Текст книги "Легенды древнего Хенинга (сборник)"
Автор книги: Генри Олди
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 57 страниц)
Трудно ли лишить ребенка возможности общения со сверстниками?
Ничуть не трудно. Достаточно забрать дитя из родного дома и перевезти куда-нибудь подальше. Например, в киновию[45]45
Киновия – общежительный монастырь с выборным настоятелем, где монахи трудятся на пользу обители, за что обеспечиваются пищей, одеждой и т. д.
[Закрыть] Людей Ответа, оставленную братией во время восстания еретиков-маздакитов. Море, скалы, чайки, пустые коридоры, солнце на глине внутреннего дворика – и ни малейшего присутствия сверстников. Пищу раз в неделю тайно привозят друзья. Кстати, таким образом ребенок лишается и возможности общения с матерью или сестрами.
Врач Бурзой знал, что делает, забирая старшую из дочерей и покидая Ктесифон.
Через месяц девочка, робея строгого отца, замкнулась в себе. Перестала спрашивать: «А когда мы уедем отсюда?» Уединялась на берегу, часами глядя на волны. Бегала взапуски с ветром. Кормила птиц. Пересыпала в ладошках мелкую гальку. Вязала бусы из ракушек. Строила замки из песка. Бурзой не мешал дочери забавляться в меру возможностей. Но каждый вечер перед сном читал ей вслух отрывки из книги, которую в позапрошлом году сумел украсть из казнохранилища индусов. Часть первая, «Разъединение друзей». Перевод с санскрита на пехлеви. Басни про львов и быков, воронов и змей. И, тайной нитью струясь между слов, в тишине заброшенного монастыря звучал праязык. Девочка слушала, прежде чем заснуть. Никогда не задавая вопросов. Не требуя продолжения; не капризничая, прося другую сказку. Нельзя было сказать однозначно, что же она слышала на самом деле, но отец продолжал читать. Настойчиво. Без устали.
Трудно ли вынудить ребенка перестать строить замки из песка?
Ничуть не трудно.
Вскоре девочка все чаще сидела на берегу просто так. Ничего не делая. Птицы галдели над самой головой, стараясь привлечь внимание. Ветер тщетно звал пробежаться. Галька блестела под лучами солнца, ожидая прикосновения. Ракушки мечтали стать бусами, теряя остатки надежды. Девочка смотрела строго перед собой, и взгляд одинокого ребенка наливался сухим, шершавым, нечеловеческим счастьем. Словно там, вдали, за горизонтом, старшая дочь Бурзоя видела финал долгого пути. Отдых. Блаженство. Место, названное персами – «парадайза».
Рай.
Наверное, врачу Бурзою было бы труднее, если бы дочь плакала. Требовала вернуться домой. Страдания детей всегда вызывают сочувствие. Страдания собственных детей нестерпимы. Но скрытая музыка пела каждый вечер у постели ребенка. «Разъединение друзей», часть первая. Простые побасенки с простой моралью. Шелуха, под которой скрывалось ядро забытой речи, единой и вечной. Змеиный Царь создавал опору для нового Вавилонского Столпа. И участь, уготованная отцом для дочери, была прекрасней любой земной участи.
Трудно ли заставить ребенка молчать?
Ни капельки.
На исходе третьего месяца девочка перестала говорить. Сперва ушли смешные считалочки и песни. Затем осенней листвой начали опадать прочие слова. Слог за слогом, звук за звуком. Бурзой наблюдал, как дар речи покидает дочь. Делал записи. И у ложа засыпающего ребенка читал по вечерам украденную книгу. Часть вторую, «Приобретение друзей».
Змеиный Царь нуждался в чуде. Более того: он нуждался в поддержке чуда, если оно когда-нибудь состоится. Ежедневной, ежеминутной опоре для невозможного. Однажды, осознав настоятельную потребность возведения нового Столпа, вместе с этим он понял: без чуда, без исходного толчка, Обряд навсегда останется бессмыслицей. Пустой тратой времени. Тупым долотом. А бессмыслицу наполняет смыслом только чудо. Долото точат на оселке.
Трудно ли отучить ребенка двигаться?
Наверное, не трудно.
Но пришло утро, когда девочка не проснулась. Все-таки старшая дочь оказалась взрослей того предела, за которым уже поздно начинать.
Мертвецы запретны для верного зороастрийца, каким был врач Бурзой до поездки в Индию. Впрочем, после Ночи Постижения, когда врач кричал на языке, лишь похожем на язык людей, запреты потеряли всякое значение. Чайки удивленно ахали, кружась над человеком, киркой пробивавшим могилу в скале. Чайкам казалось, что человек сошел с ума. Ничего подобного. Человек был в здравом уме; человек знал, что он делает и что собирается делать дальше. В конце недели друзья привезли в обитель пищу, и Бурзой уехал с ними в Ктесифон.
Вскоре он вернулся обратно в заброшенный монастырь. Вместе со средней дочерью.
Трудно ли повторить начало опыта, закончившегося неудачей?
Легко.
Знание прошлых эпох пело во враче. Отсекая зараженную часть тела, можно спасти человека. Обрезая лишние ветви, можно добиться пышного расцвета дерева. Сейчас же перед отставным лазутчиком стояла задача куда более сложная, но выполнимая. Истина, сокрытая между строк, наполняла рассудок ясностью. Так ясен для муравья закон постройки муравейника. Закончив перевод «Панчатантры» – настоящий, подлинный перевод! – Бурзой душой постиг значение эллинского слова «атеист». Сегодняшний мир устроен плохо. Неразумно. Желая подвигнуть его к лучшему, можно надеяться лишь на чудо. Чудес не бывает, потому что нет Бога. Нет. Нет. Нет… Люди (…люди?!), давным-давно воздвигшие Столп Вавилонский, понимали эту простую истину куда яснее врача-лазутчика. А еще они понимали истину другую: если Бога нет, но он полезен…
Трудно ли сделать Бога?
Ничуть.
Надо взять ребенка. Поместить его в кокон одиночества. И медленно, упорно, день за днем, перекрывать все выходы для творческой энергии[46]46
Энергия – от греч. «energuia», т. е. «действие, деятельность».
[Закрыть] куколки. Связывая невидимыми нитями – праязык, позволяя ощущать все мироздание в целом, давал допуск к таким нитям. Нельзя рисовать. Нельзя бегать. Не стоит сочинять песенки. Петь их тем паче не стоит. Прочь замки из песка. Бусы из ракушек. Куклы. Безделушки. Музыкальные инструменты. Смех. Плач. Возню со сверстниками. Закрывать окно за окном. Дверь за дверью. Запирать творчество, без которого невозможно само существование детей, в темной комнате безысходности. Внешние проявления бытия – на засов. На запор. На щеколду.
Чтобы однажды сила, скованная стальными обручами, пробила себе иной выход.
Из плотской сферы существования человеков – наружу.
Там, где взрослый погибнет, дитя приспособится.
Со средней дочерью врач Бурзой дошел до части четвертой, «Утрата добытого». Девочка все чаще сидела без движения, глядя в стену. Если старшая предпочитала берег моря, средняя облюбовала внутренний дворик, у входа в дормиторий. Тонкие губы змеились полуулыбкой, глаза напоминали взгляд статуи. Нарушить ее покой означало совершить святотатство. Ребенок почти ничего не ел. Бурзой заметил: что-то творится со временем. Друзья, приезжая с продуктами, говорили странное. Дни превращались в недели; утро становилось вечером. Врач вспомнил своего отца: последователь зурванитской ереси, старый солдат верил в Зурвана-Изначального, Божество Времени. Зурваниты что-то утверждали о Разделении Трех Потоков…
Бурзой не сумел вспомнить, что именно утверждали зурваниты.
Девочку укусила змея.
И в скалах стало две могилы.
Забирая из Ктесифона младшую дочь, Змеиный Царь узнал, что в прошлом месяце овдовел. Известие не удивило его. Сейчас уже ничто не могло вызвать в Бурзое чувство удивления. Спокойный и молчаливый, он передал дом двоюродному брату, велев вести дела от его имени. После чего вернулся в обитель, которую давно звал про себя богадельней. Он знал, что делает. Он делал то, что знал. И старался не задумываться о лишних вещах.
Трудно ли?.. нет, не трудно.
Легко.
Однажды Бурзой подошел к нише в базилике: именно эту апсиду облюбовала его последняя дочь. Тихо присев рядом, начал читать книгу. Часть пятая, заключительная, «Безрассудные поступки». Закончив, попытался коснуться ребенка рукой. И не смог. Пальцы натыкались на прозрачную, непроницаемую стену. Ребенка больше не было здесь. Связанный нашел выход наружу. Бабочка расправила крылья. Узник вырвался. Пленник сбежал. И тайное знание пело в Бурзое – потому что наконец возникла поддержка чуду.
Теперь Обряд начнет работать.
LXXXIIФитиль лампады дрожал, глядя, как человек говорит с тенью.
Монах – с врачом.
Настоящее – с прошлым.
– И ты выпил яд?
«Да. Откуда ты знаешь, что я воспользовался именно ядом?»
– Знаю. На твоем месте я бы тоже предпочел отраву. А мы похожи. Нож, пропасть, веревка – не для нас. Но я не знаю другого. Почему ты решил умереть? Ужаснулся содеянному?!
«Нет. Я сделал великое дело. Но я был первым зодчим Столпа. И первым ощутил на себе последствия. Понял: друзья на этот раз не сумеют найти нас, чтобы передать еду. Увидел тайный смысл дверей, любая из которых отныне вела в богадельню. Проник в мысли себе подобных, открыв их, словно книгу. И выпил яд, стараясь исчезнуть раньше, чем мой путь станет доступен другим во всей его полноте. Чтобы иные переводчики не проникли в мои мысли. Не повторили сделанное мной. Я ушел, пряча в смерти часть знания. Иначе мое со-знание открылось бы им в свою очередь».
– Почему? Что ты хотел скрыть?!
«Ты видел прежний Вавилонский Столп?»
– Видел.
«Тогда ты поймешь. Для его строителей, кем бы они ни являлись, создание детей-опор не было чем-то особенным. Обычное действие. Как для нас – закладка фундамента. Я сделал из дочери искусственное божество: Ахура-Спэнта, „Обладающую Силой“, – чтобы смешной и нелепый Обряд превратился в реальность. Но любой успех можно повторить. Или хуже – превзойти. Строители Столпа поступали именно так. Заблуждаясь в стремлении к лучшему. Плодя „Обладающих Силой“ без счета. Для разных целей. Для поддержки разных этажей. Балконов. Колоннад. Для осуществления разных чудес. Столп начал превращаться в дом… дворец… чудовищное смешение элементов. Целое стало исчезать за бесчисленными частностями. Ревнители частностей все хуже понимали друг друга… Когда количество поддерживающих канатов превысило допустимое… когда кони в упряжке рванули в разные стороны…»
– Столп рухнул.
«Да. Великое разделение языков. Единый праязык, ударясь оземь, брызнул осколками. После катастрофы выжившие пытались повторить, воссоздать Столп. Кастовое общество индусов, например. Идеи Платона. Кое-что из учения Зороастра. Но у них ничего не вышло. Требовался Обряд, погребенный и утерянный под лавиной времени инструмент. Способ разделения psyche и physis».
– Я кощунствую, слушая тебя. Горе мне. Продолжай.
«А еще недопустимо было творить Ахура-Спэнта, обладающих личностями: это снова и снова влекло за собой противоречие разрушения. Я оказался прав: высвободив творческую силу невинного ребенка, но лишив ее осознания себя. Нужна слепая мощь. Безличная поддержка. Безразличная рука в небе. Одна рука».
– Чего ты хочешь от меня?
«Не знаю. Умирая, я вдруг ощутил, что был не прав. Но я не успел понять: в чем? Узнай это за меня… пожалуйста…»
Фитиль лампады дрожал, глядя, как тень говорит с человеком.
Врач – с монахом.
Прошлое – с настоящим.
LXXXIII– Здравствуй, красна девица. Тебя ждут.
В дверях стоял веселый Костя. Жаль, сегодня отнюдь не веселый. Глядел мимо: то ли смущать не хотел, то ли еще почему. Матильда, кутая голые плечи в платок, сперва думала спросить: кто ее ждет?
Раздумала.
– Я сейчас оденусь.
…В гулких коридорах богадельни ощущалась суровая торжественность, совершенно несвойственная бывшему монастырю. Двое миновали внутренний дворик и направились к зданию капитула.
– Совет Гильдии хочет говорить с тобой, – сообщил Костя, пропуская Матильду вперед.
В помещении капитула собралось человек двадцать. Но в первый миг Матильде показалось, что людей намного больше. Словно здесь находились все Душегубы, когда-либо посещавшие богадельню. И живые, и давно умершие. Костя занял место на боковой скамье, и Матильда ощутила давление множества заинтересованных взглядов. Для нее же Душегубы сливались в единый монолит. Они были на удивление одинаковые, несмотря на разительно отличающиеся одежды, возраст, манеру держаться. «Ни одной женщины», – подумалось мимоходом. Девушка попыталась вспомнить, слышала ли она когда-нибудь о женщинах-Душегубах. Выходило, что никогда.
Интересно, почему?
Мысли текли сами по себе, безотносительно к происходящему вокруг. Наилучшее состояние для пророчеств. Матильда не испытывала стеснения или робости. Лишь смутное беспокойство. Легкое, скорее тень, нежели реальное чувство. Сейчас она узнает, зачем ее позвали. А действительно, зачем? Чем она может быть интересна Совету Гильдии?
Место отца-настоятеля пустовало: похоже, в Совете все были равны. Недолго думая, девушка поднялась на возвышение и уселась на стул с высокой спинкой.
– Матильда Швебиш, если я прав? – осведомился некий господин из середины зала, оторвавшись от книги, которую перед тем с увлечением листал. Видом господин напоминал пожилого писаря. Единственной примечательной деталью была идеально круглая, похожая на нимб, лысина.
Девушка гордо вскинула голову:
– Да, это я. Дочь Гаммельнской Пророчицы и Пестрого Флейтиста.
– Разумеется, разумеется, – закивал в ответ лысый «писарь». – Скажите, пожалуйста: как вы себя чувствуете после Обряда?
– Спасибо, прекрасно.
За время короткой паузы Матильда обвела капитул взглядом. Особым, наследственным взглядом. И увидела. Многие Душегубы тянулись к книжным полкам (они здесь повсюду!..); брали свитки и фолианты, листали, делали пометки, ставили на место и тянулись за следующим манускриптом… При этом на самом деле все оставались сидеть на скамьях, тихо переговариваясь друг с другом. А их призрачные двойники брали, ставили, шуршали страницами, морщили лбы, хмурились…
Книга «писаря» была из тех же инкунабул-невидимок.
– Значит, после Обряда ваше самочувствие заметно улучшилось?
Теперь вопрос задал молодой мавр в чалме. На смуглом лице сверкнули любопытством маслины влажных глаз.
– Да.
– А что вы скажете о ваших… э-э-э… способностях? Ваши… э-э-э… предсказания стали точнее? Даются легче? Или наоборот?
Благообразный толстячок, похожий на располневшего мейстера Филиппа, кутался в темно-лиловую мантию.
Матильда задумалась.
– Я вижу яснее, чем раньше. И это дается легче… Но мне кажется: я только учусь. Наверное, со временем…
Девушка осеклась. Умолкла, плотно сжав губы.
«С чего это я перед ними разоткровенничалась? Собрались тут, глазеют… Что я им – кукла? Или зверек диковинный? Ничего больше не скажу!»
– Вы… э-э-э… вы продолжайте! – подбодрил ее толстячок в мантии. Но Матильда сидела молча, надувшись, и подумывала о том, чтобы встать и уйти.
– Итак, господа, – обратился толстячок к присутствующим, потеряв к девушке интерес. – Мы убедились, что… э-э-э… psyche девицы развивается прекрасно. Без потери жизненных сил physis. На нечто подобное и надеялся отсутствующий здесь уважаемый мейстер Филипп. Другое дело, во благо пойдет ли такое… э-э-э… ничем не сдерживаемое развитие? Я имею в виду: для будущих поколений. Разумеется, следовало бы также взглянуть на прошедшего Обряд… э-э-э… отрока. Надеюсь, в скором времени нам предоставится такая возможность. Однако уже сейчас…
– Простите, уважаемый мейстер Энгельберт! Мне хотелось бы увидеть нашу подопечную, так сказать, «в деле». Насколько легко проявляется ее дар?
Мейстер Энгельберт обернулся к говорившему: мрачного вида детине, похожему на разбойника с большой дороги.
Вздернул клочковатую бровь.
– Вы слышали, милочка? Не возражаете?
«Возражаю!» – собралась было заявить Матильда. Но вместо этого согласно кивнула.
– Мы рады, что вы готовы сотрудничать. Не могли бы вы предсказать нам… э-э-э… будущее Гильдии? Возьметесь?
По рядам Душегубов прокатился слабый ропот. Подобного вопроса к провидице никто не ожидал.
– А почему бы и нет? – с вызовом ответила девушка.
– Прекрасно! Тем более что мы никуда… э-э-э… не торопимся, – толстячок двусмысленно хихикнул. – Итак, милочка?
Видение пришло почти сразу. Призрачное пламя охватило зал капитула, сжигая без остатка сидящих в нем людей. Лизнуло стены, потолок, превращая все вокруг в картину с блеклыми красками. Картина трескалась от дикого жара, кусочки настоящего с шелестом осыпались, обнажая старый холст. Вот уже занялась ткань основы. По холсту расползались черные дыры, изображение пеплом осыпалось под ноги, и там, по другую сторону гибнущей реальности, сквозь пламя начал проступать иной, скрытый до поры мир.
Городские стены. Флаги на башнях. Через открытые ворота тянется вереница телег. Ярмарка? Наверное. Но чего-то не хватало в толпе, чего-то очень важного… Еще мгновение – и Матильда вдруг прозрела полностью. Никто не был обременен позорной тяжестью оружья! Протазаны, бердыши, пики, мечи, столь привычные глазу, ставшие едва ли не частью тела любого простолюдина, неотделимые от его облика, – их не было!
Ни у кого.
Взгляд птицей метнулся через стену, рухнул на улицы и площади: везде, везде одно и то же! Нищие и ремесленники, пекари и судейские, писари и слуги – никто не имел при себе оружья. Куда смотрит стража?! Ага, вот и блюстители порядка. В кольчугах, в высоких шлемах-шишаках; старший – с саблей у пояса, остальные – с алебардами. Преисполненные чувства собственной значимости, стражники шли по улице, не обращая ни малейшего внимания на преступно безоружную чернь!
Из-за угла показался всадник. Рыцарь. Народ почтительно расступается, освобождая дорогу. Всадник едет мимо. По крупу коня хлопает длинный меч в ножнах. Она уже видела подобное! видела! Когда гадала Виту… Взгляд скользит дальше: кривые улочки, черепица крыш. Кого она ищет? Ах да, конечно! Ей надо увидеть будущее Гильдии, узнать, чем занимаются Душегубы в этом странно искаженном мире. Но почему взгляд раз за разом промахивается, слепо тычась в лица прохожих? Где дома гильдейцев, где они сами, где проводимые ими Обряды?
…Видение медленно меркло.
Слова родились вслепую.
– У вас нет будущего.
Матильда не знала, что творилось в зале за время ее пророчества. А здесь творилось небывалое. Качнулись, бледнея и истончаясь, свод и стены, подернулись рябью, готовые рухнуть, и тайна улыбнулась Совету Гильдии улыбкой, какой не было в их арсенале. А едва Душегубы успели перевести дыхание, едва все стало прежним, привычным, – раздался голос пророчицы:
– У вас нет будущего.
– Как тебя понимать?!
Голос толстячка сорвался, «пустил петуха».
– Я не увидела Гильдии в будущем, открывшемся мне.
Пауза. Замешательство. Гул голосов.
– Рекомендую продолжить заседание Совета без посторонних. Ты свободна, Матильда. Можешь идти.
Она вышла с гордо поднятой головой.
Ни разу не оглянувшись на людей без будущего.
LXXXIV– Tout de meme[47]47
Тем не менее (старофранц.).
[Закрыть] вновь прошу fils du comte…[48]48
Сын графа (старофранц.).
[Закрыть]
– Да ладно тебе! Сказал ведь: не гневаюсь!
– …о снисхождении…
– Слушай, тебе что, больше заняться нечем?!
– …si forz pechiez m’appresset![49]49
…как тяжко мучат меня грехи мои! (старофранц.)
[Закрыть]
– Есть хочу! Иди принеси!
Слуга послушно исчез. Вит проводил его взглядом и вздохнул. У чудесной сказки начали объявляться темные стороны. Например, приставучесть челяди. Этот вот слуга со странной гремухой «Камердинер» не мог себе простить, что позволил «fils du comte» одеться самостоятельно. И уже в восьмой раз за утро, сбиваясь на картавое болботанье, каялся. Лез целовать в плечико. Строил глазки. Изгнать его можно было, лишь отправив за чем-нибудь. Лучше за едой. Правда, поначалу хитрый Камердинер пытался увильнуть, норовя окончательно запутать Вита в крючочках и шнурочках. Пришлось грозно нахмуриться.
В итоге стол перед Витом оказался заставлен снедью.
Хоть гостей зови.
Юноша слегка скучал. Что называется, душа не на месте. Хотелось к Матильде. На худой конец сошел бы святой отец: поговорить. Когда привалило счастье и тебе не с кем поделиться радостью, распустить пышный хвост похвальбы – счастье съеживается, комкается, становится плоским. Обыденным. Будто старая картина…
…Кукла!.. хочу!..
Детский голос исчез, едва возникнув. Вит мотнул головой, отгоняя наважденье. Полчаса назад он выходил во двор. Якобы по нужде. Задерживать не стали, чему юноша втайне обрадовался. Значит, правда; значит, стеречь не велено. Но выйти за ворота, на улицу, побоялся. Казалось: стоит покинуть дом новоявленного отца, и обратной дороги уже не найдешь никогда.
Будешь потом локти кусать.
Граф обещал зайти после завтрака… там и посмотрим.
Вит привстал: из окна была видна улица. Нет, никого. Хоть бы карета проехала… все развлечение. Случайный прохожий его сперва не заинтересовал. Тощий, сутулый, тот жался к стеночке, поминутно натягивая колпак на зябнувшие уши. Когда грязный плащ распахнулся, сверкнуло двуцветье наряда: красное с синим.
Прохожий, словно почуяв чужое внимание, украдкой огляделся.
Юноша кинулся, распахнул окно настежь.
– Крючок!
Беньямин Хукс – а это был именно проштрафившийся писаришко – подпрыгнул на месте. Меньше всего он ожидал оклика из дома юстициария цу Рейвиш. «Влип! влип!..» – сердце рухнуло в пятки, дробным топотом унося хозяина прочь. Вот думал срезать дорогу… срезал, значит!..
– Стой! стой, дурачина! Эй, кто там! – хватайте его!..
Откуда и люди взялись. Не иначе, из воздуха. Десяток слуг в ливреях бросились в ворота. Брызнули по улице. «Я!.. я не…» – бедолага Крючок подавился, когда сразу три ладони зажали ему рот. А еще спустя миг он уже стоял во дворе, беззвучно бормоча молитву.
Отходную.
На всякий случай.
– Крючок! Это же я! Бацарь! Не узнаешь?
Беньямин Хукс сморгнул слезы. Юный дворянин в окне казался знакомым. Хотя знакомств такого рода за Крючком не водилось. Давняя зависть вспыхнула, отогнала даже страх. Ах, кафтан с короткими фалдами! взбитые оплечья! рукава с буфами! Среди всего этого великолепия лицо юноши терялось – какое там лицо, если шелк! атлас…
– Штаны приглянулись? – расхохотался Вит, зная пагубную страсть Крючка. – Я тебе сотню штанов подарю! Тысячу!
– Б-б-б… б-ба-а-а…
– Бацарь я, Бацарь! Вспомнил?
– Никак нет, мой господин. – На лицо Беньямина снизошла несвойственная ему твердость. Чувствовалось: признать юношу вслух он согласится лишь под пытками. – Вы бы лучше… я пойду, а?
– Ага, разогнался! Пойдет он… Я тебя к себе возьму! Будешь у меня этим… ну, этим…
– Шутом? – рискнул предположить из-за плеча услужливый Камердинер.
– Не-а! Шутом я Дублона назначу… – так и не вспомнив, каким мудреным словечком отец звал рыцаря Дегю, Вит махнул рукой. – Эй, тащите его сюда! Должность я ему после подберу…
Вскоре, глядя, как молодой господин усаживает пройдоху рядом с собой, камердинер Эжен Кавуа лихорадочно соображал: что делать? Вмешаться? Указать на недопустимость происходящего? Опасно: fils du comte может рассердиться. Тайно доложить его светлости? Но Жерар-Хаген уединились с главным эшевеном Хенинга, прибывшим на рассвете, запретив беспокоить по пустякам. Змеиного шептуна Ловчего камердинер боялся, пожалуй, куда больше господского гнева. Ах, пусть идет как идет. В конце концов, его светлость не приказывал мешать молодому господину принимать гостей.
А вдруг граф просто забыл отдать соответствующий приказ?
– Крючок! Ах, Крючок! – Вит, в свою очередь, не предполагал, что способен так обрадоваться бывшему спутнику Матильды. Беньямин напоминал ему о девушке, притупляя тоску. И хвастаться старому знакомому было много увлекательней, чем просиживать задницу в одиночестве.
Первый кубок Крючок выпил залпом. Для храбрости.
Второй – тоже залпом. И третий.
На четвертом страх утонул, а способность рассуждать сделалась стеклянной. В смысле острой и прозрачной. Напротив, кичась, одетая в блеск и сверканье, сидела удача. Мальчишка и впрямь – сказочный принц. Любимчик фортуны. Отчего же Беньямину Хуксу и не уцепиться за хвост лошади, везущей принца наверх?
– …Мамка! Баронесса! Ты понял, дурила: баронесса ле Шэн!
Четвертый кубок. Пятый. Вит не пил, пьяный разговором, и приходилось наливать самому.
Ничего. Мы не гордые.
– Сбежала мамка! Замок горит, а она сбежала! Она у меня молодцом!
Шестой кубок. Чертики пляшут на затылке: кивай, Бенчик! кивай! Пусть бахвалится, везунчик! А ты кивай, восторгайся и мотай на ус. Мамаша у парня, конечно, такая же баронесса, как Большой Втык – мавританский султан. Небось шлюха. Шляпница, «Железная кобыла». Раз сумела забрюхатеть от графа. Бездетному же графу наш Бацарь – пропуск к трону. Только мамаша здесь совсем некстати. Будь Крючок на месте Жерара-Хагена, тайком велел бы удавить «баронессу». Чтоб концы в воду. Чтоб навеки и неопровержимо: да, Агнесса ле Шэн. Чудом спасшаяся раньше. Скончавшаяся от удара вчера.
И тогда копай не копай…
Две клешни нежно взяли Беньямина Хукса за горло. Сжали, царапая кадык. Недопроглоченное вино забулькало в глотке, уши заложило, и издалека, вкрадчиво, донесся вопрос:
– Что ты сказал, гад? Мамку? Мою мамку родненькую?..
Крючок и раньше знал, что спьяну иногда начинаешь думать вслух.
Вот, узнал наверняка.
Читай отходную по новой.
– Мою мамку? Удавить?!
– Что здесь происходит?
Клешни ослабили хватку. Исчезли. Кашляя и больше всего на свете боясь, что его сейчас стошнит, Крючок упал вперед, на колени. Это оказалось кстати: едва зрение вновь вернулось к хитроумному Беньямину, он обнаружил перед собой двоих.
Первого он знал: граф цу Рейвиш собственной персоной.
Второго он тоже знал.
– Беньямин Хукс по прозвищу Крючок? – прошелестел гадючий шепот Ловчего.
– В-в-ва… в-ваша светлость! Я ни словом!.. ни словечком! Как рыба!.. в-ва… ш-ша…
Жерар-Хаген глядел поверх головы слизняка. На сына. Мальчик увидел знакомого и решил похвастаться. Вполне понятное и оправданное желание в его возрасте. При его воспитании. Не стоит сердиться. Из этого поступка следует извлечь выгоду. Будет гораздо лучше, если слух о происхождении Витольда сперва распространится внизу, среди черни, обрастая подробностями и вымыслом, – чтобы позже подтвердиться сверху, после проведения Обряда.
Народ любовней принимает тех героев, которых сам и выдумал.
– Ну почему же? – ласково сказал граф цу Рейвиш, бросая слизняку снятый с пальца перстень. – Рассказывай. Всем рассказывай. Везде. В полный голос. Ты понял меня, любезный?
– В-ва…
– Он понял, ваша светлость, – шепнул Ловчий. – Это такая сволочь, что очень быстро все понимает.
Главного эшевена беспокоил не Беньямин Хукс. Его тревожил юный сын Жерара-Хагена: найденыш плохо смотрел на отца. Очень плохо. Хуже некуда.
Смотрел и молчал.
