Текст книги "Падение Иерусалима"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

Соавторы: Леонардо Грен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц)

Часть вторая

Глава I
СИНЕДРИОН

Солдаты грубо тащили Мириам по тёмным извилистым улочкам, которые с обеих сторон обступали сгоревшие дома, а затем по заваленным обломками крутым каменным склонам. Им надо было поторапливаться, потому что по пятам за ними, озарённый пожарами, катился поток войны. Днём вытесненные из этой части города отчаянной вылазкой евреев, под покровом тьмы римляне превосходящими силами отвоёвывали потерянную территорию, стараясь при этом отрезать своих врагов от Храма и той части Верхнего города, которую те ещё удерживали.

Отряд евреев, который увёл с собой Мириам, направлялся к стене, окружавшей Храм; подойти туда с севера или востока они не могли, ибо внешние дворы и галереи Святилища были уже захвачены римлянами; пришлось идти в обход Верхнего города – путь долгий и утомительный. Однажды они вынуждены были укрыться в окрестных домах, ожидая, пока мимо прошествует большой отряд римлян. Халев хотел их атаковать, но другие военачальники воспротивились, сказав, что они слишком малочисленны и устали; просидев три часа в укрытии, они двинулись дальше. Много времени ушло на ожидание перед воротами, которые удерживали их соотчичи. Рассвет был уже совсем близок, когда они миновали узкий мост, оседлавший ров, и через массивные ворота прошли в большой сумеречный внутренний двор. Теперь, как поняла Мириам из разговоров конвойных, они были уже в Храме. По приказу того самого начальника, который хотел было убить Мириам, её посадили в тесную темницу в одной из галерей. Заперев дверь, сопровождавшие её солдаты удалились.

Мириам была в полном изнеможении, она опустилась на пол и попыталась уснуть, но это никак ей не удавалось, в голове у неё, казалось, пылало какое-то жгучее пламя. Едва она закрывала глаза, как перед ней вновь вставала ужасная сцена, свидетельницей которой она оказалась, в ушах звучали торжествующие крики победителей и жалобные стоны умирающих и вновь взывал голос раненого Марка: «О, моя самая любимая!» В самом ли деле он так её любит, раздумывала она. Неужели он не забыл её за долгие годы разлуки? А ведь он человек богатый и знатный, и его благосклонности наверняка домогались многие красивые женщины, готовые стать его женой или любовницей. Но, может быть, в том отчаянном положении, в котором он находился, он называл бы «самой любимой» любую пришедшую ему на помощь женщину, – да, даже старую Нехушту, – при этой мысли Мириам невольно улыбнулась. Но его голос звучал так искренне, и он прислал ей перстень, жемчуга и письмо – это письмо она всё ещё носит на груди, хотя и знает его наизусть. Как сомневаться в его любви? Мириам радовалась, что по воле Господней спасла ему жизнь, пусть даже ценой своей собственной. Но ведь он тяжело ранен – что, если он умрёт? Ессеи – искусные лекари, и конечно же исцелят его – ради неё, Мириам! И может ли быть лучшая сиделка, чем Нехушта? Бедная Ну будет так беспокоиться за неё – совсем изведётся. Какая боль, должно быть, пронзила её сердце, когда она услышала, как за ней захлопнулась каменная дверь, и поняла, что её любимая питомица осталась за порогом, во власти евреев.

Хорошо ещё, что Мириам не знала, что происходит за дверью, не видела, как Нехушта била по ней обеими руками, как пыталась откинуть щеколду своими тонкими пальцами, пока не ободрала их в кровь. Хорошо, что она не могла слышать, как пришедший в себя Марк, всё ещё не в силах подняться с колен, яростно клял свою злосчастную судьбу, ведь это из-за него она, Мириам, которую он так любит, попала в руки к безжалостным врагам. Хорошо, что она не могла слышать, как он роптал на свою беспомощность с таким неистовством, что его раненый мозг не выдержал, им овладело безумие, и в этом состоянии Марк провалялся многие недели. От всего этого по крайней мере Мириам была избавлена.

Как бы там ни было, обратного пути нет; она, Мириам, должна заплатить дорогую цену за то, что сделала; у них полное право её казнить, ведь она спасла от них римского префекта, – и они, конечно, её казнят. А если и пощадят, то её не пощадит Халев, чья горькая ревность наверняка уже превратила его прежнюю любовь в ненависть. Ни за что на свете не оставит он её в живых, боясь, как бы она не попала в руки ускользнувшего от него соперника-римлянина.

И всё же цена не слишком высока. С самого рождения она отмечена печатью Рока: даже если Марк всё ещё хочет на ней жениться и Фортуна сведёт их снова, наложенный на неё запрет непреодолим.

Мириам была совершенно изнурена, её просто тошнило от той оргии убийств, свидетельницей которой ей довелось быть в эти дни, от всех этих бедствий, которые, в соответствии с предсказанием Господа, обрушились на город, отвергнувший и распявший Его, своего Мессию. И ей хотелось умереть, вознестись в чертог полного вечного покоя; может быть, в награду за страдания ей будет даровано право наблюдать издали за душой Марка, а после его смерти приготовить и для него чертог, где его душа будет обитать бесчисленные века. Эта мысль подбодрила её, она подняла перстень и прижала его к губам, всё ещё хранившим вкус его поцелуя, затем сняла и спрятала в волосах. Ей хотелось сохранить перстень до самого конца. Что до жемчужного ожерелья, то спрятать его было негде, и, хотя ей был очень дорог этот подарок, она вынуждена была примириться с мыслью, что оно попадёт в руки мародёров, а потом на шею какой-нибудь другой женщины, которая никогда не узнает его истории.

Поднявшись на колени, Мириам стала молиться, одухотворённая живой и простой верой, дарованной первым детям Церкви. Она молилась за Марка – чтобы он исцелился и не забыл её и чтобы его осиял свет Истины; молилась за Нехушту – чтобы она не так сильно горевала, за себя – чтобы ей была ниспослана лёгкая смерть и счастливое воскрешение, за Халева – чтобы его душа была вразумлена; за мёртвых и умирающих, за прощение их грехов, за маленьких детей – да сжалится всемилостивый Господь над их страданиями, – за еврейский народ – да минует его бич гнева Божия – и за римлян, да, даже за римлян, хотя она и не знала, бедняжка, чего просить для них у Царя Небесного.

Окончив свою молитву, Мириам попыталась уснуть и наконец задремала; пробудили её тихие вздохи, доносившиеся из дальнего угла темницы. Через каменную решётку небольшого окошка над дверью уже сочился неяркий утренний свет, и Мириам смогла разглядеть фигуру человека с белоснежными волосами на голове и бородой, в когда-то белом, но теперь грязно-сером одеянии. Она подумала было, что это мертвец, таким неподвижным было лежащее тело. Но мертвецы не вздыхают. Кто же он, этот человек? Очевидно, пленник, обречённый, как и она, на смерть. К этому времени свет стал ярче, и Мириам почудилось что-то знакомое в очертаниях головы её товарища по несчастью. В надежде, что сможет помочь страдальцу, она подползла ближе. Теперь она хорошо видела и его лицо, и покоящуюся на груди руку. И лицо и рука были ужасно костлявыми, обтягивавшая их жёлтая кожа походила на сморщенный пергамент, и только глубоко запавшие круглые глаза горели яркими огоньками. Наконец-то она его узнала. Это ессей Теофил, духовный глава общины, учивший её языкам в те далёкие, счастливые годы, когда она жила в деревне у Мёртвого моря, её друг детства. Никто не приветствовал её с большим жаром, чем этот Теофил, когда она попала в катакомбы. Дней десять назад, хотя его отговаривали Итиэль и другие, он всё же отправился в город, чтобы подышать свежим воздухом и узнать какие-нибудь новости. Тогда это был крепкий и здоровый для своих лет старец, хотя и бледный от постоянного пребывания в подземелье. С этой прогулки он так и не возвратился. Поговаривали, что он бежал за город, в сельскую местность, другие – будто он переметнулся на сторону римлян, третьи – что его убили Симоновы люди. А он здесь.

   – Наставник, – сказала, склонившись над ним, Мириам, – как вы сюда попали? И что с вами – вы больны?

Он устремил на неё пустые безжизненные глаза.

   – Кто говорит со мной так ласково?

   – Это я, Мириам, ваша подопечная.

   – Мириам, Мириам! Что ты делаешь в этом застенке?

   – Я пленница, наставник. Но расскажите о себе.

   – А что тут рассказывать, Мириам. Заметив, что я не такой тощий и слабый, как все, хоть и стар, эти дьяволы потребовали, чтобы я сказал, где раздобыл пищу в этом голодном городе. Выдать тайну означало бы неминуемо погубить всех братьев и тебя, нашу гостью, госпожа. Я ничего им не сказал, даже под пытками; в конце концов они засадили меня сюда, надеясь, что голод заставит меня заговорить. Но я по-прежнему молчу. Да и как я могу раскрыть тайну, я, принявший обет, духовный глава ессеев? И вот теперь наконец я умираю...

   – Не говорите так, – заламывая руки, вскричала Мириам.

   – Я говорю это с радостью... У тебя нет никакой еды?

   – У меня под одеждой сохранилось немного сушенины и ячменного хлеба. Съешьте их.

   – Нет, Мириам, я не хочу есть и не хочу жить – мои дни сочтены. Сбереги пищу для себя: без сомнения, они и тебя будут морить голодом. Тут в кувшине много воды, которую они дали, чтобы продлить мою жизнь. Пей же, пей вволю, завтра ты, возможно, останешься и без воды.

Воцарилось долгое молчание. Слёзы, скопившиеся в глазах девушки, пали на лицо старца.

   – Не плачь обо мне, – сказал он. – Я только обрету желанный покой. Как ты здесь очутилась?

Она коротко рассказала ему о себе.

   – Ты смелая женщина, – сказал он, когда она закончила, – и этот римлянин обязан тебе спасением. Перед тем как умереть, я, Теофил, призываю на тебя благословение Господне и на него тоже, ведь он дорог твоему сердцу. Да оборонит тебя Всевышний своим щитом от страданий и смерти.

И он закрыл глаза, то ли не в силах, то ли не желая продолжать этот разговор.

Мучимая жгучей жаждой, Мириам попила. Сидя на корточках, она наблюдала за старым ессеем, когда дверь вдруг отворилась и в темницу вошли два измождённых, сурового обличил человека; они подошли к Теофилу и принялись грубо его пинать.

   – Что вам надо? – спросил он, открывая глаза.

   – Проснись, старик! – выкрикнул один из них. – Посмотри, вот мясо. – И он поднёс к его губам кусок грязной дохлятины. – Не правда ли, вкусно пахнет. А теперь скажи нам, где находится тайник со жратвой, которой ты набивал себе брюхо, и мы отдадим тебе весь этот кусок.

Теофил покачал головой.

   – Подумай хорошенько. Если ты не поешь, завтра утром ты протянешь ноги. Говори же, упрямый пёс, это твой последний шанс.

   – Уберите мясо, я вам всё равно ничего не скажу, – простонал старый мученик. – Да, завтра утром я буду мёртв, но и вы тоже будете мертвы, все вы; и Господь воздаст вам но делам вашим. Покайтесь же; ваш последний час близок.

Обозлённые этим зловещим пророчеством, они избили его и ушли, даже не взглянув на Мириам, скорчившуюся в своём углу. Когда после их ухода она подошла к старцу, то увидела, что у него отвалилась челюсть. Ессей Теофил обрёл вечный покой.

Прошёл ещё час. Дверь снова открылась, и на пороге показался тот самый начальник, который хотел её убить. С ним были двое солдат.

   – Пошли, женщина, – сказал он, – тебя будут судить.

   – И кто же меня будет судить?

   – Синедрион, то, что от него осталось. Быстрее, у нас нет времени на пустую болтовню.

Мириам поднялась и последовала за ними; они прошли край обширного двора, в самом центре которого во всём своём ослепительном величии стоял Храм. Мощёный двор был усеян мёртвыми телами, из галерей выбивались языки пламени и валили клубы дыма. Там, видимо, ещё сражались: громкие крики заглушались мерными тяжёлыми ударами таранов, крушивших массивные стены.

Её ввели в большой зал с беломраморными колоннами, забитый голодающими, среди которых было немало женщин с измождёнными детьми: одни сидели молча на полу, другие расхаживали взад и вперёд, опустив глаза, как будто что-то искали. На возвышении в конце зала в гнутых креслах восседали двенадцать – четырнадцать человек, справа и слева от них оставалось ещё множество незанятых мест. Это и был синедрион, сильно поредевший. Его члены были в великолепных мантиях, слишком просторных для их исхудалых тел, как и у всех остальных в зале, глаза у них были испуганные, лица бледные и сморщенные.

Когда Мириам подошла ближе, один из членов судилища зачитывал приговор какому-то несчастному голодающему человеку. Это был её дед Бенони, но как неузнаваемо он переменился! Всегда такой стройный и прямой, он согнулся в три погибели; зубы все жёлтые, длинная седая борода – клочками и облезла, руки дрожат, роскошная судейская шапочка надета вкривь. Только глаза прежние, но сверкающие более яростным, чем в былые времена, огнём. То были глаза голодного волка.

   – Что ты можешь сказать в своё оправдание? – спросил он подсудимого.

   – Только одно, – ответил тот. – Я припрятал немного еды, купленной на остатки моего богатства. А ваши гиены схватили мою жену и пытали её до тех пор, пока она не сказала, где спрятана еда. Они тут же сожрали почти всё. Моя жена умерла от голода и пыток, умерли от голода и все мои дети, кроме шестилетней дочери, которую я накормил тем, что уцелело. Но и у неё тоже началась агония, и я сговорился с римлянином, отдал ему все драгоценности и пообещал показать слабое место в укреплениях, если он покормит мою дочь и отправит её в свой лагерь. Я показал ему это слабое место, а он покормил мою дочь и увёл не знаю куда. И тут меня схватили. Слабое место немедленно укрепили, так что никакой беды не случилось. Я поступил так, чтобы спасти жизнь своей дочурки; и, если бы понадобилось, двадцать раз поступил бы точно так же. Вы убили мою жену и детей: можете убить теперь и меня. Мне всё равно.

   – Несчастный, – сказал Бенони, – что значит жизнь твоей жалкой жены и детей, когда под угрозой само существование священного Храма, который мы защищаем от врагов Яхве. Уведите его и казните на стене, на виду у его друзей, римлян.

   – Хорошо, я умру, – сказал осуждённый, – но и вы все тоже умрёте на виду у римлян; вы – безумные убийцы, алчущие власти, которые навлекли горчайшие муки и смерть на наш еврейский народ...

Стражники оттащили его прочь, и голос выкрикнул:

   – Подведите следующего изменника.

Подвели Мириам. Бенони сразу же её узнал.

   – Мириам! – взволнованно воскликнул он, вскакивая и тут же падая обратно в кресло. – Ты здесь, Мириам?

   – Да, дедушка, – спокойно ответила она.

   – Тут какая-то ошибка, – сказал Бенони. – Эта девушка не могла причинить никому никакого вреда. Отпустите её.

Остальные судьи подняли головы.

   – Сперва надо выслушать, какое обвинение ей предъявляют, – с сомнением сказал один, а другой добавил: – Это та самая женщина, что жила у вас в Тире? Говорят, она христианка?

   – Мы сидим здесь не для того, чтобы разбирать вопросы религии, – по крайней мере сейчас, – уклончиво ответил Бенони.

   – Правда ли, что ты христианка, женщина? – спросил один из судей.

   – Да, ваша честь, – подтвердила Мириам, и лица всех судей сразу резко посуровели, а кто-то из собравшейся там толпы запустил в неё камнем.

   – Хорошо, – сказал один из судей, – мы рассматриваем дела об измене, а не вопросы религии. Пусть так и будет... В чём обвиняется эта женщина?

Вперёд выступил тот самый начальник, который распорядился задержать Мириам; позади него она увидела Халева – он был в явном смятении – и часового, охранявшего Марка.

   – Я обвиняю её в том, – сказал он, – что она освободила префекта Марка, римлянина, раненного и взятого в плен Халевом, а затем отнесённого в Старую башню с целью проверки, выживет ли он.

   – Освободила префекта Марка? – заговорил один из судей. – Но ведь он личный друг Тита и был бы для нас ценнее, чем целая сотня простых римлян. К тому же никто не нанёс нам таких потерь в этой войне, как он. Если ты и впрямь освободила его, женщина, даже самая мучительная смерть не может искупить такое преступление. Отвечай же, освободила ты его?

   – Это ваш долг – установить истину, – ответила Мириам; теперь, когда Марк был в безопасности, она не хотела больше лгать.

   – Эта женщина такая же наглая, как и все её проклятые единоверцы, – сказал судья, сплёвывая. – Изложи же это дело, сотник, да покороче.

После сотника допросили солдата, из чьих рук Мириам выбила фонарь. Затем призвали Халева и спросили у него, что он знает.

   – Ничего, – ответил он. – Я ранил и захватил в плен римлянина. Когда его отнесли в башню, он был без памяти.

А когда я зашёл туда, римлянина уже не было, а была госпожа Мириам: она сказала, что он бежал через дверь. Вместе я их не видел и больше ничего не могу сказать.

   – Это ложь! – грубо оборвал его судья. – Вы сказали сотнику, что Марк – её возлюбленный. Почему вы так сказали?

   – Потому что много лет назад она высекла его мраморный бюст, – ответил Халев.

   – И поэтому вы заключили, что она его возлюбленная? – впервые заговорил Бенони.

Халев ничего не ответил, но один из членов синедриона, человек с умным проницательным лицом, Симеон, друг Симона, сына зелота Гиоры, сидевший рядом с Бенони, громко воскликнул:

   – Прекратите комедию; дочь Сатаны очень хороша собой; Халев наверняка хотел бы её заполучить, но какое отношение это имеет к нашему суду? – И с мстительным видом он добавил: – Мы ещё припомним ему, что он выгораживал преступницу!

   – Против неё нет достаточно веских улик, надо её освободить, – настаивал Бенони.

   – Вполне естественно, что так считает её дед, – язвительно заметил Симеон. – Если рабби укрывают христианок только потому, что они принадлежат к их семье, а воины дают ложные показания только потому, что они хороши собой, это означает, что Бог отступился от нас: вот-вот нас поразит его меч! Что до меня, то я убеждён в её виновности: римлянину помогла скрыться в каком-то тайном убежище не кто иной, как она. Потому она и выбила фонарь из рук стражника.

   – Может быть, она опасалась, что он на неё нападёт, – ответил другой. – Не могу только понять, каким образом оказалась она в башне.

   – Я пряталась там от грабителей, – сказала Мириам. – До вчерашнего дня дверь была замурована.

   – Так, – ехидно заметил судья, – ты жила одна в этой покинутой башне, как сова или летучая мышь, да ещё и без еды и воды? Не рассказывай нам сказок, тебя снабжали и едой и водой через какой-то тайный ход. Через этот-то ход ты несомненно и выпустила римлянина, а сама не успела бежать. Ты – римская лазутчица! Да и чего ещё ждать от христианки?.. Я считаю, – добавил он, обращаясь к остальным, – что она заслуживает смертной казни.

Бенони, вскочив, резко рванул на себе одежду.

   – Неужели вам мало крови, в таком обилии пролитой в этих священных дворах? – воскликнул он. – Вы готовы пролить и кровь невиновных! А ведь вы поклялись вершить правосудие и выносить обвинительный приговор только на основании ясных и бесспорных свидетельств! Где же они, эти свидетельства? Где подтверждения, что Мириам как-то сносилась с этим Марком, которого она не видела многие годы? От священного имени я протестую против такого беззакония!

   – Ещё бы не протестовать, ведь она ваша родственница, – сказал кто-то из членов суда.

Завязался ожесточённый спор, ибо ни у кого не было полной ясности, а при всём их свирепом нраве они всё же старались быть честными и справедливыми.

И тут, осенённый внезапной мыслью, Симеон предложил:

   – Обыщите её. Она выглядит не такой худой, как мы все. У неё может оказаться при себе еда... или что-нибудь другое.

Два голодных, мрачного вида стражника схватили Мириам и, не желая затруднять себя её раздеванием, грубыми ручищами порвали ей платье на груди.

   – Смотрите, – закричал один, – у неё дорогое жемчужное ожерелье на шее. Забрать его?

   – Глупцы! Оставьте эту безделушку! – гневно набросился на стражников Симеон. – Мы же не уличные грабители.

   – А вот и ещё кое-что, – сказал старший стражник, вытаскивая шёлковый мешочек с письмом Марка.

   – Только не это! Только не это! – взмолилась бедная девушка.

   – Дайте мне письмо. – Симеон протянул свою худую руку.

Он развязал шёлковый мешочек и, достав письмо, прочитал начальную строку: «Госпоже Мириам от её друга, римлянина Марка, через центуриона Галла». Что вы теперь скажете, Бенони и братья? И какое длинное письмо! А в самом конце приписано: «Твой верный друг и возлюбленный, Марк». Пусть читает это письмо тот, у кого есть время, а у меня нет времени. Эта женщина – предательница, и я голосую за смертный приговор.

   – Письмо послано два года назад, из Рима, – оправдывалась Мириам, но никто её не слушал, все говорили разом.

   – Я настаиваю на оглашении всего письма, – выкрикнул Бенони.

   – У нас нет времени, нет времени, – возразил Симеон. – Нашего суда ожидают другие пленники. А римские тараны уже крушат наши ворота. Мы не можем тратить драгоценные минуты на эту христианскую лазутчицу. Уведите её.

   – Да, да уведите, – поддержал Симон, сын Гиоры, а все остальные согласно закивали головами.

После того как Мириам увели, они стали обсуждать способ её казни. Бенони оспаривал высказывавшиеся ими мнения, и они всё же пошли на некоторые уступки.

   – Итак, оглашаю приговор суда, – сказал зелот Симон. – Предательница приговаривается к смертной казни. Она будет прикована к колонне над Никаноровыми воротами, отделяющими двор Израиля от двора Женщин, чтобы её могли видеть и её друзья-римляне, и народ Израиля, который она замышляла погубить. Там она и будет находиться, пока не погибнет от голода и жажды, если Вышний Судия не назначит ей другой участи. Таким образом, на нашей совести не будет крови женщин. Но по просьбе Бенони, нашего брата, к чьей семье она принадлежит, мы откладываем исполнение приговора до захода солнца; если за это время предательница даст показания, которые приведут к аресту римского префекта Марка, она будет отпущена на свободу и сможет покинуть Храм. На этом рассмотрение дела заканчивается. Стражники, отведите её обратно в тюрьму.

Мириам повели через толпу евреев, которые только что расхаживали взад и вперёд, шаря по полу взглядом; они оплёвывали её и проклинали. Через несколько минут её втолкнули в дверь темницы, где покоилось уже остывшее тело Теофила.

Мириам села и отчасти, чтобы скоротать время, отчасти, потому что проголодалась, съела хлеб и сушенину, припрятанные ею в темнице. Она сильно устала и, как ни странно, успокоилась, узнав об ожидающей её судьбе, поэтому её быстро сморил сон. Четыре-пять часов она спала сладким сном; ей снилось, будто она ещё девочка и собирает весенние цветы на берегах Иордана, как вдруг её разбудил какой-то шорох. Открыв глаза, она увидела рядом с собой Бенони.

   – Зачем ты пришёл, дедушка? – спросила она.

   – О, доченька, – простонал несчастный старик, – я пришёл к тебе, хотя это и рискованно, потому что эти волки в человеческом облике подозревают меня в измене, чтобы проститься с тобой и попросить у тебя прощения.

   – За что ты должен просить прощения, дедушка? С точки зрения этих людей, приговор вполне справедлив. Я христианка и честно признаюсь, что спасла Марка ценой собственной жизни.

   – Но каким образом?

   – Этого я тебе, дедушка, не скажу.

   – Скажи, ведь это может спасти тебя. Вряд ли они сумеют схватить его, ведь нас уже вытеснили из Старой башни.

   – А завтра вы снова, может быть, её займёте; нет, я не скажу. Помимо всего, я могу поставить под угрозу жизнь других людей, моих друзей, которые меня приютили и, надеюсь, приютят и его.

   – Тогда я ничего не могу для тебя сделать, ты обречена на позорную смерть. Ты умрёшь, прикованная к колонне на воротах, осыпаемая насмешками врагов и друзей. Если бы не моё влияние и не твоё родство со мной, они распяли бы тебя на стене, хоть ты и девушка, как римляне распинают наших людей.

   – Если такова воля Всевышнего, я умру. Кто заметит мою смерть среди десятков тысяч смертей? Поговорим о чём-нибудь другом, пока у нас остаётся ещё время.

   – О чём говорить, Мириам, когда кругом одни несчастья, море несчастий. – И он вновь застонал. – Ты оказалась права, я заблуждался. Этот ваш Мессия, Которого я отверг и всё ещё отвергаю, по крайней мере был истинным провидцем: Его слова, которые ты прочитала мне в Тире, полностью сбудутся, страшная угроза нависла над нашим народом и этим городом. Римляне захватили уже внешние дворы Храма; у нас не остаётся ни крошки еды. В Верхнем городе горожане поедают друг друга, они умирают в таком множестве, что их некому хоронить. Через день, или два, или десять – какая разница? – мы, ещё живые, тоже погибнем от голода и меча. Наш еврейский народ почти весь истреблён, в небо уже не поднимается дым жертвоприношений, воздвигнутый нами Храм будет разрушен по камню или превращён в капище, где будут почитать языческих богов.

   – Но ведь вы можете рассчитывать на милосердие Тита? Почему бы вам не сдаться?

   – Сдаться? Чтобы римляне продали нас в рабство или отвезли в Рим для участия в триумфальном шествии за колесницей цезаря, чтобы мы шли среди насмешливо улюлюкающей толпы? Нет, девочка моя, лучше сражаться до последнего вздоха. Мы будем взывать к милосердию Яхве, а не Тита. У меня лишь одно желание – чтобы всё это быстрее кончилось, ибо моё сердце разбито, и на меня возложена тяжкая кара: мало того что я виновник гибели собственной дочери, я ещё могу стать – пусть невольным – виновником гибели дочери моей дочери. Послушай я тебя, ты была бы сейчас в Пелле или Египте. Никто не знает, какие муки я перенёс после того, как тебя потерял. И вот я нашёл тебя, и что же? Я, твой дед, должен лишить тебя жизни.

   – Дедушка! – взмолилась Мириам, не в силах смотреть па страдания старика. – Прекратите. Прошу вас: прекратите. Может быть, мне ещё удастся избежать смерти.

Он посмотрел на неё с любопытством.

   – У тебя есть надежда спастись? Уж не с помощью ли Халева?

   – Нет, я даже не знаю, где Халев. Знаю только, что в его сердце ещё сохранилось добро, он, как мог, пытался меня спасти, за что я ему благодарна. И всё же я лучше умру, чем приму от него помощь. Может быть, моя плоть и испытывает страх, но моя душа не ведает страха перед смертью.

   – На что же ты тогда надеешься, Мириам?..

   – Я уповаю на Господа – и не отчаиваюсь. Одна женщина, моя единоверка, давно уже умершая, предрекла моё рождение, она же предрекла мне и долгую жизнь. Её предсказание должно оправдаться, ибо эта женщина – святая и ей дано было провидеть грядущее.

Снаружи послышался какой-то шум, похожий на отдалённый гром, и чей-то голос позвал снаружи:

   – Рабби Бенони, стена уже проломлена. Поторопитесь, рабби Бенони, вас ищут.

   – Увы, я должен идти, – сказал он, – на нас обрушилась какая-то новая беда, и меня призывают на совет. Прощай же, моя Мириам, я так тебя люблю, – пусть мой Бог и твой Бог примут тебя под свой покров, ибо я ничем не могу тебе помочь. Прощай же и, если судьба сохранит тебя, прости меня, прости за то зло, которое в своём высокомерном ослеплении я причинил твоим родителям и тебе, не говоря уже о самом себе.

Он крепко прижал её к груди и вышел, оставив её в слезах.