Текст книги "Рассвет"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Было что-то настолько неестественное в поведении хозяина и в его очевидной уверенности в мистическом происхождении колеблющихся фигур на стене (которые теперь и впрямь исчезли), что Артур подумал на мгновение: если бы не Анжела, стоило бы поскорее распрощаться с Филипом Каресфутом и его домом, ибо суеверие, как прекрасно знал Артур, заразнее черной оспы.

Когда, наконец, он добрался до своей большой пустой спальни, которую, впрочем, трудно было назвать удобным местом для сна после такого пугающего опыта, то уснул лишь через несколько часов, несмотря на усталость: возбужденное воображение молодого человека слишком разыгралось.

Глава XXIV

На следующее утро, когда они встретились за завтраком в восемь часов, Артур заметил, что Анжела чем-то расстроена.

– Есть плохие новости, – сказала она, не успел Артур поздороваться с ней. – Мой дядюшка Джордж сильно заболел, у него тиф.

– В самом деле? – довольно холодно откликнулся Артур.

– Судя по всему, вас это не слишком огорчает?

– Боюсь, что вы правы. Честно говоря, я терпеть не могу вашего дядюшку, и мне все равно, болен он или нет.

Поскольку Анжела, кажется, не нашлась, что ответить, тема разговора была на этом исчерпана.

После завтрака Анжела предложила прогуляться – поскольку день опять выдался погожий – до вершины холма примерно в миле от дома, откуда открывался прекрасный вид на окрестности. Артур согласился и по дороге рассказал ей о своей странной беседе с ее отцом этой ночью. Девушка выслушала его очень внимательно, и когда он умолк, покачала головой.

– В моем отце есть нечто, что отличает его от всех остальных. Его жизнь словно никогда не выходит на солнечный дневной свет, она всегда идет на ощупь во тьме, в тени какого-то мрачного прошлого. Что за тайна окутывает это прошлое, я не знаю и не хочу знать; но я уверена, что она есть.

– А как вы объясните появление теней на стене?

– Я полагаю, что ваше объяснение и было верно; эти тени при определенном освещении отбрасывает дерево, растущее невдалеке от дома. Я и сама видела не раз нечто, похожее на призрачные фигуры, даже при свете дня. Однако то, как болезненно отец относится к такому обыденному явлению, многое говорит о состоянии его рассудка.

– Значит, вы не думаете, – осторожно сказал Артур, чтобы вывести девушку из задумчивости, – что он, возможно, все-таки был прав и что эти тени явились… из другого места? Испуган он был не на шутку, доложу я вам, испуган так сильно и непритворно, что это любого могло заставить поверить…

– Нет, не думаю! – ответила Анжела после минутного раздумья. – Я не сомневаюсь, что завеса между нами и невидимым миром тоньше, чем мы предполагаем. Я также верю, что иногда, при благоприятных условиях, или когда завеса эта особенно истончается от горя или чьей-то истовой молитвы, голоса, образы и даже предостережения могут передаваться из того мира – в наш. Но то, в каком ужасе был мой отец, уже само по себе доказывает, что его призраки совсем иного рода. Ведь едва ли можно допустить, чтобы духи приходили пугать нас, бедных смертных; если они и приходят, то с любовью и нежностью, чтобы утешить или предостеречь, а не для того, чтобы напугать нас и укрепить наши суеверия.

– Вы говорите так, будто все знаете об этом предмете; вам стоило бы вступить в какое-нибудь современное Общество любителей духов! – довольно легкомысленно заявил Артур, усаживаясь на поваленное дерево.

Анжела последовала его примеру.

– Я иногда думала об этом предмете, вот и все. Если судить по тому, что я успела прочитать в книгах, вера в сверхъестественное довольно обычна. Собственно, и Библия говорит нам о том же. Но знаете… если вы не сочтете меня глупой, я скажу вам еще кое-что, подтверждающее мои мысли. Вы ведь знаете, что моя мать умерла, когда я родилась; так вот, это может показаться вам странным, но я убеждена, что она иногда где-то совсем рядом со мной.

– Вы хотите сказать, что видите или слышите ее?

– Нет, я только чувствую ее присутствие; теперь, с возрастом, к сожалению, все реже и реже.

– Что вы имеете в виду?

– Я не могу толком объяснить… иногда – это может быть и ночью, и днем, когда я одна – на меня снисходит великий покой, и я словно становлюсь другой женщиной. Все мои мысли становятся выше, чище – они словно освещены каким-то неземным светом. Все земное и бренное словно отдаляется от меня, я чувствую себя так, словно с самой моей души сняли тяжелые оковы… и вот тогда я знаю, что рядом со мной находится моя мать. Потом все проходит, и я снова становлюсь прежней.

– Какие же мысли приходят вам в голову?

– Ах, жаль, что я не могу вам рассказать этого – они уходят вместе с той, которая их принесла. После не остается ничего, кроме какого-то неясного тихого света в душе – так бывает в небе сразу после заката. Ну, довольно об этом. Взгляните – разве этот вид не прекрасен? Кажется, что весь мир радуется новому дню.

Анжела была права: вид с холма открывался совершенно очаровательный. Внизу виднелись соломенные крыши маленькой деревушки Братем, справа взошедшее солнце серебрило спокойные воды озера, а фасад старинного дома, виднеющийся сквозь дымку распускающейся листвы, выглядел очень живописно. Весна окутала землю своим зеленым одеянием; из каждой рощицы раздавалось пение птиц, легкий ветерок приносил тяжелый сладкий аромат бесчисленных фиалок, усыпавших мшистый ковер под ногами Анжелы и Артура. На полях, где уже проросли пшеница и клевер, женщины и дети деловито пропалывали сорняки, а на согревшиеся и парившие под солнцем участки бурой земли фермеры вышли сеять. С пастбищ внизу, где журчал маленький ручеек, доносилось довольное мычание коров, радующихся молодой траве, и задорное блеяние ягнят, для которых жизнь пока еще состояла из прыжков и игр. Это была прелестная сцена, и ее очарование глубоко проникло в сердца зрителей.

– Грустно думать, – сказал Артур несколько назидательным тоном, но главным образом для того, чтобы узнать мнение своей спутницы, – что все это очарование не может длиться вечно – как и мы все, оно приговорено к смерти.

Анжела негромко продекламировала в ответ:

– Вздымаясь, падает – и снова

Вокруг земли стремит свой бег,

Чтоб насладившись этим бегом,

Исчезнуть в вечности навек.

Ты – тайна крыльев без полета,

Тебе минута лишь дана.

Ты – дар, бесценный для кого-то.

Ты – Жизнь. И ты – обречена…

– Чьи это строки? – спросил Артур. – Я не узнаю их.

– Мои собственные, – застенчиво ответила девушка. – Это перевод одной греческой оды, которую я написала для мистера Фрейзера. Я могу прочесть оригинал, если хотите… он, мне кажется, намного лучше перевода и написан на неплохом греческом языке.

– О, благодарю вас, Мисс Синий Чулок, меня вполне удовлетворил ваш английский вариант. Вы меня пугаете, Анжела. Большинство людей довольствуются тем, что с грехом пополам переводят английские стихи на греческий; вы же обращаете процесс вспять, хладнокровно выражаете свои мысли по-гречески, а затем снисходите до того, чтобы перевести их на родной язык. Жаль, что вы не учились в Кембридже – или как он там называется… Гиртон? Было бы забавно посмотреть, как вы с легкостью получаете сразу два высших образования.

– Ах! – воскликнула Анжела, краснея. – Вы такой же, как и мистер Фрейзер, вы переоцениваете мои способности. К сожалению, я вовсе не настолько безупречна, а во многих вещах вообще поразительно невежественна. Разумеется, я была бы дурочкой, если бы после десяти лет кропотливой работы под руководством такого замечательного ученого, как мистер Фрейзер, не знала классических дисциплин и математики. Знаете, в течение последних трех лет моего обучения, мы, как правило, вели наши обычные разговоры во время занятий на латыни и греческом, месяц за месяцем, иногда с самыми забавными результатами. Никогда не поймешь, как мало знаешь о мертвом языке, пока не попробуешь говорить на нем. Просто попробуйте говорить по-латыни в течение хотя бы пяти минут – и сами увидите.

– Благодарю вас, Анжела, но я не собираюсь демонстрировать вам свое невежество.

Она рассмеялась.

– Нет, вы определенно хотите развлечься за мой счет, пытаясь убедить меня, что я великий ученый. Вообще-то до того, как вы начали превозносить мои воображаемые достижения, я хотела сказать, что ваше замечание о мире, приговоренном к неминуемой смерти, прозвучало довольно… болезненно.

– Почему же? Ведь это, несомненно, истинное замечание.

– Да, в некотором смысле, но мне кажется, эта сцена говорит, скорее, о воскресении, а не о смерти. Посмотрите на землю, рождающую цветы, на мертвые деревья, покрывающиеся листвой. В этом нет никаких признаков смерти – скорее, это символ обновления и прославления жизни.

– Да, но нам все равно предстоит столкнуться с ужасным фактом смерти; ведь и сама природа умерла, прежде чем расцвести снова; она умирает каждую осень, чтобы воскреснуть весной. Но откуда нам, людям, знать, в какой форме мы возродимся? Как только человек начинает мыслить, он оказывается лицом к лицу с этой ужасной проблемой, к необходимости решения которой он приближается с каждым днем – и знает об этом. Я часто думаю, что положение такого человека даже хуже, чем положение осужденного преступника, ибо преступник всего только лишается возможности прожить отпущенный ему срок, пусть неопределенный, но абсолютно ограниченный. Мыслящий же человек понятия не имеет, чего он лишится, и что ждет его в тех эонах, куда он попадет после смерти. Именно неопределенность смерти страшнее всего, и пока смерть угрожает человечеству, я удивляюсь не только тому, что оно, по большей части, вовсе выкинуло эту проблему из головы, но и тому, что люди всерьез могут думать о чем-то другом.

– Помнится, – отвечала Анжела, – когда-то я думала точно так же и обратилась за советом к мистеру Фрейзеру. «Библия, – сказал он мне, – удовлетворит ваши сомнения и страхи, если только вы будете читать ее правильно». Я, конечно, не осмелюсь давать вам советы, я просто передаю его слова вам – это совет очень хорошего человека.

– Значит, вы не боитесь смерти или, вернее, того, что лежит за пределами жизни?

Анжела посмотрела на Артура с некоторым удивлением.

– А почему я, бессмертная, должна бояться перемены, которая, как я знаю, не может причинить мне вреда – напротив, она только приблизит меня к самой цели моего существования? Конечно, я боюсь самой смерти, как и все мы, но опасностей за пределами жизни я не боюсь. Как ни прекрасен порой этот мир, в каждом из нас есть нечто, стремящееся подняться над ним, и если бы я знала, что должна умереть прямо сейчас, я думаю, что встретила бы свою судьбу без колебаний. Я уверена, что когда наши трепещущие руки откинут вуаль Смерти, мы увидим ее черты – бесстрастные, но очень красивые.

Артур смотрел на нее с удивлением, гадая, что же это за женщина, которая в расцвете молодости и красоты может без дрожи смотреть в лицо великому неизвестному. Когда он снова заговорил, в его голосе прозвучало нечто, напоминающее то ли зависть, то ли горечь.

– Да, вам-то хорошо так говорить – ведь ваша жизнь чиста и свободна от зла, но для меня, с осознанием всех моих грехов и несовершенств, все выглядит иначе. Для меня и тысяч таких, как я, борющихся за жизнь, бессмертие таит не только надежду, но и ужас. Человек всегда страшился и будет страшиться будущего, ибо природа человеческая неизменна. Вы же знаете строки из «Гамлета»:

…Страх пред неведомым, что ждет нас после смерти,

Пред неизвестною, незримою страной,

Откуда нет возврата никому —

Вот, что ломает нас, смиряя волю,

И заставляет с кротостью терпеть

Любые беды здесь, пока мы живы,

Но не стремиться к бедам незнакомым…

Так в трусов обращает нас сознанье…

Они верны, и пока люди живы, они всегда будут верны!

– О, Артур, – серьезно ответила Анжела, впервые обратившись к нему по имени. – Как мало, должно быть, вы верите в милость Творца, необъятную, словно океан, если можете так говорить! Вы считаете, что я лучше вас – но чем же? И у меня есть дурные мысли, и я делаю плохие вещи так же часто, как и вы, и пусть они другие – я уверена, от этого они не менее плохи. Каждый из нас должен нести ответственность в соответствии со своим характером и своими искушениями. Я, однако, стараюсь уповать на Бога и на то, что Он отпустит мне мои грехи, и верю, что, если я сделаю все возможное, Он простит меня, вот и все. Впрочем, простите меня – я не имею права проповедовать вам, ведь вы старше и мудрее меня.

– Если бы вы только знали! – воскликнул Артур, невольно схватив ее за руку. – Если бы вы знали… Хотя я никогда ни с кем не разговаривал обо всем этом, да и не смог бы сказать никому, кроме вас – но эти вопросы так тяготят меня, что знай вы об этом – вы бы не говорили, что я мудрее, а постарались бы обратить меня в свою веру!

– Как же я могу учить вас, Артур, когда мне самой нужно научиться так многому? – просто ответила девушка.

Именно в этот момент, еще не понимая этого, Анжела и полюбила Артура.

Эта беседа двух молодых людей ранним весенним утром – весьма примечательная беседа, как думал Артур впоследствии – подошла к концу, и некоторое время они шли молча. С холма они спустились другой дорогой – чтобы пройти через небольшую деревушку Братем.

Под каштаном, стоявшим на деревенской лужайке, Артур увидел не деревенского кузнеца, а небольшую толпу, состоявшую в основном из детей, собравшуюся вокруг кого-то. Подойдя поближе, Артур обнаружил, что под каштаном играет на скрипке довольно потрепанного вида старик с умным лицом и не до конца изжитыми повадками джентльмена. Всего лишь несколько взмахов его смычка сказали Артуру, который немного разбирался в музыке, что перед ним исполнитель немалых достоинств. Видя, что новые слушатели высоко оценили его игру, музыкант изменил свой репертуар и от деревенской джиги перешел к одной из самых сложных оперных арий, которую и исполнил совершенно блестяще.

– Браво! – воскликнул Артур, когда затихли последние звуки. – Я вижу, вы умеете играть на скрипке!

– Да, сэр, так и должно быть, потому что когда-то я играл первую скрипку в Опере ее величества. Назовите произведение, что вам нравится, и я сыграю его. Или, если вам больше по душе импровизация – вы услышите журчание воды в ручье, шум ветра в кронах деревьев или плеск волн на берегу. Только скажите.

Артур на мгновение задумался.

– Сегодня такой прекрасный день… Дайте же нам контраст! Сыграйте музыку бури.

Старик задумался.

– Понимаю… но вы задали трудную тему даже для меня… – вскинув смычок, он взял несколько аккордов. – Нет, не могу… Закажите другую тему.

– Нет-нет, попробуйте еще раз. Либо это – либо ничего.

Скрипач снова вскинул смычок – и на этот раз талант взял свое. Сначала звуки были тихими, мягкими, однако понемногу приобрели какое-то зловещее звучание; постепенно они становились все громче, как вдруг поднимающийся ветер. Затем музыка полилась отрывистыми резкими фразами, все громче и громче – и вот уже застучал дождь, загремел гром, а затем неистовая буря утратила, кажется, свою силу и медленно отступила вдаль…

– Ну, сэр, что вы скажете – оправдал ли я ваши ожидания?

– Запишите этот этюд – он станет одним из лучших скрипичных произведений в стране!

– Записать его… Божественное откровение нельзя заключить в клетку, сэр, оно приходит и уходит. Я никогда не смогу записать такую музыку.

Артур молча пошарил в кармане и нашел пять шиллингов.

– Примете ли вы эти деньги?

– Большое вам спасибо, сэр. Теперь я радуюсь пяти шиллингам больше, чем когда-то пяти фунтам, – с этими словами скрипач поднялся, собираясь уходить.

– Человек вашего таланта не должен бродить по деревням.

– Я должен как-то зарабатывать себе на жизнь, сэр, что бы по этому поводу ни говорил Талейран, – последовал любопытный ответ.

– У вас нет друзей?

– Нет, сэр, вот мой единственный друг, все остальные покинули меня, – старик постучал по скрипке и пошел прочь.

– Ой, Господи, сэр! – произнес какой-то фермер, стоявший неподалеку. – Да он пошел напиться – это ж самый записной пьянчуга в нашей округе. Впрочем, поговаривают, что когда-то он был джентльменом и лучшим скрипачом Лондона. Теперь-то на него положиться нельзя, так что никто его не наймет.

– Как это печально, – сказала Анжела, когда они возвращались домой.

– Да. И что это была за музыка! Я никогда раньше не слыхал ничего подобного. У вас есть дар, Анжела – вы должны попытаться выразить услышанное словами. Это будет настоящая поэзия.

– Как и этот старик, я скажу, что вы задаете трудную задачу, – отвечала девушка. – Однако я постараюсь – если вы пообещаете, что не станете смеяться.

– Если вы преуспеете на бумаге хотя бы вполовину так, как он на скрипке, ваши стихи несомненно будут достойны того, чтобы их послушать – и я, разумеется, ни за что не буду смеяться.

Глава XXV

На следующий день интереснейшая религиозная беседа между Артуром и Анжелой – беседа, начатая Артуром из чистого любопытства, а закончившаяся для обеих сторон весьма серьезно, – продолжения не имела, ибо знаменитый древнеанглийский климат вновь проявил свое превосходство и предательскую сущность. Из почти летней жары жители графства Марлшир внезапно оказались перенесены в царство холода, который по контрасту казался почти арктическим. Снежные бури били в оконные стекла, ночью даже ударили заморозки, а ужасный бич Англии, восточный ветер, который никто в здравом уме, кроме Кингсли, никогда не любил, буквально пронизывал все вокруг и завывал среди деревьев и руин так, что даже Лапландец дрожал.

При этих невеселых обстоятельствах наши компаньоны (ибо пока что они были, по крайней мере внешне, именно компаньонами) отказались от прогулок на свежем воздухе и принялись бродить по заброшенным комнатам старого дома, разыскивая множество свидетельств (и некоторые были весьма ценными и любопытными) о давно забытых Каресфутах и даже о старых аббатах, живших еще до них; среди их трофеев обнаружился, к примеру, великолепно иллюстрированный старинный молитвенник. Когда же и это развлечение было исчерпано, они уселись вместе у камина в детской, и Анжела переводила Артуру своих любимых классических авторов, особенно Гомера, с той легкостью и беглостью выражений, которые Артуру казались почти чудом. Когда им это наскучило, Артур стал читать Анжеле отрывки из произведений знаменитых писателей, которых Анжела, несмотря на всю ее ученость, в прямом смысле еще даже не открывала, в особенности Шекспира и Мильтона. Излишне говорить, что эти бессмертные строки, проникнутые сильным поэтическим чувством, стали для нее источником глубокого восторга.

– Как же так вышло, что мистер Фрейзер никогда не давал вам читать Шекспира? – спросил Артур, закрывая дочитанного до конца «Гамлета».

– Он говорил, что я смогу лучше оценить его гений, когда мой ум будет подготовлен к этому с помощью классического и математического образования, и что было бы ошибкой баловать мое умственное нёбо сладостями, прежде чем я научусь ценить их истинный вкус.

– Что ж, в этом есть смысл, – заметил Артур. – Кстати, как продвигаются стихи, которые вы обещали мне? Вы их уже написали?

– Я кое-что сделала, – скромно ответила Анжела, – но, право же, не думаю, что они стоят того, чтобы их читать. Удивительно, что вы все еще о них помните.

Артур, однако, к этому времени уже достаточно представлял себе способности Анжелы, чтобы быть уверенным: ее «кое-что» будет более чем достойным внимания, а потому мягко, но решительно настоял на том, чтобы она принесла стихи; затем, к ее замешательству, углубился в чтение.

Мы приведем их здесь, и каково бы ни было мнение Анжелы, читатель должен судить о них сам:

БУРЯ НА СТРУНАХ

Менестрель сидел в одиночестве,

Стены кельи его были голыми,

Опускались серые сумерки,

И клубился туман, как призрачный

Отголосок дня погибавшего…

И аккорды едва звучали.

Pianissimo!

(Очень тихо!)

Смычок взлетает. С тихим трепетом

Навстречу скрипка отзывается,

Дрожит от сладкого волнения

Даря смелее звуки новые,

Что нарастают, обретают плоть…

И аккорды звучат сильнее.

Piano!

(Тихо!)

Буря взмахнула крылами холодными,

Разорвала тишину завыванием,

Капли дождя раскатились по струнам,

Тучи сгущаются, буря все ближе!

Вторя ей, громче поет инструмент,

Изрыгая аккорды.

Staccato!

(Отрывисто!)

Грома раскаты!

Отблески молний!

Ветер бушует!

Небо рыдает.

Ветви деревьев, переплетаясь,

Ритм задают аккордам.

Crescendo!

(Все громче!)

Плачет над пустошью ветер,

Мечется в бешеной пляске,

Тучи швыряет по небу,

Выстудив небо и землю

И, обессилев, трепещет.

Аккорды устали рыдать.

Sostenuto!

(Сдержанно!)

Бледное солнце прорезало тьму,

Капли дождя раскатились алмазами.

Клонится лес, напоенный водой,

И серебро на пруду растревожено.

Листья трепещут, блестят, шелестят…

И затихают аккорды.

Gracioso!

(Изящно!)

Это был всего лишь сон,

И измученную скрипку

Опустил старик с улыбкой,

Сам собой заворожен.

За стеною жизни шум,

День в окошке угасает,

Ночь в права свои вступает…

Отчего ж недвижим он?

Луч последний осветил

Старика черты сухие.

«Отпусти мои грехи и

Мне надежду сбереги.

Скрипка, пой! Веди меня

Из очерченного круга,

И утраченного друга

На закате вспомню я…»

Опускается смычок.

Осмелел в углу сверчок.

И аккорды старой скрипки

Тише, тише – и молчок!

Pianissimo…

Артур дочитал и опустил лист бумаги на колени.

– Ну, – воскликнула Анжела с жаром начинающей писательницы, – скажите же, это совсем никуда не годится?

– Видите ли, Анжела…

– Ах, продолжайте же, я готова к разгрому. Прошу вас, не щадите моих чувств.

– Я хотел сказать… слава Провидению, я не критик, но я думаю… мне кажется…

– О да, я и хочу услышать, что вы думаете! Вы нарочно говорите так медленно, чтобы успеть изобрести что-нибудь особенно убийственное! Что ж, я это заслужила.

– Не перебивайте! Я хотел сказать, что, по-моему, это произведение гораздо выше среднего уровня поэзии второго сорта, а некоторые строки и вовсе можно отнести к первому сорту. Вы уловили что-то от того самого «божественного Вдохновения», которое, по словам старого пьянчуги, нельзя запереть в клетке. Однако я не думаю, что вы сможете стать популярным поэтом, если будете придерживаться этого стиля; я сомневаюсь, что во всем королевстве найдется журнал, который напечатал бы эти строки, если они не были написаны известным писателем. Редакторы журналов не любят строчек про сон и видения, ибо, как они говорят, такие стихи способны возбудить смуту в мозгах и без того смутного существа, так называемой «широкой публики». То, что они любят – это банальные идеи, выраженные красивым языком и подслащенные сентиментальностью или эмоциональными религиозными чувствами; вот такие стихи соответствуют мыслительным способностям их подписчиков, их они могут поглощать без умственного напряжения, не выходя за рамки привычного. Чтобы быть популярным, надо быть заурядным или, по крайней мере, описывать заурядное, работать в проторенной колее, а не будоражить новизной – и какими бы простыми ни казались подобные требования, очень немногие владеют искусством действовать в соответствии с ними. Посмотрите, что происходит с несчастным романистом, например, который осмеливается нарушить неписаный закон и обмануть своих читателей в привычной сцене награждения добродетели и наказания порока; или завершить свое творение так, что – как бы хорошо ни подходил его финал к смыслу всего романа, или даже раскрывал бы более тонкий его смысл – это противоречило бы представлениям «широкой публики» о том, как все должно закончиться. Плохи его дела в таком случае! Он падет, чтобы более не подняться – если он новичок в этой профессии, а если он уже известен – подобная книга просто не будет продаваться.

– Вы говорите со знанием дела, – заметила Анжела, которой становилось все скучнее и скучнее; ей, разумеется, хотелось услышать побольше о ее собственном творчестве.

– Да, – неожиданно мрачно ответил Артур, – я действительно его знаю. Когда-то я был так глуп, чтобы написать книгу… но я должен сказать вам, что это болезненная для меня тема. Книга так и не вышла. Никто не захотел ее издать.

– О, Артур, мне так жаль! Вот я хотела бы прочесть вашу книгу. Что же касается моих стихов, то я рада, что они вам нравятся, и мне действительно все равно, что скажет гипотетическая «широкая публика»; я написала их, чтобы угодить вам, а не ей.

– Что ж, моя дорогая Анжела, я вам очень признателен; теперь я буду ценить их вдвойне: один раз ради той, что их написала, а другой – ради них самих.

Анжела покраснела, но не стала упрекать его за неожиданный комплимент. Поэзия – опасная тема для двух молодых людей, которые в глубине души обожают друг друга; она способна взволновать разум и вызвать к жизни самые неожиданные откровения.

На следующий день произошло два примечательных события: во-первых, погода снова резко переменилась и стало очень тепло, а во-вторых, в Эбби-Хаус пришло известие, что Джордж Каресфут вне опасности – главным образом, благодаря заботливому уходу леди Беллами, которая, не убоявшись заразы, к великому восхищению всех соседей, вызвалась помогать Джорджу, когда не нашлось сиделки, чтобы взяться за это дело.

Эта новость, как ни парадоксально, особенно обрадовала Филипа, ибо, если бы его кузен умер, поместья были бы потеряны для Филипа навсегда; таково было условие завещания старика Каресфута, а о собственном завещании Джордж, как было известно Филипу, не позаботился.

Анжела, будучи хорошей девушкой, очень старалась вызвать в себе сочувствие к больному дяде, хотя в глубине души, скорее, ненавидела его за унижения, которым он ее подверг. И лишь Артур был равнодушен до цинизма; он попросту ненавидел Джорджа без всяких оговорок.

После этого для нашей пары начинающих любовников наступило счастливое время, длившееся десять или двенадцать безмятежных дней (об отъезде Артура речи не шло, ибо Филип несколько раз весьма многозначительно говорил молодому человеку, что дом находится в его полном распоряжении до тех пор, пока он сам пожелает в нем оставаться).

Небо в те дни было голубым, лишь изредка оттененным легкими летними облачками; идеальная же дружба Артура и Анжелы была окрашена более глубокими оттенками зарождающейся страсти. Увы, небо в земном климате никогда не бывает голубым бесконечно!

Но хотя до сих пор между ними не случилось ни любовных объятий, ни поцелуев, ни ласковых слов, когда их руки соприкасались, их обоих охватывало странное волнение, и нежный румянец окрашивал ясный лоб Анжелы, словно дрожащий солнечный луч, падающий на мраморные черты какой-нибудь белоснежной Венеры; только в глазах друг друга они находили святую тайну. Заклинание еще не полностью сработало, однако жезл великого чародея земли уже коснулся их, и они изменились. Анжела была уже не та девушка, какой мы узнали ее чуть больше двух недель назад. Неприметная перемена произошла в ее лице и манерах; веселая улыбка, когда-то такая яркая и открытая, стала мягче и нежнее, и смеющееся сияние ее серых глаз сменилось выражением благодарности и удивления, с какими путник в пустынной глуши смотрит на нежданный оазис своего долгожданного отдыха.

Много раз Артур чуть было не проговорился женщине, которую страстно обожал, и каждый новый день до такой степени разжигал в нем тлеющий огонь любви, что, в конце концов, он почувствовал, что больше не может держать свою тайну при себе. И все же он боялся признаться; лучше, думал он, жить счастливо, хотя и терзаясь сомнениями, чем рисковать своей судьбой ради одного порыва, ибо перед его глазами стоял черный ужас возможной неудачи; а после нее чего будет стоить его жизнь? Здесь, с Анжелой, он жил в Эдеме, и жизнь эту не могли омрачить ни дурные предчувствия, ни тревога, ни страх перед полуживым змием Джорджем, пока все озаряло присутствие той, кого он надеялся сделать своей Евой. Но снаружи и вокруг райского сада, где Анжелы не было, не было для Артура вообще ничего, кроме бесплодной земли, чертополоха и полного запустения, которое он не осмеливался представить даже в воображении.

А что же Анжела, взиравшая на все эти нераскрытые пока тайны удивленными глазами, была ли она счастлива в эти весенние дни? Почти; но все же в ее сердце росло осознание необходимости усилий, какой-то трансформации, ощущение растущего напряжения неких скрытых сил. Бутон распускающейся в своем великолепии розы должен, если в розе есть жизненные силы, подвергнуться некоторому такому усилию, прежде чем он сможет открыть свою красоту; бабочка, только что освободившаяся от тусклой оболочки, скрывавшей ее великолепие, сначала должна почувствовать свои несовершенные крылья, которые она расправляет на солнце, чтобы привыкнуть к их непривычной тяжести. Так было и с Анжелой; она расправила прорезавшиеся крылья под солнцем своей новой жизни и нашла их довольно странными, еще не зная, что они созданы для того, чтобы нести ее к увенчанным цветами высотам любви.

Анжела была одной из тех редких натур, в которых страсть, известная нам под общим названием Любви, приближалась к совершенству настолько, насколько это вообще возможно в наших человеческих сердцах. Ибо есть много видов и разделений любви, начиная от любви чистой, незыблемой и божественной, которая изливается на нас свыше, и кончая убийственным безумием наподобие того, которым был охвачен Джордж Каресфут. Несомненно, одно из самых печальных свидетельств нашей несчастной человеческой сущности состоит в том, что даже среди самых чистых из нас нет никого, кто мог бы полностью избавить белизну своей возвышенной любви от ее земной грязи. Действительно, если бы мы могли настолько победить побуждения нашей природы, чтобы любить в совершенной чистоте, мы уподобились бы ангелам. Но подобно тому, как белые цветы иногда можно найти на самой черной скале, так и в мире расцветают духи столь же чистые, сколь и редкие – настолько свободные от зла, так надежно осененные всемогущим крылом Создателя, что они могут почти достичь этого совершенства. Только вот любовь, которую они должны дарить, слишком возвышенна, слишком свята и сильна, чтобы быть понятной остальным людям: часто она растрачивается на того, кто неравен ей и не умеет на нее ответить; иногда мудрее всего предложить такую любовь Тому, от кого она и снизошла…

Мы смотрим на скованную льдом реку, и ничто не говорит нам о том, что под этим прочным белым покровом течение устремляется к океану. Но вот приходит весна, заключенные в ледяную темницу воды разрывают свои оковы, и мы видим радостный поток, сверкающий в солнечном свете. Так произошло и с сердцем нашей героини; дыхание страсти Артура и свет глаз Артура согрели ее сердце и почти освободили реку любви. Уже сейчас можно расслышать, как трескаются и вздрагивают ледяные стены; скоро они падут, и ее глубокая преданность возлюбленному будет столь же сильна, как сильно стремление освобожденного потока к принимающему его морю.