Текст книги "Кандаурские мальчишки"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Мы проводили её взглядом и вдруг рассмеялись – рассмеялись не потому, что было смешно, а потому, что было радостно.

– Ну, гвардия, назад! – подал команду Шурка и махнул рукой.

Все вымокли, измазались, как свиньи, и стали худыми, потому что штаны прилипли к телу. В моих сапогах урчало.

– Сейчас бы солнышко, – вздохнул Толик. – Как бы не простыть.

– Никакой чёрт нас не возьмёт! – заверил Петька. – А то и костёр можно!

– Внимание! – воскликнул Шурка, зарядил ружьё и поднял ствол. – В, честь победы над трясиной! И вообще в честь победы! – добавил он и выстрелил.

Гром потряс небо.

С радостным прищуром, приоткрыв рты, мы дослушали его последний отзвук и дружно покинули болото.

То, что мы не доели и оставили на дождевике, доели овцы. А есть хотелось необыкновенно. Хоть бы какая корочка осталась или обрезки от огурцов, те, что выбрасывали Кожины. Но овцы старательно подобрали всё. Колька нашёл замусоленный пластик сала и проглотил его одним духом. Овцы вдобавок ко всему растоптали планёр.

– Я прибежал, да поздно, – оправдывался Витька, держа в руках растерзанную модель. – А так полный порядок, только Чертилы нету…

Нас троих – меня, Витьку и Кольку – отправили в деревню за продуктами. По пути мы заглянули к деду Митрофану.

– Дедушка, здесь баран?

– А где же ему быть-то, как не тут…

– А мы овечку из трясины вынимали, – не выдержал Колька.

– Из трясины?

– Из трясины.

– Потопла!

– Одна голова торчала!

Дед дивился, охал, хлопая себя по коленям.

К скотному двору примыкал огород. Мы шмыгнули между жердей, накопали картошки, нагрузили её в подолы рубах, прихватили у деда Митрофана краюху хлеба, спички и припустили к своим – спасать от голодной смерти.

Глава пятая

Несколько дней над Кандауром тучи играли в догоняшки. Каждая гналась и догонялась. Эта бестолковая суета надоела нам, как долгий сон, а тучи не унимались.

Из-за этой мутной погоды Шурка не отпускал нас в тайгу, стращая комарами и грозой. Мы ждали прояснения.

И конец хмаре пришёл. В полдень мы вдруг уловили радостный свет в небе. Вскоре вереница туч оборвалась и поплыла за тайгу. В какие-нибудь час-два высь расчистилась. Мы приветствовали солнце пляской и криками. Колька прокатился на Чертиле, а Витька встал на руки.

Успокоившись, мы расселись вокруг Толика, как вокруг костра, и принялись дослушивать «Конька-горбунка». Стадо паслось рядом.

От книжки нас отвлёк неожиданный гром. Из-за бугра медленно и вязко выкатывалась огромная лиловая туча. Таких махин мы не видели давно. Адская сила чувствовалась в ней.

Мы собрали стадо и погнали домой. На дороге уже танцевали столбики пыли. Везде был день, но под тучей была ночь. Эта ночь постепенно растекалась по земле. Деревню, когда мы пригнали овец, уже окутал сумрак. В эти предгрозовые минуты улицы как бы сузились и наполнились необычным уютом. Воздух стал ощутимо мягким и тёплым. Деревня замерла в покорном, расслабленно-ленивом ожидании шквала.

Мама дожаривала картошку на печурке во дворе, то и дело пробуя дымящиеся пластинки и косясь на небо.

Я присел перед печкой и принялся подкидывать в неё сухие щепки.

Первые капли из громоздких туч всегда редкие и крупные. Такими они были и теперь. Сперва на раскалённую печку упали две штуки и взорвались с шипением, потом шлёпнулось ещё несколько и также фыркнули.

– Мама! – крикнул я.

Мама тряпкой подхватила сковородку и, обжигаясь, убежала в дом.

Я задержался на крыльце под крышей – посмотреть грозу.

Дождь зачастил. Двор и дорога покрылись крохотными дымками взрывов. Потом косые струи с остервенением набросились на печку. Красные яблоки на её боках начали блёкнуть, сжиматься и наконец исчезли. Белым трезубцем блеснула молния. Я испуганно отпрянул от железной скобки двери. В это время на крыльцо Кожиных чья-то проворная рука выбросила кочергу и шумовку, и тут же пальнул гром. Я не выдержал этого треска и юркнул в избу.

– Мама, слышишь?

– Слышу… Садись ешь. Картошка сыровата. Ничего, это полезнее.

– Давай, мам, кочергу выбросим, а то она молнию притянет.

– А как же быть с кроватью? Она тоже железная. А вилки? А гвозди в стенах?

Действительно, как же так? Тут что-то не то.

Я не привык ложиться рано и долго ворочался в постели, прислушиваясь к дождевому шуму. Ночью я просыпался. Капли дождя мягко ударяли в окна.

Утро пришло свежее, яркое. Тайга чётко пропечатывалась на краю неба.

Мы радовались.

– Солнце теперь и вожжами не стянешь, – сказал Петька.

– Да, – проговорил Шурка. – Вот подсохнет, и пойдём.

– А скоро подсохнет? – не терпелось мне.

– Скоро. Тут завтра же, а в тайге дня через два-три.

Мы направились к скотному двору. Я шепнул Витьке:

– Пойдём вместе в тайгу.

– Пойдём, а ты был хоть раз?

– Нет.

– А не заблудимся?

– Не заблудимся! С нами пойдёт Петька или Колька, а они тут всё исколесили… Шурк, мы с Витькой сперва пойдём, ага?

– И я, – ввернул Колька.

Петька хотел было пойти вместо Кольки, но тот распетушился, сказал, что опять его в пятки оттирают.

– Ладно, ладно. Разошёлся, аж уши покраснели, – проворчал Лейтенант.

– Не хочешь идти с ружьём – не надо, мы постреляем.

– Ага! Даст тебе Шурка пострелять!

– Ружьё-то будет с теми, кто пасёт, – заметил Шурка.

Дед Митрофан против своего обыкновения не встретил нас, не распахнул двери. Мы сами развели скрипучие створки и подоткнули их поленьями, чтобы держались.

– Дед Митрофан! – Петька кулаком постучал по сторожке. – А может, мы грабители али разбойники, а? Может, мы телятник взорвём?.. Спит, разморило дождём. Поди, мается костями, как наша бабка.

Мы вошли в конюшню.

– Стойте! – насторожился вдруг Шурка.

– Что?

– Слушайте.

Мы притихли и неожиданно уловили слабые всхлипы деда Митрофана:

– Робята… Босалыги…

– Дедушка, где ты?

– Тут я…

Мы бросались от стойла к стойлу. Сторожа нигде не было. Только лошади фыркали, укоризненно мотая головами.

– Да где же ты, дед?

– Да я снаружи… Ох, – простонал дед.

Выскочили во двор, завернули за угол и увидели старика. Он лежал под козырьком крыши, завалившись на бок, весь мокрый и посиневший.

– Слава те господи, дождалси… Думал, замру, не дождамши, – шептал он, подняв голову.

Мы, ничего не понимая, беспокойно склонились к нему.

– Что с тобой, дедушка?

– Зачем ты сюда лёг?

– Ох, только не троньте меня, не троньте… Не могу ногой ворохнуть… должно, сломал…

– Как же ты сломал?

Дед часто дышал, трясся, ойкал, клял кого-то, а когда Колька коснулся было его ноги, вскрикнул:

– Ай, не берись, чёртово племя… Сказываю – невтерпёж… Свалился я с крыши, вот что… Твердил себе: не лезь, старый хрен, не топорщься, так нет, понесла нечистая сила… Понесла да вот и принесла…

Только тут мы заметили лестницу, приставленную к крыше, да в стороне вбитую в грязь дедовскую фуражку.

Подошли пастухи коров – две тётки, растолкали нас и присели перед дедом.

– Ой, да что с тобой, молод человек?

– С крыши он брякнулся, – пояснили мы.

Митрофан уронил голову на руку и молчал. Бабы приподняли его, взяли по руке себе на плечи и повели. Старик кричал, как маленький, переступая одной ногой и волоча другую.

Когда мы выпускали овец, видели, как деда укладывали в телегу, а потом повезли.

Вечером мы узнали, что у Митрофана перелом ноги, что его положили в больницу, и надолго, потому что стариковские кости плохо срастаются: мало в них жизни.

– Это из-за тётки Дарьи, – сказал Шурка. – Не прислала плотников, вот дед сам и полез крышу латать.

– По шее бы её, мало что председательша, – потряс кулаком Петька, – а теперь вот дед Митрофан искалечился.

Всю глубину привязанности к старику мы открыли в себе, когда, загнав стадо и закрыв овчарню изнутри, проходили через конюшню и когда тётка Мария, заступившая вместо деда, крикливо сказала: «Нечего тут шляться, беспокоить лошадей. У вас есть свои двери, там и ходите!» Дед Митрофан никогда так не говорил. Да и чем мы мешаем лошадям? Чаще всего их тут нет, а когда здесь, то мы мимоходом подбираем выпавшее из яслей сено да треплем косматые гривы, выбирая из них цепкое репьё. Дед понимал нас.

Я всё рассказал маме. Она проговорила:

– Конечно.

– Что конечно?

– Что дедушка славный человек. Только на крышу ему можно было не лазить… А тётка Дарья замоталась вконец на полях. – Она помолчала и вдруг спросила: – Помнишь тыкву с глазами?

Ещё бы не помнить! Месть Граммофонихе удалась на славу. На следующий день Граммофониха шёпотом сообщила бабам об «иродовом упреждении» – быть беде. Она даже ходила бледная и понурая.

Подозрение на нас не падало. Лишь мама вот пытала меня взглядом.

– Это мы, – признался я. – Она про Петьку и Кольку враки распустила.

– Чтобы этого больше не было.

– Граммофониха сама заработала.

– Всё равно.

Я не стал огорчать маму своим упрямством, замолчал, хотя и не был с ней согласен.

Глава шестая

Вскоре, вечером, выбравшись из-за стола, я сказал:

– Мама, завтра мы идём в тайгу.

– В тайгу? Шишки-то ещё не поспели.

– Когда поспеют, мы вдобавок сходим.

Мама в прошлом году сама шишковала и однажды провалилась с кулём в «окно», ей помогли выбраться бабы. С тех пор она побаивалась зыбуна.

– Вы пойдёте сланью?

– Болотом.

– Болотом я тебя не пущу.

– Почему? – обеспокоился я. – Колька с Шуркой ходят, и я пройду. У меня такие же ноги.

– Ноги-то такие же, да чутья нету. У здешних особое чутьё на болото.

– Да я, мам, буду ступать нога в ногу.

– Вот как раз и провалишься.

– Не провалюсь. Мы овечку из трясины вытягивали – не провалились. Нас же трое. Мам? – взывал я.

Мама наконец согласилась.

Мы допоздна говорили с ней о таёжных неожиданностях, о шишковании колотом. Колот – это бревно, которым с помощью верёвок бьют стоймя по кедру, и спелые шишки от сотрясения срываются с веток.

– Тяжело это – колотом, – сказала мама. – Бьёшь – тяжело, а другое – носишь его от кедра к кедру, носишь на горбушке, не иначе. Прошлый год мы с бабами прямо надсадились. Вчетвером подымем колот-то и пойдём. Одна оступится, и все валимся, как снопы.

– Мам, а папка у нас сильный? – вдруг спросил я.

– Папка? Сильный. А что?

– Он смог бы с колотом один управиться?

– Смог бы.

– А с двумя колотами?

– И с двумя бы управился.

– А с тремя?

– Ну, если бы мы с тобой помогли, то и с тремя бы тоже сумел.

– Вот здорово! Вот мы пошишкуем, когда папка вернётся. В три колота как возьмёмся – тайга загудит.

– Миша, а ты очень веришь, что папа вернётся? – вдруг спросила мама задумчиво.

– Конечно, очень! – аж приподнявшись на локте, ответил я. – А разве ты не веришь?

Мама улыбнулась, провела рукой по моей голове.

– Как же это я не верю? Верю. Я не просто верю, я знаю, что папа вернётся и будет с нами шишковать и работать. И сидеть за столом, и вот так лежать и разговаривать… Как увидит папа кандауровское болото, так и начнёт хлопотать об осушении. Папа наш очень не любит болота, у него и специальность такая – с болотами воевать.

– Нет уж, нет, – сказал я. – Мы ему не дадим болото осушать.

– Кто это: мы?

– Мы – ребятишки. На болоте интересно.

– Ну, про это вы с папой поговорите, мне всё равно.

Я укладывался спать с каким-то лёгким, радостным чувством и с крепкой верой в светлый завтрашний день.

Утром мы отправились в путь.

Мы втроём вырядились в походную форму: в сапоги, куртки поверх рубах и кепки. Кроме еды, взяли спички и большой кухонный нож. Складень мне и хотелось взять, и в то же время я боялся его потерять. Наконец я решился и опустил его в карман.

– Кольк, знаешь, где идти-то? – спросил Шурка.

– Знаю, не первый раз, – чуть с обидой ответил Колька. – Хаживал.

– Ты не криви губы-то… Да и не один ты, смотри, чтоб не завести куда. А для всякой случайности слушай: значит, от конского кладбища по тропе – на «Тарелку», от «Тарелки» по канаве – на Шугайские острова и обратно… А коли где закрутитесь, так выбирайтесь на Шугайку, а по ней – к слани.

– Да знаю, знаю, чо ты мне вбиваешь? – возмущался Колька.

– Вы тоже не зевайте, – шептал нам Петька. – Не давайте ему вилять. Как свернёт с канавы, вы ему – в ухо.

– Ладно, – пообещал я. – В ухо так в ухо…

Весь этот разговор вёлся, пока мы шли за стадом по деревне. Дальше путь раздвоился. Колька передал ружьё Шурке, Толик сказал Витьке, чтобы он обдумывал каждый шаг, и мы разошлись. Ребятишки с овцами нырнули вниз, в Мокрый лог, а мы направились по малоезженой дороге, вившейся в Клубничном березняке.

Мы шли бодро, радостно, предчувствуя необычайность всего предстоящего. Я нёс котомку с провизией, а Колька мешок из холстины, перевесив его через плечо.

Бугор часто пересекался мелкими ложбинами, заросшими папоротником. Здесь березняк был гуще и выше. Такие сырые травянистые места любят змеи. Порой березняк разрежался, а то и расступался вовсе, образуя солнечные полянки в ромашковых платьях. Начинаясь кустами, березняк далее креп, мужал и где-то вдали превращался, очевидно, в лес.

Прошли ключ, то место, где я пристрелил змею.

– Скоро кладбище, – предупредил Колька. – Я уж чую, пропастиной несёт.

Конское кладбище – это место, обнесённое земляным валом, куда свозилась дохлая скотина. На краю кладбища, словно олицетворяя смерть, стояла высокая белая и совершенно сухая берёза – она не отзывалась ни на весенние позывы жизни, ни на осеннее увядание. Она казалась каменной. Ветер не мог её пошатнуть, а лишь иногда отламывал от неё ветки, бросая на землю, и ветки со звоном разбивались вдребезги.

Вот она, эта берёза, показала нам свои рогатки поверх зелёных зарослей. Скоро и вся она открылась нам, мощная, суровая, мёртвая. Тут же окончательно потерялась в траве дорога.

Колька сопел.

– Вы нюхните-ка.

Мы нюхнули.

– Уйдёмте отсюда скорее, – поторопил Витька.

– А она не вонючая?

– Чего ей вонючей быть, она ж землю сосёт!

Колька важничал. Мы поняли и переглянулись.

Миновали тальник и камыш, следуя исхоженной тропой. Колька приказал идти не по самой тропе, а рядом, потому что мох на тропе вытоптан и легче провалиться. Начался зыбун. Мы с Витькой ойкнули, когда ноги на полсапога ухнулись в воду, и попятились.

– Вы чего мнётесь?

– Смотри, нога-то вязнет… А дальше как?!

Колька ничего не ответил, повернулся и, чавкая сапогами, пошёл через болотную поляну. На середине её он остановился и принялся пружинисто раскачиваться. Зыбун колыхался еле заметными кругами, как от поплавка при хитром клёве, и держал вроде крепко, только вода грозила хлынуть в сапоги. Колька сделал несколько шагов от образовавшейся воронки и крикнул:

– Видали?.. Айдате, а то один упрусь…

– Пошли, Вить, не утонем.

– Рискнём.

Рыхлый мох вдавливался. В ямку к ноге устремлялась вода, но делался шаг, и вода устремлялась к другой ноге. Так и чудилось, что под подошвой – бездна, куда суждено провалиться, если не сейчас, так через десять шагов.

– Наступайте где трава, – учил нас издали Колька.

Он поджидал нас на твёрдом клочке, заросшем каким-то мелколистным кустарником. К нашему ужасу, впереди раскинулась такая же поляна, которую мы только что преодолели.

– Сколько ещё таких? – спросил растерявшийся Витька.

– Пять, – успокоил Колька. – Вот эта и потом четыре, те поболе… А там озеро… Пошли?

– Дай дохнуть.

Я оглянулся. Отсюда хорошо был виден бугор, мёртвая берёза, а левее – Кандаур, спичечные коробки домишек, лоскуты огородов. От этой кажущейся близости жилья становилось бодрее.

– Ну, айдате!..

Поляну от поляны отделяли полосы прочной земли, похожие на спины китов. Было как в «Коньке-горбунке». Суша прочно и густо обжилась березняком и ёлками. Тропа юрко прошивала их и вновь терялась в зыбучих мхах.

– Ну как, Вить?

– Не очень…

– Скоро конец. Прошли уже четыре, ещё две осталось…

– Я тоже считаю.

– Трудное позади, а там – легко, – подбадривал я, сам не зная, что впереди.

И тут Колька сообщил:

– Щас будет полая вода, самое паскудное место.

Мы выбрались на островок и увидели эту полую воду.

– И по ней идти? – шёпотом спросил Витька.

– А то как же.

– Кольк, а если обойти вон тем островом, – предложил я.

– Там окно и с другого бока окно… Только прямком.

Я посмотрел на Витьку. Он помотал головой.

– Я, наверное, не пойду. Вы идите, а я останусь.

Мне тоже было боязно, очень боязно, но останавливать поход я не собирался. Не собирался я оставлять и Витьку.

– Кольк, а тут ходили?

– Я только, посчитай, сколько ходил да, окромя меня, полдеревни.

– Вить, слышишь, тут ходили… А не проваливались?

– Не проваливались.

– Вить, слышь, не проваливались. – Вытягивая из Кольки эти сведения, я успокаивал себя и Витьку. Но он молчал. – Пошли, Вить.

– Да чо бояться-то, – возмутился проводник и вдруг заявил: – Под водой твёрдо, как деревяшка.

Довод подействовал.

– Хорошо, пойдёмте… Меня только в середину пустите.

С первых же шагов вода хлынула в сапоги верхом. Пропало чувство равновесия. Шагаешь, будто по небу, так и кажется, что валишься на бок.

– Где же твёрдо? – растерянно спросил Витька.

– Не сразу же… Скоро…

Но прошли уже до середины, а под ногами по-прежнему податливо прогибался мох. Я понял, что ничего твёрдого не будет.

Когда мы выбрались на островок, Колька сказал с улыбкой:

– Вот, я соврал, и, глядишь, прошли, а то бы топтались на той стороне.

Та сторона! Как она была далеко! Не верилось даже, что мы были там. А впереди опять блестела вода.

– «Тарелка», – пояснил Колька.

«Тарелка» – озеро, прозванное так за свою круглую форму. Возникшее среди болота, оно поражало чистотой и опрятностью.

Его окружало плотное кольцо березняка, так что ветер касался его поверхности лишь едва-едва.

Колька от озера утянул нас на канаву.

– Скоро? – спросил я.

– Ещё столько, полстолько и четверть столько, – ответил наш вожатый. – Вы ещё не промялись?

– Я нет, а ты, Вить?

– Тоже нет.

– Давайте проминайтесь, а то я – уже!

Канава отрыта человеческими руками. Об этом говорят валы земли по обеим её сторонам. Отрыта давно, и эти валы уже заросли березняком, как и всё вокруг. Березняк. Березняк. Частый, как рассада, тонкий и высоченный, с зеленью на самой вершине, он наполнял всё вокруг каким-то неживым светом. Куда ни глянь – одни белые стволы. Только вода журчала в канаве да изредка впереди суматошно срывались утки, услышав потрескивание хвороста под нашими ногами.

– Как в больнице, – прошептал Витька.

– Кольк, будет конец этим кольям?

– Намыкаемся ещё, – ответил Колька, отдирая от лица паутину.

Вышли к боковой канаве.

– Это не Шугайка?

– Нет, просто боковушка.

– А то смотри – в ухо получишь, коли хитрить начнёшь.

– Я те дам в ухо!

– Да мы так.

– Знамо, что так… Это, поди, Петька подучил?

Лес начал темнеть. Березняк кончился. Хмуро придвинулись сосны, ели и большие, обделённые зеленью берёзы, с черноватой, будто подпалённой, корой, совсем не такой, как у чистоствольных полевых берёз.

Комары, мало досаждавшие нам, теперь остервенели. Они окружили нас облаком и проникали всюду: в рукава, за пазуху, даже в штаны. Мы чесались, принимались бежать, но чем дальше в лес, тем больше комаров. Хотелось живьём кинуться в костёр. Но раскладывать костёр было некогда. Пришлось подтянуть верх куртки, заправить воротники под кепки и застегнуться, оставив щели для глаз. Руки покрылись твёрдыми волдырями и прямо разрывались от зуда. А тут ещё встретились дремучие заросли крапивы. Мы их разнимали животами, а руки держали поднятыми, будто сдавались в плен. Подлые комары не зевали и ели нас поедом.

– Вот собаки, – ругался Колька. – Токо что лаю не хватает. – И вдруг крикнул: – Ребя! Вон кедры.

– Где они?

– Вон… Щас выйдем. Вон.

На той стороне канавы я увидел могучее дерево, которое отличалось от других своим ростом и пышной курчавостью хвои. Концы его средних длинных ветвей забирались в хвою соседних сосен, а нижние подпирались ёлками. Самая макушка венчалась тугими пучками шишек. Вот это кедр!

Тайга становилась глуше. Канава перекрывалась сетью поваленных стволов, гнилых, полуразрушенных и ещё крепких.

По этим стволам мы и перебирались с одной стороны канавы на другую. Канава углубилась и расширилась. Склоны её затянулись непроходимым шиповником и густыми лопухами. Невидимая вода журчала где-то глубоко.

– Вот бы Толика сюда, – восторженно сказал Витька, когда мы остановились посреди ствола-мостика на большой высоте.

– Да он тоже пойдёт!

– Нам бы вместе.

Мы забыли и про зыбун, и про полую воду, и про комаров.

Впереди мелькнул просвет, и мы вышли к полукружному свободному пространству, залитому солнцем, и поразительная картина открылась перед нами – гарь. Обуглившиеся корни вывороченных деревьев, чёрные стволы, стоявшие прямо, как гвозди, скрещённые, недогоревшие, – всё это, неподвижное, угрюмое, поразило нас своею мертвенностью, своим безмолвным унынием. Сквозь слой золы и угля пробилась уже молодая поросль, но упрямая чернота сквозила через всю зелень.

Потом опять потянулась сумрачная тайга.

– Красиво, – сказал я.

– Когда мы есть будем – вот это красиво!

– Обжора ты, Колька! Есть да есть! Придём на место и поедим.

– Тогда сымай котомку, пришли… Вот она, Шугайка преподобная.

Тайга прервалась. Мы выскочили на илистый берег, поросший высокими хвощами, и по бревну перебрались на ту сторону речушки, возвышенную и солнечную. Комары рассеялись. Мы упали в глубокую траву, скинули тяжёлые сапоги и разбросали мокрые портянки. Ноги от воды побелели…

Колька развязал котомку, вытряхнул содержимое, схватил самый крупный огурец и мигом обезглавил его.

Кедрач не сплошь заселял здесь тайгу. Он был разбросан пятнами, островами, которые возле речушки назывались Шугайскими. Перед нами и раскинулся один из таких островов.

Мы поели, оставив про запас, обулись, напились из Шугайки холодной воды и перебрались в кедрач. И тотчас комары, вылетая из засад, снова набросились на нас.

Колька озабоченно шарил глазами по вершинам. Я тоже задрал голову, хотя не знал, что, собственно, следует высматривать.

– Колька, а что ты ищешь?

– Чо получше.

– Да лезь на любой – везде шишки висят, – рассудил Витька.

– Мне чтоб сразу полмешка, – пояснил Колька. – Чтоб не зря царапать брюхо… Вон тот шишкастый. – Он перепрыгнул колдобину и бросил мешок возле одного из кедров. – Щас шест вырежу.

А мы с Витькой живо насобирали валежника, сухой хвои, накрошили сверху сырой травы и подожгли. И пока Колька возился с шестом, мы поочерёдно совали распухшие лица в густой белый дым и, затаив дыхание, коптили физиономии. Комары только гудели, но не жалили.

Наконец Колька сказал:

– Я полез… Вот только зря так напузырился, – он помял себе живот, – вниз тянет.

Я предостерёг:

– Смотри не сорвись! Сам-то пролетишь между веток, да живот застрянет.

Колька плюнул на ладони, вытер их о штаны и полез, потянув за собой шест, привязанный к поясу. Его руки не обхватывали толстый ствол, а лишь сжимали его с боков. Ухватится Колька, подтянет ноги, стиснет ими кедр и руки выше заносит, потом опять поджимает ноги. Он полз, как гусеница. Пошли ветки, и Колька быстрее подался вверх. Скоро он исчез среди хвои, и шест пропал, и о Кольке напоминал лишь треск трухлявых сучьев, которые он обламывал нарочно из-за их ненадёжности.

– Колька слезет, и я полезу, – сказал я. – А ты полезешь? Оттуда Кандаур видать, всю тайгу… Ещё что-нибудь.

Витька обвёл взглядом кедры:

– Попробую… Мальчик с пальчик и тот лазил.

– На кедры?

– Может быть, и на кедры… А зачем Колька палку взял?

– Шишки сбивать. Они ведь зелёные, так не отваливаются.

На всех кедрах метрах в двух от земли виднелись глубокие, затёкшие желтоватой смолой выбоины – следы от ударов колотами. На иных стволах, образуя уродливые наплывы, различалось по две и даже по три таких ямины.

– Эге-ге! – донеслось сверху.

– Эге-ге! – ответили мы.

– Колочу… Не зевайте, а то шишка прилетит – шишку посадит.

– Давай.

Послышалось встряхивание веток, и шишки одна за другой градинами начали плюхаться вокруг. Одна из них ударила в подставленную мною кепку и выбила её из рук. Тяжёлая, фиолетовая, с плотно пригнанными липкими чешуйками. Я надкусил горьковатую кожуру и обнажил белые с лёгким коричневатым налётом орехи. Нетерпеливо расщёлкнул первый в этом году орешек. Ядрышко было мягким, пахнущим хвоей и молоком.

– Вить, попробуй-ка.

– А от них ничего не будет?

– Конечно, ничего.

Комары снова прижали нас к костру.

А шишки падали и падали. Некоторые, рикошетя, со свистом отлетали далеко в сторону. Одна шишка, как бомба, врезалась в наш костёр, подняв облако искр и пепла.

С неба послышалось:

– Тикайте… шест кидаю.

Мы стали под кедры: я под тот, где сидел Колька, а Витька – под соседний.

– Не выглядывай, так и пропорет шею, – предупредил я друга и крикнул вверх: – Швыряй!

Возник нарастающий стремительный шум… Я почувствовал удар, схватился за голову. Пальцы попали во что-то жидкое, тёплое. И вдруг кедры вздрогнули перед глазами, качнулись и повалились набок. Я рухнул во влажный мох…

…Очнулся я ночью, лёжа на спине. Надо мною чернело беспотолочное небо в ярких веснушках.

Рядом пылал костёрчик, вырывая из темноты тёмнокрасные комли ближних деревьев. Где я и почему я лежу? Я хотел привстать, но резкая боль в голове опрокинула меня. Я застонал.

– Мишк, Миша, – услышал я под самым ухом испуганный Витькин голос. – Ты слышишь меня?

– Слышу.

– Наконец-то… Коля, иди сюда. Мишка очнулся…

Я вспомнил нарастающий шум брошенного Колькой шеста, удар по голове, кровь под пальцами.

Подошёл Колька с палкой в руке. Оказывается, время от времени он отходил от костра и стучал по кедрам, отпугивая невесть кого.

– Очухался?

– Очухался.

– Голова болит?

– Болит.

– Ещё бы! Это хорошо, что шест криво падал, а если бы прямо – пришибло бы! Зачем ты, балда, под кедр-то встал?

– А куда?

– В сторонку бы.

– А ты зачем по кедру пустил?

– А куда я пущу?

– Швырнуть надо было.

– Швырнёшь там, когда сам еле держишься… Да и почём я знал, что ты тут как тут.

– А здорово череп-то раскроился?

– Нет, не шибко… Не бойся, мы кровь уняли.

– Миша, есть хочешь? Для тебя оставили…

– Не хочу.

– А шишек? Мы нажарили шишек. Вкусные!

– Не хочу… Пить.

– Щас, – сказал Колька. Он порылся в котомке что-то вынул и нырнул в темноту.

Журчала вода. Наверное, мы на канаве. В тишине крякнула утка.

Витька вздрогнул, а потом сказал с насторожённой улыбкой:

– Утка. Как в деревне… Что думает сейчас Толик?

– Ты не бойся, к костру ни один чёрт не сунется, – сказал я. – Мне бы спину к огню, замёрз.

Сейчас я тебе помогу.

Он помог мне развернуться. К обомлевшей спине мигом припала теплота. Глаза закрывались. Колька принёс воду в огуречном стаканчике. Я выпил, и внутренний холодок разбежался по телу дрожью.

– Чуть посветлеет, и пойдём, – проговорил Колька. – Вить, подкинь сушняку, пусть ярче полыщет.

– Как же вы со мной пойдёте?

– А так же, – ответил Колька, поднял свою палку и удалился. Тотчас послышался стук и его сердитый голос: «Кши, гады, кши!»

– Витя, а ночь давно?

– Не очень. Часа три.

– А как вы меня тащили?

– Мы тебя никак не тащили. Мы только уняли кровь да ближе к канаве поднесли, вот. Тебе бы нашатырь нюхнуть… Мы маме давали нашатырь. С ней часто случалось…

Я повернул голову к Витьке. Уловив моё насторожённое внимание, он после некоторого молчания произнёс:

– Мама всё говорила, что долго-долго будет жить, нас вырастит… А то вдруг – в слёзы: «Как вы, говорит, без меня будете?..» Живая – про смерть… А как она трудно умирала!.. Ночью…

Витька замолчал. Потрескивал костёр. При вспышках лес озарялся глубже, при угасании темнота придвигалась вновь.

Витька уже несколько раз говорил о том, как трудно и страшно умирала их мать. И постепенно передо мной нарисовалась картина смерти Кожихи, дополненная воображением… Ночью ребят разбудил крик. Плача и трясясь от страха, они зажгли лампу. Мать металась в постели, выгибаясь дугой, будто хотела переломиться, и иссохшими руками сжимая себе горло. Лицо её почернело и сморщилось, глаза оставались закрытыми. Пока обезумевшие ребятишки бегали к соседям, она умерла, не оторвав рук от горла… А хотела долго жить, хотела вырастить ребят. Ну, вырасти они и так вырастут – колхоз поможет, но только ведь без матери – это плохо… И Кожиха представлялась мне уже не такой плохой, наоборот, она вон заботилась о ребятишках и вообще… Они всегда ходили чистые и опрятные. Они и сейчас, без матери, одеваются так же аккуратно… Надо и мне остерегаться – поменьше пачкаться, пусть мама порадуется… Я размышлял в каком-то полузабытьи. Но, вспомнив о маме, очнулся и шёпотом – громко говорить не мог: в голове отдавалось – произнёс:

– Хоть бы мама осталась ночевать на таборе, а то подумает, что мы затонули, и всполошится… К утру-то я, может, отлежусь.

– Толик, наверное, не спит – беспокоится…

Подбежал испуганный Колька:

– Ребя, гляньте, гляньте…

На нас надвигались какие-то огоньки. У Витьки подкосились ноги, и он сел, прикрыв рот ладонью. Я соображал не очень ясно, но понял, что сейчас случится что-то ужасное… Огни – ближе, ближе. Они то прятались за стволы, то снова выплывали. Они блуждали. И быстро явилась мысль: волки. Но почему они одноглазые?

И тут послышались глухие человеческие голоса и вдруг – голос:

– Вот они, обормоты!

Анатолий. Я закрыл от слабости глаза, но тут же опять раскрыл.

Люди спешили, чуть не падали, путаясь в корневищах. В руках у них дёргались фонари. Да сколько их, полдеревни, что ли? Нет, это тени мелькают. Их – трое.

– Ах, Робинзоны! Ах, шугайские Крузы, – восклицал Анатолий, приближаясь к нам.

– Мальчики! Что же вы? Зачем же вы остались в тайге? Миша!

Этот голос я узнал. Я почти испугался от радости. Я крикнул:

– Мама!

В голове кольнуло – сознание пропало…

Должно быть, я видел сон: мне казалось, что я плыл, что мне в ухо жужжали пчёлы, которым пасечник Степаныч говорил: «Нельзя, свой», что вокруг булькала чёрная вода и в неё, как в барабан, дробно ударяли кедровые шишки. Потом из мрака выпрыгнула оскаленная морда Игреньки и проговорила: «Молодец, братуха!» И всё качало и качало.

Я очнулся. Меня несли. Чавкало болото. Витька рассказывал:

– Мы спрятались и крикнули: «Кидай». Коля кинул, и вот…

– Я думал, он в сторону бросит, – неожиданно для всех произнёс я.

– Миша, тебе нельзя разговаривать, – послышался мамин шёпот. Она несла носилки сзади.

С трудом я различал её лицо.

– Мама, мне не больно.

– Молчи…

Сбоку подошли Витька и Толик. Это он был третьим.

– Последнюю поляну проходим, – проговорил Витька. – А там – земля.