Текст книги "Рассвет"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Хватит, моя дорогая, закрой свою книгу; ты самая прекрасная ученица греческого, какую я только мог выучить. Закрой книгу – ты делаешь это в последний раз. Твое образование, моя дорогая Анжела, завершено весьма удовлетворительно. Могу сказать, что преуспел с тобой…

– Как, мистер Фрейзер! – воскликнула Анжела, широко раскрыв глаза. – Вы хотите сказать, что я должна остановиться сейчас, именно в тот момент, когда только начала по-настоящему учиться?

– Дорогая моя, ты выучила все, чему я мог тебя научить, и, кроме того, послезавтра я уезжаю.

И тут же, без малейшего предупреждения, Анжела, которая, несмотря на всю свою красоту и ученость, во всем походила на остальных представительниц своего пола, разразилась слезами.

– Полно, полно, Анжела! – сказал мистер Фрейзер голосом, который должен был бы прозвучать грубовато, но все ограничилось лишь подозрительной хрипотцой, ибо, как ни странно, даже священнику, находящемуся уже за чертой среднего возраста, трудно, когда перед ним рыдает красивая женщина. – Не будь такой глупышкой, я уезжаю всего на несколько месяцев.

При этих словах она немного успокоилась и подалась вперед.

– О! – сказала она все еще сквозь рыдания. – Как вы меня напугали! Как вы могли быть таким жестоким! Куда это вы собрались?

– Я отправляюсь в долгое путешествие по Южной Европе. Знаешь ли ты, что я не покидал эти места вот уже двадцать лет, поэтому я намерен отпраздновать окончание наших занятий отпуском.

– Я бы хотела, чтобы вы взяли меня с собой.

Мистер Фрейзер слегка покраснел, и его глаза заблестели. Он вздохнул и ответил:

– Боюсь, моя дорогая, что это невозможно.

Что-то подсказало Анжеле не продолжать эту тему. Мистер Фрейзер тем временем продолжил:

– Итак, Анжела, я полагаю, что по случаю выпуска из школы принято произносить нечто вроде прощальной речи. Я не собираюсь говорить долго, но хочу, чтобы ты выслушала несколько слов.

Она не ответила, но, придвинув табурет к углу камина, вытерла глаза и села почти у его ног, обхватив колени руками и печально глядя в огонь.

– Ты, моя дорогая Анжела, – начал он, – получила несколько необычное образование, в результате чего после десяти лет упорной работы, которая всегда была интересной, хотя иногда и трудной, приобрела знания, недоступные подавляющему большинству представительниц твоего пола, в то время как любая пятнадцатилетняя школьница могла бы заставить тебя краснеть во многих иных дисциплинах. Например, хотя я и твердо уверен, что ты уже сейчас могла бы рассчитывать на место в университете и быть там одной из лучших в нескольких дисциплинах, в то же время, твои познания в английской литературе стремятся к нулю, и ты довольно слаба в истории. Мы с тобой совершенно пренебрегли обычными женскими дисциплинами – рисованием, пением, рукоделием – что совершенно понятно, ибо здесь я был бессилен, и ты могла руководствоваться только книгами и природным инстинктом, уделяя им лишь то время, которое у тебя оставалось от наших занятий. С другой стороны, твой ум ежедневно насыщался самыми благородными мыслями интеллектуальных гигантов двухтысячелетней давности, и в этом отношении он был бы столь же уместен для образованной греческой девушки, жившей до Рождества Христова, как и для английской барышни девятнадцатого века. Я дал тебе такое образование, Анжела, отчасти случайно, отчасти намеренно. Ты помнишь, как начала приходить сюда лет десять назад – тогда еще совсем малышка – и я предложил тебе учиться, потому что ты заинтересовала меня, но при этом я видел, что ты понемногу дичаешь, умственно и физически. Но, взявшись за твое образование, я был несколько озадачен тем, как его тебе дать. Одно дело – предложить это маленькой девочке, и совсем другое – сделать это. Не зная, с чего начать, я снова взялся за латинскую грамматику, с которой начинал сам, и так, мало-помалу, ты подобралась к программе классического и математического образования. Затем, через год или два, я почувствовал твою умственную силу и большие природные способности – тогда я сформировал для себя план обучения. Я сказал себе: «Я посмотрю, как далеко может зайти женщина, воспитанная в благоприятных условиях. Я буду терпеливо учить эту девочку, пока литература Греции и Рима не станет для нее столь же привычной, как ее родной язык, пока цифры и символы больше не смогут скрыть от нее никаких тайн, пока она не научится читать небеса, как раскрытую книгу. Я научу ее разум следовать тайным путям познания, я буду тренировать его до тех пор, пока он не сможет парить над своими собратьями, как сокол над воробьями». Анжела, мой гордый замысел, неуклонно осуществляемый на протяжении многих лет, наконец, осуществился; твой блестящий ум достиг той планки, которую я ему задал, и в настоящее время ты одна из самых всесторонне образованных молодых ученых, каких я только знаю!

Девушка густо покраснела от такой высокой похвалы и хотела было заговорить, но священник остановил ее движением руки и продолжал:

– Обучая тебя, я подтвердил факт, которому придают мало значения: классическое образование, особенно правильно понятое, является основой любого обучения. Мало можно найти идей, что не были бы уже прекрасно высказаны древними, мало что достойно сегодня размышления, о чем они уже глубоко не размышляли, кроме, разве что, еще одного великого предмета – христианской философии. Этим фундаментом, моя дорогая Анжела, ты овладела в высшей степени. Отныне ты не будешь нуждаться в помощи ни от меня, ни от кого другого, ибо твоему тренированному уму будет легко усвоить все обычные знания. В течение нескольких дней ты получишь от меня прощальный подарок в виде коробки тщательно отобранных книг по европейской литературе и истории. Посвяти себя их изучению – и не забудь про немецкий язык, который был родным для твоей матери; потрать на это следующий год, и я буду считать, что ты окончила курс, и вот тогда, моя дорогая Анжела, я стану ожидать полной награды за свои труды.

– Какой же награды вы хотите?

– Я буду ждать, Анжела, – тут мистер Фрейзер встал со стула и в волнении прошелся по комнате, – я буду ждать, что ты займешь подобающее место в своем поколении. Я скажу так: выбери свою собственную стезю, стань критическим ученым, математиком-практиком или – и, возможно, это то, для чего ты больше всего подходишь с твоими способностями и пылким воображением – писателем беллетристики. Ибо знай, что художественная литература, правильно понятая и направленная на достойные цели, является самым благородным и самым трудным из искусств. Наблюдая за успехом, который, несомненно, будет сопутствовать тебе в этой или любой другой области, я буду щедро вознагражден за свои труды.

Анжела с сомнением покачала головой, но он не стал дожидаться ее ответа.

– Ну что ж, моя дорогая, я не могу тебя больше задерживать – уже совсем стемнело и дует сильный ветер – разве что скажу еще одно слово. Помни, что все это – возможно, не напрямую, но все же наверняка – является средством достижения цели. Есть два образования: образование ума и образование души; если человек не служит последнему, все время и труд, потраченные на первое, окажутся бесполезными. Ученость, правда, останется; но она будет подобна кварцу, из которого уже истолчено все золото, или сухой шелухе кукурузы. Она будет совершенно бесполезна, будет служить только для того, чтобы кормить свиней интеллектуального сладострастия и неверности. Поверь мне, лишь высшее знание души озаряет наше земное знание. Высшая цель всякого образования состоит в том, чтобы воспитать интеллект таким образом, чтобы он мог стать компетентным понимать что-то, пусть даже незначительное, о природе нашего Бога, и для истинного христианина истинной целью обучения является оценка его атрибутов, как это показано в его мистериях и земных чудесах. Но, может быть, это та тема, в которой ты разбираешься так же хорошо, как и я, поэтому я не буду вдаваться в нее. Finis, моя дорогая, finis.

Ответ Анжелы на эту длинную речь был прост. Она медленно поднялась со своего низкого сиденья, положила руки на плечи мистера Фрейзера, поцеловала его в лоб и сказала:

– Как же мне научиться быть достаточно благодарной за все, чем я вам обязана? Кем бы я была сейчас, если бы не вы? Как вы были добры и терпеливы ко мне!

Это объятие странно подействовало на священника; он приложил руку к сердцу, и в глазах его появилось беспокойство. Мягко отстранив девушку от себя, он сел.

– Анжела! – сказал он, наконец. – Уходи, дорогая, я сегодня устал; увидимся завтра в церкви, чтобы попрощаться.

И она пошла домой сквозь ветер и бурю, не подозревая, что оставила своего учителя бороться с бурей гораздо более страшной, чем та, что бушевала вокруг нее.

Когда дверь за нею закрылась, мистер Фрейзер вздохнул с облегчением.

– Слава Богу, что я не стал откладывать это надолго! – тихо произнес он. – А теперь подумаем о завтрашней проповеди. Сон для молодых! Смех для счастливых! Работа для старых дураков – работа, работа, работа!

Так Анжела стала молодым ученым.

Глава XVII

Зимние месяцы проходили для Анжелы медленно, но отнюдь не тоскливо. Хотя она была совсем одна и очень скучала по мистеру Фрейзеру, значительное утешение она находила в том, что он подарил ей замечательные книги, а также в мысли, что она хорошо овладевает новыми науками. А потом пришло и чудо весны с ее бурным приливом распускающейся жизни – да кто же (и уж менее всего – Анжела) способен грустить весной? Но, тем не менее, та весна знаменовала собой важную перемену в нашей героине, ибо именно в ее сладостные часы, когда, отложив книги, она бродила одна или в компании своих воронов по усыпанным цветами лесам вокруг озера, ею овладевало чувство беспокойства, доходившее порой почти до неудовлетворенности. И действительно, по мере того как тянулись недели, приближаясь к концу своего двадцатилетия, она со вздохом поняла, что больше не может считать себя девочкой, и начала чувствовать, что ее жизнь была неполной, что в ней чего-то не хватало. И вот чего не хватало в жизни Анжелы: ей некого было любить, если не считать няньки, а любви у нее в душе таилось так много!

Может быть, она только догадывалась об этом, но тихие уголки ее сердца уже трепетали при приближении Неведомого: из множества жизней, окружающих ее, чья-то должна была смешаться с ее собственной. Анжела еще не знает этого, но как первые отблески зари падают на дремлющее небо, предвещая пришествие своего короля, так и алый румянец, который теперь так часто и непрошено вспыхивает у нее на щеках, говорит о том, что сумерки девичества закончились, и возвещает наступление жизни и любви Женщины.

– Анжела! – позвал однажды отец, услышав ее шаги возле его кабинета. – Войди, я хочу поговорить с тобой.

Его дочь остановилась, и на ее лице появилось выражение полного изумления. Ее уже много лет не вызывали в этот кабинет. Однако она вошла, как ей и было велено. Ее отец, сидевший за письменным столом, заваленным счетными книгами, внешне мало отличался от того, каким мы видели его в последний раз двадцать лет назад. Его фигура стала более массивной, плечи слегка ссутулились, но он все еще был молодым, сильным мужчиной и, конечно, не выглядел старше своих сорока двух лет. Глаза же, пока в них никто не смотрел, были сосредоточенно прищурены, как будто вечно созерцали какой-то предмет в пространстве, и это напряженное внимание еще более подчеркивалось, по-видимому, постоянной морщиной на лбу. Однако в тот момент, когда на лицо Филипа падал чужой взгляд, в особенности – взгляд его собственной дочери, глаза его начинали бегать, выражая какую-то странную неуверенность…

Филип что-то подсчитывал, когда вошла его дочь, и жестом пригласил ее сесть. Она послушалась и с любопытством уставилась на него своими большими серыми глазами. Эффект был поразительный: отец заерзал, немедленно ошибся в расчетах, обвел комнату бегающими глазами (ах, как изменились эти смелые черные глаза, в которые Мария Ли влюбилась двадцать четыре года назад!) и наконец бросил перо с восклицанием, которое потрясло бы Анжелу, если бы она поняла его смысл.

– Сколько раз, Анжела, я просил тебя не смотреть мне в глаза! Это самый неподобающий для леди трюк!

Она болезненно вспыхнула.

– Прошу прощения, я забылась. Я выгляну в окно.

– Не будь дурой, веди себя, как другие люди. Впрочем, сейчас я хочу поговорить с тобой. Во-первых, я обнаружил, что расходы семьи за последний год составили триста пятьдесят фунтов. Это больше, чем я могу себе позволить; в этом году их должно быть не более трехсот.

– Я сделаю все, что в моих силах, чтобы сократить расходы, отец, но уверяю вас, что теперь деньги не пропадут даром.

Затем наступила пауза, которую первым нарушил Филип, несколько визгливым голосом:

– А ты знаешь, что вчера я видел твоего дядюшку Джорджа? Наконец-то он вернулся в Айлворт.

– Да, Пиготт говорила мне, что он приехал. Он долго отсутствовал.

В компании своих воронов

– Когда ты виделась с ним в последний раз?

– Когда мне было лет тринадцать, кажется, накануне того, как он проиграл выборы и уехал.

– С тех пор он бывал здесь несколько раз. Странно, что ты его не видела.

– Я всегда недолюбливала его и старалась держаться от него подальше.

– Черт возьми, ты не можешь ненавидеть его больше, чем я, но я все равно с ним дружу, и ты должна делать то же самое. Послушай, Анжела, ты обещаешь хранить тайну?

– Да, отец, если вам так угодно.

– Ну, так слушай. Я ведь считаюсь бедным человеком, не так ли? И это отчасти совершенно верно, – поспешно добавил он, – в отношении домашних расходов я беден, но на самом деле (тут он понизил голос и подозрительно огляделся) … на самом деле я стою сейчас почти сто пятьдесят тысяч фунтов наличными!

– Это шесть тысяч фунтов в год под четыре процента, – без малейшего колебания заметила Анжела. – Что ж, в таком случае, я полагаю, вы могли бы поменять дымоход в старой оранжерее и давать шиллинг в неделю матери миссис Джейкс.

– Будь проклята мать миссис Джейкс! Никто, кроме женщины, не стал бы перебивать человека подобными глупостями. Слушай меня! Ты, должно быть, слышала, как я был лишен наследства из-за моего брака с твоей матерью, а поместья в Айлворте перешли к твоему дядюшке Джорджу, и как ему с утонченной изобретательностью было запрещено завещать их мне или моим детям. Но заметь, ему не возбраняется продавать их мне; старику, конечно, и в голову не приходило, что у меня найдутся деньги, чтобы купить их; но, видишь ли, у меня их почти достаточно!

– Откуда же у вас столько денег?

– Ха! Сначала я взял золотое блюдо, которое купил мой дед, и продал его. У меня не было на это права, но я не мог позволить себе, чтобы такой большой капитал лежал без дела. Оно стоило почти пять тысяч фунтов. С этой суммой я успешно спекулировал. Через два года у меня было уже восемнадцать тысяч. Восемнадцать тысяч я заплатил за четвертую долю в угольной шахте, когда денег было мало, а уголь дешев. Потом уголь подорожал, весьма сильно, и через пять лет я продал свою долю совладельцам за восемьдесят две тысячи, вдобавок к двадцати одной тысяче, полученной в виде процентов. С тех пор я не строил никаких спекуляций, опасаясь, что удача покинет меня. Я просто позволил деньгам скопиться на закладных и других инвестициях и выжидал, потому что поклялся вернуть эти поместья до своей смерти. Вот ради этого-то я и трудился, и думал, и мучился, и был презираем всей округой в течение двадцати лет; но теперь я думаю, что время мое пришло – и ты мне поможешь!

– Я? Помогу? Каким образом? Что я должна сделать?

– Послушай, – отвечал отец, нервно постукивая карандашом по лежащей перед ним бухгалтерской книге. – Джордж не очень любит Айлворт, более того, он его не любит вовсе; но, как и все Каресфуты, он не хочет расставаться с землей, и хотя мы кажемся добрыми друзьями, он слишком ненавидит меня, чтобы при обычных обстоятельствах согласиться продать ее мне. Именно на тебя я рассчитываю, чтобы преодолеть это препятствие.

– Но как?

– Ты, женщина, спрашиваешь меня, как ты должна склонить на свою сторону мужчину?

– Я вас совершенно не понимаю, отец.

Филип недоверчиво усмехнулся.

– Тогда, полагаю, я должен тебе это объяснить. Если ты когда-нибудь возьмешь на себя труд посмотреть в зеркало, ты, вероятно, увидишь, что природа была очень добра к тебе в том, что касается красивой внешности; кроме того, ты явно никоим образом не испытываешь недостатка в мозгах. Твой дядюшка Джордж очень любит хорошеньких женщин, и, говоря откровенно, я хочу, чтобы ты воспользовалась своими достоинствами, чтобы очаровать его и убедить продать имение.

– О! Отец, как вы можете?! – воскликнула Анжела, вне себя от стыда.

– Ну что за дура… Я же не говорю, что ты должна выйти за него замуж! Я только хочу, чтобы ты его одурачила. Конечно, будучи особой дамского пола, ты не можешь считать это чем-то неподобающим…

Теперь румянец Анжелы сменился мертвенной бледностью, и она ответила с холодным презрением:

– Мне кажется, вы не вполне понимаете, что чувствуют девушки – по крайней мере, что чувствую я, потому что других девушек я не знаю. Возможно, мне бесполезно пытаться объяснить это. Я скорее ослепну, чем воспользуюсь своими глазами для такой постыдной цели.

– Анжела, – сказал отец с прежним раздражением, – позволь мне сказать тебе, что ты глупая дурочка, более того, ты – обуза. Твое рождение, – добавил он с горечью, – лишило меня твоей матери, а то, что ты была девочкой, лишило нашу ветвь семьи прав на наследство. Теперь, когда ты выросла, ты предпочитаешь удовлетворять свои прихоти, а не помогать мне реализовать цель моей жизни простым действием, которое никому не может причинить вреда. Я никогда не просил тебя брать на себя какие-либо обязательства. Ну что ж, именно этого я и ожидал. До сих пор мы почти не виделись, и, возможно, чем меньше мы будем встречаться в будущем, тем лучше.

– Вы не имеете права так говорить со мной, – ответила она, сверкая глазами, – хотя я ваша дочь, и с вашей стороны малодушно упрекать меня в моем происхождении, моем поле и моей зависимости от вас. Отвечаю ли я за все это? Но я не буду долго вас обременять. А что касается того, чего вы от меня хотели и о чем так мало думали, то я спрашиваю вас: разве моя бедная мать желала бы этого своей дочери?

Тут Филип резко встал и вышел из комнаты и из дома.

– Она очень похожа на свою мать, – задумчиво произнес он, спускаясь по ступеням крыльца. – Словно Хильда во плоти, только она вдвое красивее, чем была Хильда. Я уверен, что после этого мне предстоит еще одна отвратительная бессонная ночь. Я должен как-то избавиться от этой девушки, я не могу выносить ее рядом с собой; она ежедневно напоминает мне о вещах, которые я не смею вспомнить, и всякий раз, когда она смотрит на меня своими огромными глазами, мне кажется, что она смотрит сквозь меня. Интересно, знает ли она историю Марии Ли?

Затем, выбросив или пытаясь выбросить из головы все эти мысли, он направился через поля к Айлворт-Холлу, большому белому кирпичному особняку в стиле королевы Анны, расположенному примерно в двух милях от Аббатства, и по прибытии спросил своего кузена Джорджа, после чего был немедленно проведен к этому джентльмену.

Годы сказались на Джордже в большей степени, чем на Филипе, и хотя в его огненно-рыжих волосах не было ни малейшего намека на седину, налитые кровью глаза и разбежавшиеся под ними «гусиные лапки», не говоря уже о легком, но постоянном подрагивании руки – все говорило о том, что он был человеком средних лет и все эти годы прожил на полную катушку. Время сделало это лицо еще более неприятным и вульгарным, чем раньше. Фамильные черты Каресфутов, которыми Джордж еще обладал в юности, год от года во все большей степени уступали место натиску наследия кухарки, его матери. Короче говоря, Джордж Каресфут даже не выглядел джентльменом, в отличие от Филипа.

– Выглядишь ты не очень хорошо, Джордж. Боюсь, странствия не пошли тебе на пользу, – заметил Филип.

– Мой дорогой Филип, – отвечал кузен томным и манерным голосом, – если бы ты провел последние двадцать лет так же, как и я, то тоже выглядел бы слегка обрюзгшим. Я превосходно провел время, но дело в том, что я был слишком расточителен в своих силах, недостаточно думал о будущем. Это большая ошибка, и один из худших результатов заключается в том, что я совершенно пресыщен всем; даже игра la belle passion^[5] отныне не для меня. Я уже десять лет не встречал женщины, которую оценил бы хоть в два пенса.

– Ах, тебе следовало бы продать это поместье и снять дом в городе; он подошел бы тебе гораздо лучше.

– Я могу сделать это, и не продавая поместье. Я не собираюсь его продавать – более того, ничто не заставит меня сделать это. Когда-нибудь я, быть может, женюсь и оставлю его в наследство, но, признаюсь, пока не собираюсь этого делать. «Женись, когда тебе понадобится сиделка, но не раньше» – это мой принцип. Брак – прекрасное учреждение для священников и дураков, двух классов, которые Провидение создало, чтобы населить мир; но мудрый человек должен хорошенько подумать прежде, чем угодить в этот капкан. Возьми, к примеру, твой собственный случай, мой дорогой Филип; посмотри, к чему привела твоя женитьба.

– Во всяком случае, – с горечью ответил его кузен, – тебе она уж точно пошла на пользу.

– Вот именно, и это одна из причин, почему я испытываю такое уважение к институту брака в целом. Брак стал моим личным благодетелем, и я поклоняюсь ему соответственно – на расстоянии. Кстати, разговоры о браке напомнили мне о его законных плодах. Беллами сказал мне, что твоя дочь Анжела (если бы у меня была дочь, я бы назвал ее Диабола, это имя больше подходит для женщины) стала необычайно красива. Приведи ее ко мне; я обожаю красоту во всех ее проявлениях, особенно в женском обличье. Неужели она действительно так красива?

– Я не судья, но у тебя скоро будет возможность составить свое собственное мнение на сей счет, то есть, я надеюсь на это. Я собирался прийти завтра с Анжелой, чтобы нанести тебе официальный визит.

– Очень хорошо. Передай моей прекрасной племяннице, что я непременно жду ее и буду готов, образно говоря, пасть к ногам ее прелести. Кстати, ты мне напомнил… вероятно, ты слышал о счастливой судьбе Беллами или, вернее, миссис Беллами?

– Нет.

– Как – нет?! Да ведь он теперь сэр Джон Беллами, рыцарь!

– В самом деле? Как ему это удалось?

– Помнишь последние выборы полгода тому назад?

– О, да! Миссис Беллами практически силой вынудила меня голосовать, хотя и против моей воли.

– Именно, это в ее стиле. Ну, так вот, как раз тогда умер старый Прескотт, и ты, возможно, помнишь, что мистер Шоуэрс, член правительства, был смещен согласно прошению из какого-то округа, после чего спешно приехал сюда, надеясь на переизбрание. Однако его соперником был сэр Перси Вивиан, а я по себе знаю, что эта мрачная страна не любит тех, кто исповедует Евангелие Прогресса. Беллами, который, как ты знаешь, является убежденным радикалом – главным образом, я полагаю, потому, что с такими взглядами в политике можно добиться большего – стал агентом Шоуэрса, но уже за три дня до этого стало совершенно ясно, что дело Шоуэрса, министр он там или нет, совершенно безнадежно. И тут на первый план вышла миссис – прошу прощения, леди Беллами. Шоуэрс уже собирался отозвать свою кандидатуру, но она потребовала личной беседы с ним. На следующий день она отправилась к старому сэру Перси, который был совершеннейшим дураком и приверженцем рыцарской школы – он отчаянно любил ее, и, mirabile dictu^[6], в тот же вечер снял свою кандидатуру под предлогом плохого самочувствия или какой-то подобной ерунды, после чего Шоуэрс прошел. В течение трех месяцев после этого мистер Беллами становится сэром Джоном Беллами, номинально – за его заслуги в качестве городского чиновника в Роксеме, и я слышал, что старый сэр Перси теперь совершенно неистовствует и бродит по холмам и долинам, проклиная ее светлость на все лады и заявляя, что его бессовестно обманули. Как наша общая подруга раскинула свои сети – сказать не могу, но она их раскинула и цели своей добилась.

– Она необыкновенно красивая женщина.

– Ах, да, ты прав, она – высший сорт… однако давай немного прогуляемся; сегодня прекрасный вечер для тридцатого апреля. Завтра будет первое мая – день, который никто из нас не забудет никогда.

Филип поморщился от этого намека, но ничего не сказал.

– Кстати! – продолжал Джордж. – Я жду гостя, моего подопечного, молодого Артура Хейгема, который только что вернулся из Индии. Через несколько дней ему исполнится двадцать пять лет, он станет совершеннолетним. Дело в том, что десять тысяч фунтов из его наследства находятся в закладной у Джотли, и мы оба, Беллами и я, очень хотим разрешить эту проблему, опротестовав закладную.

– Он хорошо обеспечен?

– О, весьма – около тысячи в год; он тоже из старинного рода. Мы с Беллами были немного знакомы с его отцом, капитаном Хейгемом, когда занимались делами. Кстати, его жена была нашей дальней родственницей. Теперь они оба мертвы; капитан погиб в Инкермане и по какой-то неизвестной причине оставил меня единственным опекуном молодого джентльмена и одним из попечителей, вместе с лондонским адвокатом, неким мистером Борли. Я еще ни разу не видел его – я имею в виду моего подопечного – он вечно учился то в Итоне, то в Кембридже, жил то в Индии, то еще где-нибудь.

Тут Филип начал проявлять признаки значительного беспокойства, причина которого была достаточно очевидна: пока они беседовали, из дома показалась огромная свирепая овчарка, явно вознамерившаяся преследовать Филипа; пес рычал зловеще и низко, а нос его был нацелен на икры выбранной жертвы.

– Ты не мог бы отозвать это животное, Джордж? – сказал он, наконец. – Собака выглядит не слишком дружелюбно.

– О, это же Снарли, он просто рычит! Не обращай на него внимания, он ни за что не укусит, пока ты не остановишься.

Филип инстинктивно ускорил шаг. Джордж продолжал:

– Ну, разве он не красавец? Это чистокровная тибетская овчарка, и я поставлю на него в любой схватке с псом такого же веса. На днях утром он убил двух собак, а вечером сбил с ног нищенку. Ты бы слышал, как она вопила!

В этот момент, к счастью для ног Филипа, которые уже начало сводить от тревожного возбуждения, внимание мистера Снарли было отвлечено приближением двуколки, и он умчался, чтобы позабавиться рычанием на лошадь. Двуколка остановилась возле дома, и из нее вышел высокий, весьма приятного вида молодой человек в сопровождении крупного рыжего бульдога.

– Полагаю, вы – мистер Каресфут? – сказал молодой джентльмен, снимая шляпу и обращаясь к Джорджу.

– Да, мистер Хейгем, к вашим услугам. Я очень рад вас видеть. Это мой кузен, мистер Филип Каресфут.

Глава XVIII

– Я должен извиниться за то, что взял с собой Алека, моего пса, – начал Артур Хейгем, – но дело в том, что в самый последний момент человек, с которым я собирался его оставить, должен был уехать, и у меня не было времени найти другой приют до отхода поезда. Я подумал, что если вы возражаете против собак, то его легко можно отправить куда-нибудь в деревню. Он очень добродушен, хотя по его внешности такого не скажешь.

– О! С ним все будет в порядке, я полагаю, – сказал Джордж, впрочем, довольно угрюмо, потому что, за исключением Снарли, в дьявольском характере которого он находил что-то бодрящее и приятное, он не любил собак. – Однако будьте осторожны, не то мой Снарли задаст ему трепку. Хорошая, хорошая собака, – и он попытался погладить Алека по голове, но животное свирепо зарычало и увернулось от него.

– Я никогда раньше не видел, чтобы он так делал! – смущенно воскликнул Артур, от всей души желая, чтобы Алек оказался где-нибудь в другом месте. – Полагаю, он невзлюбил вас. Собаки иногда так делают, знаете ли.

В следующую секунду его осенило, что это была одна из тех вещей, которые лучше было бы оставить невысказанными, и он почувствовал себя еще более неловко, чем до этого. Однако в этот самый момент ситуация чрезвычайно накалилась – благодаря приближению грозного Снарли, который сопроводил лошадь до самой конюшни, а теперь вернулся к дому – и заметил Алека. Громадный пес шел очень медленно, полным боевым порядком: его зловещие зубы сверкали, а шерсть и хвост встали дыбом, как у разъяренного медведя.

Артур, уже достаточно выбитый из колеи собачьим вопросом, счел за лучшее не обращать на него внимания; и даже когда он отчетливо услышал, как Джордж, проходя мимо, тихонько шепнул что-то своему псу, он удовлетворился тем, что пнул Алека в знак предупреждения, чтобы тот вел себя прилично, и вступил в какой-то бессвязный разговор с Филипом. Однако вскоре нарастающее рычание позади него возвестило, что битва неизбежна. Оглянувшись, он увидел, что Снарли стоит над бульдогом, которого он превосходил размерами вдвое, и уже вцепился своими жуткими зубами Алеку в шею; Джордж наблюдал за происходящим с едва сдерживаемым весельем.

– Я думаю, мистер Каресфут, что вам лучше отозвать вашу собаку, – добродушно заметил Артур. – Мой Алек миролюбив, но если уж вступит в драку – его трудно унять.

– О, пусть уж они сами все уладят между собой; глядишь – еще станут лучшими друзьями. Держи его крепче, Снарли!

Ободренный таким образом, Снарли схватил бульдога и, подняв его в воздух, яростно встряхнул – это был поступок, который совершенно вывел Алека из себя. Вот тут и началась эпичная битва. Сначала бульдог явственно проигрывал – размеры, вес, длина ног и челюсти его противника, не говоря уже о густой шерсти, которой он был защищен, всё было против него. Однако Алек воспринял нападение очень спокойно, даже не зарычав в ответ, что странно контрастировало с громогласным стилем ведения боя Снарли. И, наконец, терпение было вознаграждено: передняя лапа врага оказалась в мощных челюстях Алека и оставалась там до тех пор, пока преувеличенное внимание Снарли к его загривку не заставило бульдога ослабить хватку. С этого момента овчарке приходилось драться на трех лапах, что приводило ее в отчаяние, но все же у нее было преимущество, и лишь тогда, когда любая другая собака размером с Алека отступила бы, полумертвая от увечий, превосходство бульдога в храбрости и выносливости начало сказываться. Совершенно не обращая внимания на свои раны и кровь, заливавшую ему глаза, он медленно, но верно загнал огромного овчара, который к этому времени был бы и сам рад остановиться, к стене дома, а затем внезапно вцепился ему в горло. Снарли, пытаясь вырваться, перекувырнулся прямо через Алека, но когда он снова поднялся на ноги, его горло все еще было зажато мертвой хваткой хладнокровного бойца.