Текст книги "Кандаурские мальчишки"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Я водил пальцем по корочке книги прямо через рубаху, и мне было приятно так, словно я щекотал себе живот.

Девки и парни принялись играть в разлучки. Ну, сейчас все похватают друг друга, разбегутся и – конец вечёрке.

Ребятишки по одному поднимались, зевали и разбредались. Колька дёрнул фуфайку.

– Мишк, айда, а то мне ещё дело…

– Чего это?

– А свинью-то Граммофонихе…

– Иди ты к лешему со своей свиньёй.

– Я ей всё равно впущу.

Мы встали, потянулись, зябко поёжились и пошли. Отяжелевшей голове и намаявшемуся телу неудержимо хотелось скорее сунуться в постель. Всё же, когда сбоку возникли тёмные галеры амбаров, Колька не свернул к ним, к дому, а, пройдя немного с нами, отделился и шмыгнул куда-то через ограду.

В нашем дворе белела свежая поленница. Возле крыльца горкой лежали ещё не сложенные дрова.

«Э! – подумал я. – Прогулял. Мама наверняка измаялась. Она всегда так: не предупредит, а возище нагрохает до крыши».

Луг затянуло туманом, точно там никогда не было ни болота, ни кустов, ни тайги, а только один туман, море тумана вечно колыхалось и будет колыхаться у нашего Кандаура. Я вздрогнул и заскочил в избу.

– Ты, Миша? – спросил мамин голос из темноты.

Я на ходу скинул сандалии, положил на стол книгу, снял штаны и, юркнув под приподнятое мамой одеяло, ответил ей в самое ухо:

– Я.

Я обнял ее холодными, как у лягушки, руками и ткнулся головой под мышку.

– А как ты одна с дровами?

– Мне Витя с Толей помогли.

– А-а, – протянул я уже для самого себя. – Витька… Толстой с бородой…

Я замолчал, но мысли вертелись в сознании. Сироты… Если б я не хотел спать, я бы подкрался к дому Кожиных, неслышно заглянул в окно. Что они делают? Читают?.. Толстой без бороды… Всё вдруг исчезло из сознания, только какие-то цветастые жидкие круги замерцали перед глазами, возникая из ничего и уплывая вдаль. Вот и они замигали, замигали и погасли. Я утонул в пуховой тёплой мгле…

Часть вторая

Глава первая

За тайгой разгоралась заря. Малиновый снизу, красный и жёлтый сверху, полукруг восхода был огромным, неизмеримым – значит, солнце вот-вот появится. Я потянулся, сбрасывая с себя последние путы сна.

Мама таскала воду из озера и сливала в кадку, полуврытую в землю. Я взялся докладывать поленницу.

Веснодельные дрова были тяжёлыми и крупными, некоторые прямо в полчурбака. Я выбирал те, что под силу, и укладывал их сплошным срубом. Ребристые поленья больно резали пальцы. Полуотщеплённые острые лучины, скрыто прижавшись к древесине, ждали неосторожного движения, чтобы вонзиться в ладонь, но я их различал и зло обламывал. Поленница благополучно росла.

Вышла бабушка Акулова, зевнула, перекрестила сперва рот, потом живот, посмотрела по сторонам.

– Эгей, бабушка! С добрым утром.

– С богом, сынок, – ответила старушка, не глядя на меня, отвязала от пояса платок, служивший передником, накинула на голову, подбила под него разлохматившиеся непослушные волосы, почесала макушку прямо через платок и спустилась с крыльца.

– Ребятишки ещё спят? – неуверенно спросил я.

– Меньшой давеча шевелился, спрашивал: хлопцы угнали, говорит, овец?

– Нет, не угнали. Вы ему скажите, мол, не угнали.

– Я ему и говорю: нет, мол, не угнали, спи… Нет ведь, егозит… На такой-то перине егозить! Грех божий! Только носы и видно, утопли оба… Нападёт же заботушка на такого мальца… Вы что, уговорились пасти вместе?

– Нет, но…

Бабушка Акулова не дослушала меня и с богом на губах ушла в огород.

Во дворе появилась мама, гибкая и плавная под тяжестью вёдер. Я бросился к ней навстречу, горячо шепча и кивая на дом Кожиных:

– Мам, баба Акулова говорит, что Витька спрашивал про нас, угнали мы стадо или нет. Неужели ему охота с нами, а?

– Наверно. – Мама поставила вёдра на ступеньку крыльца. – Они и меня вчера спрашивали про вас. Из-за бандита вы теперь знаменитыми стали! А тут ещё змея добавилась… А я у тебя книжку видела. Это чья?

– Ихняя.

– Значит, ты познакомился? Это хорошо. Теперь надо подружиться.

Мне хотелось сказать, что я не против, что мне понравилось, как Витька легко и толково рассуждает о Гулливерах и Мюнхаузенах, но я промолчал.

Солнце уже по пояс выбралось из таёжного плена. Сама тайга, вернее, часть её тёмной кромки растворилась, расплавилась вокруг солнечного полукруга. Мне на миг представилось, что у солнца есть тонкие, хрупкие ручки и оно, с трудом выжимаясь на них, напряжённо поднимается, как мальчишка из погреба.

Мама сварила груздянку с галушками. Пока я, посапывая от удовольствия, ел, она разыскала в сенях мои сапоги и, обстукав о косяк, занесла в избу. Последний раз я в них шлёпал весной, тогда же нечищенными и забросил; и вот теперь они стояли пятнисто-серые, ссохшиеся до одеревенения, с загнутыми носками. Даже с тонкой портяночкой нога не лезла. Я тужился, злился и, пока обувался, не раз помянул «добрым» словом всех змей. Ногу давило при каждом шаге. Я морщился, но не охал.

– Ничего, походишь – разомнешь, – успокоила мама. – Не забудь котомку.

– Не забуду. – Чтобы размять, я топал по полу до боли в ступнях.

Под окном щёлкнул бич.

– Это меня.

– Беги. – Мама легко подтолкнула меня к двери.

Я знал, что сейчас она станет у окна и будет наблюдать.

– Ой! – спохватился я. – Книгу-то! – Сбегал в горницу, схватил её и спрятал за пазуху.

Когда я выскочил на крыльцо, ребятишки молодцевато поддёрнули штаны и, желая выгнуть грудь, выпятили животы. Их было трое: Колька, Шурка и Петька Лейтенант. Я сразу понял: Петька организовал этот куцый строй. Лейтенантом его прозвали за пилотку и брюки-галифе, которые он не снимал с себя всё лето. Вот и сейчас он стоял в боевом наряде, браво надвинув пилотку на один глаз и кося другим. Петьку не смущало ни то, что галифе стянуты где-то под мышками, ни то, что в пилотку вместо звезды ввинчен железнодорожный крестик.

– Смирно! – крикнул он, стоя первым по росту.

Ребятишки вытянулись.

– Щас, – вдруг засуетился Колька, быстро сдёрнул сапоги, точно выпрыгнул из них, торопливо поставил рядом и замер.

Мы рассмеялись.

– А знаешь, что за это на фронте делают? – спросил Петька Лейтенант, мигом спугнув со своего лица весёлость, и так выразительно глянул на нас одним глазом, что мы поневоле проглотили смех.

Нет, что делают за это на фронте, мы не знали.

– Расстрел! – резко выпалил он.

– Как?!

– А напрямик. Выскочил из строя? Выскочил. Бац – и каюк! – Петька руками изобразил падение тела и глазом упёрся в нас. Он любил производить эффекты и следить, здорово ли они ошарашивают.

Чаще всего они действительно ошарашивали.

Я до сих пор помню знакомство с Петькой. Он был первым мальчишкой, с которым я познакомился по приезде в деревню.

Но перед этим я узнал Анатолия.

Мы только что сгрузили с машины пыльные вещи и беспорядочно составили их в сенях у тётки Феоктисты. Девчонки любопытно глазели на меня из-за стола, а я неуверенно жался к порогу.

– Драться любишь? – вдруг спросил какой-то парень, выходя из горницы.

Я оторопело смотрел на него. Драться мне приходилось с вредной соседской девчонкой, но я скрыл это.

– Нет.

Парень присел. Глаза лукаво шныряли.

– Нет? – с сожалением двинул губами в сторону. – Надо учиться. Наши обормоты лихо сталкиваются. – Я – Анатолий, так сказать, брат через одно колено. Пошли рыбачить.

И он повёл меня на озеро. По скользкому бревну мы перешли на камыш, где и устроились, как в беседке. Гальяны лезли к крючку, словно гвозди к магниту. Поплавок ни на секунду не замирал. Мы прихватили с собой ведёрко, наполнили его водой и пускали в неё рыбёшку.

– Их лучше всего портками ловить, – раздался вдруг над моим ухом незнакомый голос.

Я оглянулся. Передо мной стоял мальчишка моих лет, только гораздо выше, в штанах, до колен промокших и обвитых тиной, точно он пророс сквозь камышовую толщу. Если все человеческие головы по форме разделить на огуречные и тыквенные, то у него была чисто огуречная голова – вытянутая. Я обернулся к Анатолию.

Он задорно подмигнул и сказал:

– А ну, Петро, покажи своё мастерство.

Петька не задумываясь сдёрнул портки, связал узлом штанины, набросал внутрь хлебных крошек и, как был голый, бухнулся в камыш, раздвоив его и головой повиснув над заводью. Быстрое движение рук – и заплатанные штаны, пузырясь и шипя, погрузились в воду. Меня так поразило это безмолвное проворство, что я забыл о своей удочке. Петькино лицо натужно покраснело, руки неподвижно замерли в воде.

– Хоп! – вдруг выдохнул мальчишка и решительно потянул свой невод.

Червяком перевернувшись на спину, он над головой пронёс штаны и шлёпнул себя ими по ногам.

– Думаешь, нету? – улыбнулся он. – Эге… – Расправил мокрое тряпьё.

И правда, в неглубоких складках, оживляя их, трепыхали упругие гальяны. Их было около десятка.

– Вот ведь балбесы, в штаны лезут, – удивлённо проговорил я.

– А ты нырни, открой рот и поболтай языком, – набьётся чище, чем в мордушку… Хочешь, испробую?

– Ладно, друг, верим, – прервал Анатолий. – Ты вот напяливай живей свою амуницию, нечего красотой-то щеголять.

Петька хотел было из штанов вытряхнуть рыбёшку к нам в ведёрко, но Анатолий отвёл его руку:

– Вот ещё, будешь тут поганить рыбу.

Петька безобидно пожал костлявыми плечами и высыпал трепещущих гальянов прямо на измятый камыш, который пропустил их, точно сито. Не спеша надел он штаны, вытянул несколько штук обратно за скользкие, будто намыленные хвосты, живьём пихнул их в рот и захрустел, как сухарями. От этого хруста мне свело губы в сторону и всего передёрнуло. А Петька спокойно проглотил эту нечисть и выплюнул две головы в воду. Стаи рыб, точно пули, пущенные в одну мишень, кинулись к ним и стремительно умчали в глубину головы своих бедных собратьев.

Это был первый Петькин номер. Были и ещё, да где их все расскажешь.

Летом прошлого же года мы частенько забегали на маслозавод, в «машинное» отделение. Это была пристройка к маслозаводу, где ребятишки постарше гоняли по кругу здоровенного безрогого быка. Его впрягали между двух толстых оглобель, и он крутил чугунное зубчатое колесо, от которого тянулся вал. Этот вал прямо сквозь стену уходил в здание, где и вращал машины, сбивающие из сливок масло. Так вот, когда мы появлялись, ребята уходили купаться.

– Только чтобы не останавливать быка, – наказывали строго они. – А то будет вам и нам.

– Нет. Что уж, мы совсем… – уверяли мы, пристраивались на оглобли да катались, помахивая прутами.

Нас было трое: я, Петька и Шурка. Колька тогда не поспевал за нами.

И вот однажды, только хлопцы смотались и только мы пристроились поудобнее, я даже фуфайчонку прихватил, чтобы мягче было, как бык остановился и, сопя слизистыми норами ноздрей, покосился на нас.

– Чо пялишься? Крути давай, – спокойно упрекнул его Шурка.

Бык только махнул хвостом. Три прута угрожающе повисли над его боками.

– Но!

Это не помогло. Лишь хвост дерзко промелькнул перед глазами. Мы хлестанули быка, оставляя на боках светлые полосы. Бык нервно передёрнул кожей, точно отгоняя мух.

– Вот уж чисто скотина, – проворчал Петька и подскочил к бычьей морде. – Пойдёшь ты или нет?

Мы ещё несколько раз скрестили свои прутья на мускулистой спине быка, но тот остался неподвижным.

– Интересно, о чём думает эта башка? – вздохнул Петька, влез на оглоблю и вдруг прыгнул быку на спину.

– Куда ты, дурак?! – крикнули мы испуганно, зная, что бык никого не терпит на спине.

Бык сперва резко выгнул хребет, подбрасывая Петьку, потом начал лягаться и рваться из постромок, угрожая разнести на куски всю механизацию.

– Слазь! – орали мы, отступив в прорубу в стене, чтобы в случае чего выброситься на улицу.

Я уже перекинул через подоконник ногу, собираясь крикнуть кого-нибудь из взрослых, – ведь прибьёт бычина Петьку, как божью коровку. Но тут Петька как-то ловко оттолкнулся от ходившей ходуном бычьей спины и шлёпнулся у стены. Мы подскочили к нему.

– Ты что, рехнулся. Он же тебя мог в лепёшку расшибить!

– Ничего, – вставая и отряхиваясь, ответил Петька. – Я его всё равно объезжу! – И двинул кулаком быка между рёбер.

– Объездишь на свою шею. Глянь-ка на него!

Бык разгорячённо сопел и косился на нас кровавым глазом, но не двигался. Мы растерянно топтались на месте, не зная, что делать.

– Может, за хлопцами сбегать? – робко предложил я.

– А! – вдруг вспомнил Шурка. – Он, наверное, пить захотел. Они его часто водят на озеро.

Мы медлили. Уж слишком рискованно было освобождать от постромок этакую громадину. Петька решился. Точно забыв бычью спесь и дикость, он подошёл к нему, заглянул в его бездонные злые зрачки и дёрнул супонь. Упругий хомут разошёлся. Петька перевернул его и рывками снял, после того как мы с Шуркой отвязали от оглобель верёвки.

– Может, лучше за хлопцами сбегать? – побаивался я.

– Справимся, – уверил Шурка.

Бык сам направился к дверям смирно, без ярости. Петька выскочил вперёд. Мы, успокоенные, пошли сзади. Дальше случилось неожиданное. Возле выхода, снаружи, впривалку к стене, лежали брёвна: «машинное» отделение достраивалось. Так вот, выйдя, Петька вскочил на них и, как только бык поравнялся с ним, кошкой бросился ему на хребет. Сперва бык опешил, потом как вскинул зад – ноги чуть притолоку не зацепили, на нас даже ветер пахнул. Но Петька успел подвинуться вперёд и вцепиться в мощные складки на шее. Шарахнувшись несколько раз в стороны и не сбросив мальчишку, клещом вцепившегося в спину, бык задрал хвост и с рёвом пустился по улице.

Мы закричали. Из маслозавода выскочили девки, заохали:

– Ой, ведь укокошит мальчонку!..

– Вот до чего игра доводит…

– Не играл он! – кричали мы. – Он по правде.

– Всё равно, у вас и правда шальная… Ох, матушки мои, что это там? Никак, убился.

Из подворотни выскочила собака и кинулась быку наперерез, тот испугался и круто свернул в чей-то двор. Верхней перекладиной ворот Петьку сбило с бычьей спины, чисто состругнуло. Он остался неподвижно лежать в пыли у плетня. Пока мы подбегали, он сел, держа руками окровавленную голову. Кожа выше лба раздвоилась, как губы.

– Я всё равно… его… объезжу, – прошептал он сквозь слёзы.

Петька больше недели лежал в больнице. За это время в колхозе побывала какая-то комиссия. Оказалось, что у наших соседей, в другом колхозе, нету порядочного быка, а у нас их три. Как там сделали – неизвестно, только после этого в «машинное» отделение ввели кобылу.

И к лучшему, иначе б тот дьявол доконал Петьку.

Да, Петька любил ошарашивать!

Пока ребятишки смеялись над его угрозой: «Бац – и каюк!» – и пока Колька, усевшись на землю, усердно, как девчонка кукол, пеленал свои ноги цветастыми тряпками, я искоса поглядывал на крыльцо Кожиных. Ждал и тревожился: неужели спят ещё? Я говорил как можно громче и даже ни с того ни с сего свистнул, может, резанёт им по ушам, но – нет.

– Ну, айдате, хватит беситься, – перешёл к делу Шурка.

Уходить было нельзя.

– Э, погодите, надо ж огурцов нарвать, – вспомнил я.

– Дуй живо, по-военному, – заметил Петька.

Но я не спешил. Осмотрел капустные вилки, вернее, листья, начинавшие свёртываться в вилки, провёл рукой по мягкой податливой ботве моркови, сорвал несколько перьев лука и тогда только зашарил по огуречным гнёздам. Тяни не тяни, а час между грядок не пробудешь.

Когда я накидывал верёвочную восьмёрку, привязанную к плетню на кол калитки, послышался знакомый скрип дверей. Я оглянулся. На крыльце, в одних трусах, худой, как общипанный рябчик, стоял Витька и растерянно, даже испуганно, смотрел то на меня, то на притихшую троицу.

Никто ни звука.

Я понимал, что тут мне нужно действовать, но как?.. Спасительная мысль явилась! Я выхватил из-за пазухи «Синдбада-морехода» и помахал им говоря:

– С собой берём. Можно?

– Конечно, – без раздумий ответил Витька, а взгляд опять – скок-скок – неуверенно-вопрошающий.

Я осмелел:

– Ты, может, с нами пойдёшь?

– Так я в трусах.

– А ты оденься. Штаны натяни, сапоги, если есть, ну и всё остальное, – шагнув к жердевой перегородке, пояснил я, как будто Витька был дикарём, никогда не видевшим никакой одежды.

– Есть! Всё есть! – торопливо, для верности махнув рукой, сказал он и, глянув на моих друзей, тише спросил: – А где мне вас искать?

– Мы подождём, только быстро.

– Я мигом! – И он исчез в избе.

Ребята недоуменно уставились на меня.

– А если он заблудится, кто будет отвечать? – заносчиво спросил Колька.

– Мы! – ответил я. – И ты в том числе!.. Подумаешь, храбрец вояка нашёлся! Где это он заблудится, в трёх талинах, что ли? – рассердился я.

– Ладно вам! – пристрожил Шурка.

А Петька заметил:

– Видели, какие у него ручки? Былинки! Такой в армии сразу пропадёт!

– А с чего бы им раздуться, рукам-то? Ни коров, ни свиней не держали, навоз не чистили, сено не возили! Дрова колоть – нанимают! Огород копать – нанимают! Неужели все городские такие? – с удивлением рассудил Шурка. – А это хорошо, что ты книжку взял! Я Нюське сулил пересказать, что вычитаем.

Петька Лейтенант склонил огуречную физиономию над моим плечом.

– Должно, сказка?

– Должно, – ответил я. – Вишь, какие волны взбеленились, а этот за мачту ухватился.

Сунулся и Колька, оттянув книжку книзу.

– На наш Кандаур небось две-три такие волны – и с головой.

Скрипучая дверь стремительно откинулась, и на крыльцо шагнул Витька, в серых брюках до пяток, в ботинках и в белой рубахе.

– Значит, пасти? – проговорил вдруг Петька.

Витька замер на приступке.

– Пасти…

– Ладно, попасём. – Ребята повернулись и неторопливо двинулись к скотному.

Я кивнул Витьке:

– Айда.

Я шёл на полшага впереди, скользя взглядом по земле, видел только Витькины шныряющие ботинки, носки которых черно сверкали, будто смазанные гусиным салом. Чувствовал, что и Витька смотрит в землю.

Колька изредка оглядывался, перекидывая ружьё с плеча на плечо, и что-то говорил Шурке.

– А почему Толька не пошёл? – спросил я.

– Он сегодня занят.

– Чем?

– Он модель делает.

– Кого?

– Модель планёра. Не настоящий планёр, в котором люди, а маленький, но тоже летающий.

– А как это он?

– Он умеет… Третий день возится, сегодня кончит.

– И полетит?

– А как же.

Меня разжигало любопытство. Я вспомнил Колькин рассказ.

– А… Это, наверное, ж-ж-ж… – Я шоркнул ладонь о ладонь.

Витька улыбнулся.

Мы впервые так близко встретились взглядами, и я различил, что глаза у него голубые, до того голубые, что у меня, наверное, голубеет лицо от его взгляда.

– Нет, то – муха, а это совсем другое… Вот у самолёта есть пропеллер. Знаешь?

– Знаю. Он вертится и тянет самолёт.

– Да. А у планёра нету такого пропеллера. Его самолёт на буксире утягивает в воздух и там отцепляет. Планёр летит сам, он лёгкий.

Для меня это было ново и интересно. Но чем больше я спрашивал, тем больше было непонятного.

Дед Митрофан встретил нас радостным восклицанием:

– Ого! Целой гвардией нагрянули. Дело-то в аккурат идёт!

Пройдя конюшню, мы остановились у окошка. Шурка втиснулся было в него, но Витька вдруг сказал:

– Дайте я пролезу…

Шурка замер в окошке, неудобно заломив шею, повернув голову, и покосился на Витьку.

– Что, нельзя? – растерянно спросил тот.

Шурка вылез из щели, окинув Кожина взглядом, и вздохнул.

– У тебя ничего похуже не нашлось?

– Чего – похуже?

– Да всего: и штанов, и рубашки… Побарахлистее.

– Нету побарахлистее.

– Здорово… Ну, лезь. Только не бойся овец, ори на них шибче.

Витька свободно проскользнул меж брёвен и очутился перед голодными овечьими глотками. Овцы хлынули к нему, блея с дрожью в голосе и напирая, точно он был дверью на улицу. Витька, раскинув руки в стороны, безмолвно и плотно прижался к стене. Некоторые овечки опробовали на вкус его штаны; один баран, видя неподвижную смиренность человека, храбро выставил вперёд полозья рогов.

– Ты что застыл, как Исус Христос на кресте! – закричал подоспевший Шурка и отогнал овец. – Это же свой, куда жмёте! У… морды! Пнул бы как следует. Долго ли ро́гом кишки выпустить.

Когда вышли на солнце, во двор, разглядели, что брюки у Витьки измусолены овечьей слюной, на белой рубахе сзади чернели полосы, ботинки потускнели.

– Боевое крещение, – подытожил Петька Лейтенант.

– Жалко, что у вас нет побарахлистее одёжи, – ещё раз сказал Шурка. – Ничего, будет.

Витька покраснел, отряхнул штаны.

– Толя теперь меня не узнает.

Мы впятером шли по улице, шагов на десять друг от друга. Чертило оглядывался – такую цепь ему не удастся пробить.

С литовками за плечами, с узелками, из которых торчали зелёные горлышки бутылок с молоком да кончики брусков, шли к месту сбора бабы, не сторонясь стада, прямо против течения. Овцы обтекали их, как поток камни, смыкались снова и тесной волнистой гурьбой трусили по дороге.

– Как житьё, ребятьё?

– Хорошо, – отвечали мы.

– То-то… Ну, передавайте привет.

– Кому?

– А кто встретится.

Шли дальше.

– Тётка Василиса, вам привет!

– От кого?

– Бабы тут проходили.

– А ну их к лешему, баб. Вы мне от мужика весточку достаньте…

Дома кончались, и мир тотчас раздвинулся. Всё стало ясным и досягаемым: и тайга справа, и пшеничное поле с грядами колков слева, и Клубничный березняк прямо. Почему у человека только два глаза и оба с одной стороны? Надо штук пять, со всех сторон, чтобы видеть сразу всё вокруг, а не вертеть головой; это, конечно, не трудно, но, пока разглядываешь одно, другое, только что увиденное забывается, и приходится опять оборачиваться.

Овцы свернули в лог. Впереди на дороге, отыскивая зёрна, скакали и каркали вороны. Я не люблю больших птиц. В них теряется вся птичья аккуратность, игривость и лёгкость. И голос: не тонкий и волнующий, а гнусавый и ругательский. И смотреть-то на них безрадостно: не птицы, а крылатые идолы. Я швырнул в ворон огрызком огурца.

Спускались вниз недалеко от кладбища. Колька приблизился к Витьке.

– Вон, смотри, ваш крестик, беленький. Вон, – показал он.

Я шлёпнул его по руке и крутнул пальцем у виска: мол, пень ты, Коляй, берёзовый, а Витька спокойно ответил:

– Я знаю, где наш крестик.

Он, может, на время забыл о матери, так нет, напомнить надо, чёрт пельменноухий!.. Чтобы сбить, наверно, неприятную паузу, Витька спросил у меня:

– А что надо делать, чтобы пасти?

– Что делать? – повторил я и сразу вспомнил пресс-конференцию Анатолия, которая нам ничегошеньки не дала, поэтому ответил просто: – Надо следить, чтобы овцы не лезли куда не следует и чтобы не терялись – вот и всё!.. Ну и защищать их в случае чего!

Петька услышал наш разговор.

– Ты вот что, – приблизившись к Витьке, с тайным лукавством проговорил он, – забегай сбоку и лай – гав-гав! Главный овечий страх – перед собакой! А у нас её нету! Столько пастухов – и ни одной собаки!

Кожин, сперва любопытно слушавший его, нахмурился и ответил:

– Зато у вас верблюд есть.

– Кто?

– Верблюд!

– Какой верблюд?

– Двуногий.

Петька удивлённо пожал плечами:

– Никакого верблюда у нас нет. Э, ребя, он говорит, что у нас есть верблюд!

Мы тоже оказались в недоумении, но Шурка вдруг рассмеялся.

– А ведь есть!

– Где?

– Это ты, Петька.

– Я?

Витька улыбнулся и простодушно подтвердил:

– Конечно, ты. Кто считает других глупыми, тот – верблюд.

Мы с Колькой захохотали, а Петька, сдёрнув вдруг с головы пилотку с железнодорожным крестиком и крепко зажав её в руке, свирепо перекосил огуречную физиономию и надвинулся на Витьку.

– А ты, неженка, чуешь это? – И он подпёр кулаком Витькин нос.

Шурка отвёл Петькину руку:

– Не прикладывайся, коль заработал.

Но Петька продолжал угрожать.

Витька стоял немой и бледный, не отступая, не защищаясь и не отговариваясь.

– Ты же его первым к собакам причислил, – упрекал я, размахивая руками.

– Я его к собакам не причислял, – начал уступать Петька. – А знаете, что за это на фронте делают?

– Знаем. Расстрел. Бац – и всё! – готовно ответил Колька, не принимавший ни Петькину, ни Витькину сторону. Втайне ему, наверное, хотелось драки.

Но Петька промолчал. Он только поддёрнул свои ушастые галифе да прижал их к телу локтями.

Мы брели по мокрой, росистой траве, как по мелководью. Сапоги мои размякли и перестали жать, хотя носки остались загнутыми, как у лыж.

День снова обещался быть солнечным, тихим, душным. Шурка уверенно заметил:

– Ох и трахнет грозища после этаких деньков, ох и трахнет! Только берегись!

Колька жаловался, что не удалось отомстить Граммофонихе. Он до полуночи разыскивал свинью, но не нашёл. Правда, у соседа в ограде пыхтел здоровенный хряк. Но едва Колька подобрался к нему, чтобы сперва уговорить, задобрить, а потом потихотьку выгнать, как этот хряк пронзительно завизжал, будто его режут. Выскочила хозяйка. Кольке пришлось отсиживаться в тени, а затем огородами прокрадываться на другую улицу, чтоб не потревожить проклятого кабана, а то он опять всполошится. Но пусть! И это он учтёт, и то, что три раза свалился в крапиву – щёки даже подушками вздулись. За всё сразу отплатит.

Петька его поддержал, сказав, что дело стоящее, что это по-военному – мстить, и что он, Петька, поможет, потому что у него самого есть зло на Граммофониху.

Где-то загудел мотор самолёта. Шум нарастал. Самолёт появился со стороны полей, небольшой, с двумя ярусами крыльев. Он шёл низко, точно собирался приземлиться и выбирал место. Но над болотом набрал высоту и уплыл куда-то за тайгу.

– Что это он здесь болтается? Летел бы на фронт, там небось нужнее, всё лишнюю бомбу швырнул бы, – проговорил Петька, взглядом проводив самолёт.

– На фронте и без него хватает. И не таких, а быстрых. А этот как супоросная свинья. Фрицы их только и поджидают, чтоб сбить, – рассудил Шурка.

– Так ведь и быстрых тоже сбивают, – вставил я.

– Быстрого не собьёшь, – вмешался Колька. – Ага ведь, Шурка?.. Это вроде ласточки, ага ведь, Шурк?

– Ещё бы! – убеждённо сказал Петька, будто его спрашивали.

– Нет! – перебил вдруг Витька. – Нет, неправда… И быстрых сбивают. Мой папа летал на истребителе… Сбили!

Мы разом оглянулись на него и несколько мгновений рассматривали его, словно он упал к нам с неба.

– А как? – спросил я.

– Об этом не писали. – Витька вздохнул. – Погиб геройски – и всё.

– Геройски? – уважительно переспросил Колька. – Может, он таранил?

Витька пожал плечами.

Налетел порыв ветра, волной прокатился по Клубничному березняку, раздувая зелёное пламя листьев, и, обессилев борьбой с ними, застыл где-то в вершинах.

– Конечно, и быстрых тоже… – замялся Петька. – Но всё же…

Мы спустились ниже, к болоту, к самым зарослям. Где-то рядом стучал дятел. Я прислушивался, искал глазами, но напрасно. А дятел всё тук-тук, тук-тук. Колька швырнул наугад сучком, дятел смолк: или притаился, или улетел.

– Может, читать будем? – спросил я.

– Сыро, – ответил Шурка. – Уж читать, так сидя, с толком.

– А мы на ногах, – предложил я и потянул из-за пазухи книгу.

Петька смахнул с одной из кочек росу, уселся и сказал:

– Ну, кто там жил да был?

Мы не стали рядиться, кому читать книгу. Я сразу протянул её Шурке. Он передал мне бич и открыл первую страницу, открыл и принялся рассматривать.

– Ты что, про себя вздумал читать?

– Нет, тут картинка.

– А коли картинка, так всех обноси.

Шурка повернул книжку к нам. Посредине листа была нарисована огромная птица с горбатым, будто переломленным носом. Эта птица летела по ущелью, дно ущелья пропадало в темноте, а вершина – в облаках.

– Я уж знаю, – заявил Петька. – Мужик – как его? – а, Синдбад. Синдбад начнёт целиться в эту ворону, а она взмолится: «Ой, не стреляй в меня, я тебе пригожусь».

– Ага? – вопросительно глянул на Витьку Колька.

– А вы не гадайте, как цыгане, лучше по порядку.

– Поди, сам не знаешь…

Шурка перелистнул и принялся читать:

– «Давно-давно жил в городе Багдаде купец, которого звали Синдбад. У него было много товаров и денег, и его корабли плавали по всем морям. Капитаны кораблей, возвращаясь из путешествий, рассказывали Синдбаду удивительные истории о своих приключениях и далёких странах, где они побывали. Синдбад слушал их рассказы, и ему всё больше и больше хотелось своими глазами увидеть чудеса и диковинки чужих стран. И вот он решил поехать в далёкое путешествие…»

Я почувствовал, что Витька дёргает меня за локоть.

– Дай, пожалуйста, мне бич.

Я держал кнутовище под мышкой, не оборачиваясь, ослабил руку, и Кожин вытянул его. Затем Витька крадучись отделился от нас и побежал вверх, к Клубничному березняку.

– Куда это он? – спросил тихо Петька.

Шурка оторвался от книжки и свистнул. Витька остановился, обернулся и прокричал:

– Вы читайте, читайте… Я овец постерегу, а вы почитайте. – И он побежал дальше, волоча за собой бич, временами неловко, стороной, выбрасывая его вперёд.

– Ишь ведь понравилось, – заметил с улыбкой Шурка. – Ну ладно, где я тут отнялся… А, вот.

У Кольки уши торчком, он их ещё ладонями оттопырил, чтобы было слышнее. Ружьё он держал в обнимку, прижатым к плечу.

Петька слушал, глядя в землю и скребя ногтем железнодорожный крестик на пилотке.

Шурка читал не торопясь и не запинаясь, правда, без выражения, но и люди и животные представлялись нам живыми.

Доставалось же Синдбаду. То он высаживался на остров, который оказывался рыбой, то попадал в когти к гигантской птице Рухх, которая кормит своих птенцов слонами, то встречался с великаном и выкалывал ему глаза. И ещё, и ещё. И всегда все спутники Синдбада тонули, а он спасался. Это, пожалуй, не сказка, а враньё, но всё равно интересно. А вдруг вот этот бугор, на котором раскинулся наш Кандаур, вовсе не бугор, а рыба, и сейчас она шевельнётся. А из болота возьмёт да и выползет змеища, выберет самого жирного из нас, наверное Кольку, и сожрёт… Мне начинало казаться, что это не Шурка читает, а сам я сочиняю и рассказываю.

Стадо ушло далеко. Мы спохватились и пошли широким шагом вдогонку, разминая затёкшие суставы.

– Зачитались? – встретил нас Витька.

На его щеке мы заметили малиновую полосу от виска до подбородка.

– Что это? – спросил я.

Витька плечом прижался к щеке, потом дотронулся рукой:

– Заметно?

– Горит прям.

– Бичом… У вас тут есть один баран, какой-то недоразвитый, – старается удрать. Я сперва кричал на него, потом стал грозить, потом уж и размахнулся, да вот… Заметно, говорите? Толя сегодня ахнет.

– Боевое крещение, – снова ввернул Петька. – Дай-ка.

Он взял бич, отошёл от нас, крутнул над головой, дал руке движение вспять – и бич выстрелил. Петька важно молчал. Вдруг Колька отломил тонкую, длинную тальниковую ветку, зажал её в кулак, дёрнул против «шерсти» и сбил все листья, кроме одного на самой вершине.

– А вот гляньте, – вытянул руку с веткой. – Шурк, щёлкни-ка.

– Да ладно.

– Ну-ка, ну-ка, – заинтересовался Витька.

Тогда Шурка взял бич, откинул назад, посмотрел, как он лежит, быстро перебросил взгляд на обвисший листик и рванул кнутовище; бич мелькнул – листик с треском отвалился, ветка почти не дрогнула.

– Удивительно! – проговорил Витька.

У меня дрожь пошла по спине от гордости за Шурку. Всегда гордишься товарищем, когда он сделает что-нибудь славное. Так и хочется крикнуть: «Вот какие наши!»