Текст книги "Сексус"

Автор книги: Генри Валентайн Миллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

14

Решение было внезапным – мы покидаем Тараканий Зал. Почему? Потому, что я познакомился с Ребеккой.

Ребекка была второй женой моего давнего приятеля Артура Реймонда. Они жили теперь в огромной квартире на Риверсайд-драйв и намеревались сдавать комнаты. Мне об этом рассказал Кронский, он и сам собирался взять одну.

– Почему бы тебе не подъехать туда и не познакомиться с его женой? Она тебе понравится. Вполне может стать для Моны чем-то вроде сестры.

– Как ее зовут?

– Ребекка. Ребекка Валентина.

Имя меня восхитило. Я всегда мечтал познакомиться с женщиной по имени Ребекка. Именно Ребекка, а не Бекки.

Ребекка, Руфь, Роксана, Розалинда, Фредерика, Урсула, Шейла, Норма, Джиневра, Леонора, Сабина, Мальвина, Соланж, Дезире. Что за удивительные имена носят женщины! Они звучат как названия цветов, звезд, созвездий…

Мона была не в восторге от переезда, но, когда мы явились на место и она увидела и услышала Артура Реймонда, ее настроение переменилось.

Дверь нам открыла Рене, младшая сестра Артура. Ей было около девятнадцати, этакий живчик с крупными кудряшками на голове. Голос как у соловья. Не имело значения, что она говорила, вам сразу же хотелось с ней согласиться.

Наконец появилась и Ребекка. Она была прямо из Ветхого Завета. Смуглокожая и насквозь просвеченная солнцем. Мона воспылала к ней сразу же, словно обрела потерянную сестру. Они обе были хороши. Ребекка была поосновательнее, посолиднее, более зрелой. Каким-то инстинктом я почувствовал в ней правду. Мне понравилось и то, как она крепко пожала руку и как прямо посмотрела мне в глаза, когда здоровалась. В ней вовсе не было обычных дамских штучек.

А вскоре к нам присоединился и Артур Реймонд. Невысокий крепыш с металлом в голосе, часто разражавшийся резким, отрывистым смехом. И над собой, и над другими он смеялся равно охотно.

Отменного здоровья, живой, общительный – таким я его знал с самых первых дней нашего знакомства, когда мы с Мод поселились с ним по соседству. Я очень любил его. Врывался к нему в любое время дня и ночи, и начинались многочасовые обсуждения только что прочитанной мной книги. Целый день могли мы говорить о Смердякове и Павле Павловиче или о генерале Иволгине. О добрых гениях, витавших вокруг Идиота, о Настасье Филипповне. Он был тогда женат на Ирме, она потом стала одним из моих помощников в «Космодемоник телегриб компани». В те давние дни с нами происходили потрясающие события – в нашем воображении, должен я добавить. Наши беседы напоминали пассажи из «Волшебной Горы» 8787
  «Волшебная Гора» – философский роман Томаса Манна (1924).


[Закрыть], только более возвышенные и более яростные, более обстоятельные и более смелые, более жаркие и грозящие большими последствиями. И самое главное, более выматывающие.

Я проделал этот стремительный марш в прошлое, пока стоял, наблюдая за разговором Артура. Его сестра Рене пыталась в это время не дать окочуриться угасающей беседе с женой Кронского (эта всегда ухитрялась уморить любой разговор, о чем бы он ни велся). Я поинтересовался, как же мы, такая куча народа, будем жить под одной крышей? Кронский уже выбрал себе большую комнату из двух свободных, а та, где сейчас мы толпились вшестером, была словно перенесена сюда из детского игрушечного домика.

– О, устроимся, – сказал Артур Реймонд. – Бог ты мой, чего вам беспокоиться, у вас целый дом будет. Переезжайте. Еще как весело мы здесь заживем, вот посмотрите! – И он опять отрывисто хохотнул.

Я-то знал, что у них положение отчаянное. Но он был слишком щепетилен, чтобы признаться, что сидит без денег. Ребекка внимательно смотрела на меня, и все, что было написано на ее лице, было мне абсолютно ясно. Тут неожиданно вступила Мона:

– Конечно. Мы берем комнату. Кронский радостно потер руки:

– Я так и знал! Мы тут целый устричный питомник разведем! – и принялся было обсуждать цену.

Но Артур не захотел говорить о деньгах, сказал только:

– Назовите сами ваши условия, – и вышел в соседнюю комнату, где стоял рояль.

Я попытался прислушаться к тому, что он стал наигрывать, но передо мной встала Ребекка и, глядя мне в лицо, стала задавать вопрос за вопросом.

Мы переехали через несколько дней. Первое, что мы заметили в новом жилище, – желание всех попасть в ванную комнату чуть ли не одновременно. О том, кто пользовался ею последний, мы всегда могли узнать по следам, оставленным им. Раковина была полна длинных женских волос, а Артур, кажется, не имел своей зубной щетки и хватал первую подвернувшуюся под руку. Вдобавок там было полным-полно женщин. Начиная со старшей сестры Джессики, актрисы по профессии; она была частой гостьей в доме и обычно оставалась ночевать. Потом мать Ребекки, погруженная в скорбь старуха, то появлялась, то исчезала, еле волоча ноги по всей квартире. А еще друзья Кронского, подруги Ребекки, подруги Артура, подруги Рене, уж не говоря об ученицах, являвшихся в любое время суток. Сначала меня радовали звуки рояля. Бах, Равель, Дебюсси, Моцарт. Но потом это стало раздражать, особенно когда Артур музицировал в одиночестве. Он повторял одну и ту же фразу с упорством одержимого. Сначала одной рукой, громко и медленно. Потом другой, громко и медленно. Затем двумя руками, очень громко и очень медленно, а потом темп все убыстрялся и убыстрялся, пока не становился нормальным. И так двадцать, тридцать, сто раз подряд! Потом он двигался дальше – но не очень далеко. Так. Закончил. И, крабом пятясь, обратно, к самому началу. Вдруг он все бросал и начинал что-то новое, любимое. Играл вдохновенно, словно на концерте. Но где-то ближе к концу спотыкался. Тишина. И снова он спешил назад, все рушил и все строил заново; медленно, быстрее, еще быстрее; одной рукой, другой рукой, обеими руками, всем вместе: руками, ногами, локтями, кулаками, пер напролом как танк, сметая все на своем пути – деревья, заборы, постройки, ограды, стены. И все это корчилось в предсмертной агонии у него за спиной. Ведь не для своего удовольствия он играет, так он технику совершенствует. Стирает кончики пальцев, утюжит табуретку своим задом. И все время вперед – продвинуться, снять часовых, атаковать, победить, громить до конца, уничтожить, прочесать местность, перегруппировать свои силы, прикрыть тылы, рассортировать раненых, зарыться в землю, собрать пленных, провести рекогносцировку, послать людей в засаду, дать сигналы фонариком и ракетой, взорвать склады амуниции, железнодорожные узлы, изобрести новые торпеды, лучи смерти, огнеметы, зашифровать и расшифровать донесения…

Впрочем, Артур – великий учитель. Любимый учитель. Вот он мечется, как пантера, по комнате, в рубашке с вечно незастегнутым воротом. Вот стоит, слушая, в углу – подбородок уперся в ладонь, одна рука подпирает локоть другой. Вот смотрит в окно, мурлычет в унисон отважным ученическим попыткам достичь того совершенства, какое он требует от своих учеников. С совсем юными ученицами он был кроток как ягненок: рассмешит девочку, возьмет за руку, поднимет с табуретки. «Ты понимаешь… » — и не спеша, очень ласково и нежно покажет, как надо было сыграть. Он был бесконечно терпелив с детьми – просто загляденье. Он любовался ими, как любуются цветами. Старался дотянуться до их души, успокоить или, наоборот, распалить, если требовалось. Но еще занятнее было наблюдать его обращение со старшими учениками. С ними он был особенно внимателен, насторожен как дикобраз, вздрагивал, раскачивался на носках, лицо дергалось, словно он старался не отставать от блестяще исполняемого пассажа. Со старшими он разговаривал как с уже готовыми мастерами. Он обсуждал с ними ту или иную манеру игры, ту или другую интерпретацию. Часто, прервав длившееся уже десять или пятнадцать минут исполнение, он принимался объяснять почерк разных виртуозов, сопоставляя одно с другим, оценивал их, сравнивал партитуру с исполнением, автора с автором, палитру с холстом, общую интонацию с персональными особенностями исполнения. Он творил музыку жизни. Она слышалась ему повсюду. И юная барышня, проплывая по холлу после окончания занятий, не сознавая этого, уносила с собой жар гения. Да, он был жизнедателем, богом солнца, посылавшим свои лучи кружить по улицам.

И совсем по-другому выглядел он в спорах с Кронским. Эта страсть к совершенству, эта педагогическая ярость становилась смехотворно ненужной, когда его кидало из царства музыки в мир идей. Кронский играл с ним, как кошка с мышкой. Услаждал себя возможностью подставить противнику подножку. Если речь шла о его безопасности, запрещенных приемов для Кронского не существовало. В этих жарких спорах Артур Реймонд чем-то напоминал Джека Демпси 8888
  Демпси, Вильям Харрисон по прозвищу Джек (1895 – 1982) – американский боксер, чемпион мира в тяжелом весе (1919 – 1926). «Работал» в низкой стойке и стремительно передвигался по рингу.


[Закрыть] на ринге: он работал короткими стремительными джебами, этакая колода мясника на легких танцующих ногах. Время от времени он делал выпад, блестящий выпад, но удар его попадал в пустоту. Кронский владел искусством полностью испариться в опасный момент. Вот-вот его отбросят на канаты – и вдруг он исчезает, а через секунду видишь его свесившимся с люстры. Никакой осмысленной стратегии он не демонстрировал: просто уворачивался, дразнил и вышучивал соперника, а потом – бац! – цирковой трюк с исчезновением человека. Казалось, Артур все время кричит ему: «Да где же твои кулаки? Дерись! Слышишь ты, ублюдок!» Но Кронский никак не хотел превращаться в боксерскую грушу.

Я ни разу не застал Артура Реймонда читающим книгу; не думаю, что он прочитал великое множество книг, но знал он чертовски много. И все прочитанное он помнил удивительно ярко, до деталей. Кроме моего друга Роя Гамильтона, я не знаю никого, кто мог бы выжать из любой книги больше; тот буквально потрошил текст. Рой Гамильтон двигался по книге, так сказать, дюйм за дюймом, копаясь в одной фразе целый день, а то и неделю. На какую-нибудь тощую книжицу он мог затратить год или два, но зато, закончив ее, он казался выросшим чуть ли не на голову. Полдюжины хороших книг обеспечили ему достаточно высокий интеллектуальный уровень на всю оставшуюся жизнь. Как и для Луи Ламбера, мысли были живыми существами для Роя Гамильтона. Дотошно прочитав одну книгу, он производил впечатление человека, прочитавшего чуть ли не все. Для него путь по книге, через ее страницы, был выходом к новому ослепительному существованию. Полная противоположность школяру, чья уверенность уменьшается с каждой прочитанной книгой. Для Роя Гамильтона книги были то же, что йога для искателя истины, – они помогали его слиянию с Высшим.

Артур Реймонд же читал книги с мускульными усилиями. Он казался мне буквально пожирателем книг. Так, во всяком случае, мне представлялось, судя по результатам. Он прилипал к книге, как пиявка, впитывая мысли автора. У него была одна забота: проглотить, усвоить, переработать. Вандал – вот кто он был. Каждая новая книга – как разграбленная, разоренная новая провинция. Книги помогали ему самоутверждаться. Не то чтобы он рос – он надувался. Надувался чувством собственного достоинства и уверенности. Это были дополнительные мотивы, чтобы совершить вылазку и ввязаться в бой. Никакой перемены он не мог себе разрешить. Платить дань полюбившемуся автору – да, но склонять шею под его ярмо – ни в коем случае. Артур оставался непреклонным и непробиваемым; панцирь все твердел и твердел.

Прочитав книгу, он целыми неделями ни о чем другом не мог говорить. Пусть собеседник пытается затронуть совершенно другую тему – Артур упрямо сворачивает к только что проглоченной им книге. Любопытно при этом, что чем больше он говорил о ней, тем яснее вы чувствовали его подсознательное стремление опровергнуть эту книгу, прикончить ее. В глубине души он, как мне казалось, считал для себя позором, чтобы чужой разум подмял его под себя. Он и говорил-то не столько о книге, сколько о том, как тонко и глубоко он, Артур Реймонд, проник в ее суть. Ждать от него изложения содержания прочитанной книги было бесполезно. Он давал о ней ровно столько информации, чтобы вы могли следить за ходом его блестящих рассуждений. Хотя он и повторял все время: «Тебе следует прочитать, это великолепная штука», на самом деле он имел в виду несколько другое: «Можешь мне поверить, это стоящая вещь, иначе я не стал бы тратить время на рассуждения о ней». И более того, он, казалось, внушал, что тебе не следует и вообще-то читать ее, потому что она тебе не по зубам, своим умишком ты не откроешь тех сокровищ, которые открыл в этой книге он, Артур Реймонд. «Когда я закончу свой рассказ, то тебе и не надо будет ее читать. Я смог открыть не только то, что сказал автор, но и то, что он лишь подразумевал, да не высказал».

В то время, о котором я говорю, его страстью был Зигмунд Фрейд. Это не значит, что он знал только Фрейда. Нет, по его разговорам было ясно, что он знаком со всей стаей – от Крафта-Эбинга до Штекля 8989
  Крафт-Эбинг, Рихард (1840 – 1902) – немецкий врач-психиатр «до-фрейдовской» эпохи, автор капитального труда «Сексуальная психопатология» (1886). Штекль, Вильгельм (1868 – 1940) – австрийский психиатр, бывший долгое время ассистентом Фрейда, с которым порвал в 1912 году. Автор многих работ по исследованию бессознательного.


[Закрыть]. Кстати говоря, во Фрейде Артур Реймонд ценил не только мыслителя, но и поэта. С другой стороны, Кронский, чьи познания в этой области были шире и глубже, да прибавим еще сюда и клиническую практику, и сравнительное изучение психоанализа, и попытки внести свой вклад в это дело, – так вот Кронский возмущал Артура Реймонда скрытым за словами «вашим разъедающим скептицизмом» – так изволил Артур называть шуточки Кронского.

Местом для этих столь же острых, сколь и бесконечных споров служила наша комнатенка. Мона к тому времени бросила дансинг и вовсю занималась поисками работы в театре. Мы часто ужинали все вместе на кухне и ближе к полуночи пытались унять и развести в стороны разбушевавшихся диспутантов. Но на время Артур Реймонд совершенно не обращал внимания: когда он заинтересовывался предметом, ему не было дела ни до еды, ни до сна, ни до секса. Он мог отправиться спать в пять утра и встать в восемь, а мог проваляться в постели до вечера, если ему так хотелось. Ребекке предоставлял он право производить перемены в его расписании. Когда все запутывалось окончательно, Артур воздевал руки к небесам и выскакивал из дому; иногда исчезал на несколько дней. И после каждого такого отсутствия к нам просачивались странные слухи, истории, проливавшие совсем другой свет на его характер. По-видимому, ему были необходимы эти экскурсии для совершенствования своего физического развития, жизнь музыканта, очевидно, не удовлетворяла до конца его могучую натуру. Ему надо было время от времени скрываться из дому и смешиваться со сворой своих дружков – самый нелепый набор личностей, добавлю в скобках. Некоторые из его эскапад выглядели невинными забавами, другие были безобразны до омерзения. Неженка по воспитанию, взращенный в неге и ласке, он, казалось, нуждался в развитии животных сторон своего темперамента. Ему доставляло удовольствие затеять драку с какой-нибудь безмозглой горой мышц и совершенно хладнокровно сломать этому человеку руку или ногу. Потому что Артур Реймонд добился того, о чем мечтают многие подростки, – в совершенстве овладел приемами джиу-джитсу. Он научился этому, чтобы справляться с теми, кто придумал мир, где правит грубая сила и где маленький человек трепещет. Он не слишком пускал в ход кулаки: боялся повредить руки; он действовал, я считаю, подловато: сначала имитировал бой, а потом заставал расслабившегося врага врасплох. И чем сильнее были его соперники, тем большее удовольствие он получал. Как-то я сказал ему: «Мне это противно. Попробовал бы ты со мной такие штучки, и я бы хватил тебя бутылкой по башке, и все». Артур взглянул на меня с удивлением: до сих пор он не замечал во мне ни интереса к дракам, ни подобного жаргона. «Было бы простительно, – добавил я, – если б ты выкидывал эти фокусы в крайних случаях, когда припрет, но ты ведь просто хвастаешься ими. Ты маленький бандюга, вот ты кто. А маленький – куда хуже большого. Когда-нибудь ты нарвешься».

Он рассмеялся и сказал, что у меня всегда был своеобразный взгляд на вещи.

– Вот почему ты мне нравишься. Ты непредсказуем. У тебя нет принципов. – Тут он заржал своим здоровым искренним смехом. – Ты по сути своей ненадежен. Если мы все-таки создадим новое общество, тебе в нем места не найдется. Ты, кажется, понятия не имеешь о компромиссе, то есть не знаешь, что значит «дать, чтобы получить». Ты интеллектуальный босяк. Иногда я тебя совершенно не понимаю. Ты постоянно улыбаешься, со всеми приветлив, можно сказать, компанейский малый, и в то же время… ну… у тебя нет устоев. Я пытался стать твоим другом… мы были друзьями одно время, ты помнишь… но ты так изменился… ты внутренне очень жесток… ты недоступен. Черт побери, ты считаешь меня железным… что ты, я тщеславный забияка, а вот ты… Ты человек железный, а не я. – Он вдруг хихикнул. – Да, Генри, ты гангстер в душе, вот точное определение. Я тебе не могу доверять.

Артур с раздражением наблюдал ту легкость отношений, которая установилась у нас с Ребеккой. Не ревновал, да, по правде говоря, для ревности и поводов не было. Он завидовал, как гладко сложилось у нас с ней, как хорошо общаемся мы друг с другом. Он не раз говорил мне о достоинствах ее интеллекта, словно старался пробудить во мне интерес к ней, но во время обычных наших дискуссий, если при этом присутствовала Ребекка, он относился к ее высказываниям как к чему-то, не имеющему большого значения. А вот Мону он слушал с почти комической серьезностью. Правда, и здесь, давая ей, разумеется, договорить, перебивая ее лишь короткими «да-да, конечно», он не обращал никакого внимания на ее слова.

Оставаясь вдвоем с Ребеккой, глядя на ее занятия стряпней или глажкой, я разговаривал с ней только так, как должен мужчина разговаривать с женщиной, принадлежащей другому. Вот где присутствовал дух компромисса, то самое «дать, чтобы получить», о котором я, по словам Артура, не имел никакого понятия. Ребекка была натурой практической, ни в малейшей степени не интеллектуалка. Она предпочитала, чтобы с ней обращались как с женщиной, а не как с выдающимся умом. И мы говорили с ней о самых простых, обыденных предметах, которые профессор музыки посчитал бы, конечно, недостойными обсуждения.

Обмен словами, разговор – всего-навсего предлог для других, более тонких форм общения. Когда такое общение не устанавливается, разговор умирает. Если двое настойчиво стремятся к общению, то не играет ни малейшей роли, что и как они говорят – можно нести любую чепуху. Те же, кто уповает на ясность и логику, часто остаются в дураках, понимания не добиваются. Они упорно ищут наилучшие возможности передать свои мысли и чувства, ошибочно считая, что мозг – единственный инструмент для обмена мыслями. Когда кто-то начинает говорить по-настоящему, он отдается этому всем существом. Слова разбрасываются щедро, их не отсчитывают как мелкие монетки. И не надо думать ни о грамматике, ни о фактических ошибках, ни о противоречиях – ни о чем. Только говори. И если вы говорите с тем, кто умеет слушать и вслушиваться, он прекрасно вас поймет, даже полную бессмыслицу. Вот именно такой разговор ведет к полному единству, так заключается нерушимый брачный союз, не важно, говорите ли вы с мужчиной или с женщиной. Мужчина, говорящий с другим мужчиной, вступает в такой брак, так же как женщина, говорящая с другой женщиной. А вот настоящие супружеские пары редко наслаждаются такими беседами по само собой разумеющимся причинам.

Разговор, подлинный разговор, по-моему, одно из самых ярких проявлений человеческой жажды всеохватного слияния. Натуры восприимчивые, люди, способные чувствовать, стремятся создать какие-то глубокие, тонкие, более прочные связи, чем это установлено обычаями и дозволено договорами. И насколько они превосходят все мечтания творцов социальных и политических утопий. Человеческое братство, если даже оно наступит, – детский сад в драме человеческих отношений. Когда человек откроется по-настоящему, когда он позволит себе самовыражаться без боязни быть осмеянным, осужденным, гонимым, тогда он прежде всего должен проявить себя в любви. В истории человеческой любви все мы застряли еще на первой главе. Даже здесь, в царстве личного, наблюдается скудный, дешевенький ассортимент. Наберется ли хотя бы десяток героев и героинь любви, чтобы следовать их высокому примеру? Учебники переполнены именами великих королей и императоров, государственных мужей, полководцев, всевозможных художников, ученых, изобретателей, открывателей – а где же великие любовники? Покопаешься в памяти и придешь все к тем же Абеляру и Элоизе, Антонию и Клеопатре, к истории Тадж-Махала. И так много здесь насочинено, преувеличено, приукрашено людьми, знавшими только нищую, убогую любовь, которым в ответ на их мольбы были посланы эти сказки и мифы. Тристан и Изольда – какая чарующая сила в этой легенде, все еще живущей в нашем мире и возвышающейся, как снежная вершина Фудзиямы, над равнинами современного романа!

Примерно так я размышлял снова и снова, слушая бесконечные словопрения между Артуром Реймондом и Кронским. Эрудиция, оторванная от дела, ведет к бесплодию – вот какой вывод вытекал из этого. Двое полных сил молодых людей, каждый по-своему блестящий, день за днем спорят о новом подходе к проблемам жизни. Суровый аскет, живущий опрятной, скромной, обустроенной жизнью за тридевять земель, в далеком городе Вене, виноват в этих спорах. И повсюду в западном мире происходили такие же жаркие схватки. Этот факт сам по себе имел значение куда большее, чем обсуждаемые теории. Несколько тысяч – если не десятки тысяч! – людей в ближайшие двадцать лет будут вовлечены в процесс, названный психоанализом. Термин «психоанализ» с годами будет постепенно терять свой магический ореол и станет расхожим словечком.

Терапевтическая ценность будет убывать в точном соответствии с ростом его популярности. Мудрость, положенная в основу открытий и толкований Фрейда, тоже будет чахнуть и терять свою эффективность, потому что невротик все меньше и меньше будет хотеть приспособиться к этой жизни.

Что касается обоих моих друзей, то один из них впоследствии разочаруется во всех предложенных путях усовершенствования мира, кроме тех, что предлагает коммунизм. Второй же, тот, что любил объявлять меня сумасшедшим, вынужден будет сделаться моим пациентом. Профессор музыки бросит музыку, чтобы переделать мир, и не добьется успеха. Он не сможет даже сделать свою жизнь хоть немного интереснее, немного радостнее, немного богаче. Второй откажется от медицинской практики и в конце концов отдаст себя в руки лекаря, вашего покорного слуги. Он сделает это совершенно добровольно, зная, что у меня нет ничего, кроме искренности и энтузиазма.

Двадцать лет прошло с того времени, о котором я рассказываю. На днях, прогуливаясь без всякой цели по улицам, я встретил Артура Реймонда. Я мог бы и не заметить его, но он меня окликнул. Он изменился, стал почти таким же в обхвате, как Кронский. Теперь это был немолодой мужчина с черными прокуренными зубами. После нескольких приветственных слов он принялся рассказывать о своем старшем сыне, мальчишке, который учился в колледже и был членом футбольной команды. Все надежды Артура были связаны теперь с ним. Мне стало тошно. Хоть бы слово сказал он о своей собственной жизни! Нет, все о сыне, о сыне, о сыне. Мальчишка собирается стать кем-то (спортсменом, писателем, музыкантом – бог весть!). Мне-то на Артурова сына было наплевать. Из этого безудержного потока слов я извлек только то, что прежний Артур Реймонд отдал Богу душу и живет теперь только его сын. Жалкое зрелище. И мне никак не удавалось побыстрее отделаться от него.

– Ты бы зашел ко мне и познакомился с сыном, – все не отпускал он меня. – Поболтаем, как в старые добрые времена. Ты же знаешь, я люблю поговорить. – И он вправду, как в старое доброе время, отрывисто захохотал. А потом, крепко вцепившись в мою руку, спросил: – Где ты теперь живешь?

Я записал ему на клочке бумаги липовый адрес и телефон и подумал, что в следующий раз мы встретимся с ним, наверное, в чистилище.

Уже потом, когда мы разошлись, я понял вдруг, что он не проявил никакого интереса к тому, как жил все эти годы я. А он ведь знал, что я побывал за границей, написал несколько книг…

– Я кое-что читал из твоих вещей, – заметил он и сконфуженно улыбнулся, как бы говоря: «Но я-то тебя знаю, старый мошенник, меня не проведешь».

Я бы мог ответить на это: «И я знаю тебя, знаю, сколько тебе пришлось испытать обманов и унижений».

Начни мы с ним делиться опытом, у нас вышел бы замечательный разговор. Мы могли бы понять друг друга куда лучше, чем когда-либо прежде. Дай он мне такой шанс, я бы показал ему, что неудачник Артур так же дорог мне, как и тот много обещавший молодой человек, перед которым я когда-то преклонялся. Каждый по-своему, мы оба были бунтарями и оба стремились переделать мир.

«Конечно, я верю в это по-прежнему», – сказал он мне на прощание, имея в виду коммунизм. Сказал, как бы извиняясь, как бы признаваясь с сожалением, что слишком узким оказалось это движение, чтобы включить в себя и его со всеми его закидонами. И я представил себе, что вот так же, словно извиняясь, он говорит, что все еще верит в музыку, в свои приключения за дверями дома, в джиу-джитсу. Интересно, понимает ли он, что наделал, сворачивая всю жизнь с одной дороги на другую. Если бы он мог где-то остановиться и пробиться по выбранному пути до конца, как удалась бы ему жизнь! Даже по дороге, ведущей к званию чемпиона по боксу! Я вспомнил вечер, когда он затащил меня на бой между Кэддоком и Льюисом. И другой случай, когда мы были зрителями матча Демпси – Карпантье 9090
  Бой между Джеком Демпси и чемпионом мира в полутяжелом весе французским боксером Жоржем Карпантье состоялся 2 июля 1921 года в городе Джерси-Сити. Демпси отстоял свое звание, выиграв нокаутом в 4-м раунде.


[Закрыть]. Вот тогда он был поэтом! Свидетелем яростной схватки двух богов. Он понимал, что смотрит на нечто гораздо большее, чем на подводящую окончательный итог драку двух громил. Он говорил об этих двух гигантах на ринге, как о великих композиторах, о великих драматургах. Он был все сознающей частицей толпы, присутствующей на этом зрелище. Он был греком, пришедшим на трагедию Еврипида. Настоящее его место было там, на скамье древнего амфитеатра.

И еще один случай я вспомнил. В ожидании поезда мы прохаживались с ним по станционной платформе. Вдруг он схватил меня за руку: «Ты знаешь, кто это? Это же Джек Демпси!» И, мигом бросив меня, устремился к своему кумиру. «Привет, Джек! – зазвенел его голос. – Вы отлично смотрелись. Позвольте пожать вам руку. Должен вам сказать, вы самый настоящий чемпион».

Демпси что-то ему ответил. Голос у чемпиона оказался тонким, писклявым, и хотя он был намного выше Артура, выглядел сейчас совсем ребенком. Зато Артур был могуч и напорист. Он ничуть не испытывал, как казалось, благоговейного трепета в присутствии великого Демпси. Я все ждал, что вот-вот он с размаху хлопнет чемпиона по чемпионскому плечу.

– Он весь как породистый скакун, – проговорил Артур напряженным от волнения голосом. – Очень впечатлительная натура.

Возможно, ему представилось, что так станут говорить и о нем, окажись он вдруг чемпионом мира по боксу.

– Очень интеллигентный парень. Он и не мог бы так расцветить свой стиль, если бы не был интеллектуалом. Нет, в самом деле замечательный малый. А вообще-то он большой ребенок. Ты заметил, как он краснел?

Вот так, без умолку, воспевал Артур Реймонд своего героя.

Но еще больше восхищался он Эрлом Кэддоком. Тот, я думаю, больше соответствовал его идеалу, чем Демпси. «Человек тысячи приемов» – так называл он Кэддока и помнил все его бои до деталей. У Артура вообще была удивительная память насчет всего, чем он был страстно увлечен. Я думаю, что истинное наслаждение ему доставляли воспоминания о боксе, он видел бой, так сказать, в ретроспекции. А как чудесно он об этом рассказывал! Однажды после его повествования я даже взял и написал стихотворение в прозе о двух боксерах. Отправляясь на следующий день к дантисту, я захватил с собой свой труд. Дантист тоже был фанатом бокса. Он сказал, что я создал шедевр. В результате я так и остался с незапломбированным зубом. Меня потащили наверх знакомиться со всей семьей – они были родом из Одессы, – и не успел я сообразить, что происходит, как уже сидел за шахматной доской и просидел за ней до двух часов ночи. После этого и началась наша дружба, она тянулась до тех пор, пока все мои зубы не оказались в полном порядке, – год с лишним. Когда мне прислали счет, я постарался исчезнуть. Встретились мы снова лет этак через пять-шесть при обстоятельствах весьма необычных. Но об этом я расскажу позже.

Ах, Фрейд, Фрейд… Много чего можно ему приписать. Вот, например, доктор Кронский, лет через десять после нашего совместного житья на Риверсайд-драйв. Огромный, как морская корова. Отдувающийся, как морж, испускающий слова, словно локомотив пар. Ушиб головы что-то разладил в его организме. Он превратился в какую-то железистую опухоль, а разговаривать с ним – все равно что в «испорченный телефон» играть.

Мы не видели друг друга несколько лет и встретились теперь в Нью-Йорке. Что-Где-Как – жаркая лихорадочная беседа. Он узнает, что теперь я познакомился с психоанализом не только на словах. Я не зря провел время за границей. Я упомянул несколько имен, знакомых ему по статьям и книгам. Он был потрясен тем, что я не только с ними знаком, но и был принят многими из них как добрый приятель. Пришлось ему признать, что он не совсем верно оценивал своего давнего друга Генри Миллера. И ему хотелось говорить на эту тему, говорить, говорить, говорить. А я не хотел. Это расстроило его. Ведь его слабостью, его пунктиком было именно ведение бесконечных разговоров.

После нескольких встреч мне стало ясно, что он вынашивает некую идею. Попросту принять на веру мое знакомство с психоанализом он не мог, требовались доказательства. И вот он приступает. «Чем ты теперь занимаешься… в Нью-Йорке?» – спрашивает он. Я отвечаю, что вообще ничем не занимаюсь.

– Но ты пишешь?

– Нет.

Долгая пауза. Потом наконец идея выплывает наружу. Эксперимент, грандиозный эксперимент. И осуществить его предстоит мне. Сейчас он все объяснит.

Суть в том, что он выбрал меня для работы с некоторыми из своих пациентов, точнее, экс-пациентов, ведь врачебную практику он бросил. Он уверен, что у меня это получится не хуже, чем у других. А может, и лучше.

– Не надо говорить им, что ты писатель, – сказал он. – Ты был писателем, но, пока жил в Европе, стал психоаналитиком.

Я улыбнулся. На первый взгляд не так уж дико это выглядит. По правде говоря, я и сам думал об этом, но всерьез такую идею не воспринимал. А тут вдруг ухватился за нее. Решение принято! Завтра в четыре часа он приведет первого пациента.

Так и началось. Вскоре у меня побывали уже семь или восемь человек. И как будто они остались довольны моими усилиями. Так по крайней мере они говорили доктору Кронскому. Он, разумеется, ждал, когда все это закончится. Он и сам подумывал стать психоаналитиком. А что тут такого? Должен признаться, что и я не видел в этом ничего необычного. Каждый человек, наделенный обаянием, интеллектом и чувствами, может заниматься психоанализом. Ведь задолго до того, как мы услышали о Мэри Бейкер-Эдди 9191
  Бейкер-Эдди, Мэри (1821 – 1910) – основательница религиозной организации «Христианская наука», возникшей в США в 70-х годах прошлого века, приобретшей большое влияние в Соединенных Штатах и за их пределами. М. Бейкер-Эдди – автор многочисленных работ, проповедующих ее идеи, создатель и поныне процветающих изданий «Крисчен сайенс джорнэл» и «Крисчен сайенс монитор».


[Закрыть] и Зигмунде Фрейде, существовали подобные целители.