Текст книги "Кандаурские мальчишки"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Петька тоже решил отличиться. Он поднял листик с перебитым корешком и протянул Кольке.

– Подержи-ка, я тресну.

– Прям в руке?

– А то как же!

– Нет уж, – отмахнулся Колька. – Огреешь меня, глаз-то вон косит из-под лодки-пилотки.

Неожиданно Витька сорвал с берёзки лист и, взяв его за кончик, отвёл в сторону.

– Бей!

Мы насторожились, глядя на него. Петька только хлопал глазами, будто с испуга, потом спросил:

– Прям в руке?

– Конечно. Ведь ты хочешь прямо в руке?

– Нет. – Петька опустил бич. – Я взаправду могу смазать, а смажу да по руке – это сразу кровь, как на войне. Нет!

Глава вторая

Шуркино предсказание начало оправдываться с полдня. Сперва небо устилалось лёгкими серенькими облачками, которые проплывали хотя и густо, но высоко. Потом тихой сапой подобрались тучи. Они немой тёмной ордой вырвались из-за бугра и живо заволокли всё над головой. Но дождя не было. Тучи ломились, напирали, а хоть бы капля упала, только Клубничный березняк раскачивался да шумел. Это всегда так: в небе тучи битком – значит, дождя или совсем не будет, или затянется дня на три, мелкий, почти невидимый, частый и противный.

А нам было хорошо. Солнце не пекло, а прохлада только бодрила.

Приближался вечер, но небо не расчищалось. Тучи ползли и ползли, тайга их равнодушно глотала, а они всё лезли.

Мы гнали стадо домой. Колька измотался в своих сапожищах и устало, молча плёлся сзади, изредка окликая нас:

– Куда прётесь-то? Поспеем…

Петька оборачивался и безжалостно издевался:

– Эх ты, вояка! Размяк… А если тебе ещё пулемёт на горбушку присобачить?

– Присобачивай себе, – огрызался Колька. – Вот погоди, увидит тебя босиком тётка Дарья, даст жару, и штаны-бутылочки полетят… Ну, куда прётесь?

Витька нёс бич и с опаской изредка щёлкал им. На щеке его появилась ещё одна пухлая полоска, поперёк той, первой. Витька изредка охлаждал руку в сырой траве и прикладывал её к малиновым горящим опухолям.

Я шёл рядом с ним. Мне хотелось говорить Витьке что-нибудь приятное, чтобы он радовался, чтобы отвечал мне, но ничего путного не лезло в голову. И только когда он вскидывал бич и палил, я охотно замечал:

– А сейчас лучше…

– Да?

– Да.

– Зато щека ноет.

– Завтра же пройдёт. Мне как-то Колька по ноге резанул – бич так винтом до коленки и закрутился, рубцы аж в палец толщиной вздулись, а утром всё сравнялось. Зудилось два дня. Так зуд, что он? Чешись да чешись – одна приятность…

– Ничего, у нас целая полка лекарств, намажу чем-нибудь.

– Что же делать будем сегодня, а? – вздохнул Петька.

Что делать вечером?

Ни перед кем так прямо и необходимо не возникает этот вопрос, как перед нами, мальчишками. У взрослых всё получается само собой. Придут они с работы, и дела сами бросаются им в руки, только проворачивай. А что нам? Ну, принесём воды, ну, ломая ногти, торопливо нароем в огороде картошек, ну, бегом подтащим к печке поленьев и, зубами вгрызаясь в горькую берёзовую кору, надерём берёсты на растопку – и всё. Но ведь это пустяк, на это полчаса. А потом? Всяко у нас складываются вечера. Иногда – чижик, хлещем до тех пор, пока не зашвырнём куда-нибудь самого чижика, а там и лапту побоку: квадрат на земле не различается – темно. А то наладимся «попа гонять по улице». Гуси порассядутся у плетней, позасовывают головы под крылья, а мы лавиной катимся с криком да стуком. Птицы уже обучены, погагакают и – под ворота. Последний беспокойно оглядывается, не летит ли в него дубинка. Но самое интересное бывает в осенние вечера, когда мы забираемся на колхозный сеновал, что на скотном дворе. В огромном ворохе сена мы, как кроты, роем тесные норы вдоль и поперёк, снизу вверх, соединяем, путаем их и ползаем по этим ходам, встречаясь в пыльной горькой темноте и ощупью пытаясь узнать друг друга, воем по-волчьи, ухаем по-филиньи, мяукаем, просто кричим. Не хватает воздуха, чешется до кашля в горле, колет и режет за шиворотом от накрошившейся туда сухой трухи, но всё это только усиливает наш азарт. Ни одна игра не могла нам заменить эти блуждания в шуршащем податливом сене. Дед Митрофан гнал нас от сеновала, подкарауливал, но если уж мы забирались в него, то выудить нас оттуда не было никакой возможности. Сейчас сеновал пустует, не пришло ему ещё время полниться.

– Ну, что же делать-то будем? – переспросил Петька Лейтенант.

– Я вот щас приду домой, хлобыснусь на пол и три дня не подымусь, – сообщил Колька. – И дыханье зажму, и мёртвым представлюсь, пусть мамка не суёт в другой раз эти чуни.

– Давно бы скинул, чем ныть-то, – упрекнул Шурка.

– Нет уж. – Колька швыркнул носом. – Я уж как-нибудь доплетусь, хлобыснусь на порог и дыханье зажму…

– Заладил, – перебил Петька. – Давайте лучше сегодня бузить! Кому-нибудь выхлестнем стекло или трубу с крыши заткнём, а? А!! Давайте Граммофонихе отомстим! Кольк! – Он схватил за руку еле шедшего Кольку. – Давайте придумаем такое, чтоб она заикаться начала! – Петька оборачивался то к одному, то к другому. – Слышали, что она про меня болтанула? Не слышали? Что я – вор! Что я у неё все яйца перетаскал. Её куры от меня шарахаются. Раз, говорит, шарахаются, значит, знают они меня, значит, яйца я таскаю. А от меня не только куры, но и собаки шарахаются, что же, выходит, что я и собак ворую?.. Хы! Вор!

– А я, говорит, гусям её головы свинчиваю, как гайки, – припомнил Колька.

– Во-во! Мы ей покажем!

Колька оживился. Его кислая, унылая физиономия обратилась в ликующую и радостную. Он сразу позабыл про тяжёлые сапоги.

– Здорово! – воскликнул он. – Надо её на кладбище заманить, а самим нарядиться в белое.

– Ага, – говорю я. – Заманим мы, а ты в белое наряжайся и ступай к мертвецам.

– Почему я? – заволновался Колька. – Лучше Петьку. У него вон штаны военные, черти его побоятся.

– А что? Я пойду! – не моргнув глазом, ответил Лейтенант.

Я был уверен, что Петька в самом деле пойдёт, закутается в простыню и пойдёт на могилки и не только Граммофониху, но всех чертей и ведьм, если они там есть, насмерть перепугает. Но Граммофониха… Её ведь туда никакими приманками не затянешь.

Я так и сказал ребятам.

Шурка поддержал:

– Да-а, на могилки её не заманишь. А её можно и без могилок, дома пробрать! Знаете как? – И Шурка предложил план, который мы с восторгом приняли.

Возле нашей ограды разошлись, договорившись собраться у меня.

Мамы ещё не было.

– Может, к нам заглянем? – предложил вдруг Витька. – Модель посмотришь. Толик, наверно, закончил её.

– У меня сапоги грязные.

– Разуешься. Пошли.

В сенях я разулся, открыл дверь и сразу же запутался в марлевой занавеске, спускавшейся с притолоки прямо до пола.

– Ничего-ничего! – успокоил меня Толька. – Это от мух, а не от людей. Ты что ж, Витёк, не предупредил гостя!

Из горницы вышла бабка Акулова с подушкой в руках. Она, очевидно, всё ещё перетрясала залежавшиеся вещи, может, уже во второй раз.

– Явились, христовые. О господи! Рубашка-то, рубашка!

– Вы на штаны гляньте, на ботинки, на лицо! – почти с гордостью перечислял Витька, поворачиваясь на свету. – Хорошо? – Тут он вдруг поймал Тольку за рукав. – Толик, а как я научился бичом щёлкать! – Он поглядел на меня. – Миш, ты чего стоишь? Иди сюда, скажи, крепко у меня получается?

– Крепко, – ответил я, продолжая стоять у порога и оглядывая всё вокруг.

Справа от двери стояла громоздкая русская печь, такая же, как у нас. Слева у окна висела полка, полузакрытая марлевой же шторкой, уставленная многочисленными разноцветными флакончиками с бумажными наклейками. На краю полки я неожиданно увидел воронку, ту самую, через которую Кожиха вливала себе в рот чай. Мне вдруг стало так не по себе, что я бы, наверно, утёк, не будь сзади занавески.

– Смотри-ка! – отвлёк меня Витька, показывая рукой за печь.

Я сделал несколько неловких шагов и, вытягивая шею, заглянул в угол. То, что я увидел, было совершенно неожиданным. На гвозде, вбитом в стену, на шнурке висела какая-то белая худенькая и чуть прозрачная штуковина, похожая на самолёт, с крыльями: два спереди и два в хвосте. Крылья были обтянуты тонкой папиросной бумагой, такой же, из которой мы с мамой мастерили под Новый год ёлочные игрушки. Сквозь эту бумагу виднелись рёбрышки, тоненькие-тоненькие. Крылья соединяла рейка в карандаш толщиной, а впереди, в самом начале, – нос, широкая, с ладонь, фанерная лопатка.

– Модель?

– Модель, – ответил Витька. Он подошёл к планёру, снял его со шнурка, взялся за середину и, уравновесив на пальце, стал покачивать, будто взвешивая.

Я вдруг, сам не зная с чего, дунул в крыло. Планёр проворно перевернулся и, прежде чем Витька успел подхватить его, шлёпнулся спиной на пол, только прошуршала папиросная бумага.

Я остался неподвижным, испуганно хлопая глазами.

– Как же так? – спросил тревожно Витька.

Я молча помотал головой из стороны в сторону: мол, не знаю, как это получилось.

Витька вдруг рассмеялся, живо подхватил планёр с пола и повесил его на место.

– Думаешь, он сломался?.. Нет! Если он от этого будет ломаться, то что же с ним станется, когда мы его с крыши сбросим… Толь, он просох?

– Не совсем… Вы перейдите с Мишей к окну, я тут сор немного подберу.

Бабка Акулова, задевая отзывчивую заслонку, возилась у печи, ворочая ухватом, собирая на стол. Толька заметал в кучку мелкие стружки и собирал их в ладонь, согнутую ковшичком. Ладонь была забинтована.

– Наверное, ножом зацепил, – сказал я потихоньку Витьке.

– Нет. Это мы вчера помогали тёте Лене дрова складывать, и он занозился. Длинная заноза, пришлось даже кожу бритвой резать.

Вот, значит, я шатался где-то, а тут… Мне вдруг захотелось сделать для Кожиных что-нибудь такое, чтобы при этом или раздробить себе палец, или нажить здоровенную шишку, или ещё что-нибудь в этом роде, и я спросил:

– А вам дрова скоро привезут?

– Ну как скоро? Когда наймём, тогда и привезут, – ответил Витька.

Зажгли лампу, и на улице мигом потемнело, точно вся темнота сгрудилась у окна, чтобы только посмотреть на керосиновый огонёк.

Раздался стук в окно. Все оглянулись. К стеклу прилипла чья-то физиономия и вращала глазами. Выше приплюснутого носа блестел железнодорожный крестик.

– Петька, – спохватился я и выбежал.

У ворот стояли Петька с Колькой, а у ног их на земле лежала здоровенная тыква.

– Ого! – удивился я.

– В самый раз! – гордо заявил Петька. – А эти-то, «спаянные», придут?

– Ничего они не спаянные, а нормальные! А Толька знаешь какую модель сделал!

– Кого?

– Модель.

– Какую модель?

– Такую! Она летать будет!

Прибежал Шурка. Петька подхватил тыкву, и мы ввалились в наш двор. Мама уже была дома и что-то, как всегда, жарила. Друзья уселись на коротыш к печке, я на миг прильнул к маме и присоединился к ним. Шурка взял мой складень и начал потрошить тыкву, вырезав у неё четвертушку, чтобы просовывать руку внутрь.

– Уши, Саньк, продырявь, – предложил Колька.

– Не к чему. Уши спереди не увидишь.

– Тогда брови какие-нибудь этакие! Эх, зря я оставил дома свой сапожничий! – Чувствовалось, что Кольке здорово хотелось встряхнуть Граммофониху.

Тыква принимала мрачный, пугающий облик: решётчатый оскал зубов, тонкий длинный нос, огромные провалы глазниц. Шурка то и дело отводил эту скелетную образину в сторону, прищурив глаз, пристально рассматривал её, неудовлетворённо двигал губами и опять брался за нож, терпеливо, чёрточку за чёрточкой, добавляя ужас в тыквенный череп. Мы, окружив Шурку, дивились и радовались.

– Хватит, Саньк, а то перебачишь, – заметил Петька.

Перелез через ограду Витька.

– Ты посмотри на эту морду, – подтолкнул я его.

– У!.. В городе на электрических будках вот такие же физиономии намалёваны. По-моему, вашей Патефонихе дурно будет!

– Вот и пусть! – сказал Колька.

– А может, не надо? – усомнился Кожин.

– Кому не надо, а кому надо, – рассудил Шурка. – Мы не заставляем.

– Как бы чего не случилось, если сердце слабое, – предостерёг Витька.

– У кого сердце слабое, у Граммофонихи? – изумился Петька. – Да у неё дизель, а не сердце! Это ещё надо посмотреть, что она в себя вливает: чай или солярку! Хых, слабое!

– Не знаю, не знаю! – по-матерински оговорился Витька и глянул на меня, словно ища во мне союзника.

Вообще-то лично мне Граммофониха никакого зла не причинила, и у меня не было на неё зуба, если задуматься, но поскольку остальные пацаны кипели местью, то и мне казалось, что я тоже крайне обижен этой тёткой и не просто за компанию участвую в деле, а из кровного интереса.

Мама подозрительно покашивалась и на нашу поделку, и на наши энергичные перешёптыванья, потом спросила:

– Это куда же вы снаряжаетесь?

– Играть, тётка Лена, – простецки соврал Петька и тут же расписал придуманную вмиг игру. – Это вроде партизан. Двое несут тыкву, у тыквы глаза красные, а двое из-за угла в неё картошками швыряют. Если, значит, тыква уцелеет, то победили, а если треснет, то – разгром.

На улице уже окончательно стемнело, но темнота была не плотной, а жидковатой, ранней.

Мы, разгорячённые предстоящей местью, шли сперва по дороге открыто, болтая и смеясь, но потом подвинулись ближе к плетням и свели разговор на полушёпот, и только отдельные вспышки смеха звенели неожиданно громко. В нас легко было разгадать людей, замышляющих зло. Чего это ради мы лезли в тень плетней и так осторожно двигались? Конечно, замышляли преступление! Лёгкая тревога копошилась в сердце, и ещё более хотелось творить что-нибудь необыкновенное, озорное. Встречных было мало, в домах ещё не отужинали.

Граммофониха, как и Шурка, жила у озера, но несколько дальше.

– Как бы этот дурак боров не расхрюкался, – озабоченно проговорил Колька.

– Надо разведку снарядить, как на фронте. Это уж твоё дело. Ты с ним раз снюхивался, ступай ещё раз выследи.

Колька отдал мне палку, на которую предстояло насадить тыкву, чтобы поднять её повыше, и отделился от нас. Мы остановились в лопухах между избой Граммофонихи и её соседей.

– Будем действовать прямо с улицы, – сказал Петька Лейтенант.

– Ты постой, не торопись, – возразил я. – Может, лучше с огорода? Чуть чего – бац в картошку, и нас нет.

– Не пойдёт, – сказал Шурка. – Огородное окно – из горницы. Жди, когда Граммофониха в горницу заглянет.

Вернулся Колька.

– Ну?

– Боров в хлеву чавкает. А в избе собирают на стол, я заглядывал.

– Айда! – скомандовал Шурка и направился к дому, держа тыкву под пиджачком.

Мы цепочкой, как овцы в узком месте, двинулись за ним.

– Да, – обернулся он, – чтоб не спорить, сразу уговоримся, кому что. Я подымаю тыкву, Петька держит Мишку, Мишка глядит в окно. Колька и вот ты, – обратился он к Кожину, который после некоторых колебаний всё же присоединился к нам, – следить по сторонам.

– А если я – смотреть? – заикнулся Колька.

– Ш-ш-ш, – шукнул Петька. – Мне тоже не баско шею подставлять.

Мы действовали быстро. Тыкву насадили на острую палку, засунули внутрь через глаз паклю, пропитанную керосином. Колька держал наготове спички, ожидая моего сигнала. Важно было не просто сунуть тыкву в окно, а увидеть, что случится там, в избе. Я схватился за оконный наличник, подтянулся. Петька головой подпёр меня сзади. Утвердившись таким образом, я медленно ввёл голову в полосу света, падавшего из окна. Лампа горела ярко, и внутренность кухни сперва представилась мне наполненной сплошным огнём. Проморгавшись, я увидел двух тёток за столом: одну – лицом ко мне, другую – спиной. Одна поднялась и пошла к печке. Это Граммофониха. Руки у меня от волнения дрожали. Я кивнул Кольке. Он живо чиркнул спичкой, сломал её.

– А! – не выдержал Шурка.

– Щас… – Колька достал вторую, чиркнул, сломал. – Нате, нате, – торопливо проговорил он, передавая коробок Витьке.

– Мишк, ты придерживайся малость, – зашевелился подо мной Петька. – У меня ведь шея не бычья – плющится.

Витька зажёг спичку и через нос бросил её в череп. Маска, бесформенная в темноте, выявилась вдруг во всей своей жути. Глаза, круглые и большие, острый филиний нос горели, резко вырисовывая на бревенчатой стене избы дрожащие золотые пятаки. Особенно страшными были зубные прорези. Пакля начала чадить, и через глазницы повалила копоть.

Шурка поднёс горящую тыкву к окну. Я следил. Граммофониха, поддев ухватом чугунок, семенила от печи к столу. Я осторожно, как птичка клювом, постучал ногтем по стеклу. Граммофониха оглянулась и вдруг, резко выпустив ухват, вскинула руки и стиснула ими голову. И тут же раздался пронзительный визг. Я только видел, как упал чугунок, что-то выплеснув на пол, и как вскочила вторая тётка. Больше я не видел ничего. Петька выдернулся из-под меня, и я шлёпнулся на землю. Ребята удирали вдоль плетней. Я подхватил оставленную ими палку и пустился следом. Шурка бежал последним, таща горящую тыкву. На ветру пламя разгорелось и, наверное, жгло ему руки, потому что он болтал пальцами, а потом бросил тыкву в крапиву. Ударившись о землю, она сочно хрястнула и метнула пламя, как голова сказочного Змея Горыныча. На бегу я оглянулся. Огонька уже не было видно, пакля, должно быть, угасла, окропившись росой.

Мы промчались по улице до Шуркиного двора, влетели в калитку, шмыгнули в огород и спустились к огуречным грядкам.

– Вроде получилось, – сказал Колька, переводя дух.

– Никто, кажется, не гонится, – прислушиваясь, проговорил Витька, потом тихо спросил меня: – Где мы? Я все ориентиры потерял. В каком конце деревни?

– Да рядом мы, у Шурки, – ответил я. – Вон оно, озеро.

– А!

– Вы слышали, как завизжала Граммофониха? – спросил я.

– Ещё бы.

– Как тот боров, – вспомнил Колька.

– А может, и тогда Граммофониха выла? – предположил Петька.

– Что я, Граммофониху с боровом перепутаю? – оскорбился Колька. – Я с ним нос к носу столкнулся.

Мы прислушались.

– Никто не всполошился, – заметил Петька и вздохнул. – Хоть бы кто погнался.

– Погоди ещё! – сказал я.

Снизу, с озера, напирал туман и рыхлыми волнами окутывал тёмные грядки. Холодило ноги, по колено вымоченные росой.

Из предосторожности мы с полчаса просидели в Шуркином огороде. Торжество, ликованье, охватившее нас в первые минуты, скоро улеглось, а потом и вовсе исчезло, уступив место беспокойству и какому-то гнетущему, противному чувству, которое на словах значило: «А что будет?» Вдруг Граммофониха узнает, что это наша проделка, и разнесёт по всей деревне? И будут люди тыкать в нас пальцем и говорить: смотрите, мол, герои, думали – хлопцы что надо, а они…

Расходились по домам молчаливо, словно стыдясь друг друга. Где-то, кажется у клуба, ухарски заливалась гармошка, но её голос нас не манил сегодня.

Глава третья

Утром меня кто-то настойчиво тормошил. Я чувствовал эти толчки, но сперва думал, что не меня толкают, а когда понял, что меня, – не захотел открывать глаза. Как приятно спать.

– Миша, Миша, – повторял голос. Это мама.

И тут же другой голос:

– Мишка! Засоня, очухайся. Слышь, эй!

С меня сдернули одеяло. Я сел. У кровати стояли мама с Колькой, у которого были поцарапаны щека, кончик носа и уголок лба. Я мигом сообразил, что Кольке попало за вчерашнее, и тревожно спросил:

– От матери досталось?

Колька махнул рукой.

– Нет… Слышь-ка, Миш… – Он покосился на маму.

– Мне нельзя слушать? – спросила мама.

– Можно… Ну, это… – Он задёргал пальцами, подыскивая слова. Чувствовалось, что он многое хочет сказать. – Так что вот – на меня вчера бандюга нападал!

Я съехал с высокой кровати на пол:

– Какой бандюга?

– Такой… Человечий.

– Врёшь!

– Чтоб мне с кедра свалиться – человечий, – поклялся Колька, ворочая до невероятности круглыми глазами.

– Какие же бандиты в деревне? – проговорила мама тем тоном, в котором сквозит явное недоверие.

– Тётя Лена, тётя Лена, Мишка… Бандюга. Говорю вам – бандюга, чего мне врать-то… Мишку я, может, и обманул бы, а вас-то… Он меня свалил и чуть не задушил, – быстро, свистящим шёпотом выпалил Колька.

И он, сбиваясь, рассказал всё, что с ним произошло.

Когда, расставшись с нами, Колька побежал домой мимо амбаров, ему кто-то подставил ножку. Он упал ничком и прокатился по земле лицом. Колька не видел человека и не знал, что упал из-за подножки, думал – просто запнулся. Но он испугался этого неожиданного падения в темноте. Он слабо вскрикнул. Хотел было вскочить, как вдруг кто-то живой и грузный навалился на него, зажал ему рот и нос ладонью. Колька рванулся, ещё не поняв, в чём дело, рванулся просто от насилия. Но руки держали его плотно, как ухват. У Кольки мелькнула мысль: отплата за Граммофониху. Ну, пусть надерут уши или отстегают крапивой, зачем же так давить и зажимать рот, ведь дышать-то надо… Колька снова рванулся. Но человек ещё злее прижулькнул его. Он сам дышал часто, тяжело и хрипло. Он даже закашлял, наглотавшись пыли, которая поднялась вокруг. Кашляя, он ослабил руку, державшую стиснутым Колькино лицо, и Колька, мотнув головой, сбил ладонь со рта. Но крикнуть он не успел, он успел только вздохнуть, а рука вновь закрыла рот.

Внезапно Колька понял, что нет, это не из-за Граммофонихи, что это не наказание за шалость, а что-то другое, страшное и непонятное…

Человек между тем торопливо обшаривал Кольку. Он, путаясь в прорехах, лазил в карманы, за пазуху. Он чего-то искал, искал – не находил и вновь совал свою дрожащую руку в Колькин карман. Колька начал судорожно биться, не соображая, что к чему. И ему снова удалось сдёрнуть со своего рта ладонь, удалось повернуться под человеком. Его обдало гнилым, вонючим дыханием, и он глотал этот дрянной воздух, силясь крикнуть. Но крик не получался, потому что грудь была сдавленной. Кольке в глаза упали чужие волосы. Колька подумал, что ему выкололи глаза, что он ослеп. И тут он пустил вопль.

Человек вскочил, метнулся в сторону амбара и будто проник прямо сквозь амбарную стену.

Колька сел. Он трясся, дыша с каким-то шипением, как рассерженный гусак. Встать на ноги не было сил. А вдруг этот дьявол вернётся? Колька поднялся и пошёл неверными шагами. Дом был почти рядом. Колька щёлкнул крючком и опустился на порог, припав головой к косяку. Губы его задёргались, явились слёзы, и он всхлипнул.

– Колька, ты? – спросила проснувшаяся мать.

– Я.

– Ревёшь ты, что ли?

– Реву… – Колька встал, в темноте привычно бросился к кровати матери, ткнулся лицом в одеяло и, глуша голос, зарыдал.

– Что ты, Коль?

– Мамка, – заговорил он сквозь плач. – Мамка… Спишь и вовсе не знаешь, что меня под окном, у амбаров душили…

Тётка Аксинья поняла, что это не шутка. Колька почти никогда не плакал. Она откинула одеяло, быстро поднялась с койки, зажгла лучину. Колька был весь в пыли, заплаканный, с грязью на щеках. Тётка Аксинья охнула и присела перед ним.

– Сынка, как же так? – Она шершавой ладонью, нажимая до боли, вытерла под глазами слёзы. – Сынка, кто ж это?

– Кабы знать.

– А что он делал-то?

Колька рассказал.

Тётка Аксинья заплакала. Но у Кольки уже обсохли глаза, и он принялся утешать мать, тряся её за плечо.

– Ты, мамка, не хнычь, нервы не выматывай… Жив я, чего ж тут слезиться… Хорошо, что я нож-то дома оставил. А не оставь я нож дома – этот чёрт, или кто он там, так и знай – отобрал бы.

– Какой нож?

– Тот, которым Хромушку зарезали, – сапожничий. Мы его подобрали, прямо из раны выдернули.

Тётка Аксинья вдруг насторожилась и строго спросила:

– Где он?

– Нож-то? Я его за печку спрятал.

– А ну-ка, покажи.

– Нет уж, картошку им чистить я не дам, – запротестовал Колька.

– Покажи, говорю.

Колька достал нож:

– Вот он. Знаешь, какой острый!

Тётка Аксинья поднесла нож ближе к лучине и пристально оглядела со всех сторон. Потом стала развязывать грязную, промасленную тряпку на ручке.

– Не надо, мам. Её потом не намотаешь так ловко.

Но мать не ответила, продолжая разбинтовывать нож. Тряпка ссохлась и слиплась, поэтому раскручивалась с потрескиванием.

– Да зачем ты портишь! – возмутился Колька. Он забыл уже про свои слёзы.

– «Зачем-зачем»… А может, под тряпкой-то фамилия того самого разбойника значится. Может, он ради ножа тебя и тискал. – Видя недоумевающий взгляд сына, добавила: – А чего? Пронюхал, что он у тебя, ну и спробовал отнять.

Тряпочка упала на пол. Тётка Аксинья склонилась ниже. Колька тоже сунул голову. При слабом жёлтом свете лучины они разом разглядели слово «ТИМ», нацарапанное на чёрной рукоятке. Нелепые, но чёткие буквы стояли не рядом, а с разрядкой: «Т И М».

Колька удивился:

– И правда фамилия. Тим. По-каковски это?

– По-русски.

– В деревне у нас Тимов нету.

Тетка Аксинья задумалась, потом снова посмотрела на нож, повторила:

– Тим. – Вздохнула. – Холера его знает… Ну, вот что, сынка, ложись спать. Мы сыщем этого баламута. Я завтра Дарье покажу вашу трофею… Погоди-ка, поверни рожу-то ко мне… Ишь как ссадил. – Она принялась счищать грязь с царапин. – Терпи-терпи.

Колька терпел. Он только морщился и цедил сквозь зубы воздух.

Он редко спал с матерью. Сегодня он забрался к ней. Тревожно было мальчишке.

Меня оглушил Колькин рассказ. Мама ничего не сказала и, задумчивая, отошла.

Я оглядел ссадины на Колькином неожиданно чистом лице и сразу представил, как он растянулся на земле и как огромный человек, словно медведь, навалился на Кольку и принялся холодными руками, как щупальцами, лазить по его телу. Мне стало страшно. История Хромушки, успевшая притонуть в памяти, всплыла теперь и тяжело заполнила воображение. Тёмная неподвижная фигура, застрявшая в тальнике, вдруг ожила, и я отчётливо представил, как она притаилась уже не в зарослях, а за углом амбара, чтобы ничего не подозревающего Кольку сбить с ног. Я даже увидел его когтисто скрюченные пальцы… Откуда же этот зловещий человек и что ему нужно от нас?

– Мамка сказала, что это кто-то из наших деревенских, – наклонясь ко мне, шёпотом произнёс Колька.

– Но?

– Да-а! Дед Митрофан так же говорил!

– Как же из наших, когда все кругом знакомые?

– А я почем знаю.

– Не может быть!

Под окном щёлкнул бич и раздался Петькин свист-шипение.

Мы выскочили на улицу, и Колька прямо с крыльца крикнул, что он знает тайну.

В это время хлопнула дверь Кожиных.

– Вить, скорей сюда! – позвал я.

А Колька уже, размахивая руками, обрисовывал ночное нападение. Прежнего волнения в его голосе не было. Теперь Колька будто пересказывал прочитанное.

Когда он кончил, ребята некоторое время молча смотрели на него, потом Петька выдохнул:

– Вот пёс!

Витька испуганно повторял:

– Неужели правда? Неужели правда?

– Вот что, Колька, – сказал Петька Лейтенант. – Сегодня ночью мы с тобой вместе пойдём к вам. Пойдём мимо амбаров. Ты будешь первым идти, а я вторым. Как только он на тебя бросится, я подскочу и его – в спину.

– Чем? – спросил я.

– Обухом его тюкну.

– Нет уж, – отказался Колька. – С меня будет. Иди-ка ты первым, а я сзади.

– Дурак. Ты же испугаешься. Он кинется на меня, а ты, как заяц, тикать.

– А! Гляди-кось, какой храбрый.

– А если испугаешься, так не разглядишь да и меня вместо бандита по черепку трахнешь.

– Хватит болтать-то, – перебил Шурка. – Вы думаете, он снова будет подкарауливать? Как бы не так. Он теперь упрячется, ровно крыса… Мать, говоришь, взяла нож-то?

– Взяла. Хочет тётке Дарье показать.

– Значит, сыщут, раз фамилию нашли, – уверенно произнёс Шурка.

– Тим, – повторил вдумчиво Петька. – В соседней деревне вроде есть Тимы.

О Граммофонихе мы позабыли. Тут было не до тыквенного пугала, когда такое творится.

Бандит в деревне! А мы шляемся допоздна. Может, он давно охотится за нами? Может быть, мы не раз проходили мимо него, спрятавшегося где-нибудь за плетнём? Может, он потому только и боялся нападать, что нас было много? Что же это такое?.. Откуда? Не напутал ли чего Колька? Не приснилось ли ему?

Дед Митрофан, когда мы рассказали ему о новом происшествии, хлопнул по коленям и неожиданно принялся ругать себя:

– Старый пень, а! Как есть, лишился рассудку. Ночью-то я спал. А ведь могло оборотиться в бедствие. Коровы-то спят открымши! – Дед вдруг спохватился и засеменил к коровьему стаду под навес считать скотину.

Мы выгнали овец.

За ночь небо не расчистилось. Воздух был сырым и прохладным. Таёжные дали, не расцвеченные солнцем, серели однообразно. Всё сулило непогодь, всё навевало тревогу.

Разговор не клеился. Мы чувствовали, что сейчас в правлении распутывают преступные следы и что к вечеру всё, наверное, выяснится окончательно. Поэтому хотелось, чтобы день пролетел быстрее, хотелось подтолкнуть его, как буксующую машину. Но он не спешил.

Мы долго топтались у зарослей на памятном месте, где была зарезана Хромушка. Сохранились даже пятнышки крови на траве – дождя-то не было. Заходили в тальник, в котором укрывался злодей, топча ветки. Но гибкие молодые талины успели выпрямиться, и ничто не говорило о том, что здесь был человек.

Домой погнали овец раньше – не терпелось.

На скотном дворе нас поджидала тётка Дарья и Аксинья, мама и дядя Андрей – милиционер. Мы поняли, что начинается нечто неслыханное до сих пор. У дяди Андрея на боку висела кожаная кобура. Она часто болталась у него на поясе и всегда пустая, как осенняя скворечня. Мы даже думали, что нету у дяди Андрея никакого оружия. Но сейчас из застёгнутой кобуры торчал серый затылок револьвера.

– Загоняйте, – поторопила тётка Дарья, видя, что мы растерянно остановились. – Только тихо… Загоняйте и заходите в сторожку.

Овцы без особого желания лезли в свою кошару. Лишь забегут во двор – тотчас рассыплются по всем углам: и в конюшню, и в телятник, и под коровий навес. Обычно мы орём на них. А тут действовали бесшумно, да и сами овцы будто понимали, что не время сейчас для капризов.

Подождали, пока Шурка запихал засов. Пошли.

– Саньк, а как ты думаешь, заряжен у дяди Андрея наган, а?

– А то как, – ответил вместо Шурки Петька Лейтенант. – Так ли ещё заряжен. Туда знаешь сколько патронов влезает?

– Сколько?

– Ы! Сколько… Да уж не мало.

– Вот и не знаешь…

– Я-то!

Спор оборвался. Мы вошли в сторожку. Все стояли, кроме деда Митрофана и дяди Андрея. На дяде Андрее был милицейский китель, усыпанный остью – пшеничными усиками. Под расстёгнутым кителем – майка с двумя дырками. Брюки простые, с заплатой на одном колене.

– Устали, работяги? – спросил дядя Андрей.

– Не-ет, – как-то не сразу ответили мы.

– Вижу, что нет, языки вон еле ворочаются.

– Это так, это… – Мы глотали слюну.

– Вы спокойней, спокойней, а то от вас никакого толка не добьёшься.

– Вы не бойтесь, – сказала тётка Дарья. – Дядя Андрей хочет…

– Погоди, Дарья, я сам… Вот ты, Колька, скажи, тот дубина, тот гражданин, как он, что-нибудь говорил?

– Нет. Ничего не говорил.

– М-да…

– А может, он что спрашивал? – вмешалась тётка Дарья.

– Да погоди ты, Дарья, я сам. Тут надо по порядку…

– Ты уж, Дарья, не лезь, – шепнула тётка Аксинья.

– Так… А может, он всё-таки что спрашивал? – продолжил опрос дядя Андрей.

– Нет. Он молчал. Он меня тискал, обшаривал и молчал.