Текст книги "Падение Иерусалима"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

Соавторы: Леонардо Грен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 36 страниц)

Глава II
НИКАНОРОВЫ ВОРОТА

Минуло ещё два часа; тени, отбрасываемые каменной решёткой, удлинились, и Мириам поняла, что приближается вечер. Внезапно загремел засов, дверь отворилась.

«Настал мой час», – сказала она себе. Сердце судорожно забилось, ноги подкосились, глаза застлала непроницаемая пелена. Когда пелена наконец рассеялась, она увидела перед собой по-прежнему красивого и статного, хотя и измученного бесконечными сражениями и голодом, Халева. В руке у него был меч, на стальном нагруднике виднелись глубокие вмятины от ударов. При его появлении к Мириам вернулось всё её мужество, уж перед ним-то она не выкажет никакого страха.

   – Ты пришёл для выполнения приговора? – спросила она.

Халев удручённо склонил голову.

   – Да, – горько ответил он. – Этот судья Симеон, что велел тебя обыскать, поистине человек без сердца. Он заподозрил, что я пытался спасти тебя от наказания, он подумал, что я...

   – Какая разница, что он подумал, – прервала его Мириам. – Друг Халев, исполняй свой долг. Когда мы были детьми, ты часто связывал мои руки и ноги стеблями цветов – помнишь? Сделай то же самое, только на этот раз перевяжи их верёвкой, вот и всё.

Он вздрогнул:

   – Ты так жестока.

   – В самом деле? Посторонний человек мог бы подумать, что это ты жесток. Или ты уже не помнишь о том, что произошло накануне в башне – ведь не кто иной, как ты, назвал моё имя и связал его с другим именем.

   – О, Мириам, – умоляюще произнёс он, – ревность возбудила во мне такое бешенство, что я не отдавал себе отчёта в том, что творю. Ведь я так тебя люблю!

   – Любишь? Такую же любовь испытывает, вероятно, лев к ягнёнку. И какой у тебя повод для ревности? Ты хотел убить Марка – я видела весь ваш поединок и могу утверждать, что это было просто покушение на убийство; ты захватил его врасплох, ударив мечом по спине, видимо, боялся, что я спасу его от твоих клыков. И благодарение Господу нашему, я его спасла. Так выполни же свой долг, представитель столь милосердного и просвещённого синедриона.

   – И всё же, Мириам, – смущённо продолжал Халев, глубоко уязвлённый её горькими, лишь отчасти справедливыми словами, – сегодня, по здравом размышлении, я пытался тебя спасти – сделал всё, что мог.

   – Да, – ответила она, – боясь, как бы другие львы не утащили овечку, которую ты надеялся растерзать сам.

   – Более того, – продолжал он, не обращая внимания на её реплику, – я тут кое-что придумал.

   – Придумал? И что же?

   – Как тебя спасти. Если, когда я поведу тебя к Никаноровым воротам, я дам условленный сигнал, мои друзья отобьют тебя и отведут в безопасное убежище; я же, начальник конвоя, буду сбит с ног и ранен. Затем я присоединюсь к тебе, и под покровом ночи мы бежим тайным путём, который мне известен.

   – Бежим? Куда же?

   – К римлянам. Они пощадят тебя, потому что ты спасла их военачальника, а заодно и меня.

   – Ты думаешь, они простят тебе вчерашнее?

   – Ты... ты скажешь, будто я твой муж. Это неправда, но что из того?

   – Да, что из того? – подхватила Мириам. – Ведь это может стать правдой... Но с каким видом ты, один из первейших воинов еврейских, будешь просить милости у врагов? Уж не потому ли?..

   – Не оскорбляй меня, Мириам. Ты хорошо знаешь ответ на свой вопрос. Знаешь, что я не изменник и бегу не из страха.

Его мужественные слова тронули её.

   – Да, – ответила она, – я знаю.

   – Я готов бежать только ради тебя, только ради тебя я готов покрыть своё имя позором. Я готов бежать для того, чтобы спасти тебя во второй раз.

   – И какой же платы ты просишь?

   – Тебя самое.

   – Этой просьбы я не могу удовлетворить. Я отклоняю твоё предложение, Халев.

   – Так я и знал, – хрипло произнёс он. – Я уже привык к твоим отказам. Хорошо, тогда я поставлю тебе другое условие: поклянись, а я знаю, ты держишь своё слово, что никогда не выйдешь замуж за римлянина Марка.

   – Я не могу выйти замуж ни за римлянина Марка, ни за тебя, ибо вы оба нехристиане, и тебе хорошо известно, какой запрет лежит на мне с самого рождения.

   – Ради тебя, Мириам, – медленно ответил он, – я готов креститься и принять твою веру. Вот тебе доказательство, как я тебя люблю.

   – Но не доказательство любви к моей вере, Халев; однако, даже если ты и примешь мою веру, всё равно я не смогу тебя полюбить. Иудей ты или христианин, всё равно я не стану твоей женой.

Он отвернулся к стене и некоторое время молчал.

   – Ну что ж, Мириам, – наконец заговорил он. – Я всё равно тебя спасу. Стань, если хочешь, женою Марка, но помни, что я его убью, если смогу, хотя, скорее всего, это пустая угроза, ибо навряд ли я останусь в живых.

Она покачала головой:

   – Я устала бегать и прятаться. Пусть со мной, Марком и тобой свершится то, что предначертал Бог. И всё же я благодарю тебя и сожалею о своих жестоких словах. О Халев, почему ты не можешь изгнать меня из своих мыслей? Есть много более красивых женщин, они с радостью отдадут тебе своё сердце. Зачем же ты губишь из-за меня свою жизнь? Иди своим путём, а я пойду своим. Но всё это пустой разговор, потому что нам, вероятно, недолго остаётся жить.

   – У всех нас троих – у тебя, римлянина Марка и меня – один путь, и я не хочу идти никаким другим путём. Ещё в мальчишестве я поклялся, что если ты станешь моей, то только по своей доброй воле, этой клятве я буду верен до конца. Я также поклялся, что, если смогу, убью своего соперника, – и этой клятве я буду верен до конца. Если он убьёт меня, ты сможешь выйти за него замуж. Если я убью его, ты выйдешь за меня замуж, только если сама того пожелаешь. Но борьба между нами – всё равно останешься ты жить или умрёшь – завершится лишь со смертью одного из нас, не ранее. Ты поняла?

   – Твои слова яснее ясного, Халев, но ты выбрал странное время, чтобы их сказать. Марк, вероятнее всего, мёртв, скоро умру и я, над тобой и всеми, кто сейчас в Храме, тоже висит угроза смерти.

   – Но пока мы ещё живы, Мириам, – и я почему-то уверен, что никто из нас троих не погибнет в этой войне. Итак, ты отказываешься бежать со мной или без меня?

   – Да, отказываюсь.

   – Тогда у меня нет никакого другого выхода, кроме как исполнить свой долг, положившись во всём остальном на судьбу. Если я смогу спасти тебя, я спасу, но не возлагай на это особых надежд.

   – Я уже ни на что не надеюсь, Халев, нет во мне и страха. Отныне я прекращаю всякую борьбу и вверяю себя в руки Всевышнего – мы только глина в Его руках: что Он вылепит, то и будет. Свяжи же меня.

   – Такого повеления я не получал. Выходи, конвойные уже ждут снаружи. Пожелай ты, чтобы я тебя спас, мы пошли бы тем путём, где нас ожидают мои друзья. Но мы пойдём другим.

   – Ну что ж, – сказала Мириам, – другим так другим, но сперва дай мне кувшин, ибо горло у меня пересохло.

Он поднёс кувшин к её губам, и она вволю напилась. Снаружи галереи её ждали четыре конвойных: два стражника, что обыскивали её утром, и два солдата.

   – Долго же ты проторчал с этой красоткой, начальник, – сказал один. – Уж не принимал ли ты у неё исповедь?

   – Я хотел узнать, где она спрятала римлянина, но из этой ведьмы слова не вытянешь, – сказал Халев, сверкнув сердитыми глазами на Мириам.

   – Ну, когда окажется на воротах, она запоёт другую песню, начальник: ночью там холодно, днём жарко, а у неё ведь не будет ни плаща, чтобы прикрыть спину, ни воды, чтобы утолить жажду. Пошли, синеглазка, только сперва отдай мне своё жемчужное ожерелье, на него можно купить немного хлеба или вина. – И он сунул свою грязную лапищу ей за пазуху.

На голову негодяя, блеснув в закатном багрянце, обрушился меч, и он упал, мёртвый или умирающий.

   – Скотина, – гневно прорычал Халев, – может быть, в геенне тебе дадут хлеба или вина. Девушка приговорена к смертной казни, но это не значит, что таким, как ты, её можно грабить. Пошли.

Товарищи убитого уставились на него. Один из них рассмеялся, ибо смерть стала слишком привычным зрелищем, чтобы возбуждать жалость или удивление.

   – Он всегда был жадным малым, – сказал он. – Надеюсь, он угодит туда, где хватает жратвы.

Во главе с Халевом они прошли по длинным галереям, миновав внутреннюю дверь, повернули направо и, следуя вдоль подножия высокой крепостной стены, достигли прекрасных, украшенных серебром и золотом центральных ворот – это и были Никаноровы ворота, и находились они между двором Женщин и двором Израиля. Над самыми воротами было воздвигнуто строение более пятидесяти футов высотой с кладовыми и чуланами, где священники хранили свои музыкальные инструменты. На его плоской крыше возвышались три мраморные колонны с острыми позолоченными шпилями. У ворот их ожидал один из членов синедриона, тот самый неумолимый судья Симеон, который приказал обыскать Мириам.

   – Женщина так и не призналась, где она спрятала римлянина? – спросил он у Халева.

   – Нет, – ответил он. – Она продолжает утверждать, что не видела никакого римлянина.

   – Это так, женщина?

   – Да, так, рабби.

   – Отведите её наверх, – сурово продолжал он; пройдя через несколько комнат, они подошли к кедровой двери. Судья отпер замок, пропустил их всех вперёд и снова запер. Поднявшись по лестнице, они оказались перед небольшой каменной дверью, открывающейся на крышу ворот. Мириам подвели к центральной колонне, к которой была прикреплена железная цепь около десяти футов длиной. Симеон приказал связать Мириам руки за спиной, и его повеление было тут же выполнено. Затем он извлёк из-под своей одежды пергамент, где большими буквами была сделана следующая надпись:

Назареянка Мириам, изменница, волей Божией обречена на смерть на виду у своих друзей, римлян.

Далее шли несколько подписей членов синедриона, среди них и подпись её деда Бенони, которого таким образом принудили доказать, что патриотизм для него превыше родственных чувств.

Симеон повесил пергамент на грудь Мириам. Затем её опоясали цепью и заклепали образовавшуюся петлю. Прежде чем все они ушли, Симеон обратился к ней с такими словами:

   – Ты пребудешь здесь, проклятая изменница, пока твои кости не истлеют в цепях, – сказал он, – ты пребудешь здесь и под бушующим ветром и под палящим солнцем, на свету и во тьме, – и римляне и евреи будут вместе потешаться над твоими страданиями, которые, если бы меня послушались, были бы не столь долгими, зато куда мучительнее. Проваливай же к Сатане, дочь Сатаны, и пусть Сын плотника спасёт тебя, если может.

   – Прекратите проклинать девушку, – взбешённый, перебил его Халев, – ибо проклятья, словно копья, падают на голову тех, кто их мечет.

   – Будь на то моя воля, – ответил рабби, – копьё давно упало бы на твою голову, наглец, смеющий упрекать старших! Уходи – и знай, если ты попробуешь сюда вернуться, ты здесь навсегда и останешься. Нам известно о тебе куда больше, чем ты думаешь, Халев, и возможно, у тебя тоже есть друзья среди римлян.

Халев ничего не ответил, ибо знал, как мстителен и могуществен зелот Симеон, избранный друг и орудие неукротимого Иоанна из Гисхалы. Он только печально поглядел на Мириам и пробормотал:

   – Уж если ты ничего не желаешь слушать, я умываю руки. Прощай.

И ушёл, предоставив Мириам её судьбе.

Озарённая закатным багрянцем, Мириам стояла со связанными руками, прикованная, словно дикий зверь, к мраморной колонне, а висевшая у неё на груди табличка во всеуслышание провозглашала её позор. Приблизившись к одному из небольших зубцов парапета – насколько позволяла длина цепи, – Мириам посмотрела вниз, на двор Израиля, где, чтобы поглазеть на неё, собралось множество зелотов. Едва завидев её, они громко завопили, заулюлюкали и стали осыпать её градом камней, один из которых угодил ей в плечо. Вскрикнув от боли, Мириам бросилась в противоположную сторону. Под ней простирался большой двор Женщин; оттуда к Никаноровым воротам вела расположенная полукругом беломраморная лестница в пятнадцать ступеней. Здесь теперь был разбит военный лагерь, ибо внешний двор язычников был уже захвачен римлянами, и их стенобойные машины взламывали крепостные стены.

Наступившая ночь не принесла с собой покоя: по-прежнему тяжело бухали тараны, как оказалось, недостаточно мощные для сложенных из огромных глыб крепостных стен, поэтому под покровом ночной темноты римляне возобновили попытки взять их приступом. Впрочем, вряд ли уместно говорить о темноте, евреи разожгли костры на стенах и при их свете отбивали непрестанные атаки врагов. Вновь и вновь со своей плоской крыши Мириам видела, как над гребнем стены появляются лестницы. По ним взбираются вереницы людей, каждый со щитом над головой. Как только первые высовываются из-за стены, евреи со свирепыми криками тут же на них набрасываются и убивают мечами, другие в это время, схватившись за верхнюю перекладину, сталкивают лестницу со всем её живым грузом прямо в ров. Внезапно послышались громкие крики радости, два римских знаменосца взобрались на стену. Но их схватили, отняли у них боевые знаки и стали издевательски размахивать этими знаками; римляне внизу ответили на это оскорбление криками угрюмой ярости.

В конце концов, утомившись от отчаянной схватки, римляне приняли другое решение. До сих пор Тит хотел сохранить весь Храм, вплоть до внешних дворов и галерей, но теперь он повелел поджечь ворота, сколоченные из мощных кедровых брусов, покрытых пластинами серебра. Сквозь дождь копий и стрел римские солдаты подбежали к воротам и стали совать пылающие факелы во все соединения и щели. Ворота загорелись, серебряные пластины расплавились, обнажилось голое дерево. И это ещё не всё: от ворот пожар перекинулся на галереи с обеих сторон, а защитники Храма были слишком измучены, чтобы справиться с этим пожаром. В мрачном молчании отошли они назад и, усевшись группами на мощёном дворе Женщин, наблюдали, как пламя подползает всё ближе и ближе. Наконец взошло солнце. Римляне принялись тушить объятые пожаром ворота и пробивать себе путь вглубь Храма. С ликующими криками легионеры, возглавляемые самим Титом и сопровождаемые конным отрядом, ворвались во двор Женщин. Отступая, евреи быстро бросились вверх по лестнице, ведущей на Никаноровы ворота. На неё никто даже не взглянул, у них просто не было времени смотреть на одинокую девушку, прикованную к столбу за какое-то почти никому не известное преступление. Они рассыпались по стенам, защищая ворота, но никто из них не поднялся на самую крышу, ибо там был слишком низкий парапет, чтобы защитить их от стрел осаждающих.

Римляне, однако, заметили её; она увидела, что некоторые из их военачальников показывают на неё всаднику в великолепных доспехах, поверх которых наброшена пурпурная мантия; Мириам поняла, что это сам Тит. Один из солдат пустил в неё стрелу, но промахнулся и попал в мраморную колонну, стрела, отскочив, упала к ногам Мириам. Тит подозвал его к себе, и по его жестам Мириам поняла, что верховный римский военачальник гневно ему выговаривает. После этого никто больше в неё не стрелял; она поняла, что вид женщины, прикованной к мраморной колонне над воротами, возбуждает всеобщее любопытство и что ей не хотят причинить вреда.

В безоблачном небе уже ярко горело августовское солнце, над крышами Храма и мостовыми дворов заплясал жаркий воздух, и тысячи толпящихся там людей поспешили укрыться в тени от огненных лучей. Но Мириам не могла от них защититься. Утром и в полдень она ещё кое-как пряталась в узкой тени мраморной колонны. Но позже тени не стало, и она изнемогала под палящими лучами, не имея ни глотка воды, чтобы утолить жажду. И всё же она дотерпела до вечера с его спасительной прохладой.

В этот день римляне не возобновляли своих атак, а евреи не совершали вылазок. Только во двор Женщин было втащено несколько катапульт и баллист, и они обстреливали двор Израиля большими камнями и дротиками. Несколько из этих камней и дротиков пролетели так близко от Мириам, что струя воздуха овеяла её волосы. Это зрелище зачаровывало и отвлекало её от собственных мук. Она видела, как солдаты с помощью рычагов и воротов натягивают верёвки катапульт и баллист. Камни или дротики укладываются в жёлоб, верёвка отпускается, и метательный снаряд с угрожающим гудением несётся по воздуху. Сперва он кажется совсем маленьким, затем, прямо на глазах, вырастает и, наконец, вновь уменьшается в размерах. Иногда камни – они наносили большие потери, чем дротики, – падают на брусчатку и, подпрыгивая, мчатся по ней, отмечая свой путь осколками разбитого мрамора и клубами пыли. А иногда, по воле злой судьбы, они врезаются в группы евреев, причиняя им большие потери.

Блуждал тут и безумный Иисус, сын Анны, чьи дикие зловещие пророчества они слышали, когда входили в Иерусалим, а затем, когда Марка захватили в плен около Старой башни. Никем не останавливаемый, он расхаживал взад и вперёд, громко вопя: «Горе, горе Иерусалиму! Горе городу и Храму!» Чтобы не слышать его криков, многие затыкали руками уши и отворачивались. И вдруг, вскинув руки, он завопил ещё пронзительнее: «Горе мне! Горе мне!» Эхо его голоса ещё не смолкло, когда огромный камень, пущенный из двора Женщин, опрокинул его наземь. Камень запрыгал дальше, а Иисус, сын Анны, остался лежать недвижимый. С осуществлением его пророчества закончилось и его жизненное паломничество.

Весь день галереи вокруг двора Женщин яростно пылали, но евреи, совсем павшие духом, так и не отважились на вылазку; римляне также воздерживались от атаки на внутренний двор Израиля. Наконец последние лучи заходящего солнца озарили склоны Масличной горы, белые шатры римских лагерей и сотни крестов с их кошмарным бременем, расставленных по долине Иосафата и склонам гор – везде, где их только можно было приткнуть. На истерзанный голодный город пала желанная ночь. И желаннее всех была она для Мириам; обильная роса, собираясь на позолоченном шпиле, непрерывно стекала по колонне, и Мириам наконец смогла хоть немного утолить свою мучительную жажду. Роса собиралась и на волосах Мириам, её голой шее и одежде; и это тоже её освежало, вливало в неё новую жизнь. После этого Мириам забылась тревожным сном, поминутно ожидая, что её разбудит шум битвы. Однако сражение возобновилось лишь утром. А пока царствовали мир и покой.

Мириам осаждали многочисленные сны. Вот перед ней холм Мория, где стоит Храм, таким как этот холм был прежде, до его сооружения – неровный, волнистый, поросший дикими рожковыми и оливковыми деревьями и населённый не людьми, а дикими кабанами и гиенами, поедающими своих детёнышей. Почти в самом центре – чёрная скала. К этой скале подходит человек в одежде араба, жителя пустыни, а с ним отрок, которого он распластывает на камне, как бы намереваясь принести его в жертву. Араб уже хочет вонзить нож в его сердце, но над холмом разливается необыкновенно прекрасное сияние, и голос свыше повелевает ему пощадить мальчика. Это так и не свершившееся жертвоприношение Исаака[33]33
  Бытие, 22:1—14.


[Закрыть].

Ещё одно видение. Перед ней – всё тот же священный холм – Мория, но на этот раз увенчанный великолепным, хотя и незнакомым ей Храмом. Перед ним – чёрная скала. На скале, где некогда возлежал отрок, – алтарь; перед алтарём – человек с сияющим обликом, в священническом одеянии; он приносит в жертву ягнят и быков и звучным голосом возносит хвалы Яхве перед целым сонмищем людей. Это царь Соломон, догадывается Мириам.

Видение растаивает; теперь у той же чёрной скалы – другой человек, со страстным бледным лицом, с пронизывающим взглядом: он укоряет верующих в Храме за то, что в сердцах их свили себе гнездо зло и порок, и отгоняет их от себя верёвочным бичом. Мириам знает: это Иисус, сын Марии, тот самый Мессия, которому она поклоняется. Он предсказывает евреям неминуемую гибель, а они, убегая, над ним потешаются.

И это сновидение растаивает; перед Мириам – опять чёрная скала, но теперь над ней возведён золотой купол, её озаряют лучи, проникающие сквозь цветные окна. Скала окружена жрецами, свершающими странные обряды. Кажется, прошло уже много веков, как они здесь. В двери вламываются бледнолицые статные люди в блестящих доспехах и со знаком креста на щитах и нагрудниках. Они убивают проповедников незнакомой Мириам веры; скала багровеет от пролитой крови. Затем и они уходят, под куполом водворяются новые жрецы, но креста там уже нет, а башни увенчаны изображениями полумесяца.

И это сновидение растаивает: Мириам видит бессчётные, с неразличимыми лицами орды: они срывают изображения полумесяца, убивают проповедников неизвестной им веры и поджигают Храм, обречённый на гибель от огня.

И это сновидение растаивает: гора Мория предстаёт такой, как и в самом начале: на её пустынных уступах растут оливы и дикие смоковницы, в их тени бродят дикие кабаны, и никто на них не охотится. Только солнечный свет и свет луны по-прежнему не расстаются со Скалой Жертвоприношений.

И это видение растаивает. Бесчисленные мириады людей, которые уже были и ещё будут, заполняют всё пространство вокруг скалы, заполняют долину Иосафата и все другие долины, заполняют Масличную гору и все другие горы, заполняют весь воздух, насколько хватает взгляд, – и ещё дальше; и все они молча и встревоженно смотрят на иссечённую шрамами обнажённую Скалу Жертвоприношений. Над скалой разливается невиданно яркое сияние, при виде которого мириады людей опускают глаза. И слышится громовой трубный глас, как будто бы возглашающий: «Это конец и начало, всё завершилось в назначенный срок, наступил Судный день!»

Мириам видит во сне, как солнце наливается кровью, звёзды рушатся, ветры сотрясают мир, затянутый завесой ночи, в этой темноте слышатся голоса, над скалой вздымается огненный крест, указуя на восток и запад; и во всём небе – бесчисленные сонмы ангелов.

Рассеивается и это последнее видение. Мириам просыпается от своего тревожного кошмарного сна и видит костры римлян во дворе Женщин и слышит стоны голодных евреев во дворе Израиля: они скучены здесь, как скот на бойне; завтра они все будут преданы мечу.