидая возможности вернуться к своей работе; его загорелые и огрубевшие руки садовника были скрещены на коричневой рясе, пальцы сцеплены.

Он указал мне на скалу, отмечавшую участок, где спали Петр, Иаков и Иоанн, а неподалеку – колонну в стене, считающуюся по традиции указанием на место, где Иуда предал Иисуса поцелуем.

– Правда ли, – спросил я, – как верят многие, что это действительно те самые деревья, которые росли здесь во времена нашего Господа?

– Может быть, – ответил он. – Их возраст точно неизвестен, но они очень древние. Я расскажу вам о них кое-что интересное. С них никогда не платили налог, установленный с момента мусульманского завоевания на все новопосаженные деревья. Это означает, что они уже много веков назад были старыми. Это, сын мой, исторический факт, но я не могу сказать, давали ли они тень нашему Господу; что до меня, – старик мягко улыбнулся и склонился к корзине и граблям, – я верю в это.

Единственный звук, раздающийся в Гефсиманском саду, – шарканье граблей францисканца по острым осколкам кремня и гудение пчел в цветах, а еще порой тот жаркий цокот, который всегда напоминает мне о ярком солнце Палестины, – стрекотание кузнечиков.

И, стоя в тени олив, я смотрел вверх и сквозь завесу листьев видел величественную желтую стену Иерусалима на склоне напротив, и Золотые ворота – место триумфального входа в город. Из этого тихого сада, заполненного прохладными полосами тени, стена казалась жестокой и ужасной.

Мне пришла мысль, что нет большего контраста, чем гордая, твердая, желтая стена и этот маленький сад с деревьями, в котором ящерицы выскакивают из норок между камнями и смотрят неподвижно на солнце, подняв змеиные головки, прислушиваясь и вглядываясь в окружающее пространство; здесь каждый лист и каждый цветок обретают особую красоту в сравнении с бесплодной сухостью и жесткостью жары за пределами сада.

«Потом приходит с ними Иисус на место, называемое Гефсимания, и говорит ученикам: посидите тут, пока Я пойду, помолюсь там» ¹¹ .

Я заканчиваю главу, написанную святым Матфеем, и закрываю книгу. Монах закончил прополку ряда. Он наклонился, чтобы вытряхнуть из сандалии камешек, и вновь вернулся к работе. А над нами, как колонны крипты, высились суровые дуплистые стволы восьми олив, которые не умрут.

Выпуская меня из сада, францисканец протянул мне полоску бумаги, которую я положил в карман, когда шел назад, по раскаленной дороге в Иерусалим. Я вспомнил об этом, проходя в ворота Св. Стефана, и достал полоску, внутри которой были запрессованы копьевидный лист оливы и голубой цветок из Гефсиманского сада.

Глава вторая
Иерусалим: Голгофа и подземелья

Как Голгофа была найдена Константином под языческим храмом, как на этом месте вырос храм Гроба Господня и как эта церковь сегодня разделена между различными христианскими общинами. Я посещаю подземные каменоломни, которые обеспечивали камнем Храм Соломона, прохожу по Еврейскому кварталу в субботнее утро, а вечером брожу по туннелю, который Езекия прорезал в скале, когда ассирийцы угрожали наброситься на город, «как волки на овчарню».

1

Когда Иисус прощается с Галилеей и направляет стопы в Иерусалим, в евангельском повествовании нарастает напряжение. Галилейская идиллия закончена. Никогда больше мы не услышим, как плещутся волны о берег озера, не увидим толпу, расположившуюся на траве, или маленькие рыбацкие лодки, возвращающиеся домой на закате. Иерусалим, холодный, вознесенный на высоту холма, пугающий своим формализмом и самодовольством, высокомерием и превосходящей мыслимые границы слепотой, словно грозовая туча, лежал на пути Христа.

С поразительным лаконизмом евангелия изображают атмосферу города, в которой уже раздавались первые раскаты грома, предвещавшие надвигающуюся грозу. Иерусалим тянет щупальца, чтобы поймать. Его. Христа подстерегают шпионы, пытающиеся заманить Его в ловушку раввинистических споров. Он сбивает их с толку холодной, ледяной логикой и продолжает путь по жаркой долине Иордана к высоким коричневато-охристо-коричневым горам, навстречу буре. Никогда прежде в столь малом количестве слов не удавалось выразить картину насилия, скопищ народа, множества разгоряченных лиц, обвиняющих перстов, лгущих врагов вокруг, картину города, одержимого фанатичной ненавистью. Классическая литература не дает примеров столь красочного описания евангельских событий, предшествующих Распятию, и когда мы перечитываем страницы евангелий, мы ощущаем присутствующее, но никогда впрямую не названное напряжение, нервную атмосферу Иерусалима.

Совершенно невероятно, но та же атмосфера характерна и для современного Иерусалима. Город много раз разрушали, но каждый раз он вставал из мертвых тем же самым нервным, напряженным Иерусалимом. Плотность воздуха здесь странная, неосязаемая, но настолько реальная, что испытываешь облегчение, выбравшись за стены города, даже если дошел всего лишь до Елеонской горы. Но стоит вернуться и пройти под сводами тех или иных старых ворот, как вновь попадаешь под влияние этой странной силы.

В прежние дни электрическое напряжение в воздухе Иерусалима сгущалось вокруг Храма и всего, что в жизни иудаизма называется строгим соблюдением культа Храма; сегодня центром напряжения стал тот факт, что Святой Город является таковым для трех религий, и в его стенах эти три религии постоянно пребывают на грани конфликта. Христианин, который, естественно, рассматривает Иерусалим исключительно как место Распятия и Воскресения, склонен забывать, что для иудея это по-прежнему город Яхве, а для мусульманина – самая великая святыня к востоку от Мекки. Гумно Орны Иевусеянина, ставшее алтарем всесожжения даров в Храме Соломона, сегодня служит святилищем мусульман, и с этого камня, согласно исламскому преданию, Пророк отправился на небеса на спине крылатого коня ал-Бурака.

Именно поэтому нетрудно представить себе, почему Иерусалим переполнен насилием, царящим в умах, превышающим насильственные действия, типичные для всех современных городов. Неразумно евреям входить в святилище Гроба Господня, а великая мечеть зачастую закрыта для христиан. В воздухе чувствуется атмосфера духовных барьеров и границ. В Иерусалиме ничто не имеет такого значения, как религия. Хотя это один из самых многоязычных городов на земле, здесь нет национальностей. Человек редко называет себя швейцарцем, немцем, армянином, персом, коптом или греком: он либо христианин, либо мусульманин, либо иудей. Три религии играют в Иерусалиме ту роль, которая в других городах отводится национальностям.

Вероятно, нет оснований удивляться тому, что эти три конфликтующих между собой представления о вечности со временем неизбежно приведут к общему несогласию. Христианин, мусульманин и иудей живут в разных годах. Для нас наступил 1934 год от Рождества Христова. Однако евреи считают годы от сотворения мира, для них теперь 5694 год. Мусульманское летосчисление ведется от рождения Мухаммада, для них сейчас 1352 год. Но есть еще и четвертая система счета времени, принятая греками и русскими, которые придерживаются юлианского календаря, введенного Юлием Цезарем в 46 году до н. э. и исправленного папой Григорием XIII в 1582 году.

Затем, в Иерусалиме каждую неделю три святых дня. Мусульмане почитают пятницу, евреи священным днем считают субботу, а христиане – воскресенье. Несколько странный, но восхитительный оттенок придают Иерусалиму абиссинские христиане [3]3
  В 1930-х годах Абиссиния – государство, включавшее территорию современной Эфиопии, так что здесь и далее речь идет об эфиопской христианской церкви. – Примеч. перев.


[Закрыть], празднующие Рождество каждый месяц; но, к счастью, это довольно частное предприятие, и оно не ведет к закрытию банков. В таком хаосе священных праздников жизнь банковского клерка в Иерусалиме должна быть едва ли не райской, потому что на Пасху мистер Барклай практически полностью прекращает операции. Священные дни следуют один за другим почти неделю, и мистер Барклай почтительно закрывает ставни банка на еврейский Пейсах, затем на мусульманский праздник Неби Муса и на христианскую Пасху.

Так Иерусалим в повседневной жизни выражает всю сложность великих перекрестков культур. Три основных религиозных потока встречаются здесь и приходят в очевидное смешение, прежде чем распространиться во все концы света.

2

Послеполуденное солнце заливало светом двор перед Гробом Господним, когда я во второй раз посетил это загадочное скопление церковных строений.

Во-первых, трудно понять его запутанную топографию. Прежде всего, это круглая церковь с Кувуклием – надгробием Христа – в центре. Вокруг нее – просторная галерея для крестных шествий с целой серией часовен. На некотором расстоянии и на 14 футов выше остального пространства церкви находится часовня, возведенная над священной горой Голгофой. С ней связана еще одна церковь, а позади – еще одна часовня, известная как часовня Св. Елены, от которой ступени ведут вниз, к скальной купели, где мать императора Константина обнаружила Крест. Но две основные достопримечательности, на которых выстроен комплекс храма Гроба Господня, – это гора Голгофа, или Кальварий, и могила святого Иосифа Аримафейского – «на месте, где Он был распят».

Церковь производит общее впечатление сумрака и заброшенности. Есть такие темные проходы, что мне приходилось зажигать спички, чтобы найти путь. А степень разрушения камня, дерева и металла повсюду просто фантастическая. Я видел картины, гниющие на холстах, даже холсты, по-прежнему остающиеся на рамах, но полностью выцветшие: последние фрагменты краски отслоились, но еще не осыпались с основы. В камне, в мраморе были заметны повсеместные трещины и сколы. Я подумал: как странно, что предельные формы поклонения могут вызывать тот же эффект, что и предельное небрежение. Храм Гроба Господня оставляет впечатление запущенности и разрухи по очень простой причине: перемещение или замена картины, починка камня и даже ремонт окна в глазах общин обретают такую огромную важность, что возникают бесконечные проволочки, споры, дело откладывается.

Невероятная путаница колонн и проходов, подземных пещер и полуподземных туннелей, – все это накопилось за шестнадцать столетий войн и пожаров! Это исключительная неразбериха, в которой никто не может разобраться за один-два визита. Это настоящий лабиринт переходов и часовен, окружающих три основных святилища.

Я поднимался и спускался по лестницам, ведомый лишь неверным светом мерцающих свечей, исследовал темные галереи и угольно-черные коридоры. Один раз я вынужден был остановиться, наткнувшись на коленопреклоненных францисканцев, которые шли крестным путем, отблески их свечей падали на благоговейные бородатые лица, словно сошедшие со стен дома Эль Греко в Толедо. Первое впечатление от храма – череда пещер с сокровищами. Это совсем не похоже на украшенные римско-католические церкви Италии или Испании. Богатство и пышность здесь явно восточные. Словно наследие Малой Азии, России или Греции, накопленное столетиями, а теперь явившееся взгляду в свете свечей на перегруженных алтарях. Здесь соседствуют искусство и вульгарность. Бесценный потир, дар императора, стоит рядом с чем-то мишурным и дешевым, будто снятым с рождественской елки. Сотни икон отсвечивают старым золотом, на котором видны потеки воска, скрывающие части прямых, строгих фигур святых и правителей в византийском стиле.

Греческие монахи раскачивают кадила, блестящие в свете свечей, и голубоватые облачка дыма поднимаются от курильниц с благовониями, висящими перед иконами и их золочеными окладами. Коленопреклоненные верующие на мраморном полу время от времени простираются ниц перед чередой экзотических ювелирных изделий. Только в часовне францисканцев царит простота, которая обычно ассоциируется с современной западной церковью. Здесь просто и прохладно. В Святой Земле поражает видимое различие между западной и восточной церквями. Те, кто считает, что римская церковь отличается блеском и роскошью облачений и ритуалов, в Иерусалиме могут обнаружить, что католики кажутся умеренными и неброскими «протестантами» – в коричневых рясах, перевязанных веревками, в то время как греки и армяне предстают в алых и золотых облачениях, с крестами из хрусталя и драгоценных камней, в облаках воскуряемых благовоний.

Поднявшись по темной лестнице, я внезапно сам опустился на колени, на мраморный пол, вместе с безмолвной толпой, все держали в руках зажженные свечи. Тот, кто стоял рядом со мной, горестно вздохнул от полноты сердца. Я скосил глаза и увидел черное нубийское лицо, яркие белки глаз, сверкавшие в свете свечей, но так и не смог понять – мужчина это или женщина, так как фигура была скрыта изобильными складками одежды.

Мы стояли на коленях перед алтарем, дрожащим в желтоватом свете и сверкавшем от обилия золотых лампад и икон. Две колонны отделяли эту часовню от соседней, в которой молились францисканцы, поразившие меня набожностью и ясной простотой лиц. Мы образовали две конгрегации, вместе молившиеся и смотревшие в одну сторону, но остававшиеся в разных часовнях.

Это была гора Распятия: Кальварий, самое священное место на земле. Я огляделся вокруг в надежде обнаружить какие-то приметы прежних событий, но все они были стерты навеки под удушающим покровом благочестия. Я стоял на коленях перед часовней Воздвижения Креста; соседняя часовня была посвящена Поклонению Кресту.

Когда толпа поредела, я приблизился к алтарю. Там находился греческий священник, приводивший в порядок свечи: гасивший одни и зажигавший другие. Он сделал мне жест рукой, приглашая подойти ближе, и указал на серебряный диск, по краю которого скопились свечные натеки, а под ним я увидел отверстие в камне: он прошептал, что именно там был водружен Крест Господа. В часовню с молитвами и причитаниями вступили паломники, желавшие прикоснуться к скале дрожащими пальцами; и я пошел прочь, размышляя, что это место нам следует знать лишь в своих сердцах.

Я последовал вниз по лестнице за группой паломников и оказался в церкви Святого Креста, которую также называют церковью Св. Елены. Следующий лестничный пролет вел вниз – в грот, где святая Елена в IV веке, как считается, нашла истинный Крест. Это часовня Обретения Святого Креста, и его форма вырезана в черной шероховатой скале.