Текст книги "Падение Иерусалима"

Автор книги: Генри Райдер Хаггард

Соавторы: Леонардо Грен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 36 страниц)

Глава III
ПОСЛЕДНИЙ СМЕРТНЫЙ БОЙ ИЗРАИЛЯ

Наступило утро, но солнце так и не восстало над тысячами людей, ожидавших его восхода. Небо было сплошь затянуто серым туманом, который волнами наплывал со стороны моря, неся с собой солёную влагу. Мириам с благодарностью взирала на этот туман, едва ли она перенесла бы ещё один жаркий день. Она совсем ослабела, ужасно измучилась, почти ничего не ела и пила лишь росу, но она чувствовала, что, пока не печёт солнце, она будет жить.

Порадовал туман и некоторых других. Под его прикрытием Халев подобрался поближе к воротам, и хотя он не мог подняться к Мириам, потому что все двери были заперты и под охраной, он забросил к её ногам холщовый мешочек с наполненной вином и водой кожаной бутылкой и заплесневелой корочкой хлеба – без сомнения, это было всё, что он мог найти, купить или украсть. Опустившись на колени, Мириам развязала зубами шнурок, которым был затянут мешочек, и съела корочку, благодаря в душе Халева за его заботу; но напиться со связанными руками ей так и не удалось, ибо она не могла ни поднять бутылку, ни открыть затычку, которой та была закупорена. Поэтому, хотя она и слизала много капель росы, её по-прежнему жгла жажда, к тому же её непрестанно кусали москиты и трупные мухи, она пыталась развязать руки и для того, чтобы защититься от них.

Позолоченные шпили, венчавшие колонны, были прикреплены железными скобами, утопленными в мрамор, но одна из скоб всё же выступала наружу, и, глядя на её грубую поверхность, Мириам подумала, что сможет перетереть об неё верёвку. Она повернулась спиной к столбу и принялась за работу, но сразу же поняла, что действовать надо не торопясь, постепенно, ибо она находилась в неудобном положении, распухшие от трения о мрамор руки нестерпимо болели. Мириам плакала от боли, но не прекращала своих усилий. И всё же ночь наступила раньше, чем она смогла перетереть верёвку.

В тумане и римляне приблизились к воротам, хотя это и было опасно; не в силах превозмочь любопытство, они спрашивали её, почему она прикована к колонне. Она отвечала на латинском языке, понятном лишь очень немногим евреям, что её наказывают за спасение римлянина. Прежде чем она смогла что-нибудь добавить, любопытствующие были отогнаны дождём стрел, пущенных со стены; но хотя она и находилась далеко от этих римлян, ей показалось, что один из них что-то доложил своему начальнику, и тот отдал какие-то приказания.

Под прикрытием тумана и евреи готовились к сражению. Во дворе Израиля их собралось около четырёх тысяч. Несколько ворот, среди них и Никаноровы, вдруг распахнулись. Трубы пропели сигнал к наступлению, и евреи ринулись во двор Женщин, сметая на своём пути отдельных часовых и передовые посты римлян – так внезапное наводнение подхватывает и уносит веточки и соломинки. Но легионеры были уже наготове; сомкнув щиты, они стояли железными шеренгами, и евреи откатились от них, словно поток, ударившийся о скалу. Но всё же они не отступили, а продолжали яростно сражаться, сразив многих римлян, пока наконец на них не обрушился Тит во главе конного отряда и не оттеснил их обратно через ворота. Римляне зарубили мечами многих раненых и пленников, но всё ещё не пытались взять ворота. Их военачальники подошли ближе к стене и стали уговаривать евреев сдаться, обещая взамен, что Тит сохранит их Храм и пощадит их самих. Но те отвечали язвительными насмешками и оскорблениями, и, слушая их, Мириам дивилась безумной гордыне народа, который предпочитал смерть сдаче на милость победителей. Но, вспомнив странные ночные видения, она нашла в них объяснение этой гордыне.

Отбив отчаянную вылазку, римские военачальники послали тысячи людей на тушение пылающих галерей, ибо, невзирая на упрямство осаждённых, Тит всё ещё хотел спасти Храм. Его защитники же ограничивались обороной двора Израиля. Сгрудившись в местах, наиболее защищённых от дротиков и камней, извергаемых катапультами и баллистами, они сидели на четвереньках; некоторые хранили угрюмое молчание, другие били себя в грудь и раздирали на себе одежды; а женщины и дети, истерзанные голодом и горем, посыпали головы пылью. Никаноровы ворота охранял сильный отряд, который не позволял никому приблизиться, однако никто не пытался подняться на крышу. Мириам знала, что Халев всё ещё жив, ибо видела его, в пыли и крови, отступающего под натиском римской кавалерии к ступеням ворот. Он был одним из последних защитников Храма, которые успели вбежать в ворота, прежде чем их закрыли, чтобы преградить путь преследователям-римлянам. После этого она не видела его много месяцев.

Так завершился этот день, последний день длительной осады. К ночи густой туман разошёлся, и в последний раз лучи заката ярко заиграли на крыше и шпилях, венчающих Храм, отражаясь на ослепительной белизне его стен. Никогда ещё в вечерних сумерках не казалась такой прекрасной его громада, возвышаясь над почерневшими развалинами обезлюдевшего города, – всесовершенное творение рук человеческих. Замерли шум и крики, смолкли даже причитания плакальщиц; вы ставив караульные посты, римляне отошли и уселись поужинать; те, кто стрелял из катапульт и баллист, прекратили свой разрушительный труд. Везде царил зловещий покой, глуби кую тишину – такая тишина в тропических странах предшествует обычно ураганам – нарушало лишь потрескивал i к пламени, продолжавшего пожирать кедровые стропила на крышах галерей. В этом неестественном спокойствии Мириам чудилось, будто Яхве покидает дом, где обитал Его дух, и народ, который чтил Его лишь на словах, но в душе отвергал. Она смотрела на бескрайние своды вечернего лазурного неба, как будто ожидая увидеть крылья отлетающего Ангела, и её и без того истерзанные нервы трепетали от страха, в котором не было ничего земного. Но она не видела ничего, кроме теней сотен парящих в вышине стервятников. «Ибо, где будет труп, там соберутся орлы»[34]34
  От Матфея, 24:28.


[Закрыть], – пробормотала она, и, вспомнив, что эти пожиратели мертвечины будут пировать не только на костях всего еврейского народа, но и на её собственных, она закрыла глаза и застонала.

Последние лучи света отпылали на храмовых башнях и бледных склонах гор, и вместо кружащих стервятников на чёрной мантии ночи, одна за другой, появились яркие звёзды.

Стиснув зубы, превозмогая боль, которую испытывало распухшее, ободранное тело, Мириам вновь принялась перетирать верёвку о грубый край скобы. Она была уверена, что верёвка вот-вот порвётся, но у неё не хватало сил и терпения дождаться, когда это наконец произойдёт. Но всё же она не останавливалась, зная, что у её ног лежит бутылка с вином и водой, а жажду она испытывала нестерпимую. Но вот и желанная награда – её руки свободны; онемевшие, отёкшие, кровоточащие, они упали к бокам, онемевшие плечевые мускулы вернулись на свои места, причинив ей такую боль, что она едва не лишилась чувств. Но руки свободны, их можно поднять и поднести к зубам, чтобы разгрызть туго стянувшие кисти обрывки верёвки, и тогда кровь снова без помех побежит по жилам. Она подождала, пока её – уже начинающие мертветь – пальцы обретут снова чувствительность. Опустилась на колени, зажала в ладонях кожаную бутылку и вытащила зубами затычку. Только тогда Мириам смогла напиться. Жажда её была так сильна, что она могла бы залпом осушить всю бутылку, но Мириам выросла в пустыне и знала, что это опасно для жизни. К тому же это весь её запас питья. Она медленными глотками выпила половину бутылки, заткнула её и поставила на крышу.

Однако вино, хотя и пополам с водой, ударило ей в голову, тем более что она долгое время не ела ничего, кроме заплесневелой корочки; в висках сильно застучало, и, прислонившись спиной к колонне, она впала в беспамятство. Очнулась она немного освежённая, и, хотя у неё было такое чувство, будто голова принадлежит не ей, а кому-то другому, размышлять она всё-таки могла. Руки не так болели, пальцы обрели чувствительность. «Если бы только снять эту ужасную цепь, – подумала она, – я могла бы бежать»; как ни сильна была её вера, но смерть, подступившая так близко, вплотную, отнюдь не представлялась ей привлекательной, да и была сопряжена с тяжкими мучениями. Быстро вознестись на небеса – не так уж и плохо, но умирать час за часом от голода, жары или холода, со сведёнными судорогой руками и ногами, с кружащейся головой, в нестерпимых муках, – это совсем другое. Она знала, что, даже будь она свободна, она не могла бы спуститься с крыши, ибо все двери крепко заперты и забаррикадированы, но если бы они и были открыты, она очутилась бы среди евреев в сводчатых комнатах внизу. Но, может быть, ей удастся спрыгнуть прямо на мостовую перед первой лестницей, а уж оттуда, если не разобьётся, перебежать или переползти к римлянам, которые могут дать ей убежище.

Мириам попробовала освободиться от цепи, но сразу поняла, что своими немощными руками она может с таким же успехом попытаться снести Никаноровы ворота. Убедившись в этом, она дала наконец волю слезам. Но если бы Мириам осуществила своё желание и спрыгнула на мостовую перед первой лестницей и даже за зубчатую стену, она переломала бы себе все кости и погибла бы мучительной смертью.

В этот миг Мириам услышала какой-то невнятный шум во дворе Израиля и при тусклом звёздном сиянии увидела, что там – с какой-то неизвестной ей целью – собираются евреи. Пока она пыталась угадать, что они задумали, большие ворота были тихо отворены, и евреи начали свою последнюю вылазку. Мириам стала свидетельницей последнего смертного боя, который народ Израиля дал своим врагам-римлянам. Перед мраморной лестницей они разделились: половина ринулась к галерее справа, другая половина к галерее слева. Они, видимо, намеревались перебить тех римских солдат, которые, по приказу Тита, всё ещё боролись с пожаром, пожиравшим прекрасные здания, и напасть на римский лагерь. Этот замысел был порождением чистейшего безумия, ибо римляне, настороженные утренней вылазкой, возвели вал поперёк двора Женщин и применили все средства защиты, употреблявшиеся в древних войнах. Как только первый еврей ступил на лестницу, часовые тотчас же предупредили об этом, и трубы призвали всех римлян к оружию.

Всё же евреи достигли галерей и убили немногочисленных, не успевших отойти римлян. Преследуя бегущих, они приблизились к валу и хотели было перебраться через него, но на его гребне и за ним появились тысячи людей, которых они предполагали уничтожить: все они были хорошо вооружены и выстроены в строгом боевом порядке. Евреи, заколебавшись, остановились, и в тот же миг поток закованных в сталь римлян хлынул через стену. Несчастных охватил неудержимый страх, и с криками отчаяния они побежали обратно во двор Израиля. Но на этот раз римляне уже не довольствовались тем, что отбили атаку, они бросились преследовать бегущих, а некоторые даже опередили их и первыми подбежали к воротам. Друзья и враги вместе взбегали по мраморным ступеням, вместе врывались в открытые ворота, и своём безумном натиске сметая оставленных охранять их солдат, вместе заполонили двор Израиля. Оставив у ворот небольшой отряд, получая всё новые и новые подкрепления из лагерей внутри и снаружи храмовых дворов, римляне бросились к воротам Священного Дома, разя на бегу своих врагов. Теперь уже никто не оказывал им сопротивления, даже отважнейшие из еврейских воителей, чувствуя, что настал их последний час и что Яхве отвратил от них Свой божественный лик, побросали оружие и обратились в бегство: меньшая часть – по направлению к Верхнему городу, большая часть – чтобы погибнуть на копьях римлян.

Некоторые укрылись в Священном Доме, и римляне кинулись за ними с факелами в руках. Мириам в ужасе видела, как плещется на ветру пламя их факелов. И вдруг из окна с северной стороны вырвался огромный язык пламени – такой яркий, что при его свете можно было видеть мельчайшие детали золотой отделки Храма. Оказалось, что какой-то солдат, взобравшись на плечи другого, не зная, что в своём безумии он воплощает дух разрушения, забросил в окно свой факел. Широким веером взметнулось яркое, всепожирающее пламя, и через несколько минут вся эта часть Храма походила на пылающий очаг. Меж тем римляне нескончаемым потоком вливались через Никаноровы ворота. Неожиданно послышался крик: «Освободите дорогу! Освободите дорогу!»

Мириам увидела внизу коротко стриженного человека в белой одежде и без доспехов, как будто бы он только что вскочил со своего ложа; он ехал на большом боевом коне, с жезлом из слоновой кости в руке, а перед ним несли Римских орлов. Это был сам Тит; он приказывал своим центурионам отозвать сражающихся легионеров и потушить огонь. Но отозвать их было уже невозможно. С таким же успехом можно было бы пытаться остановить сонмища исчадий ада, вырвавшихся из-под земли. Они совершенно обезумели от жажды крови и жажды наживы и не внимали даже голосу своего грозного повелителя.

Пламена взвились и в других частях громадного Храма, отныне обречённого на погибель. Золотые двери были распахнуты, и в сопровождении своей свиты Тит, спешившись, прошёл внутрь, чтобы в первый и последний раз увидеть Дом Яхве, еврейского Бога. Он проходил из придела в придел, зашёл даже в Святая Святых[35]35
  Самое священное место храма, куда дозволен был доступ только первосвященнику раз в год для совершения особой службы, установленной Моисеем.


[Закрыть], откуда по его повелению вытащили золотые подсвечники и золотой стол для хлебов предложения[36]36
  Хлебы предложения – хлебы для жертвоприношения в Святая Святых (Исход, 25:30).


[Закрыть], и грозный Бог не покарал его за это святотатство, ибо покинул уже Своё обиталище.

Тысячу сто тридцать лет простоял Храм на священной горе Мория, и вот он превратился в громадный огненный столп, свершается величайшее жертвоприношение из всех, что здесь творились.

Солдаты тащили всё, что могли, швыряли друг другу священные золотые сосуды, обрывали шёлковые занавеси святыни. Не обошлось это жертвоприношение и без человеческих жертв; объятые слепой яростью римляне убили более десяти тысяч людей, собравшихся во дворе Израиля: солдат и священников, горожан и женщин и детей; весь двор был запружен кровью, Скала Приношений чернела под грудами мёртвых тел. Но их смерть не осталась неотмщённой, ибо многие из римлян, нагруженные бесценным грузом золота и серебра, сокровищ, сохранившихся с незапамятных времён, падали, бездыханные, не выдержав адского пекла.

Над двором Израиля стоял сплошной стон убиваемых евреев. А из уст их убийц-римлян вырывался один торжествующий крик. За этим побоищем, сопровождаемым пожаром, с криками отчаяния наблюдали евреи из Верхнего города, и вместе с их стонами, как аккомпанемент какой-то адской музыки, приглушая все остальные звуки, вздымался яростный, торжествующий рёв огня. Его прямые и зазубренные языки достигали высоты в несколько сотен футов, и это был ещё не предел: по мере того, как рушились белые стены и позолоченные крыши, они взвивались всё выше и выше, пока весь Храм наконец не превратился в один колоссальный пылающий очаг, поблизости от которого не мог оставаться никто, кроме мертвецов, но и на тех вспыхивали одежды. Никогда ещё мир не видел и не увидит такого устрашающего и величественного зрелища!

Истребив все живые существа на своём пути, римляне отступили, унося с собой драгоценные трофеи. Но несколько тысяч оставшихся в живых евреев бежали через мосты, которые они разрушили за собой, в Верхний город, откуда непрерывно доносился сплошной душераздирающий вопль. Силы Мириам были на исходе. Пламя слепило ей глаза, жар от огромного очага опалял её щёки, белая одежда побурела. С трудом переводя дух, Мириам пряталась за колонной. Она молила Небеса, чтобы они даровали ей смерть, но смерть всё не приходила. Вспомнив, что у неё ещё остаётся питьё в кожаной бутылке, она выпила всё до последней капли. Прислонилась к столбу – и почти сразу же провалилась в забытье.

Очнулась Мириам уже утром; над горой золы, что некогда была великолепнейшим зданием во всём мире, Храмом Ирода, клубилось густое облако чёрного дыма, кое-где пронизанное небольшими гневными вспышками пламени. Двор Израиля был сплошь усеян мёртвыми телами: местами солдаты расхаживали по ним, как по ковру, или же, чтобы избавиться от мертвецов, швыряли их в тлеющие руины. На алтаре, на Скале Приношений, можно было видеть нечто странное, похожее на древко копья, оплетённое змеями и увенчанное шаром, на котором восседал золотой орёл с распростёртыми крылами. Перед ним в преклонении собралось множество легионеров. Они приносили дань почитания римским боевым знакам, водружённым над алтарём Израиля. Окружённый блистательной свитой, появился всадник, которого все приветствовали громогласным криком: «Да здравствует император Тит! Да здравствует император Тит!» Здесь, на сцене его триумфа, победоносные легионы нарекли своего верховного военачальника цезарем!

Сражение, однако, ещё не окончилось: на крышах некоторых пылающих галерей ещё оставались самые отчаянные смельчаки: по мере того как крыши под ними рушились, они медленно отступали к Никаноровым воротам, всё ещё неповреждённым. Уставшие от долгой резни римляне потребовали, чтобы они спустились и сдались, но они ничего не ответили на это требование; среди этих людей Мириам с ужасом заметила и своего деда Бенони. Тогда римляне принялись обстреливать их из луков, и в скором времени все они, за исключением Бенони, которого, казалось, не берут стрелы, были убиты.

   – Перестаньте стрелять, – прокричал чей-то голос, – и принесите лестницу. Это отважный человек, член синедриона. Попробуйте захватить его живым.

К стене, около Никаноровых ворот, приставили лестницу, и римляне стали быстро по ней взбираться. Преследуемый ими, Бенони отошёл к самому краю пропасти, где бушевал огонь. Затем он обернулся, чтобы посмотреть на римлян. И увидел Мириам – она, съёжившись, лежала около колонны на крыше ворот, – и, полагая, что она мертва, стал заламывать руки и рвать бороду. Она поняла его скорбь, но так обессилела от перенесённых мук и жары, что не могла выкрикнуть ни слова утешения, а только зачарованными глазами наблюдала за его концом.

Солдаты продвигались вдоль стены, пока не остановились, боясь провалиться сквозь крышу, на пылающие стропила.

   – Сдавайся! – закричали они. – Сдавайся, глупец, не то ты погибнешь. Тит обещал сохранить тебе жизнь.

   – Чтобы меня, старейшину Израиля, закованного в цепи, прогнали затем по улицам Рима, – презрительно отозвался старый еврей. – Нет, я не сдамся; и я молю Господа, чтобы ваш город и его дети претерпели от рук людей ещё более жестоких, чем вы сами, ещё более великие бедствия, чем те, что претерпел наш город и его дети.

Нагнувшись, он схватил лежавшее на стене копьё и метнул его с такой силой, что оно пробило щит одного из римских солдат и ранило его руку.

   – Жаль, что я не пронзил тебе сердце, безбожник, как я хотел бы пронзить сердце всего твоего народа! – выкрикнул он и, воздев руки, точно взывая к Богу, головой вниз ринулся в пылающую бездну.

Так, до конца сохранив пылкость и отвагу, погиб еврей Бенони.

Мириам вновь лишилась чувств и вновь очнулась. Дверь, ведущая на крышу, распахнулась, и из неё выбежал человек с растрёпанными волосами и в чёрной от крови и дыма порванной одежде. Приглядевшись, Мириам узнала Симеона, да, Симеона, жестокого судью, который обрёк её на мучительную смерть. По пятам за ним, держа его за полы одежды, бежал римский центурион, грузный человек средних лет с добрым обветренным лицом, показавшимся Мириам смутно знакомым; за ним следовали ещё шесть солдат.

   – Держите его! – запыхавшись, кричал он. – Мы должны схватить хотя бы одного из них, чтобы показать людям. – И он с такой силой дёрнул за полу одежды, что Симеон, надеявшийся сброситься с крыши ворот, упал.

Тотчас же на него навалились все шестеро солдат. Только тогда центурион заметил Мириам, которая лежала у подножия колонны.

   – Совсем было запамятовал, – воскликнул он. – Это та самая девушка, которую мы видели вчера со двора Женщин; нам приказано её спасти. Неужели бедняжка умерла?

Мириам подняла голову и поглядела на него.

   – Клянусь Вакхом, – воскликнул он, – я где-то видел это лицо: оно не из тех, что быстро забываются... А, вспомнил. – Он наклонился и с любопытством прочитал развёрнутый свиток на её груди:

Назареянка Мириам, изменница, волей Божией обречена на смерть на виду у своих друзей, римлян.

   – Мириам! – повторил он вслух, вздрогнув.

   – Смотрите, – закричал один из солдат, – у неё на шее жемчужное ожерелье, и, наверное, дорогое. Что вы скажете, если я его сниму?

   – Нет, – сказал римский центурион. – Ни она сама, ни её жемчуга не для нас. Снимите с неё цепь, а не ожерелье.

С большим трудом расклепали они цепь.

   – Можешь ли ты стоять, госпожа? – спросил центурион.

Мириам покачала головой.

   – Тогда придётся тебя нести. – Он поднял её на руки с такой лёгкостью, будто она была дитя малое, и, приказав солдатам вести за собой Симеона, медленно и очень осторожно спустился по той самой лестнице, по которой Мириам провели вверх шестьдесят часов назад.

Выйдя через наружные двери, центурион направился к открытым большим воротам и, миновав их, повернул во двор Израиля, где солдаты делили захваченную добычу; обратившись в его сторону, они со смехом спросили, что за дитя он захватил в плен. Ничего не ответив, он пересёк двор, обходя груды мёртвых тел, и подошёл к уцелевшей галерее, где проходили взад и вперёд римские военачальники. Посреди галереи, сидя на стуле, Тит рассматривал священную храмовую утварь и другие сокровища, которые подносили к нему по одному. Заметив странную процессию, он велел, чтобы их всех привели к нему.

   – Кого ты несёшь на руках, центурион? – спросил он.

   – Девушку, цезарь, – ответил тот. – Она была прикована к колонне над воротами; по твоему повелению в неё не стреляли.

   – Она жива?

   – Чуть-чуть. Жажда и жара едва её не убили.

   – Как она туда попала?

   – Вот на этом свитке всё объяснено, цезарь.

Тит прочитал.

   – Так она назареянка? – спросил он. – Вредная секта, ещё вреднее евреев, так по крайней мере полагал божественный Нерон. Да ещё и изменница. Стало быть, поделом наказана. А это ещё что: «Волей Божией обречена на смерть на виду у своих друзей, римлян». Каким образом мы, римляне, оказались у неё в друзьях? Девушка, можешь ли ты говорить? Если можешь, объясни, кто приговорил тебя к такому наказанию.

Мириам подняла свою темноволосую голову с плеча центуриона и показала пальцем на Симеона.

   – Верно ли она говорит? – спросил у него цезарь. – Отвечай правду, ибо я всё равно её выясню, если солжёшь, го будешь казнён.

   – К этой казни её приговорил синедрион, среди членов которого был её собственный дед Бенони; там, на свитке, и его подпись, – угрюмо пробурчал Симеон.

   – За какое же преступление?

   – Она помогла бежать пленному римлянину, – с яростью ответил он. – Да будет её душа ввергнута навечно в пылающую геенну!

   – Как зовут пленного римлянина?

   – Не помню.

   – Ну что ж, – сказал цезарь, – какая в конце концов разница? Или он сейчас в безопасности, или мёртв. Судя по твоему одеянию, ты тоже член синедриона. Так?

   – Да, я Симеон. Ты, надеюсь, слыхал это имя.

   – Симеон? Да вот она – твоя фамилия на свитке, самая первая. Ну что ж, Симеон, ты приговорил благородную госпожу к жестокой смерти за то, что она спасла – или пыталась спасти – римского солдата; поэтому будет только справедливо, если ты отведаешь своего собственного вина. Прикуйте его к колонне над воротами, пусть он там помучается, пока не умрёт. Твой Священный Дом разрушен, Симеон, и конечно же как верный священник ты не пожелаешь пережить Храм, где служил Богу.

   – Ты прав, римлянин, – ответил он, – хотя я и предпочёл бы более быструю смерть, какая, я надеюсь, постигнет тебя.

Его увели, и скоро он уже стоял над воротами, прикованный всё той же цепью и с руками, связанными той же верёвкой.

   – А теперь что касается этой бедной девушки, – продолжал Тит. – Она назареянка, а все люди говорят плохо об этой секте, ибо она подрывает законную власть и проповедует вероучение, пагубное для мира. Она предала свой собственный народ, что само по себе является преступлением, хотя в этом случае мы, римляне, не имеем оснований для недовольства. Но мы подали бы дурной пример, если бы её освободили, к тому же ей угрожает смерть. Я повелеваю, чтобы о ней хорошо заботились, а когда она выздоровеет, отослали бы её в Рим, где она украсит праздничное шествие, если благосклонные боги даруют мне триумф; затем пусть её продадут в рабство, а вырученные деньги распределят среди раненых солдат и бедноты. Кто позаботится о ней?

   – Я, – вызвался центурион, который освободил Мириам. – У меня в шатре живёт старуха, которая для меня стряпает, она и присмотрит за больной девушкой.

   – Запомни, друг, – ответил Тит, – эта девушка – моя собственность, и ей не должно быть причинено никакого вреда.

   – Согласен, цезарь, – сказал центурион. – Я буду обращаться с ней, как с родной дочерью.

   – Хорошо. Пусть все присутствующие запомнят и твои слова, и моё повеление. В Риме, если мы благополучно туда возвратимся, ты дашь мне отчёт об этой пленнице по имени Мириам. А теперь уведите её, у нас есть дела поважнее, чем заниматься судьбой этой девушки.