Текст книги "Падение Иерусалима"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

Соавторы: Леонардо Грен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 36 страниц)

   – Доченька, – сказал Итиэль, с улыбкой замечая её смущение, – я привёл центуриона Марка, чтобы показать ему твою работу.

   – О, дядя, – возмутилась она, – не могу же я принимать гостей в таком виде. – И она показала на свой халат, запачканный глиной и порошком. – Посмотри на меня.

   – Я смотрю, – простодушно ответил Итиэль, – и не вижу ничего плохого.

   – И я тоже смотрю, госпожа, – весело сказал Марк, – и вижу много достойного восхищения. Какая жалость, что лить немногие женщины увлекаются таким чудесным занятием!

   – Увы, господин, – ответила она с нарочитым непониманием; Мириам никак нельзя было отказать в находчивости. – В этой моей скромной работе нет ничего, достойного восхищения. Вы наверняка видели все эти великолепные статуи, о которых я знаю лишь понаслышке; что может вас привлекать в грубой лепке неумелой девушки?

   – Клянусь троном цезаря, госпожа, – воскликнул он с глубоким убеждением, внимательно разглядывая бюст Итиэля, – сам я не ваятель, но кое-что смыслю в этом благородном искусстве, ибо дружу с человеком, считающимся лучшим ваятелем наших дней, и в наказание за свои грехи мне часто приходилось ему позировать. Могу утверждать, что ещё никогда великий Главк не создавал подобного бюста.

   – Уверена, что нет, – улыбнулась Мириам. – Боюсь, он просто вытаращил бы глаза, увидев этот камень.

   – Возможно, и да – от зависти. Он сказал бы, что это творение одного из великих мастеров-греков, а не ныне живущего ваятеля.

   – Господин, – с укоризной сказал Итиэль, – не подтрунивайте над девушкой, которая делает, что может; вы её огорчаете – это нехорошо.

   – Друг Итиэль, – весь побагровев, ответил Марк, – неужели ты считаешь меня невоспитанным мужланом, который приходит в гости к ваятелю, чтобы посмеяться над его работой, кто бы он ни был. Я говорю, что думаю, ни больше ни меньше. Если бы показать этот бюст в Риме, друг Итиэль, а тебя поставить бы рядом, для сравнения, госпожа Мириам прославилась бы в течение недели. Да. – И он скользнул взглядом по различным статуэткам, уже обожжённым или ещё в сырой глине, изображающим верблюдов, других животных или птиц. – Да. И всё остальное так же превосходно, просто чудо.

Мириам, хотя и не могла сдержать довольства этой преувеличенной, как ей казалось, похвалой, залилась звонким смехом; ей громко вторили Итиэль и Нехушта.

Лицо ещё более разгневанного Марка стало бледным и строгим.

   – Сдаётся мне, – сурово произнёс он, – что это вы подтруниваете надо мной. Скажи мне, госпожа, что ты делаешь со всем этим? – И он показал на глиняные фигурки.

   – Я, господин? Продаю их, вернее, их продают мои дядюшки.

   – А вырученные деньги идут на помощь беднякам, – вмешался Итиэль.

   – И могу я спросить: по какой цене?

   – Иногда, – с гордостью ответил Итиэль, – проходящие мимо путники дают мне по серебряному шекелю. А за караван верблюдов с погонщиками-арабами я получил целых четыре шекеля, но моя племянница трудилась над этой вещью три месяца.

   – Шекель! Четыре шекеля! – воскликнул Марк тоном глубокого разочарования. – Да я закуплю их все до одной. Но нет, это был бы чистейший грабёж. А сколько может стоить этот бюст?

   – Он не предназначается для продажи, господин, – это дар моему дяде, вернее, моим дядюшкам, чтобы его выставили в зале собраний.

Марка осенила внезапная мысль.

   – Я здесь пробуду несколько недель, – сказал он. – Скажи, госпожа, если твой дядя Итиэль разрешит тебе изваять мой бюст такой же величины и такой же превосходный, сколько ты возьмёшь за свой труд?

   – Это стало бы вам дорого, – с улыбкой ответила Мириам. – Мрамор обходится недёшево, к тому же резцы быстро стачиваются. Это стало бы вам очень дорого, – повторила она, раздумывая, сколько может запросить на нужды благотворительности. – Это стало бы вам, – наконец решилась она назвать цифру, – в пятьдесят шекелей.

   – Я человек небогатый, – спокойно сказал Марк, – но я готов выложить двести шекелей.

   – Двести? – ахнула Мириам. – Это просто баснословная сумма. Я никогда не согласилась бы взять столько за кусок мрамора! Возьми я такие деньги, вы имели бы полное право говорить, что попали в лапы к разбойникам на берегу Иордана. Нет. Если дядюшки дадут позволение и у меня будет свободное время, я возьмусь сделать ваш бюст за пятьдесят, но я советую вам отказаться от этой затеи, ибо, чтобы получить бюст, в котором вы, чего доброго, себя не узнаете, вам придётся позировать много часов, а это занятие весьма и весьма утомительное.

   – Я готов, – изъявил своё согласие Марк. – Как только я доберусь до какого-нибудь цивилизованного места, я пришлю тебе достаточно заказов, чтобы все здешние бедняки стали богачами, – с совсем другой оплатой. Начнём сразу же.

   – Сначала я должна получить разрешение, господин.

   – Это дело, – пояснил Итиэль, – должно получить одобрение совета кураторов, который соберётся завтра. Между тем я не вижу большой беды, если моя племянница, пока мы здесь разговариваем, начнёт лепить ваш глиняный бюст; если совет откажет в разрешении, его можно будет разбить.

   – Надеюсь, ваш мудрый совет не сделает подобной глупости, – пробормотал Марк себе под нос и громко сказал: – Где мне сесть, госпожа? Обещаю быть самым терпеливым из всех натурщиков. И не забудь, что великий Главк – мой друг. Боюсь, правда, что нашей дружбе придёт конец, если я покажу ему изваянный тобой бюст.

   – Прошу вас, господин, сядьте на этот табурет и смотрите прямо на меня.

   – Весь к твоим услугам, – весело сказал Марк. И работа началась.

Глава VIII
МАРК И ХАЛЕВ

Наутро Итиэль, как и обещал, ходатайствовал перед советом кураторов, который все решения относительно своей подопечной принимал полным составом, о том, чтобы Мириам позволили изваять бюст центуриона Марка. Мнения разделились. Одни не видели в этом ничего предосудительного, другие же, более строгих взглядов, были против того, чтобы разрешить римлянину, человеку, скорее всего, беспутному, позировать молодой госпоже, которую они все ласково называли своей «дочкой». Позволение так, вероятно, и не было бы дано, если бы один из кураторов, поумнее других, не напомнил, что римский центурион прислан, чтобы составить донесение об их общине, и едва ли разумно отказывать ему в довольно невинном желании. В конце концов было вынесено компромиссное решение. Мириам было позволено изваять бюст, но только в присутствии Итиэля и двух других кураторов, одним из которых был её собственный учитель.

Вот так и случилось, что, явившись в назначенный Итиэлем час, Марк увидел в мастерской трёх седобородых, облачённых во всё белое старцев; за ними с улыбкой на своём тёмном лице сидела Нехушта. При его появлении они все встали и поклонились; на это приветствие он ответил поклоном. Тут подошла и Мириам, которую он также приветствовал.

   – Эти люди, – спросил он, показывая на пожилых братьев, – ждут своей очереди позировать или же они ценители?

   – Они ценители, – сухо ответила Мириам, снимая тряпки с большого кома глины.

Началась работа. Трое кураторов сидели в ряд в самом конце мастерской и не собирались оставлять свои места, откуда трудно было наблюдать за движениями Мириам; все трое встали чуть свет, день был жаркий, и очень скоро их сморил сон.

   – Посмотри на них, – сказал Марк, – неплохой сюжет для любого ваятеля.

Мириам кивнула, взяла три комка глины и, к восхищению Марка, быстро, не говоря ни слова, вылепила грубоватые, но очень схожие портреты этих достойных людей, которые, проснувшись, весело над ними посмеялись.

Так продолжалось изо дня в день. Всякий раз пожилые кураторы являлись на сеанс и каждый раз засыпали на своих удобных стульях; их примеру следовала или прикидывалась, будто следует, и Нехушта, оставляя Мириам наедине с её натурщиком. Нетрудно догадаться, это последний, будучи человеком общительным и разговорчивым, не упускал представлявшихся ему возможностей. О чём только не беседовали эти двое! Он рассказывал ей о своей богатой событиями жизни, опуская кое-какие подробности; рассказывал о войнах, в которых участвовал, и странах, где побывал. Она, в свой черёд, рассказывала ему простую историю своей жизни среди ессеев, и он с интересом её слушал. По исчерпании этой темы они перешли к другим, в частности к религии. Мириам рискнула изложить ему основы христианства, и он выслушал её внимательно и с почтением.

   – Звучит убедительно, – сказал он наконец со вздохом, – но применимы ли подобные высокие принципы в этом мире? Хотя я и не стар, госпожа, я уже изучал много религий. Есть боги греческие, есть наши римские – чем меньше о них сказано, тем лучше. Есть ещё боги египетские, я расспрашивал и о них и пришёл к выводу, что под покровом странного поклонения им таится искра божественного огня. Есть ещё и боги финикийские, прародители чудовищной религии. Далее следуют огнепоклонничество и другие родственные им восточные верования. Остаются ещё евреи, чьё учение, на мой взгляд, носит отпечаток варварства, ибо включает в себя кровопролитие и ежедневное жертвоприношение живых существ. К тому же они раздроблены на множество сект, эти евреи: среди них есть фарисеи, саддукеи, ессеи и, наконец, вы, христиане, чья религия как будто бы отличается нравственной чистотой, но объединяет всех в ненависти к себе. Что может дать вера в распятого проповедника, обещающего воскресить после смерти всех, кто в него верует?

   – Это вы поймёте, когда все остальные вам изменят, – ответила Мириам.

   – Да, это религия для тех, которым всё изменило. Мы же, потеряв всё, совершаем самоубийство, уходим в небытие.

   – А мы, – гордо ответила она, – воскресаем для жизни вечной.

   – Возможно, госпожа, возможно, но поговорим о чём-нибудь более весёлом. – И он вздохнул. – Я по крайней мере считаю, что нет ничего вечного – кроме искусства, такого, как твоё...

   – Которое будет позабыто с первым же изменением вкусов или погибнет в пламени пожара. Но смотрите, мой учитель просыпается. Подойдите, учитель, помогите мне вылепить эту ноздрю; она что-то никак не получается.

Старый художник осмотрел бюст с нескрываемым восхищением.

   – Дорогая Мириам, – сказал он, – в своё время я кое-что смыслил в ваянии и обучал тебя его начаткам. Но теперь, моё дитя, я не достоин месить даже глину для тебя. Вылепи ноздрю сама; подмастерье может таскать кирпичи для божественного зодчего, но не давать ему советы. Я не хочу вмешиваться, не хочу вмешиваться, и всё же... – И он высказал своё предложение.

   – Так? – спросила Мириам, притрагиваясь к глине. – Теперь всё в порядке. Вы хорошо знаете своё дело, мой учитель.

   – И до этого всё было в порядке. Может быть, я и хорошо знаю своё дело, но у тебя поистине великий дар; ты обнаружила бы свою ошибку и без моей подсказки.

   – Что я говорил! – торжествующе воскликнул Марк.

   – Господин, – ответила Мириам, – вы очень щедры на похвалы, но я сомневаюсь в их искренности. Прошу вас, помолчите, для меня сейчас важнее очертания вашего рта, чем произносимые им слова.

Работа продолжалась. Они не всегда беседовали, ибо скоро поняли, что и молча прекрасно понимают друг друга. Однажды Мириам спела песню; убедившись, что Марк слушает её с удовольствием, зато кураторы спят ещё крепче под звуки её пения, она стала часто петь странные, грустные песни жителей пустынь и иорданских рыбаков. Она рассказывала ему сказки и легенды, а когда утомлялась, на помощь ей приходила Нехушта; она рассказывала дикие ливийские сказки, тёмные по содержанию, с кровавыми убийствами, среди них и волшебные, где действовали силы добра или зла. Так в беспечной радости протекали дни; и вот наконец глиняный бюст был завершён, каменщики приготовили кусок мрамора, и Мириам принялась за окончательную доделку.

Радости не испытывал лишь один человек. С того времени, как Халев увидел Мириам, идущую рядом с Марком, он возненавидел обаятельного римлянина, не без основания видя в нём опасного соперника. И как возненавидел! Даже при самой первой встрече он не мог сдержать ярости и зависти: эти чувства сверкали в его глазах, как предупреждающие об опасности сигналы, и Марк не преминул их заметить.

Мириам в последние дни Халев почти не видел. Она не таила на него зла, ибо женщины легко прощают подобные обиды, но в душе побаивалась. Ниспала завеса, девушка заглянула в самую глубь сердца молодого человека и увидела неистовствующее там пламя. Только тогда поняла она со всей ясностью, что всё сказанное им – правда: этот сирота, которого чурались даже кроткие старейшины ессеев, любил одно-единственное существо – её, Мириам, но испытывал ненависть ко многим. Она поняла, что Халев и впрямь готов расправиться с каждым, кто встанет у него на пути, завоевав её любовь, – и эта мысль испугала её. Такой же страх кольнул её в сердце, когда она увидела, какими злыми глазами смотрит Халев на Марка, хотя римлянин не вызывает у неё никаких чувств, кроме дружеского расположения. Но она знала, что Халев думает, будто она влюблена.

Всё это время Мириам его почти не видела, но была убеждена, что он прячется где-то поблизости и неусыпно за ней следит. Марк сказал ей, что – куда бы ни пошёл – всюду встречает этого красивого юношу с мечтательным взглядом, по имени Халев. Страх Мириам стал ещё сильнее, и, как потом выяснилось, не без оснований.

Однажды, во время очередного сеанса, когда трое пожилых ессеев, как обычно, были погружены в сон, Марк сказал вдруг:

   – Да, совсем было запамятовал. Я установил, кто именно убийца этого иерусалимского грабителя, ведь меня прислали сюда и для расследования этого дела. Это твой друг Халев.

Мириам вздрогнула так сильно, что процарапала резцом один из завитков мраморных волос.

   – Ш-ш-ш, – сказала она, взглянув на спящих, один из которых храпел так сильно, что даже начал пробуждаться от собственного храпа, и шёпотом добавила: – Они же ничего не знают.

Он в недоумении покачал головой.

   – Я должна поговорить с вами об этом деле, – взволнованно продолжала она, по-прежнему шёпотом, – но не сейчас и не здесь, а с глазу на глаз.

   – Когда и где тебе угодно, – улыбаясь, ответил Марк, которому, видимо, была приятна мысль о свидании наедине с Мириам, хотя он и знал, что она хочет поговорить с ним всё о том же злополучном Халеве. – Назови время и место, госпожа.

Храпун-куратор окончательно проснулся и шумно встал со стула, разбудив и остальных; поднялась с места и Нехушта и, как будто невзначай, опрокинула медный поднос с резцами.

   – Через час после заката, в саду. Калитка будет не заперта.

   – Хорошо, – ответил Марк и громко добавил: – Нет, нет, госпожа... О боги, что за шум!.. Мне кажется, мой локон стал только лучше от этой случайной царапины. А то он блестел, словно навощённый по египетскому обычаю... Зачем вы затрудняете себя, почтенные? – обратился он к старейшинам. – Боюсь, эти долгие посиделки для вас слишком утомительны; да в них и нет никакой необходимости.

Солнце уже скрылось, последние алые отблески исчезли с западного неба, залитого теперь мягким светом молодой луны. Мир омыли красота и покой, смягчились даже суровые очертания окрестных гор, бледные воды Мёртвого моря и пепельно-серый лик пустыни замерцали, как будто только что отлитые из серебра. От олеандров и лилий, окаймляющих оросительные каналы, и от белых цветов апельсиновых деревьев заструились восхитительные ароматы; только лай бродячей собаки и вой шакала в пустыне изредка нарушали царящее вокруг безмолвие.

«В такую чудесную ночь – и говорить о Халеве!» – подумал Марк, за десять минут до назначенного срока выходя из-за деревьев, насаженных вдоль высокой наружной стены, на открытое место. Заметь Марк, что через маленькую калитку, которую он забыл за собой запереть, за ним, крадучись как кошка и стараясь держаться в тени, шмыгнул Халев и тут же спрятался среди деревьев, он, вероятно, вспомнил бы пословицу, гласящую, что змеи прячутся в самой зелёной траве, а самые красивые цветы растут на колючих стеблях. Но в этой лунной ночи он был охвачен радостным предвкушением встречи с очаровательной, утончённой молодой госпожой, чей образ гак прочно завладел его воображением, что он даже задумывался, сможет ли справиться с этим наваждением. Оставалось надеяться только, что это свидание при свете луны разочарует его. Такое бывает, если верить пословице.

В сумрачном, унизанном росой саду мелькнуло белое платье, за ним тёмное, и его сердце замерло, а затем забилось учащённо и прерывисто. Разумеется, он не знал, что в нескольких шагах позади него замерло, а затем забилось в судорожной ярости ещё одно сердце. Возможно, и в девичье сердце закралось какое-то новое, ещё не изведанное чувство.

   – Жаль, что она взяла с собой служанку, – прошептал Марк. – А впрочем, не стоит жалеть, может быть, это к лучшему. Найдутся, верно, такие злопыхатели, которые сурово её осудят. – И, на своё счастье, он сделал несколько шагов навстречу белому платью, так что Халев, прятавшийся под деревьями, почти не мог слышать его разговор с Мириам.

Марк стоял перед Мириам; лунный свет озарял её тонкое лицо, поблескивал в её спокойных глазах, всегда напоминавших ему голубую бездну небес.

   – Господин... – начала она.

   – Прошу тебя, – перебил он, – зови меня просто Марком, без всяких церемоний.

   – Центурион Марк, – повторила она, слегка растягивая незнакомое имя. – Простите, что побеспокоила вас в такое неурочное время.

   – Охотно прощаю, госпожа Мириам, – ответил он, также растягивая её имя и передразнивая её выговор так потешно, что даже мрачная Нехушта улыбнулась.

Мириам укоризненно помахала тонкой рукой.

   – Честно сказать, я хотела бы поговорить с вами о Халеве!

   – Дался тебе этот Халев, чтобы ему провалиться в преисподнюю! Да так, вероятно, скоро и будет, – сердито перебил Марк.

   – Именно это я и хочу предотвратить. Я встретилась с вами, чтобы поговорить о Халеве.

   – О Халеве так о Халеве. Что же ты хочешь мне сказать?

Мириам сжала руки.

   – Что вы о нём знаете, центурион Марк?

   – Что знаю? А вот что: соглядатай из моего отряда нашёл одного местного малого, который собирал грибы – или ещё что-то, не помню – в высохшем русле реки недалеко отсюда и видел, как Халев подстрелил из кустов этого иерусалимского грабителя. И это не всё, он нашёл и ещё одного человека, который видел, как упомянутый Халев выкрал одну стрелу из колчана убитого, эта-то стрела – или очень на неё похожая – и торчала у него в горле. Вина Халева твёрдо установлена, и мой долг – завтра же арестовать его и препроводить в Иерусалим, где его делом займутся священники. Удовлетворено ли твоё любопытство, госпожа Мириам?

   – Нет, – сказала она, – этого не может, не должно быть. Солдат ударил его, и он отплатил ударом за удар.

   – Стрелой за удар кулаком, ты хочешь сказать, или остриём копья за удар древком? Но, госпожа, ты, видимо, пользуешься неограниченным доверием Халева. Откуда ты всё это знаешь?

   – Я не знаю, только догадываюсь. Да нет, я совершенно уверена в невиновности Халева.

   – Почему ты так горячо его защищаешь? – с подозрением спросил Марк.

   – Потому что он друг моего детства, товарищ по играм.

Он гмыкнул.

   – Странная пара – голубка и ворон. Хорошо хоть, ты не заразилась от него горячностью, а то ты была бы ещё опаснее, чем сейчас. Чего же ты хочешь от меня?

   – Я хочу, чтобы вы пощадили Халева. Вы... вы можете не поверить показаниям этих свидетелей...

   – И только-то? – в притворном ужасе воскликнул Марк. – Кто бы мог подумать, что девушка, которую я считал образцом добродетели, окажется столь безнравственной! Ты хочешь склонить меня к нарушению долга?

   – Да, хочу. К тому же все здешние крестьяне – отъявленные лгуны.

   – Госпожа, – с суровой убеждённостью произнёс Марк. – Я вижу, Халев не довольствовался ролью товарища по играм – он усиленно за тобой ухаживал. Так я и подумал с самого начала.

   – О, – ответила она, – откуда вы можете это знать? К тому же он обещал никогда больше этого не делать.

   – Откуда я могу это знать? Просто думаю, что Халев был бы ещё большим глупцом, чем я его считаю, если бы не пытался за тобой ухаживать. Будь на то моя воля, его навсегда лишили бы этой возможности. А теперь скажи откровенно, если, конечно, женщина способна на полную откровенность: любишь ли ты Халева?

   – Я, я? Люблю ли я Халева? Конечно же нет! Если вы мне не верите, спросите у Нехушты.

   – Благодарю. Я удовольствуюсь твоим собственным ответом. Ты отрицаешь, что любишь его, и я склонен тебе поверить; с другой стороны, именно такого ответа и следовало ожидать: всякий другой мог бы повредить Халеву. В разговоре со мной, во всяком случае.

   – В разговоре с вами? Да какая вам разница, люблю я или нет Халева, который, признаюсь, пугает меня своими неожиданными выходками.

   – Поэтому ты так упорно его защищаешь?

   – Нет, – сказала она с внезапной суровостью, – я защищаю его так же упорно, как защищала бы в подобном случае и вас, – потому что он мой друг, и, если он в самом деле совершил то, в чём вы его обвиняете, у него есть на то свои оправдания.

   – Хорошо сказано, – проговорил Марк, не спуская с неё глаз. Да и как было не залюбоваться ею?! Она стояла перед ним, сжав руки; её грудь высоко вздымалась, милое бледное лицо раскраснелось от волнения, а прелестные глаза подёрнулись слезами. Глядя на неё, Марк вдруг потерял самообладание. Страстное влечение к этой девушке и горькая ревность к Халеву двумя мощными волнами накатили на его сердце.

   – Ты говоришь, что не любишь Халева, – сказал он. – Поцелуй меня – и я тебе поверю.

   – Как может это доказать, что я говорю правду? – негодующе спросила она.

   – Не знаю; да и честно сказать, мне всё равно. Поцелуй меня – и я поверю, что все здешние крестьяне – лгуны. Я уже начинаю верить.

   – А если я откажусь?

   – Тогда я вынужден буду передать это дело в иерусалимский трибунал.

   – Нехушта, Нехушта, ты слышала? Что мне делать?

   – Что тебе делать? – сухо заметила Нехушта. – Если ты хочешь поцеловать благородного Марка, я не стану тебя укорять и никому не скажу об этом. Но, если это тебе претит, ты будешь большой дурой, пожертвовав собой ради спасения Халева.

   – Нет, я это сделаю – и только ради спасенья Халева, – всхлипнула Мириам и потянулась к римлянину.

К её изумлению, он отстранился, закрыв лицо рукой.

   – Прости меня, – сказал он. – Мне очень совестно, что я вымогал у тебя поцелуй. Я позабылся, и виной тому – твоя красота, твои чары. Прошу тебя, – скромно добавил он, – не думай обо мне плохо; случается, и мы, мужчины, тоже проявляем слабость... Хорошо, я удовлетворю твою просьбу, в нарушение закона. Допустим, эти свидетели и впрямь солгали; во всяком случае, если он и совершил преступление, то заслуживает снисхождения, он может меня не остерегаться.

   – Но зато тебе следует его остерегаться, – вмешалась в разговор Нехушта. – И мне очень жаль, что это так, ибо ты, господин Марк, поистине благородный человек.

   – Ну что ж, наше будущее – в руках богов: чему быть, того не миновать. До свидания, госпожа Мириам, я твой скромный слуга и друг, желаю тебе спокойной ночи.

   – Спокойной ночи, – ответила она. – Да, Нехушта права: вы человек очень благородный. – И она посмотрела на него таким взглядом, что у него мелькнуло желание вновь попросить её о поцелуе, и на этот раз он был уверен в её согласии. Но Марк не поддался искушению. До сих пор он, как это было свойственно молодым римлянам, почти ни в чём себе не отказывал; и вот он впервые вкусил радость самообуздания; в его душе зародилось какое-то странное новое чувство – чистое и высокое. И он ощущал неизъяснимое удовлетворение.

Из всего сказанного в саду Халев, как ни старался, не мог уловить ни слова. Никто из троих не повышал голоса, стояли они достаточно далеко, и, как ни тянул Халев шею, его острый слух не мог различить отдельных произнесённых слов; он слышал лишь смутный гул голосов. Зато его глаза не упускали ни единого движения, ни единого жеста. Ясно только, что происходит страстная любовная сцена, ибо Нехушта стоит спиной к Мириам и римлянину, пока между ними идёт объяснение. Затем, как он и ожидал, наступил кульминационный миг. Ах, бесстыжая, – они целуются! Глаза Халева застлало туманом; этот туман как будто прорезали раскалённые мечи огня; кровь барабанила в висках; сердце разрывалось от ярости. Он убьёт этого римлянина на месте. Мириам никогда больше его не поцелует – разве что мёртвого.

Халев уже вытащил короткий меч, спрятанный под свободной одеждой, и вышел из тени деревьев, как вдруг опомнился. Рассудок его обрёл равновесие, как выправляется судно, сильно накренённое яростным шквалом: вернулась обычная осторожность. Если он бросится на римлянина, эта подлая служанка Нехушта, вероятно, им подкупленная, придёт своему покровителю на помощь и вонзит свой кинжал в спину ему, Халеву. А если он и избежит этой опасности, они позовут ессеев и передадут его в руки правосудия. Он же хотел только убить, но не быть убитым. Конечно, очень заманчиво поразить мечом римлянина, но если при этом погибнет и он сам, Мириам достанется кому-нибудь третьему, и что он от этого выгадает? Скоро они выговорятся; его враг пойдёт обратным путём, тогда, может быть, и представится удобный случай напасть на него. Надо подождать, надо подождать.

Ага, они расстались; Мариам направляется к дому, а Марк – в его сторону; и у него такой вид, как будто он во сне. Только Нехушта на прежнем месте: стоит, опустив глаза, о чём-то задумалась. Всё ещё как во сне, Марк прошёл мимо него на расстоянии протянутой руки. Отворил калитку, вышел и закрыл её за собой. Халев последовал за ним. В восьми – десяти шагах в ограде была другая калитка, которая вела в сад странноприимного дома. Когда он хотел захлопнуть её, Халев быстро протиснулся внутрь, – и они оказались лицом к лицу.

   – Кто ты такой? – спросил римлянин, отпрыгивая.

К этому времени Халев обрёл достаточное хладнокровие; он закрыл калитку и запер на засов. И только тогда ответил:

   – Я Халев, сын Хиллиэля. Хочу с тобой поговорить.

   – А, Халев, – сказал Марк. – И, если в этом сумраке глаза меня не обманывают, как всегда, в препакостном настроении... Какое же у тебя ко мне дело, Халев, сын Хиллиэля?

   – У меня к тебе очень важное дело, Марк, сын Эмилия. Речь идёт о жизни и смерти, – ответил он таким тоном, что Марк обнажил меч и стоял, внимательно за ним наблюдая.

   – Говори ясно и коротко, молодой человек.

   – Хорошо, буду говорить ясно и коротко. Я люблю эту госпожу, с которой ты только что расстался, и ты тоже её любишь или делаешь вид, что любишь. Не отрицай, я видел всё, даже ваши поцелуи. Она не может принадлежать нам обоим, и я надеюсь, что когда-нибудь она будет принадлежать мне, если, конечно, меня не подведут сейчас глаз и рука. Один из нас должен сегодня умереть.

Марк отступил назад, отнюдь не испуганный, но ошеломлённый.

   – Да ты, оказывается, не только наглец, но и лжец, – сказал он. – Никаких поцелуев не было, говорили мы о спасении твоей шкуры; я обещал ей пощадить тебя, хотя ты и совершил тяжкое преступление – убил человека.

   – Да ну! – осклабился Халев. – Кто бы мог подумать, что благородный центурион Марк будет прятаться за женщин?! Что до всего прочего, то моя жизнь – всецело моя, и никто не имеет права ею распоряжаться. Защищайся, римлянин, потому что я хочу убить тебя в честном поединке. Будь у меня другие намерения, ты был бы уже мёртв, даже не зная, чья рука поразила тебя. И не тревожься, я по меньшей мере тебе ровня, ибо мои предки были уже людьми родовитыми, когда твои были ещё дикарями.

   – Да ты просто рехнулся, малый! – воскликнул Марк. – Неужели ты думаешь, что я, человек, прошедший три войны, испугаюсь безусого юнца, пусть самого что ни на есть злобного? А если бы я и впрямь испугался тебя, стоит мне свистнуть в свисток, – и моя охрана тут же уведёт тебя на позорную казнь. Подумай лучше о себе. Хотя в нашем положении и есть большая разница, я готов сражаться с тобой. Но только пойми: если я убью тебя, на том и конец делу, но если ты случайно убьёшь меня, тебя схватят как дважды убийцу. Я прощаю тебя, потому что знаю, как мучительны бывают муки ревности в юности, и ещё потому, что ты не пытался убить меня исподтишка, хотя у тебя и была такая возможность. Потому говорю тебе, ступай себе с миром, зная, что я сдержу своё слово.

   – Хватит разговоров, – сказал Халев, – выходи на свет.

   – Ну что ж, я рад, что ты этого хочешь, – сказал Марк. – Я сделал всё, что могу, для твоего спасения, но должен заметить, что было бы очень неплохо избавить мир, госпожу Мириам и себя от такого опасного зверёныша, как ты. Какое у тебя оружие? Короткий меч, и ты без доспехов? Я тоже вооружён коротким мечом и тоже без доспехов. Но на мне обшитая стальными пластинами шапочка, а у тебя её нет. Снимаю шапочку. Теперь мы в равном положении. Обмотай накидку вокруг левой руки, как эта, делаю я. Неплохая замена щиту. Место здесь удобное, но свет слишком тусклый. Итак, начали!

Халев не нуждался в поощрении. Одно мгновение они стояли друг против друга как воплощение двух миров – западного и восточного; римлянин – крепкого сложения, с прямым честным взглядом, бдительный и бесстрашный, голова приоткинута, ноги широко расставлены, обмотанная плащом рука протянута вперёд; другая рука с мечом – сбоку. Его противник, еврей, – весь в напряжении, как готовящийся к прыжку тигр, полузакрытые глаза как будто вбирают в себя свет, лицо перекошено яростью, все мышцы пронизаны трепетом, впечатление такое, словно вся его плоть движется на костях, как у змеи. С негромким криком он прыгнул вперёд, и этим свирепым нападением бой начался и завершился.

Марк был наготове, он хорошо знал, что делает. Отпрянув в сторону, он поймал меч Халева в замотанную вокруг руки накидку и, не желая его убивать, ударил мечом по руке, отрубив, указательный палец и поранив остальные; палец упал вместе с мечом. Марк наступил ногой на его лезвие и обернулся.

   – Молодой человек, – сурово произнёс он, – ты получил неплохой урок, отныне и до самой смерти ты будешь носить мои отметины. А теперь проваливай.

Несчастный Халев стиснул зубы.

   – Мы договаривались сражаться до смерти, – сказал он, – до смерти. Ты победил, убей же меня! – И окровавленной рукой он разорвал на себе одежду, подставив обнажённую грудь для удара мечом.

   – Оставь такие разговоры для лицедеев, – ответил Марк. – Проваливай и помни: если ты когда-нибудь поступишь со мной предательски или станешь досаждать госпоже Мириам, я убью тебя, непременно убью!