Текст книги "Легенды древнего Хенинга (сборник)"

Автор книги: Генри Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 57 страниц)

LXV

Здесь, где в крутизне склона обнаруживалась малая ложбинка, рос старик можжевельник. Скрученный в узлы, ржавый от возраста. Но живой. Цепляясь за камни, разорвав рясу в двух местах, фратер Августин сполз сюда, сам не зная зачем. Сел на мшистый валун возле дерева. Под ногами, превращая обрыв в приманку, плескалось море. Намекало: шагни разок-другой. Присоединись к вечности. Брызги лунного золота стелились к горизонту, неприятно напоминая о другом золоте. Из тигля.

Золотая статуэтка Витольда.

Золотые руки Матильды.

Простое, обыденное чудо. И никакого Магистерия.

Живя в миру под именем Мануэля де ла Ита, цистерцианец не считал себя особенным человеком. Боялся боли. Любил вкусно поесть. Пил вино; временами напивался. Понадобилась страшная шутка Фернандо Кастильца, чтобы из фармациуса-отравителя вышел наружу человек, способный простить. Отказаться от мести. Выдержать ночь Искупления. Сейчас фратер Августин был очень благодарен этому человеку. Наверное, иначе он не смог бы остановиться в начале пути. Подобно Улиссу, плывущему мимо сирен, заткнуть уши, дабы не слышать манящей песни праязыка, и привязать себя к мачте.

Оглядеться.

Уединиться со старым можжевельником, оставив богадельню за спиной.

Ветер донес от обители взрыв хохота. Праздник. Там пируют. Возглашают здравицы. Там жонглируют улыбками мейстер Филипп и Костя Новоторжанин. Якун Васильич басит хвалу «красной девице». Ондрий Васильич гудит славу «добру молодцу». Там по коридорам заблудшими тенями, неприкаянной памятью бродят члены Гильдии, готовые отдаться любому встречному, распластаться чистым знанием – только позови.

А здесь – море, скалы и можжевельник. Монах, раздираемый сомнениями на части. И поодаль, опершись на слюдяной нарост, – человек в башлыке, с которого все началось. Целитель, лазутчик, знаток языков. Первый; самый первый.

Врач Бурзой по прозвищу Змеиный Царь.

«Ну и что? – сказал мертвый врач Бурзой. – Да, я был первым. Что с того?»

– Ничего, – ответил живой фратер Августин. – Просто ты был первым.

«Иногда я думаю, – сказал мертвый врач Бурзой, – почему именно я? „Пятикнижие“ мог украсть кто-нибудь другой. Учебник праязыка. Осколок эпох, когда жили люди, не похожие на людей. Или вовсе не люди. Рычаг, с помощью которого можно перевернуть мир. Почему именно я налег на него всем телом? Ведь глупо: украсть книгу, и вдруг… У меня был товарищ, маг по имени Маздак. Служитель храма Огня. Я тайком дал ему прочесть оригинал. И узнал, что гении способны обойтись без работы над переводом. В следующие годы Маздак залил кровью весь Иран, переделывая страну к лучшему. Он выходил на площадь, говорил разные слова, а за словами брезжил праязык. Никто не понимал, что маг говорит на самом деле, но толпы сходили с ума. Начинали возводить Столп Вавилонский прямо здесь, на площади. Тогда я понял: сразу – нельзя. Сразу – смерть. Но и постепенно – нельзя. Побег яблони не привить к сосне. А надо сделать так, чтобы можно. Ты уже видел Обряд?»

– Да. Видел.

«Ты уже понял Обряд?»

– Нет.

«А-а… Это потому, что ты не закончил перевод. Закончишь – поймешь».

– Нет. Я не закончу, пока не пойму. Я не вернусь к переводу, пока не пойму. Я боюсь понять, когда будет поздно свернуть в сторону. Расскажи мне. Сейчас.

«Хорошо. Я расскажу тебе…»

Тень собеседника стала низкой, напомнив дряхлого орла: Бурзой присел на корточки. Чувствовалось: так он может сидеть долго, очень долго… вечно. Качнулись полы башлыка, открывая птичий профиль. Лишь сейчас монах с пугающей остротой понял: да, похожи. Если смотреть со стороны, увидится простое: цистерцианец в рясе с капюшоном, и тень, им отбрасываемая. Никаких мертвых врачей; никаких сумасшедших откровений. Остро и страшно захотелось свободы. От искуса, выбора, от знания и поступков. Пусть тишина! покой! пусть все случившееся обернется призраком, растаяв с наступлением утра!..

На миг захотелось проснуться. Но миг взлетел и рассыпался звездным фейерверком: желания, желания…

Только успевай загадывать.

«Душа, – сказал мертвый врач Бурзой, и казалось, что монах разговаривает с самим собой, о давно известном. – Душа и тело. Мы живем в вечном разладе между этими двоими. Мы дышим, едим, спим, сражаемся и совокупляемся, пока однажды…»

Душа, думал живой фратер Августин. Душа и тело. Мы рождаемся двухголовым зверем из сказки. Живем, пытаясь идти одновременно в две стороны. Мы даже идем, ухитряясь не разрываться пополам. Какое-то время – идем. Но молодость заканчивается, и душа начинает готовиться к отлету. Как мореход готовится к дальнему странствию, запасая провиант, теплую одежду, латая паруса… Душа пожирает тело изнутри, набираясь сил. Оболочка скоро сделается остовом хижины, брошенной на берегу. Прах к праху. К чему жалеть то, о чем больше никогда и не вспомнишь? – душа выгрызает сердцевину, делаясь все сильнее. Мы стареем, дряхлеем; приходят болезни и недуги. Мы чувствуем себя юными! пылкими! – это внутри распахиваются могучие крылья… – но коленки подкашиваются, руки опускаются, рот шамкает беззубо, и с ужасом понимаешь: юность с пылкостью – твои, но чужие. Еще твои, но вскоре – чужие. Может, завтра. Может, через неделю. Сегодня. К вечеру. Может…

Изъеденное тело умирает, отпуская на волю прелестную бабочку-убийцу.

Это участь большинства.

«Это участь большинства, – молчал мертвый врач Бурзой, однажды укравший пустую книжонку из-под ста замков. – Из них воздвигается Вавилонский Столп, но не ими охраняется и укрепляется. Лишь к немногим является Душегуб, верша Обряд. Является рано, в юные дни избранников, когда душа еще не взялась пить соки тела про запас, предвкушая дальний путь. Нащупывает звонкие нити, связывающие одно с другим. Трогает, извлекая звуки: гулкие, тихие… всякие. И наконец делает голема из глины. Из праха земного, телесного…»

Прах, думал живой фратер Августин. Земной, телесный. Кощунственное уподобление Творцу. Держа в руках тайные поводья, Душегуб умело направляет бег коней, отделяя душу от тела. Золотая статуэтка упрятана в ларец. С этого дня душа мирно покоится в родовом склепе. А тело живет дальше: само. Без души. Без смешной малости, которую нельзя потрогать, подержать, взахлеб ощутить потерю. Тело живет, не старея. Долго. Дольше обычного. Ибо некому отлетать, некому запасаться силами; некому разрушать дом на берегу. Дом разрастается: этаж за этажом, ярус за ярусом. Становится крепостью. Тело, свободное от необходимости кормить нахлебницу, делается крепче с каждым днем. Быстрее с каждым днем. Подвижней с каждым днем. Опасней с каждым днем.

С каждым поколением.

Но иногда всплывает вопль из глубины запертого ларца: откуда скука? почему скука?!

«Да, – молчал мертвый врач Бурзой. Лишь уголки губ тихо дернулись невпопад. – Люди-тела. Мудрец Платон называл таких – „стражами“. Ими охраняем Вавилонский Столп, а скука мешает им обратить силу против хранимого. Мелкие отклонения – не в счет. Но стражей недостаточно для идеала. И тогда к другим тоже приходит Душегуб, верша Обряд. Рано, в юные дни. Нащупывает звонкие нити. Тихонько шепчет еще дремлющей душе: лети…»

Лети, думал живой фратер Августин. Лети, душа. Рано? – пустяки! Начинай готовиться к отлету. Прямо сейчас. Вот тело – оно твое! Бери что хочешь, что надо. Расправляй крылья. Натягивай паруса. Жги дом на берегу, если желаешь согреться в ночи. Плоть в твоем распоряжении. Плоть болеет, страдает, распадается. Зрелость обращается в старость. В проломы стен лезут хвори. Нить отпущенного срока укорачивается. Зато дух исполняется небывалой мощи, еще при жизни тела воспаряя к небесам. Великие провидцы. Гениальные музыканты. Небывало зоркие астрологи. Поэты, ученые, лекари, маги, ваятели, пророки… Больные, изношенные тела – и мощь души, рвущейся с привязи. Скоро привязь лопнет. Скоро – свобода. Небеса навсегда.

Но иногда измученная плоть взрывается воплем: за что?!

Это случается редко.

«Да, – молчал мертвый врач Бурзой. – Люди-души. Мудрец Платон называл таких – „философами“. Ими укрепляем Вавилонский Столп, а немощь мешает им достигнуть опасных высот, обратясь против укрепляемого. Атланты не должны трясти небо. Но и философов недостаточно для идеала. Я пытался провести Обряд в самые первые дни после откровения. Тщетно. У меня в руках был тупой нож, арфа без струн, плащ из воздуха. Обряд оставался пустой забавой. Ничего не получалось. И я узнал: это потому, что нет Бога. Нет. Совсем. А надо, чтобы был. Иначе не случится чуда, первого толчка на долгом пути к идеалу. Я узнал правду, и я еще раз взял в руки „Пятикнижие“. И уединился здесь вместе с тремя своими дочерьми».

– Я делал Бога, – сказал мертвый врач Бурзой. – Я сделал Его. Здесь, в богадельне. Я знал: как.

Живой монах отшатнулся:

– Замолчи!!!

«Хорошо. Я замолчу… я сейчас почти всегда молчу…»

LXVI

Сон бежал Вита. В келье, при свете одинокой свечи, парнишка чувствовал себя твердым и звонким. Будто колокол. Ударь – отзовется благовестом. Пускай челядь Базильсонов лежит вповалку на полу трапезной, дыша перегаром. Пускай спят мейстер Филипп и весельчак Костя. Пускай могучие братцы утробно храпят в потолок. Он, твердый и звонкий Вит, может бодрствовать хоть всю жизнь!

Выпитое вино толкало к подвигам.

Никогда раньше Виту не было так хорошо. Словно нес мешок с мукой, пыхтел, надрывался – и вдруг сбросил. Навеки. Теперь до скончания дней – налегке. Вот вам, болячки! дергунец! «курий слепень»! столбун! – выкусите! Вспомнилась Жучка-мелюзга, когда, ошалев от весеннего солнышка, псина каталась по земле, выпятив розовое брюхо. Вит счастливо расхохотался. Теснота? – пускай! Сквозняком крутнулся по келье: пол, стол, табурет, нары…

Язычок свечи моргнул.

Погас.

Темнота навалилась отовсюду, комкая праздник. Медведь-Якун, только не белый: черный. Впервые в жизни Вит испугался темноты. Дома всегда спал без света – скряга-мельник за свечку удавился бы… Кровь толкнулась в висках. Шепнула невнятицу; замолчала. Бесенята взялись за молоточки: тук-тук!.. так? так… Явилось уж вовсе несуразное: склеп могильный, ларец тайный, крышка захлопнута, а в гробу ларца – он, Витольд из Запруд. Только золотой. Лежит-задыхается. Крышку! крышку откройте! не слышат… Парнишка вдруг почувствовал себя твердым, звонким и одиноким. Это темнота. Морочит. Пугает, вредина. Это вино. Хмель шибает.

Ладно.

Дверь отворилась без скрипа.

Коридор. Тук-тук. Так?

Так…

– Матильда… Ты спишь?

– Не-а… входи…

Бесенята зачастили вдвое. Тук-тук, следи, пастух!.. горе человечку – волк возьмет овечку!.. Проем двери сделался узким, очень узким; входя в Матильдину келью, Вит густо покраснел, задержав дыхание. На лбу выступила испарина. Колючие, щекотные капельки. Где-то в животе шевелилась букашка-подружка: радовалась. Чему? Наверное, свету. Келья девушки ничем не отличалась от Витового жилища, кроме перины и горящей свечи на столе. Свеча была толстая, розовая, с наплывами воска. Вит старался на нее не смотреть, но все равно смотрел, краснея еще больше.

Это, наверное, чтобы не смотреть на Матильду.

Оставшись в нижней сорочке, девушка расчесывала волосы. Уложенная к Обряду башня прически становилась просто русыми кудрями. Падала на голые плечи. Только локоны на висках по-прежнему крутились змейками. Ужалят – насмерть. Вспомнилась мамка: сидит, с гребнем в руках, а у ног Вит примостился. Малый совсем… тепло ему, хорошо…

– Тебе чего?

– Мне бы огонька…

– А-а… свечку с собой взял?

– Ага…

Вит неловко шагнул к столу. Окунул фитиль своей погасшей свечи в живое пламя. Слишком быстро. Слишком. Одна свеча упала, покатилась по полу, придавив огонь: другая опоздала вспыхнуть.

Темнота.

Вино.

Бесенята частят молоточками.

Так? так…

– Подожди… я сама…

Букашка наружу лезет. Умная, все знает. Твердость и звон – в мягкую теплынь кокона. Топь, болото засасывает, влечет на дно – сладко тонуть. Тело ворочается в тесноте души. Впервые наоборот, вопреки вечному закону. Тело – в душе. Впервые. Все однажды – впервые.

– Не спеши… больно…

Тело звонкое, сильное. Глупое. Торопится. Ломает. Больно душе. Взвилась, могучая. Камень стен струнами натянула: пой, камень! Каждой мертвой жилочкой пой! Черные фитили в тайну огня окунула. Ночь в рассвет обратила и ночью оставила. Когда душе боль в сладость, крик в радость, когда душа в силу вошла, пустяки для нее – ночь в рассвет. Обволокла тело, опутала паутиной. Терпит. Стон? песня?

Жизнь? смерть?!

– Медленнее… я толстая… слабая…

– Ты не!.. не толстая ты! Ничуточки!..

– Глупый… а-а…

– У тебя глаза!.. глаза!.. ясные-ясные…

Качается странная обитель под странными звездами. Сошла оползнем по скалам. На волны – парусным галеоном. Раскинула тугую белизну на семь ветров, идет по зыби. Вверх-вниз. Небо-море. Соль воды, соль слез, соляной блеск статуи-ребенка в тиши базилики.

Звездные облака.

– Ма-а-а…

– А-а-а-х…

Хватит подслушивать.

Хватит подсматривать.

Кыш, бесенята!.. тук-тук, так-так…

LXVII

Записи Филиппа ван Асхе, Хенингского душегуба

17 октября.…mea culpa, mea maxima culpa! [34]34
  Моя вина, моя великая вина! (лат.)


[Закрыть] Я должен был предусмотреть! У всех «стражей» после разделения резко усиливаются плотские потребности; зная это, родители готовятся заранее. Я же, в увлеченье и утомясь от двойной ноши, счел возраст Витольда слишком нежным для… Малыш чуть не убил ее. Окажись он старше хотя бы года на три – все труды пошли бы прахом. Сейчас ходит сам не свой. Плачет. Нас спасла его крайняя неопытность в делах амурных и мастерство девицы управлять чужим рассудком. Полагаю, войдя после Обряда в полную силу, Матильда сумела хотя бы частично укротить напор его страсти. Иначе ей бы не суметь встать на пятый день. А она встала. Наш святой фармациус говорит: поправляется. Все в порядке. И смотрит на меня так, что я казню себя еще больше.

В целом разделение…

19 октября. …разделение physis и psyche прошло удачно. Я втайне надеялся на успех, но итог превзошел все мои ожидания. Девица выздоровела и даже расцвела. Сохраняя дар в нужной мере, ей не приходится платить за это ущербностью плоти: psyche Витольда вполне достаточно усиливает необходимые способности, чтобы не требовалось иной поддержки. Сам же малыш бодр и весел; я не замечаю за ним ни малейших признаков скуки, зародыша будущего гниения. Надо радоваться. Надо радоваться успеху. Но откуда берется беспокойство? Возможно, я просто слишком мнителен.

Сегодня Витольд, забавляясь, возился с Буслаевыми. Было ясно видно: когда малыш войдет в силу, братьям не справиться с ним даже вдвоем. Неудивительно: Буслаевы – всего лишь седьмые в родовой цепочке Обрядов, а Витольд, даже учитывая смешение крови…

20 октября. Начал учить малыша грамоте. Просто так. Сперва он только глазами хлопал, а потом пришла Матильда. Села в углу, молчала. Я предложил помочь: согласилась. Дальше началось чудо.

Не удивлюсь, если…

21 октября. Их тянет друг к другу. Может быть, именно здесь таится опасность? Начни Гильдия предлагать новый вид Обряда…

Монах сказал: браки заключаются на небесах. Наверное, он прав, но смысл этой правоты темен даже для нашего святого. Представляю себе лицо герцога Густава, узнай государь, что его внук и какая-то бродяжка… Я имею в виду брак, пускай даже морганатический. Простые связи герцога не заинтересуют вовсе. Разве что из чувства врожденной брезгливости к черни.

Хорошо, что опыт проводится в строгой тайне.

28 октября. Зачем я веду эти записи? Любому из Гильдии и без того вполне доступны моя память и мои знания. Пожалуй, я веду их для себя. Неужели и за этими словами брезжит тайное звучание праязыка, на этот раз скрытое от меня самого? Или я пытаюсь, помимо чистых знаний, сохранить для других какие-то чувства? Филипп, ты безумец. Когда ты научишься радоваться свершенному, не отягощая сердце лишней накипью?

Малыш и девица великолепны. Когда вместе. Не знаю, можно ли их надолго разлучать.

Не хочу думать, что случится, если один из них умрет раньше другого.

Филипп, прекрати.

2 ноября. Спорил с нашим святым. Втайне завидуя его выдержке. «Гранд-Мануэлито» так и не вернулся к переводу «Наставленья жизни человеческой». Хотя его тянет. Я же вижу: тянет мощно, страшно. А он держится. Перестал беседовать с прошлыми гильдейцами. По-моему, разогнал всех. Только иногда… он называет оставшегося Бурзоем. Змеиным Царем. Любопытно: то ли мне повезло вдвойне, и наш святой сумеет пробиться в самое начало, то ли…

Филипп!.. ладно, ладно…

Монах сказал: Вавилонский Столп – не для человеков.

А для кого? – спросил я.

Он ответил, что не знает. Ты не веришь в Бога, Филипп, сказал он. В этом твоя беда и ограниченность. Ибо Господь недаром однажды смешал языки…

Я согласился. Недаром. Не верю. Смешал языки, а перед этим извел в водах потопа исполинов. Напомнить Писание? – спросил я.

Ты выдашь меня церковному суду? – спросил я.

Он отмолчался.

Быть может, он прав. Вавилонский Столп строился не людьми и не для людей. Ну и что? Если я отчетливо вижу преимущества именно этого устроения общества? Если разделение ведет нас к идеалу? Отдельно – мощный оборонительный слой physis, способный успешно отразить внешнюю враждебность и достаточно пассивный к зрелости, дабы не нести опасность общему равновесию. Отдельно – тонкая сердцевина psyche, титаны духа, проницающие тайны мироздания. Фундаментом – жирный, плодоносный перегной, источник пищи и труда. Я говорю про толпы черни: проникшиеся ненавистью к оружью как к символу своей низости, они безвредны для Столпа. Ведь даже во время войн сражаются не армии, а рыцари-physis с малыми дружинами…

Монах помешал мне договорить.

Вы превратили мир в богадельню, сказал наш святой. Целиком. Без вашей поддержки, без костылей Обряда весь грядущий идеал покатится в пропасть. Как старики вымерли бы в обычном приюте, лишась тех, кто их кормит и оберегает. Ты уверен, что вы еще люди? – спросил он. Долго смотрел в стену, будто в зеркало. И добавил: ты уверен, что мы – еще люди?

Хватит!

12 ноября. …долго не возвращался к записям.

Все хорошо. Все много лучше, чем предполагалось. Дети живут друг с другом, как супруги. Мучаются, что во грехе. Просили монаха обвенчать их. Ко мне же Витольд обратился за благословением, как к опекуну. Еле уговорил отложить. Потом долго успокаивал нашего святого. Он кричал, что если малыш однажды искалечит девицу (хотя какая она теперь девица?!) – грех будет на мне. Каюсь, я и сам не понимаю, как у детей получается… мать Витольда, опытная шляпница, выученица Толстухи Лизхен – и рыхлая, болезненная Матильда… нет, не понимаю!..

Костя со своими оставили нас.

Проклятая мнительность!..

(На отдельном листе, наискосок, корявым почерком новичка):

ПРАШЛО МЕСЕЦ

LXVIII

Говорят, грешно любоваться спящими. Грешно и опасно. Тетка Катлина стращала: ежели, значит, тело очнется, а душа на миг припоздает, из горних-то высей, – можно самому в пустой взгляд навеки кувыркнуться. Станешь дурачком, вроде Лобаша. Брехала тетка, наверное. Лобаш таким родился, никому в сонные глаза не смотрел.

Спи, Тильда.

Улыбайся во сне.

Вит ничего… еще чуточку посмотрит и купаться побежит.

Но вместо купания юноша, неожиданно для себя самого, отправился бродить по обители. С отъездом Базильсонов забавы прекратились, жизнь вошла в размеренную колею, сделалась пресной. Вит даже заскучал по мельнице. Сейчас мешки таскать, и то в охотку! Когда б не Матильда, совсем тоска бы одолела… Временами мечталось: враги, пожар и он, Вит, крушит супостатов вдребезги, заодно спасая девицу из огня. Ну и святого отца с Дущегубом, ясное дело. Их тоже спасает. Страсть как хотелось опекать и защищать. Драться хотелось. Есть хотелось, много больше прежнего.

А еще хотелось знать: зачем он забрел сюда… В книжкин амбар. Грамоте учиться? Так Тильда спит-нежится, а мейстер Филипп ушел. Еще вчера. Обещал только к вечеру явиться.

Зато вон святой отец стоит, у стеночки.

Кричит криком, а выходит шепотом. Страшным, сорванным:

– Нет! И еще раз говорю тебе: нет!

Пальцем в налойный столец тычет. На стольце свитки всякие, переплеты из кожи, с застежками. А святой отец головой мотает: ни-ни! Будто его уговаривают, злато-серебро сулят, а он на все это добро и глядеть не хочет. Тень от него по стене: худая, птичья. На святом отце плащ с капюшоном, а на тени вроде как башлык: края от ветра плещут. Виту страшновато стало. А ну как сойдет тень со стены? Дед Юзеф, помнится, сказкой пугал: «Падет день, встанет тень: „Я – Царь Змеиный! Дай в рот плюну! – поймешь язык птиц и зверей, гадов земных…“

Ф-фу, глупости…

– Подобру ль спалось, святой отец?

Замолчал фратер Августин. Щекой невпопад дернул:

– Ты?

– Я, отче. Кому ж еще быть?

– Не скажи, Витольд. Есть кому – быть. Многие тут…

Кто – многие? Ангелы? бесы? Наверное, таки бесы. Имя им… имя… юрод Хобка, бывало, пацанве рассказывал… О! Точно! Имя им – галеон! Здоровый такой кораблище, а матросят на нем чисто бесы! Искушают святого отца, коврижками подманивают, а он им – шиш в рыло. Или это святой отец просто умом тронулся? Тильда выздоровела, а на него перешло…

– Знаешь, Вит… В обитель мне надо.

– Вы б поспали, отче… А? Все легче будет. Или водичкой умойтесь, холодненькой. Мы же в обители…

– Не пори ерунду, сын мой. Думаешь, я безумен?! Верно думаешь, да неверно. Мне в мою обитель надо, в монастырь цистерцианцев. Времени много прошло, как бы не пара месяцев. Я раньше каждый месяц возвращался. Приор[35]35
  Приор – настоятель католического монастыря. По отношению к монастырским поместьям пользовался всеми правами сеньора.


[Закрыть] тревожиться станет, в розыск подаст…

– Пара месяцев?! А я думал… Ладно, святой отец. Вернется мейстер Филипп, он вас и проводит обратно. Ложитесь спать, он скоро… не беспокойтесь.

Зарделся Вит майской розой. Чудно вышло – вроде он дитя малое успокаивает. Вот вернется мамка, заберет домой… Однако Августин на Витов румянец внимания не обратил.

– Не могу ждать боле! К чему мне Филипп, когда…

Монах осекся. Лицо напряглось, пошло складками. Будто святой отец прямо сейчас узрел чудо невиданное, и зрелище потрясло его до глубины души.

– Да ведь это книги! Те же книги! С виду различны, а на самом деле…

– Кто, отче?

– Притворщики! Лицемеры!

– Да кто же, наконец!

– Двери! Двери – книги! Книги – двери!..

– Святой отец! Поспать бы вам… капельку…

– Если уметь их читать! Если узреть за кажущейся разницей общую суть! истину языка, единого для всех… Нам только кажется, что двери ведут в разные места! Кажется!.. мы открываем дверь, как книгу, мы открываем книгу, как дверь, путаясь в словах и путях!.. Глупцы! Главное: научиться правильно открывать!.. смотреть в корень…

«Сбрендил святой отец! Ой, мамочки… Надо бы его потихоньку в келью увести. Отпоить чем-нибудь… Разбудить Тильду? – она у меня вещунья, совет даст…»

– Ты не веришь мне, сын мой.

Голос монаха, весь в трещинах, словно кора дуба, звучал устало. Но позади, за усталостью бессонных ночей и опасных откровений, пряталась радость возбужденья, восторг от открывшегося, желание поделиться им – сию минуту, немедленно!

– Не веришь. Я и сам себе уже плохо верю. Господи! На Тебя одного вера моя, на Тебя упование!..

Монах шагнул (…вода, грохоча, рушится с кручи; стекло брызг…) мимо растерявшегося Вита к двери библиотеки. Уверенно взялся за ручку, потянул на себя.

И юноша увидел!

Бесконечный ряд распахивающихся дверей: разных, разных, разных… Одинаковых. Двери вели к выходу из чудо-портала. Смутно, на краю сознания всплыло: этой же дорогой мейстер Филипп привел их сюда. Но тогда Вит ничего толком не успел рассмотреть. А сейчас… Глаза смотрели, рассудок бунтовал – а тело действовало. Букашка сунулась наружу, беря все в свои руки. В цепкие лапки. Мирная, тихая, букашка ни с кем не собиралась драться. Напротив! Спешила на помощь святому отцу. Ухнет, бедолага, в чертову прорву дверей, потеряется, выпадет незнамо где… Удержать! Остановить!

Вит прыгнул. Клещом вцепился в монаха.

– Святой отец! Свя… подо…

Не удержал равновесия. Оступился на краю. Оба рухнули в открывшийся портал. Дверь библиотеки мягко закрылась за ними – лишь слабый ветерок взъерошил страницы фолиантов, изумленных подобной спешкой. Куда торопиться? К чему?!

Эх, люди, люди…