Текст книги "Легенды древнего Хенинга (сборник)"

Автор книги: Генри Олди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 57 страниц)

Preludium

I

– Помнишь, мы говорили: надо брать с собой детей и на войну – конечно, зрителями, на конях, а где безопасно, так и поближе; пусть они отведают крови, словно щенки.

– Помню.

– Кто во всем этом – в трудах, в науках, в опасностях – всегда будет выказывать себя самым находчивым, тех надо занести в особый список.

– В каком возрасте?

Платон. «Государство»

Густав Быстрый взял меч.

Солнце плавилось в тигле оконных витражей. Прощальное солнце октября, монетка из кошеля тетки-осени. Капли стекали в тронную залу, брызжа золотом на настенные шпалеры с оленями и трубадурами. Дерзко пятнали – огонь! пшеница! желток!.. – ослепительно белые сорочки рыцарей. Вассалы Дома Хенинга стояли рядами: немые призраки, готовые скорей сгинуть с наступлением дня, чем пошевелиться. У многих, чей род древностью соперничал с герцогским, были до локтей закатаны рукава, и ладони, много поколений не знавшие позорной тяжести оружья, гордо лежали на кожаных поясах.

Орден Колесованной Рыбы ждал.

Сегодня никто не дерзнул явиться, накинув вырезной, опушенный соболем плащ или сверкая изумрудами пуговиц. Узорчатый брокат? пурпурная тафта?! шелк, весь в орнаментах мавров?! – ничуть. Полосатые штаны до колен, перечеркнутые по талии тисненой кожей поясов, и белизна сорочек делали рыцарей похожими на странных шершней-альбиносов. Гордецы, сердцееды, maistres de corteisie, юные сорвиголовы и седые паладины, успевшие вдоволь навоеваться в Святой Земле, – сдерживая биение сердец, они стояли живой колоннадой, потому что Густав Быстрый, XVIII герцог Хенингский, взял меч.

Брезгливо, двумя пальцами. Так держат тухлую рыбу, прежде чем швырнуть в кучу мусора. И одновременно: с торжеством. Огромный фламберг в руке герцога казался соломинкой, не имеющей веса. Пламя лезвия извивалось, струясь из мощной крестовины, тщетно надеясь вырваться, освободиться, прянуть вон из хватки судьбы. Всего в двух случаях дворянину «Зерцалом Обряда» позволено касаться оружья без ущерба для чести. В бою, а также обучаясь воинской науке – ломая грязь, назначенную черни Провидением. И при посвящении в рыцарский орден.

Черный сугроб у тронного возвышения шевельнулся, сбрасывая плащ.

Преклонив колени, обнаженный по пояс Жерар-Хаген цу Рейвиш смотрел на отца снизу вверх. Капель солнца пылала под ресницами: длинными, девичьими. Тринадцать лет он предвкушал сей миг триумфа. Носил надежду, как дитя во чреве, истово мечтая разродиться. Мудро правил графством: заслуживая. Подавлял мятеж в баронстве ле Шэн: доказывая. Отстаивал границу с Майнцем: подтверждая. Год за годом, день за днем. Происхождение здесь не могло подменить собой заслуги. Какой из рыцарских орденов дерзнет равняться с Колесованной Рыбой? Орден Серафима, учрежденный Магнусом Шведским. Орден Змия Обращенного, чей основатель – император Сигизмунд. Орден Лебедя, созданный Фридрихом II, курфюрстом бранденбургским. Орден Сантъяго-де-Компостелла.

Пожалуй, все.

Рыцари ждали, и ждал Жерар-Хаген, втайне удивляясь: чего не хватает ему для полноты счастья?! Тайная червоточинка ныла внутри, мешая насладиться сполна. Вспоминался Обряд – пожалуй, единственное воспоминание, неподвластное тлену времени. Многое подернулось дымкой, притупилось, упало на самое дно. Многое, но только не это. Словно вчера. Сегодня. Сейчас. Возможно, именно здесь крылся секрет червоточинки, ущербности восторга, долгожданного, но какого-то тусклого, пыльного…

Если ответ крылся здесь, то Жерар-Хаген был бессилен его найти.

Пламя лезвия обожгло голое плечо. Молодой граф еле сдержался, чтобы не отпрянуть. Эгмонт Дегю предупреждал: надо терпеть. Умница Дегю, преданный вассал Хенингского Дома – в орденской иерархии, как один из вице-командоров, он стоял гораздо выше своего знатного воспитанника. И пожалуй, не меньше отца заботился, чтобы все прошло согласно традиции.

Но укротить порыв, въевшийся в плоть и кровь, – прочь! уничтожу!!! – оказалось трудно.

Ничего. Терпеть придется самую малость.

– Памятуя о заветах Великого Дракона…

Голос отца, обычно низкий, слегка звенел. Ах, отец… Каково тебе держать фламберг за рукоять, словно простолюдину?! Жерар-Хаген подумал, что однажды займет отцовское место. Будет вот так же стоять, произнося заученные слова. Держать оружье, принимая в орден очередного счастливца. Которым никогда не станет его собственный сын. Не здесь ли червоточинка? ущерб?! трещина поперек дареной монеты?! А еще подумалось: отец сейчас разделяет мысли наследника.

По привычке именуя себя наследником, Жерар-Хаген знал, что лжет. И что отец знает это в десять раз лучше. Командорство в ордене? – пожалуй. Скорей всего. Даже можно сказать: наверняка.

Но не герцогская корона Хенинга.

– …известного людям как Артур из Камелота…

Ну конечно. Артур Пендрагон и Круглый Стол в Камелоте. Где в центре лежало «Зерцало Обряда» – составленный благим королем свод законов рыцарства, переплетенный в кожу фолиант, с застежками из вечно сияющей меди. Где в дюжине кресел сидели достойнейшие из достойных, равные среди равных. Образцы для подражания. И перед каждым на плахе стола валялись обломки казненного собственноручно оружья. Видом своим напоминая рыцарям: сильному достаточно того, чем Господь при сотворении одарил Адама, а в прочем нет нужды. Лишь перед пустым, тринадцатым креслом лежал целый, несломанный меч, отчего место звалось Гибельным.

Когда его заняли, Камелот пал.

В назидание потомкам.

– Мы, Густав-Хальдред, XVIII герцог Хенингский, командор ордена Колесованной Рыбы…

Жерар-Хаген поднял правую руку. Пальцы клещами сомкнулись на клинке. Преодолевая желание опередить события, граф до боли в деснах стиснул зубы. Нет. Нельзя. Отец должен закончить. Надо терпеть. Костяшки пальцев налились молочной белизной, став похожими на зерна августовской кукурузы. Тело бунтовало, разрываясь между «немедленно!» и «ждать!».

Рано.

Еще рано.

– …встаньте, рыцарь благороднейшего из орденов…

Поднимаясь с колен, молодой граф сжал пальцы сильнее. Затвердевшая, «латная» кожа ладони громко скрежетнула о лезвие. Звук всколыхнул тронную залу: камень, брошенный в густую воду пруда. Лица вассалов озарились светом: счастье, радость, торжество. А Жерар-Хаген наконец дал себе волю. Выпрямился во весь рост, резко опуская руку, закаменевшую на клинке фламберга. С жалобным взвизгом сталь лопнула под напором, осколок острия хищно вонзился в ковер, засыпанный ароматными цветами и листьями ситника, разделяя отца и сына. Мерцая от испуга, дрогнули свечи на свисающих с потолка паникадилах; подвесные шандалы изошли трепетом фитилей, и солнце иволгой забилось в витражных силках.

В руке герцога Густава осталась рукоять с раздвоенным наподобие змеиного жала обломком. В кулаке нового рыцаря хрустел кусок клинка: лезвие изрядно выщербилось от рывка.

Но вот и это упало под ноги.

Эгмонт Дегю вместе со вторым вице-командором, бароном цу Ритерзиттен, приблизились. Обернув ладони тряпицами из шалона,[28]28
  Шалон – шерстяная ткань, сотканная из глянцевитой (камвольной) пряжи.


[Закрыть] подняли искалеченное оружье. Аккуратно уложили в заблаговременно подготовленный реликварий: ларец из хрусталя. Веничком подмели мелкие осколки; собрав золотой лопаткой, ссыпали поверх обломков. Передали реликварий Густаву Быстрому, который захлопнул крышку. Обойдя с двух сторон, надели белую сорочку на брата по ордену. Обождали, пока Жерар-Хаген закатает рукава до локтей: с тщанием, никуда не торопясь. И склонили головы, глядя исподлобья, как герцог с сыном медленно идут к дверям.

Они шли в фамильный склеп Дома Хенинга.

Остановившись на пороге, Густав-Хальдред слегка обернулся:

– Рыцарь Эгмонт! Следуйте за нами!

Эгмонт Дегю умел принимать честь с достоинством. Даже такую неслыханно высокую честь, как сейчас.

II

По дороге им не встретилось ни единой живой души. Заранее предупрежденная, челядь попряталась кто куда: замок вымер. Праздник случится позже: взорвется хмельным фейерверком, раскатится дробью хохота и гулом здравиц. Но это вечером, а сейчас – благоговейная тишина. Камень стен едва согрет фламандскими гобеленами, ступени лестниц тускло блестят железом скреп. Статуи предков в углах. Из мраморных глазниц слепо глядит память: давным-давно юный Жерар-Хаген по наивности считал ее пустотой. Понадобилось без малого полтора десятилетия, чтобы избавиться от заблуждения. Двери: дубовые, с кольцами в виде змей, или наборные, с тусклыми панно, чей лак давно пора подновить. Иногда кажется – это все один дверной портал, ведущий невесть куда. Просто он притворяется, змий пагубы: накручивает кольцо на кольцо, узел на узел, оплетая мир. Дремлет до поры в засаде, вьется лживой спиралью, где каждая чешуйка – дверь дома, хижины, дворца, храма, геенны, царства небесного… Все двери мира – ложь. Отражения единого портала, вымощенной благими намерениями дороги в неизвестность, в сердцевину яблока, где тихо дышит судьба.

Странные мысли.

Чужие.

И никак не избавиться от ощущения, что на самом деле по замку идут четверо: мейстер (…петли задумались: скрипеть?..) Филипп, улыбаясь растерянно и слегка виновато, вприпрыжку движется рядом. До смешного важный грач, которому здесь не место. Которого здесь нет.

…но чудится: есть.

Последняя лестница свернулась в кольцо. Вот и усыпальница.

Пройдя вглубь, трое (четверо?..) остановились возле ниши, где ждал пустой саркофаг с надписью: «Жерар-Хаген из Дома Хенинга». Гордая скромность слов. Жерар-Хаген. Из Дома. Хенинга. Для понимающих – более чем достаточно. Для Всевышнего – тем паче. Но каждый из молчаливой троицы (…нет четвертого! нет!..) сердцем чувствовал всю тайную боль, всю несбыточность и разочарование, крывшиеся в этой гордыне и этой скромности. Давний турнир в Мондехаре, рок в маске случая, разрушил нечто куда большее, чем целостность бренного тела. Он оборвал преемственность династии. Опрокинул навзничь жизнь Жерара-Хагена Рейвишского, кому не быть Жераром-Хагеном Хенингским, а прочее – грядущее командорство, покорность вассалов и трепет врагов – лишь дешевая штукатурка, придающая развалинам обманчивый вид жилья.

Жилье вместо жизни.

Жерар-Хаген поднял взгляд. Малый неф над входом в нишу, где дремал ларец с Обрядовой статуэткой, напоказ зевал черной пастью. Готовясь принять реликварий. И все-таки: зачем отец велел Эгмонту Дегю сопровождать их?

С поклоном приняв из рук герцога хрустальное сокровище, молодой граф потянулся вверх.

Знак посвящения в орден занял свое место в глубине нефа.

Рядом с напоминанием про Обряд.

– Ее высочество Амальда… – вдруг сказал герцог Густав. Невпопад, будто дряхлый старец, пожевал губами. Скривился и закончил очень просто:

– Мать сильно сдала за эти дни. Не думаю, что ей осталось больше года. Знаешь, мы ведь не собирались больше иметь детей…

Эгмонт Дегю подобрался. Еще с начала церемонии, видя пустующее кресло герцогини, рыцарь заподозрил неладное. Ее высочеству полагалось присутствовать не только как матери Жерара-Хагена или как Амальде Хенингской. Магистрисса ордена Подпоясанных Дам, она имела право первой после мужа возгласить здравицу. Но заговорить при посторонних о телесных недугах герцогини, о возможности ее скорой смерти…

Узкое, костистое лицо юстициария затвердело.

В глазах появился намек: мне уйти, государь?

– Останьтесь, Дегю. Таким, как вы, лучше доверять полностью. Или не доверять вовсе.

Сказанное можно было расценить двояко. В слабость Густава Быстрого, пусть даже временную, верилось плохо. Если герцог решит, что полезней не доверять вовсе… если он уже решил, и потому велел сопровождать…

Эгмонт знал: ему не выдержать боя с герцогом. Тем более – с отцом и сыном.

Не выдержать еще и потому, что вассал Дегю не окажет сопротивления.

– Рыцарь Дегю! – Голос Густава Быстрого окреп. Хлестнул плетью. – С каких пор юстициарий моего сына и первый вице-командор Колесованной Рыбы сомневается в доверии своего государя?! Впрочем, тут не место для подобных разговоров. Прошу, господа…

Сохраняя молчание, они прошли ближе к центру усыпальницы. Здесь, напротив ниши с саркофагом Альбрехта Кроткого, располагалась малая каморка: некое подобие часовни. Скамьи у стен, пятиугольный алтарь с покровом из черно-белого шелка. На алтаре хранилась рака со знаменитой Альбрехтовой цепью – каждое звено представляло собой Святой Круг, заключавший Рыбу, и было освящено лично папой Урбаном II. Зайдя внутрь, Густав-Хальдред остановился у алтаря, спиной к спутникам.

– Граф цу Рейвиш, вы слышали нас?

Жерар-Хаген смотрел в затылок отцу. Волна кудрей, падая от зубчатой короны на плечи, еще оставалась светлой, почти без седины. На горностаевой оторочке мантии это виделось особенно отчетливо. Но разговор о матери… резкость переходов от трогательного «я» к державному «мы»…

«Да, государь, я слышал», – беззвучно кричало сердце.

Впервые обожгла мысль о преклонном возрасте родителей. Впервые хотя бы потому, что люди, в чьем роду цепочка Обрядов насчитывала более пяти звеньев, – а уже в Альбрехтовой цепи их было одиннадцать! – начинали стареть поздно. Очень поздно. За год-два до смерти. Больше ста лет жили редкие счастливчики, но блистать на турнирах или балах, преодолев рубеж восьмидесяти, – дело вполне обычное. Вряд ли, конечно, вельможе в столь почтенных летах захочется выйти на арену. Вряд ли знатной даме взбредет в голову возглавить танцоров, среди которых веселятся ее собственные правнуки. Но сама возможность незримо присутствует: сражаться, блистать, быть первым, зачинать и рождать потомство. Вечная ошибка молодости, коснувшаяся и графа цу Рейвиш: когда твои отец с матерью все время выглядят одинаково, мнится, что они бессмертны.

Дряхлость приходила в семьи, подобные Хенингской династии, словно тать в ночи: внезапно и сразу. Майской грозой, волком из засады.

Рука об руку с Госпожой Костлявой.

– Это моя вина…

Сперва Жерару-Хагену показалось: отец говорит о быстром старении матери, вызванном рождением позднего ребенка. Но нет, герцог имел в виду другое.

– Мне следовало остановить тебя там, в Мондехаре. Дождаться, пока со дня Обряда минет хотя бы год… Сберечь сына для расцвета и закрепления. Но ты был прекрасен: юный, порывистый. Безудержный. Невеста рукоплескала тебе с балкона… Я решил не портить праздника. В твои годы я мечтал превзойти Альбрехта Кроткого. Кого мечтал превзойти ты?

«Тебя…»

– Я так и думал, – не оборачиваясь, Густав Быстрый кивнул. – И ошибся. Лучше испортить праздник, чем жизнь. Проклятый русин… Как бы я хотел возненавидеть его! Не получается. Наверное, потому что он ни в чем не виноват. Случай. Судьба. Рок. Но если корону Хенинга унаследует Жерар Бездетный… Ты тоже не вечен, сын мой. Что, лишь сегодня осознал?

Эгмонт Дегю тихо шагнул к стене.

Прикусил губу, наблюдая.

Это в мальчике от матери. Неподвижность. Умение замирать надолго, без малейшего шевеления: истуканом. Сам герцог так не умеет. Его высочество подобен зыби на воде, расплавленному серебру, ветру в кронах. Мальчик же перенял от герцогини Амальды часть качеств рода Лафарг. Со временем это сделает его многажды опасней отца: слабый ветер, обернувшийся вихрем, пугает меньше, чем камень, ставший ураганом. Развитие естественно; сочетание противоположностей – чудесно. Умри Амальда к вечеру, отзвук ее останется жить в старшем сыне. Пока мальчик окончательно не станет мужчиной… стариком… прахом в саркофаге. Пожилой рыцарь редко думал о собственной старости. Однажды утром, вставая с ложа, он узнает: скоро. Может, завтра. Но до конца осени – наверняка. Каково будет жить с этим знанием? С ощущением срока?! С палачом за спиной?!

Каково сейчас герцогине Амальде стоять над колыбелью новорожденного?!

Думать о таком оказалось слегка грустно и совсем не страшно.

– Ваше высочество… отец!..

– Молчи!.. молчи и слушай. Я не хочу, чтобы после тебя Хенинг погряз в династической смуте. Я люблю тебя. Не знаю, смогу ли так полюбить твоего младшего брата. Это дитя трезвого расчета. Зародыш гибели Амальды. Надеюсь, я протяну еще лет пять… В любом случае этого недостаточно.

Густав Быстрый обернулся столь стремительно, что двое слушателей опоздали заметить движение герцога. Но они заметили другое: каким трудом дался Густаву-Хальдреду сей поворот. Значит, правда. Скоро начнется. Пять лет? – хорошо бы три года…

Края покрова на алтаре дрожали от сквозняка.

– Граф цу Рейвиш! Вице-командор Эгмонт! Я позвал вас сюда, стремясь избежать огласки. Если мы задержимся в усыпальнице, это воспримут вполне естественно. Сейчас мы с вами находимся рядом с прахом Альбрехта Кроткого, славнейшей ветви на Хенингском древе! Иногда я жалею, что лишен счастья поменяться с ним местами. Надеюсь, вы меня понимаете?

Эгмонт Дегю позволил себе легкую улыбку. Он разделял чувства государя. Альбрехт Кроткий… славные времена первых Кружных Походов!.. Когда амьенский фанатик Петр Пустынник, воспылав идеей освобождения Гроба Господня, собрал вокруг себя толпы вооруженной черни и двинул их на погибель, под копыта сельджуков – разгром «святых воинств» никого не удивил. Простонародье потому и обречено носить оружье, что слабо по природе своей. Воевать должны те, кому это назначено судьбой и происхождением. Знатнейшие семьи Европы с дружинами выступили в поход, освященный папским престолом. Державы ислама, за редким исключением, тогда не поощряли проведение Обряда среди мусульман. И поплатились за глупость суеверий – рыцари, подобные Альбрехту Кроткому, пали на них, словно кречет на стаю уток.

Иерусалим, Святой Град, открыл ворота победителям.

Почти век понадобился, чтобы курд Салах-ад-Дин, в чьей семье издавна творилось таинство Обряда, объединил себе подобных. Став султаном Египта, он подмял Сирию и Месопотамию, после чего равные встретились на поле боя с равными, и Иерусалим вернулся в руки «львов ислама». Польза Обряда стала несомненна даже для наиболее закоснелых: позднее все попытки вернуть утраченное оказались бесплодны.

«Как бесплоден наш мальчик…» – улыбка таяла на лице Эгмонта Дегю. Намек, отблеск… ничего. Строгость и внимание.

Герцог Густав снова пожевал губами.

– Ко мне вернулись сны, – сказал он с режущей сердце беспомощностью. – Мне надо спешить.

– Сны?!

Жерар-Хаген качнулся к отцу. Он ожидал чего угодно, но только не этого. Ему самому никогда не снились сны. Никогда, за исключением первой недели после Обряда и десяти дней перед посвящением в орден. Яркие, отчетливые и безнадежно кощунственные видения. Грезы бесчестия. Картины греха, сладкого в забытьи и горького в миг пробужденья. Молодой граф полагал, что такие сны посещают его одного; он скорее умер бы, чем признал собственную безнравственность вслух. Но отец!.. его высочество тоже?..

В поисках опоры он оглянулся на Эгмонта Дегю.

Но опоры не нашлось и здесь.

– Мой государь, я знаю, о чем вы говорите, – поклонился рыцарь. – Простите за дерзость, но если дело обстоит именно так… Вам действительно следует поторопиться.

III

– Также недопустимо, считаю я, чтобы наши стражи привыкали уподобляться – и словом, и делом – людям безумным.

– Сущая правда.

– Дальше. Станут ли они подражать ржанию коней, мычанию быков, журчанию потоков, гулу морей, грому и прочему в том же роде?

– Но ведь им запрещено впадать в помешательство и уподобляться безумцам.

Платон. «Государство»

Эти сны были порождением всех дьяволов ада.

…бой шел в проломе. Западная башня уже горела, но двое лучников, надрывно кашляя, еще стреляли из-за зубцов парапе та. Жерар-Хаген возблагодарил Господа и миланскую сталь доспехов: двойная кираса с оплечьем оказались выше всяких похвал. Щит давно треснул, его пришлось бросить на краю рва. Сейчас молодой граф бился короткой секирой, зажав в левой руке кинжал. Упоение схваткой кружило голову, близость победы лишь добавляла хмеля в происходящее. Мятежники гибли угрюмо, без надежды на милость, сражаясь за каждую пядь замка Шэн. Верного Эгмонта оттеснили к караулке: стоя на пятой ступени лестницы, он прорубал путь наверх с холодным упрямством, достойным рода Дегю. Высоко подняв щит, чтобы прикрыть лишенную шлема голову, рыцарь мерно взмахивал широким мечом. «Наверное, так косит смерть, – подумалось Жерару-Хагену. – Жестоко, метко и… равнодушно». Больше для посторонних мыслей времени не осталось. На мостике, соединявшем передовую башню с замком, мелькнула гигантская фигура Карла-Зверя, и молодой граф ринулся туда. Кинжал застрял в чьем-то кольчатом воротнике; перехватив секиру двумя руками, закованный в броню сын Густава Быстрого был похож на «травяного монашка», Божьим попущением достигшего роста человека. Решетка забрала помялась, но казалось, что мститель и слепым чувствовал бы себя не менее свободно – секирный месяц порхал меж тучами, и искры-звезды отмечали путь… месяц… звезды… дым над башней…

Сгинь! рассыпься, пропади, бесовское виденье! Стыдно, Боже, Господь милостивый, как стыдно! – Говорят, конокрадов по селам топят в нужниках, и я, граф цу Рейвиш, ветвь Хенингского древа, барахтаюсь в вони и позоре мерзкой грезы, бессилен…

…они встретились. Отражая удары секиры щитом, Карл-Зверь нехотя пятился к подъемным цепям. Узурпатор и убийца родичей, ценя в людях и действиях прежде всего силу, лжебарон отступал перед собственным идеалом: силой, превышавшей его собственную. Карла терзал страх. Впервые в жизни: бурной, стремительной и кровавой. Секира Жерара-Хагена грохотала весенним ливнем, отмечая клеймом разрушения все, к чему прикасалась, – бляхи щитового навершия, гребня шлема, пластины поножей… Трудно было угадать в столь хрупком на вид бойце скрытую мощь, удесятеренную яростью и сознанием правоты. Удары гулко отдавались в вышине, словно вся битва сошлась воедино здесь, на замковом мосту, словно небо, дыша чадом и дымом пожара, вскрикивало от удовольствия. А внизу, задрав голову, всматривался в поединок вождей рыцарь Эгмонт, и лестница за рыцарем полнилась жертвами его меча… дым… небо… лязг металла, трижды упоительней песен шпильманов о любви…

Прочь!!!

Господи, за что?! Чем прогневал тебя, если караешь?! Сон обрывками паутины виснет на руках, ногах, сердце, сон болотной топью тянется следом, желая поглотить целиком, без остатка, и что самое страшное – мне сладок мой позор, тяжесть секиры, нелепое железо на теле, я занял Гибельное место за Круглым Столом, и цитадель рыцарства вскоре падет от этой сладости, слабости, позора в личине почета… я больше никогда не буду спать!.. никогда…

Просыпаюсь.

Лежу с открытыми глазами, чувствуя, как медленно высыхает пот, делая кожу липкой.