Текст книги "От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла"

Автор книги: Генри Мортон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

В этом же письме мы находим прекрасный гимн Состраданию – или Любви, как переводит «Авторизованная версия». Слова эти часто произносятся во время ритуала бракосочетания.

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая, или кимвал звучащий… Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла; не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше.

Вполне вероятно, что в промежутке между этим письмом и Вторым посланием к Коринфянам Павел еще раз ненадолго съездил в Коринф. В то время морское путешествие из Эфеса было несложным и занимало совсем немного времени. Но на сей раз визит в Коринф доставил апостолу глубочайшую боль. Неизвестно в точности, что там произошло. Возможно, его авторитет оказался подорван благодаря проискам врагов – соперничающей миссии еврейских христиан. Они опровергали учение святого Павла и умаляли его достижения и личные заслуги. Высказывалось даже предположение, будто один из коринфских обращенных оскорбил апостола.

Когда Павел с разбитым сердцем вернулся в Азию, он написал «суровое письмо» коринфянам, но оно не сохранилось. Некоторые критики считают, что отдельные фрагменты этого письма вошли во Второе послание к Коринфянам (в виде частичных включений в главы 10–13). На мой взгляд, это вполне объяснимая ошибка, если учесть отсутствие печатных изданий в ту эпоху и многократные рукописные копии, возникшие за прошедшие столетия.

Во время пребывания Павла в Эфесе случился мятеж среди серебряных дел мастеров. Это событие ускорило отъезд апостола из этого города, в котором он и так пробыл слишком долго. Павел решил еще раз навестить Коринф. Находясь в пути (скорее всего, где-то в Македонии), он написал Второе послание к Коринфянам. В этом письме апостол разрывается между противоречивыми чувствами: с одной стороны, он ощущал счастье, с другой – давал выход обиде и досаде. Он обрушивался с упреками на «сверхапостолов», которые унижали его в Коринфе. В то же время он радовался близкой встрече с членами своей церкви, обсуждал предстоящие дела – в частности, сбор денежных пожертвований в пользу бедных иерусалимских христиан.

Письмо ненамного обогнало Павла. Вскоре апостол и сам прибыл в Коринф и провел там несколько месяцев.

7

Среди ночи меня разбудил ужасный шум. За окном что-то гремело, окна и двери хлопали. Сначала с перепуга я даже подумал об очередном землетрясении, но выяснилось, что всего-навсего начался ливень. Тугие струи дождя яростно барабанили по крыше гостиницы, половинки ставен болтались, выдравшись из петель. Растрескавшаяся, пересохшая за лето земля была не в состоянии впитать такое количество влаги, и по ней текли шумные потоки.

Утром я рискнул выехать в сторону порта Кенхреи, который находился всего в пяти милях от Коринфа. Однако благодаря ночному ливню дорога – обычный пыльный проселок – превратилась в размокшую, скользкую кашу. Примерно на протяжении мили мы – опираясь на силу торможения – пытались бороться с силами скольжения, но в конце концов потерпели полное фиаско. Наш автомобиль безнадежно увяз, и, чтобы вытащить его, пришлось прибегнуть к помощи местного крестьянина и двух мулов. Это малоприятное занятие натолкнуло меня на весьма полезную мысль: я подумал, что до Кенхрей можно ведь добраться и иным путем. Вернувшись в Коринф, я позвонил в Афины своему другу, который имел кое-какие связи в Службе каналов и мог помочь в аренде моторной лодки. Затея увенчалась успехом, и на следующее утро я выехал в центральный офис в Каламаки.

Стоя на маленьком каменном пирсе, расположенном на восточном конце канала, я наблюдал за маленькой лодочкой, которая прокладывала путь по абсолютно гладкой, маслянистой поверхности залива. Управлял лодкой молодой грек, вполне достойный стать моделью для Праксителя. Название судна было почему-то начертано английскими буквами – «Нарцисс». Разгадка обнаружилась в виде медной таблички с именем владельца судна – англичанина; помимо фамилии там значилось еще «Мейденхед» [41]41
  Мейденхед – курортный городок на Темзе.


[Закрыть].

Денек выдался замечательным, хотя тяжелое облако, нависшее над горами, обещало близкий дождь. Мы пустились в плавание вдоль скалистого побережья. Лежавший в трех милях залив Кенхреи до поры скрывался за грядой холмов. Когда мы приблизились вплотную, мой юный Аполлон указал на высокую гору, маячившую над Кенхреями, и рассказал, что возле самой вершины горы есть пещера, в которой раньше жил отшельник. Этот человек, в прошлом монах, ушел из монастыря, поскольку был не согласен с рядом бессмысленных нововведений, в частности с новым православным календарем [42]42
  Речь о григорианском календаре, который греческая православная церковь приняла в 1923 году.


[Закрыть].

– Он, наверное, был святым? – спросил я.

Глаза у юноши расширились, а губы сжались. Он несколько раз энергично кивнул, одновременно ладонью свободной руки выполняя загребающие движения. На греческом языке жестов это означало крайнюю степень чего-либо.

Кенхреи удивили меня. Я ожидал увидеть небольшую деревушку на месте, где некогда раскинулся всемирно знаменитый порт. Однако здесь не осталось ничего, если не считать стоявшей на берегу крохотной беленой хижины, которая, казалось, целиком перенеслась с коннемарских берегов. Со всех сторон Кенхреи окружали горы. Но там, где долина постепенно повышалась в северном направлении, в холмах открывался проход, и в самом центре этого прохода возвышался огромный голубой купол Акрокоринфа.

Все население Кенхрей – состоявшее из двух сторожей оливковой рощи и одной престарелой дамы – собралось на берегу: очевидно, прибытие моторки являлось экстраординарным событием. Если вы любитель поразмышлять о тщете и скоротечности жизни, то вот вам прекрасная иллюстрация! Там, где некогда стояли могущественные флотилии из самых отдаленных уголков мира, сегодня не осталось ничего и никого, кроме двух старичков и одной старушки, которые спешат на берег, если появится крохотная моторная лодка. Впрочем, стоп! Похоже, я недооценил население Кенхрей. Здесь присутствовал еще как минимум один член общества: тощий старик, забравшись почти по пояс в воду, пытался ловить острогой рыбу.

На дне бухты лежали развалины древнего порта – того самого, откуда Павел отправился в Эфес. Когда-то они стояли на берегу, землетрясение сбросило их в море. Под толщей зеленой воды я разглядел фрагменты портовых стен. А у самого берега виднелись еще узнаваемые руины римского оборонительного вала – тоже жертвы землетрясения. Ни за что бы не поверил в то, что раньше здесь был древний порт, если бы не знал об этом заранее. Во времена Павла здесь существовала полукруглая бухта, со всех сторон окаймленная холмами. На одном конце мыса стоял храм Афродиты, на другом – святилища Асклепия и Исиды. В центре бухты (на плотине) установлена была колоссальная статуя Посейдона: в одой руке – дельфин, в другой – трезубец. За портом тянулись многочисленные складские помещения, которые постепенно переходили в город.

Я прошел в глубь долины, где выращивают оливки и пшеницу. Возвышенности и пригорки выглядели так, будто скрывают античные руины. А на склоне холма, как раз над развалинами порта, сохранились стены древней часовни, все еще покрытые штукатуркой и разрисованные грубыми контурами рыб. Рыбы – один из тайных символов христианства. Возможно, и эта постройка была одной из первых христианских церквей? Известно, что в павловскую эпоху в Кенхреях существовала церковь, и не исключено, что она была заложена при участии апостола. В Послании к Римлянам упоминается некая женщина по имени Фива (Феба). Павел представлял ее как «сестру нашу, диакониссу церкви Кенхрейской: примите ее для Господа, как прилично святым… ибо и она была помощницею многим и мне самому» ⁴⁷ .

Стоя на берегу пустынного залива и глядя вдаль, где на юге вздымались горы Арголиды, я вполне мог вообразить, что нахожусь в одном из самых глухих уголком Гебридских островов. Именно здесь Павел в исполнение обета обрил волосы. Впрочем, на эту тему написано множество исследований: кто дал этот зарок – сам Павел или его товарищ Акила? Согласно эфиопской версии, это сделали оба. В античные времена это была распространенная традиция (как среди евреев, так и среди язычников) – жертвовать свои волосы божеству, которое помогло избежать серьезной опасности. У Гомера мы встречаем упоминание о родителях, принесших в жертву божеству волосы детей. Император Нерон, впервые сбрив бороду, поместил волосы в золотой ларец и посвятил богам в храме Юпитера на Капитолийском холме. Вполне возможно, что в случае Павла речь шла об обычном назорейском обете, предполагавшем сбривание волос, воздержание от вина и виноградного сока, а по истечении тридцати дней – снова снятие отросших волос и возложение их на алтарь Иерусалимского храма.

Вполне возможно, именно таковы и были намерения Павла. Он собирался посетить праздник Пятидесятницы в Иерусалиме. Для этого он должен был сесть на корабль пилигримов, который сначала шел в Эфес, а затем на юг, в Сирию. Нам известно, что апостол провел в Эфесе, по крайней мере, одну субботу, во время которой проповедовал в синагоге. Однако дольше остаться в Эфесе он отказался – возможно, обет влек его в Иерусалим. Оставив Акилу и Прискиллу присматривать за формированием общины, Павел сел на корабль, отправлявшийся в Кесарию.

Во время своего краткого визита в этот величайший город Малой Азии апостол обдумывал следующий этап миссионерской жизни. В качестве сцены для апостольской деятельности Павла Эфес был даже важнее, чем Коринф. Павел прибыл в Сирию весной 53 года. Летом того же года он покинул эту страну, чтобы отправиться в свое третье миссионерское путешествие. Он снова посетил «возлюбленных галатов», а вслед за тем пошел в Эфес, где провел три года, проповедуя Евангелие Христа.

В мои планы – буквально по шагам восстановить путь святого Павла – вмешалась стихия. Начался сезон дождей, а это означало, что дожди, которые по силе и ярости могли сравниться с тропическими ливнями, будут идти практически ежедневно. Такая же погода ожидала меня и в Малой Азии. Посему я решил, что будет благоразумно вернуться в Англию и лишь через полгода возобновить знакомство с Эфесом.

Глава десятая
Из Эфеса через Кесарию в Рим

Мое путешествие в Эфес; я осматриваю руины древнего храма Дианы и того театра, в котором серебряных дел мастера выступили против Павла. Далее я путешествую в Палестину, останавливаюсь у кармелитов и посещаю Кесарию. Затем сажусь на корабль, отправляющийся на Мальту; там моему взору предстает кладбище мертвых кораблей. После этого я плыву в Неаполь и добираюсь до Рима. Путешествие мое оканчивается возле гробницы святого Павла.

1

Капитан корабля был крепким и невозмутимым уроженцем Гебридских островов. Его голубые глаза настолько привыкли вглядываться в ночной туман или в нечто, находящееся за пределами обычной видимости, что приобрели какой-то особый, почти мистический блеск. Когда капитан смотрел на вас своим характерным остановившимся взглядом, казалось, будто он, впав в состояние транса, попросту никого не замечает. У него был необычный тембр голоса – низкий и глубокий, а поскольку обычно он говорил негромко, то создавалось впечатление, будто он мыслит вслух.

Когда наше судно проходило между южным побережьем Троады и северным берегом Митилены, капитан передал мне через стюарда приглашение подняться на капитанский мостик. Я застал его прильнувшим к биноклю – капитан внимательно разглядывал проплывавший мимо берег. Не отрываясь от своего занятия, он обратился ко мне с вопросом:

– Вам это ничего не напоминает?

Я внимательно пригляделся к проплывавшему мимо мысу Баба и холмам, подступавшим к заливу Адрамиттий.

Судно ощутимо покачивало. Стоял один из тех туманных мартовских дней, когда бирюзово-голубые волны Эгейского моря приобретают неприятный серо-стальной оттенок; а над горными вершинами собираются насыщенные громами и молниями тучи. Наплывающие клочья тумана внезапно скрывают из вида проплывающие острова, а самые высокие из гор как-то съеживаются и уменьшаются в размерах.

– Что мне это напоминает? – переспросил я. – Конечно же, Шотландию.

– Вот именно, – пробурчал капитан. – А если точнее, острова.

Когда мы уже приближались к Троаде, над заливом Адрамиттий пошел дождь. Стоявшая на самом берегу крепость Ассос на время скрылась за пеленой серых струй. Но едва дождь прекратился, и крепость, и белый городок за ней засияли с новой силой.

– Можно представить, что мы пересекаем залив Раасей, направляясь к Портри, – задумчиво сказал капитан. – Ужасно похоже на острова.

Он пустился в воспоминания о начале своей карьеры, когда между Кайлом и Скаем еще курсировали колесные пароходы. Слушая капитана вполуха, я пытался представить себе, как святой Павел плыл к Троаде. Интересно, его взору тоже предстали свинцово-серые волны, разбивавшиеся о прибрежные скалы. Долетал ли до его слуха вой ветра в горах Митилены? Провожал ли он взглядом проплывавшие мимо туманные берега?

– Дождь кончается, – услышал я голос капитана и, проследив за его взглядом, увидел голубые просветы в, казалось бы, безнадежно сером небе. Задолго до того, как мы свернули на юг к Митилене, солнце снова выглянуло из-за туч, и море приобрело нежно-фиолетовый оттенок.

Я смотрел на острова Эгейского моря: за лето они высушились и прожарились. Весь запас своей влаги они отдали плодам фиговых деревьев, дыням и гранатам, а сами сейчас напоминали сморщенные прошлогодние каштаны. Но настанет весна, и они снова оживут, зазвучат на сотни голосов благодаря речушкам, которые весело прокладывают себе дорогу через сосновые боры к заливу, куда несут свои воды. Острова засверкают изумрудной зеленью заколосившихся зерновых, листья инжира подобно раскрытой пятерне будут ловить солнечное тепло, виноградные лозы побегут по земле, как маленькие зеленые ручейки. Жимолость оплетет белые стены; бледно-палевые нарциссы расцветут на склонах холмов, а олеандры заполонят болотистые низинки. Мужчины и женщины, которые в летний зной отсыпаются в тени олив, весной усердно трудятся в поле. Вечерней порой сельские улицы огласятся перезвоном колокольчиков на шеях мулов – это крестьяне возвращаются домой со своих виноградников.

Острова чутко отзываются на любое изменение освещения. Ранним утром вы можете видеть золотые облака, покрывалом лежащие на них. Горы окрашиваются в яркий шафранный цвет. Долины перечеркнуты полосами экзотического оттенка – от темно-фиолетового до розовато-лилового. По вечерам сгущаются чернильные сумерки, над ними расстилается непроницаемо черное небо с первыми неяркими звездочками.

Измир встретил нас серой предутренней полутьмой. Мы разглядели город, свернувшийся клубком в изгибе бухты, в окружении высоких гор. Солнце, встававшее из-за горы Паг, заливало все таким нестерпимым светом, что пришлось воспользоваться очками с затемненными стеклами – иначе было больно смотреть.

Я стоял на палубе и пытался убедить себя, что все это происходит на самом деле и я действительно через несколько часов увижу Эфес. Забавно, как некоторые города одной только магией своего имени влияют на нашу жизнь. Тысячи людей стремятся в далекие края, надеясь повидать места, которые они считают красивыми. Это, собственно, единственная причина, по которой они совершают путешествия. Для меня же такой причиной могут послужить волшебные названия – названия, которые одним только своим звучанием способны оживить и осветить самый скучный и безрадостный день. Для меня такими названиями являются Эфес, Фивы, Тинтагель, Ла-Манча, Камелот и Авалон. Они очаровывали меня с ранней юности, звучали, как боевые трубы неведомых королевств. Удача сопутствовала мне в жизни: я повидал Тинтагель и Фивы, а также Тобосо Дон Кихота. И вот сегодня, как только солнце встанет над Измиром, мне предстоит отправиться в Эфес.

С грохотом упал якорь в голубые воды залива. Вокруг нашего корабля в ожидании заработка засуетились маленькие каики. В них стояли турки, энергично работая веслами. Буквально за несколько минут меня доставили на пристань. Вскоре я уже катил по булыжной мостовой Измира на железнодорожную станцию, где уже стоял под парами почтовый поезд. Ему предстояло проделать сорок миль до Айасолука, откуда можно добраться до Эфеса.

С пронзительным скрипом поезд тронулся с места, выбрался на живописную долину, засаженную фиговыми пальмами. Измир славится своими фигами еще со времен Римской империи. Согласно новому республиканскому декрету, деревья высаживают планомерно, ровными рядами – как в вишневых садах Кента. Вскоре, однако, теплая плодородная долина осталась позади, и наш поезд покатил по необжитой местности, где на целые мили раскинулись болота, заселенные дикими птицами. Со всех сторон надвинулись голубые горы, и железнодорожные пути пролегли по узким каменистым ущельям, где до сих пор водятся дикие кабаны.

В конце концов поезд прибыл на конечную станцию, ранее известную под названием Айасолук, но теперь – в соответствии с намерением турецкого правительства избавиться от всего греческого – получившую название Сельджук. Остается только пожалеть о подобной смене имен. Старое являлось искаженным вариантом «Айос Теологос» – византийского имени святого Иоанна Богослова, который жил и скончался в Эфесе. Однако турки не заинтересованы в сохранении христианских традиций, им важнее подчеркнуть свою связь с сельджуками.

Деревня Сельджук представляла собой небольшое скопление домов, для строительства которых использовали древние камни, перенесенные с развалин Эфеса. Вдоль одной из деревенских улиц выстроились высокие опоры акведука, возведенного еще в эпоху императора Юстиниана. Эти опоры давно стали привычной деталью сельского пейзажа, маленькие домики строят прямо между ними, на верхушках опор свили гнезда аисты. Мой приезд как раз совпал с брачным периодом у этих птиц, и я долго сидел за столиком маленького кафе, с интересом наблюдая за любовными играми аистов.

В отличие от журавлей – чье курлыканье неоднократно описывалось в произведениях Еврипида и Аристотеля – аистов можно назвать безмолвными птицами. Большую часть своей жизни они проводят в гордом молчании. Исключение делается лишь для весны, когда в жизнь аистов врывается любовь. Едва аист-самец находит себе подругу, он испытывает потребность каким-то образом излить чувства. Но для безмолвной птицы сделать это весьма и весьма непросто. Свое ликование аист выражает при помощи движений: он совершает фантастические прыжки, сопровождая их странным дробным перестуком – фактически, щелканьем, поскольку звуки эти аист производит, быстро-быстро открывая и защелкивая клюв.

Самочка восседает на построенном в ее честь гнезде, а самец летает по округе. И всякий раз, возвращаясь после недолгого отсутствия, он приносит возлюбленной жирную лягушку, которую и опускает ей в клюв. После чего запрокидывает голову и разражается новой серией торжествующих щелкающих звуков. Уж не знаю, как местные жители это выдерживают, но по весне вся деревня полнится «любовными песнями» аистов.

2

Руины Эфеса лежат на некотором расстоянии от деревни. Примерно в миле отсюда располагается место, где прежде стоял храм Дианы, а чтобы достичь развалин Эфеса, надо проделать еще милю в юго-западном направлении.

Я шел по пыльной дороге, вдоль крестьянских полей. За спиной у меня остался огороженный сад, расположенный на выходе из деревни. В нем стояло около двадцати изувеченных, безголовых статуй, найденных среди руин Эфеса. Фигуры были заботливо водружены на пьедесталы и стояли, обратившись несуществующими лицами к дороге. Они образовывали своеобразное призрачное преддверие мертвого города.

По обеим сторонам от дороги тянулись поля, на которых виднелись дружные всходы – пшеница поднялась на три фута, да и бобовые от нее не отставали. Для крестьян началась жаркая страда: там и здесь виднелись полусогнутые фигурки, копошившиеся среди всходов. Волы тянули за собой плуги, своей конструкцией не сильно отличавшиеся от тех, что можно видеть на стенах египетских гробниц. Я с наслаждением вдыхал кристально чистый, насыщенный озоном воздух, который образуется в результате недельных дождей в Малой Азии. Жаркое солнце обещало устойчивую сухую погоду, и земля нежилась в живительном тепле. Пшеничные поля были усеяны цветущими маками. Желтый душистый горошек, дикая горчица, анемоны, крохотные маргаритки и трогательные незабудки – все эти полевые цветы обильно росли на обочине, усеивали каждый клочок невспаханной земли. И повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обломки белого мрамора. Полагаю, вряд ли в радиусе нескольких миль от Эфеса найдется хоть один дом, в чьих стенах не обнаружится ни одного камня с развалин древнего города.

Свернув направо, я пошел по узкой дорожке вдоль пшеничного поля. Она привела меня к большому застоявшемуся пруду, чья водная гладь была так густо усеяна мельчайшими белыми водорослями, что казалось, будто перед вами мраморная поверхность. Я тихо стоял, прислушиваясь к раскатистому кваканью миллиона лягушек, облюбовавших этот пруд в качестве жилища. В воздухе звенело эхо… Постепенно разрозненные звуки стали складываться в стройный хор:

«Да здравствует Диана… Великая Диана Эфесская… Да здравствует Диана Эфесская!»

Казалось, этими словами пронизан сам воздух в здешних местах. И неудивительно: ведь когда-то на месте мертвого пруда стоял величественный храм Артемиды – или, как называли его римляне, Дианы Эфесской. Это здание по праву считалось одним из Семи чудес света.

Я много побродил по миру и, по роду своей деятельности, интересовался именно следами былых культур. Но могу со всей определенностью сказать: нигде на меня не обрушивалось такое пронзительное чувство утраты, как здесь, над мертвым, заросшим водорослями прудом. Храм, который некогда стоял на этом месте и чей фундамент явственно просматривался под мутными водами пруда, был больше и великолепнее, чем прославленный Парфенон. По словам Павсания, «этот храм превосходил любое творение рук человеческих». Другой античный писатель, Плиний, свидетельствовал: «Видел я стены и висячие сады Древнего Вавилона, статую Зевса Олимпийского, Колосса Родосского, величественные египетские пирамиды и древнюю гробницу Мавсола. Но когда увидал я храм в Эфесе, возвышающийся до облаков, то понял, что все прочие чудеса померкли в его тени».

Сидя на берегу пруда и прислушиваясь к пению эфесских лягушек, я пытался вообразить себе фантастическую ситуацию: английские студенты потерянно бродят по заросшему куманикой болотистому Ладгейт-Хиллу и пытаются отыскать хоть какие-то следы собора Святого Павла. Невероятно? А ведь две тысячи лет назад Эфес тоже выглядел вечным и незыблемым! Кому могло прийти в голову, что великолепный храм Дианы превратится в грязную лужу, по берегам которой распевают лягушки?

В то время, когда Павел приехал в Эфес, этот храм и связанная с ним организация были на пике могущества. Слава Дианы Эфесской гремела по всему свету. Но это была не та очаровательная, грациозная богиня-охотница, сестра Аполлона, которая бродила по лесным дубравам и которой поклонялись греки. Нет, это была архаичная богиня – темная, жестокая, скорее всего азиатского происхождения. Она пришла из далекого прошлого человечества и принесла с собой пугающие традиции кровавых жертвоприношений. Считалось, что Артемида подобно Афродите Пафосской упала с небес. Поэтому суеверное сознание наших далеких предков наделяло ее чудотворными способностями. В Неапольском музее имеется статуя Дианы Эфесской, которая представляет собой странную, варварскую фигуру. Вся нижняя часть обмотана бинтами на манер египетских мумий. Руки и лицо Дианы – вполне обычные, а верхняя часть корпуса усеяна какими-то странными предметами, в которых сэр Уильям Рамсей признал пчелиные яйца. По его мнению, эти яйца символизируют детородную функцию, поскольку Артемида считается богиней плодородия.

Пчела вообще является символом Эфеса. Это насекомое изображено на большинстве эфесских монет и лучше всего проработано в античной скульптуре. Таким образом, богине присваивался статус пчелиной матки. Храмовая организация включала множество жрецов, исполнявших роль трутней (одевались они, кстати, в женские одежды). Кроме того имелись жрицы – рабочие пчелы, они и назывались melissai, что по-гречески означает «пчелы». Эта необычная организация зародилась в Анатолии из примитивного верования, что жизнь пчелиного роя определяется Божьим промыслом.

Хотя греки ошибочно считали, что пчелиная матка мужского пола, азиаты, которые, собственно, и организовали в Эфесе культ богини-пчелы, восстановили истину в отношении пола этих насекомых.

Жрецы-трутни и жрицы-пчелы составляли костяк храмовой организации; кроме них, существовало множество категорий обслуживающего персонала. К ним относились флейтисты (в огромном количестве), вестники, трубачи, люди, носившие скипетры, кадильщики, подметальщики святилища, танцоры, акробаты, прачки и гардеробщики. При храме существовала своя вооруженная охрана, которая патрулировала прилегающую территорию и обеспечивала порядок на праздниках. Одним из признаков эллинизации стали ежегодные игры, проводившиеся в честь Артемиды – Артемисии, на которые съезжались паломники со всего света. Эфесский порт едва вмещал корабли. На период игр (длительностью примерно в месяц) прерывались все работы. Жители Эфеса и чужеземные гости с увлечением участвовали в атлетических состязаниях, драматических представлениях и жертвоприношениях. Паломники приобретали тысячи серебряных рак, чтобы привезти их домой в качестве сувениров.

В храм приезжали преисполненные благоговения чужестранцы. Перед алтарем стояло изображение богини, обычно скрытое от глаз посетителей – занавешенное покрывалом. Любопытно, что покрывало поднималось снизу вверх, под потолок. В этом заключалось отличие от, скажем, Юпитера Олимпийского, статую которого в нужный момент при помощи веревок опускали на постамент. В храме Исиды тоже использовалось покрывало, но оно, по свидетельству Апулея, раздвигалось в стороны, и происходило это на рассвете. Меня очень интересовал вопрос: почему в храме Дианы покрывало поднималось вверх? Может, в это вкладывали особый смысл? Ведь сначала обнажались ноги богини, затем туловище и лишь в последнюю очередь открывалось для обозрения лицо.

Известно, что статуя Дианы была деревянная, но античные авторы расходятся во мнении, какой сорт дерева для нее использовался. Некоторые называют березу или ясень, другие настаивают на кедре, есть и такие, кто предполагает виноградную лозу. На большинстве монет, где изображается богиня, мы видим, что ее руки соединяются с землей двумя линиями. Полагаю, это изображение двух прутьев (возможно, золотых), которые необходимы для того, чтобы держать статую – у которой центр тяжести расположен в массивной верхней части – в вертикальном положении. По праздничным дням изображение богини провозили по городу. Обычно для этого использовалась подвода, запряженная мулами, но иногда впрягали и молодых самцов-оленей.

В эти дни гимны Диане распевались денно и нощно. По всем улицам Эфеса разносились священные слова: «Да здравствует Диана! Велика Диана Эфесская!»

Тайна заросшего пруда раскрылась всего шестьдесят лет назад, и благодарить за это следует английского архитектора Дж. Т. Вуда, который проводил исследования при финансовой поддержке Британского музея. К тому времени месторасположение храма было безнадежно утрачено, и ученый на протяжении шести лет продолжал безрезультатные поиски. Многие на его месте, наверное, сдались бы. Но для Вуда поиски стали страстью всей жизни. Он верил, что рано или поздно ему удастся разыскать место, где стоял храм Дианы. Вдохновение он черпал из книги Эдварда Фолкенера, который не только примерно указал месторасположение затерянного храма, но и произвел предположительную реконструкцию. Перед лицом такой фанатичной веры и упрямой решимости трудности просто обязаны были отступить.

На долю Вуда выпало много испытаний: он заболел малярией, постоянно испытывал давление со стороны турецких властей, страдал от нехватки денежных средств и назойливости незваных гостей. Но тем не менее год за годом продолжал свои исследования. Этот забавный человечек в цилиндре и наглухо застегнутом сюртуке являл собой типичный образец несгибаемого викторианского джентльмена. Я видел старую, выцветшую фотографию, на которой Вуд запечатлен в момент триумфа: с видом победителя, который не портили ни отросшая неопрятная борода, ни нелепый сюртук, он стоит на дне глубокого котлована и одной рукой опирается на барабан колонны из числа тех, что некогда окружали мифический храм. Бедняга Вуд! В тот миг, позируя фотографу, он и не догадывался, что у него под ногами находится хранилище храма, в котором огромное количество золота и других ценных предметов. Среди прочего, там лежала статуя Артемиды, выполненная из бронзы и слоновой кости – та самая, что ныне является украшением Стамбульского музея. Все эти сокровища, скрытые под алтарем храма, были обнаружены тридцать лет спустя Дэвидом. Дж. Хогартом, в ходе очередной экспедиции, организованной Британским музеем.

История открытия Вуда – своеобразный археологический роман. После того, как он буквально изрыл окрестности Эфеса и ничуть не приблизился к цели, ему наконец-то повезло. Как-то раз, проводя раскопки в древнем театре – том самом здании, где состоялся описанный в Деяниях мятеж серебряников – Вуд обнаружил остаток плиты с латинской надписью. В ней говорилось, что некий римлянин по имени Фибий Салюстарий, живший в Эфесе через пятьдесят лет после посещения города Павлом, пожертвовал храму Дианы множество серебряных и золотых образов, каждый весом от шести до семи фунтов. Помимо этого, он завещал храму значительную сумму, которую надлежало употребить на ремонт и очистку указанных образов. В заключение Салюстарий изъявлял желание, чтобы его дары пронесли по городу – от храма до театра – в ходе очередной праздничной процессии. Причем он оговаривал, чтобы образы внесли в город через Магнесийские ворота, а вынесли на обратном пути – через Корессианские. Подобный протяженный маршрут наверняка был выбран из тщеславных соображений: римлянину хотелось, чтобы как можно больше эфесян увидели его щедрые дары. Археолог мгновенно оценил важность находки. Вот ведь как случается: благодаря тщеславию неведомого римлянина, который умер восемнадцать столетий тому назад, Джон Вуд получил ключ к решению задачи, над которой бился шесть лет! Если удастся отыскать указанные ворота и вычислить пути, ведущие к ним, то он сумеет добраться до вожделенного храма!