Текст книги "Кандаурские мальчишки"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Вот ведь паразит, молчком действовал… А как он ростом, высокий или поменьше?

– Я не приметил. Темно было и… никак.

– Ну, а всё же, как он из себя?

– Тяжёлый, – нашёлся Колька.

– Хы… Все мы тяжёлые, а вот который из нас твой благодетель, вот это – штука… Ну, а ещё чего он делал?

Колька задумался, а потом ответил:

– Сопел и кашлял.

– Кашлял?

– Кашлял. Пылища поднялась, и он закашлял.

– Пылища, говоришь? Ладно… – Дядя Андрей сжал в кулаке нож, встал и коротко сказал: – Нашёл, бабы! Это – он!

Наверное, о «нём» уже говорили взрослые между собой и желали лишь уточнить, «он» ли это в самом деле. И теперь они, видно, уточнили.

– От сволочь, – выругалась тётка Аксинья.

– Ну, что ж, Андрей, всё ясно, – сказала мама.

– А ведь больной-больнёшенек, – сказала тётка Дарья.

– Иде дупло, там и зло… Этак народ-то судит, – подал голос дед Митрофан.

– Да-а, – протянул дядя Андрей.

Мы ничего не понимали. Вернее, понимали, что «он» уже найден, раскрыт, но кто этот «он» – было не ясно.

– Дядя Андрей, а кто ж это? – спросил Колька.

– Кто? Скоро узнаете… А как вы насчёт того, чтобы помочь милиции?

– Насчёт этого мы вполне, – ответил Петька Лейтенант.

Дядя Андрей глянул на Петькину пилотку с железнодорожным крестиком и с лукавинкой проговорил:

– Ну, это со стороны военного, а как гражданские?

– Какой он военный, – запротестовал Колька. – У него тряпки только военные, а сам он, если его нагишом раздеть…

– Я вас, братцы, всех нагишом-то знаю, – перебил дядя Андрей. – Вы лучше слушайте… Возьмите этот нож и, как стемнеет, дуйте к Тихону Мезенцеву.

– Ну и что?

– Зайдите и скажите: «Вот, мол, вам ножичек», и отдадите.

– А зачем? – удивился Колька. – Зачем Мезенцевым нож отдавать?

– Затем, что Тим – это Тихон Иванович Мезенцев.

Мы окаменели.

Тихон Мезенцев – бандит? Он ведь наш, он ведь колхозник, он ведь работает вместе с мамой, с тёткой Дарьей, вместе со всеми. Отчего же он бандит?.. И вдруг я вспомнил ту ночь, когда мы с Колькой возвращались из клуба через берёзовую рощу и на старых могилах столкнулись с ним, с Тихоном Мезенцевым. Он кашлял, кого-то ругал. Нет, не кого-то, а тех, кто был на собрании, то есть и маму, и Анатолия, и нас.

А тётка Дарья говорила тогда, что он лежит, болеет, а он вовсе не лежал, а шлялся по кладбищу. Я вспомнил, как он испугался, когда мы окликнули его, и как он сдавил пальцами Колькин череп, разглядывая при лунном свете его лицо. В тот миг мы испугались его. Было в нём что-то злое, не наше. Он и спичек не дал нам, чтобы разыскать потерянный патрон… И ещё одно воспоминание вспыхнуло в памяти: дочери Тихона, когда они на берегу озера, увидев сапожничий нож, уроненный Колькой, разглядели его и сказали удивлённо: «Наш!» А когда Колька ответил, что этим ножом зарезали Хромушку, они закусили пальцы – они, наверное, поняли, что это их отец пырнул овечку. Может, они и так знали? Может, сами помогали отцу? Ведь как раз перед этим, когда овцы спускались в Мокрый лог, я видел девчонок и тележку, на которую они складывали наломанные берёзовые ветки. Может, это отец заставил их привезти тележку и для вида ломать веники, а под вениками-то хотел увезти домой зарезанную Хромушку?.. Самые неожиданные предположения переполняли мне голову. От них даже становилось так же страшно, как если бы я, радостный и спокойный, шёл по тропинке, окуная голову в ветки молодого березняка, и эти ветки вдруг оказались бы шипящими змеями… Значит, не все вокруг меня – наши, значит, есть не наши, чужие, непонятные, страшные… Тихон Мезенцев. Может быть, он не один? Как же тут разобраться?.. Мысли, как вихри в буран, закружились в моей голове и не унимались ни на миг.

Кто-то, кажется Шурка, взял у дяди Андрея нож. Я расслышал, как мама и тётка Дарья что-то сказали дяде Андрею, и тот громко ответил:

– Ладно, пусть пороху нюхнут. Ничего он им не сделает. Я рядом буду.

Как во сне я пришёл домой. Мама поставила поесть. Я ничего не хотел. Какое-то тошнотное ощущение возникло в горле и в желудке. Я вышел на крыльцо. Болото застилалось белым пуховиком тумана. Мне казалось, что туман не только там, в низине, но и тут, в деревне, прямо во дворе, что я дышу им и что он, как дым, ест мне глаза, что голова моя качается на туманных волнах.

Мама спросила, не болен ли я. А я спросил маму, почему Тихону надо было резать Хромушку. Мама мне что-то ответила.

Я окончательно пришёл в себя только тогда, когда собрались ребята и Петька крикнул:

– Мишк, айда!

Мы двинулись в вечерних сумерках. Витьки с нами не было, его, наверное, не отпустил Толик.

– А вдруг он нас гранатой? – предположил Колька.

– Гранатой!.. Гранаты на фабриках делают, – опроверг Петька.

– А может, у него в подполье фабрика?

– В башке у тебя фабрика, а не у него в подполье.

Чем ближе мы подходили к дому Мезенцевых, тем тише становились наши голоса, наконец мы замолчали совсем. На сердце было тревожно. Я глотал слюну, но она не проглатывалась.

Нас догнал дядя Андрей.

– Ну, хлопцы, не трусить! Чуть чего – я в сенях! И наган со мной! – подбодрил он нас. – Важно, чтобы Тихон нож признал!

Окно Мезенцевых слабо светилось. Гуси, белевшие у плетня, не отозвались на наше вторжение, и, теснясь, мы вошли в избу.

На столе, на опрокинутой крынке, лежала горящая лучина. Две девчонки сидели, забравшись с ногами на лавку и опершись локтями о стол. Рядом на табуретке примостилась мать, чистя картошку. Когда мы вошли, девчонки медленно спустили ноги на пол и застыли, уставясь на нас. Тётка даже не обернулась.

– Нам бы дядю Тихона.

– Зачем?

– Нож бы ему отдать. Вот. – И Шурка показал нож.

Тётка, продолжая чистить картошку, безразлично, будто мы принесли им долг, проговорила:

– Мань, возьми-ка нож.

Ни одна из девчонок не сдвинулась с места. Шурка сказал:

– Нам бы самого дядю Тихона.

– Нету Тихона-то, – ответила тётка.

– А где же он?

И вдруг тётка с размаху бросила в ведро и картошку и нож, так что брызги долетели до нас, и, сжав кулаки, закричала:

– Нету!.. Нету Тихона! Пошли вы к чёрту!.. К дьяволу!

Услыша шум, заскочил в избу дядя Андрей. Тётка перестала кричать, уронила на руки голову и заплакала. Заревели и девчонки.

– Где Тихон? – жёстко спросил дядя Андрей.

Тётка подняла голову.

– Ушёл… Ещё утром ушёл. Собрал котомку и смотался. Это вы, ироды, довели мужичишку. Исчах он, мужик-то, скелет один остался. И уж не знаю, докудова доплетётся, сердяга. Я ему: околевай, мол, тут, а он хрясть меня в морду-то и – с богом. – Тётка говорила вяло, безразлично. И вдруг она повернулась резко к нам и прокричала, ударяя себя по коленям: – Нету Тихона, минцанеры…

Мы испуганно подвинулись к дяде Андрею. Он на миг задумался, вздохнул и с лёгким сожалением произнёс:

– М-да… Что ж, ладно… Хлопцы, пошли.

Мы, поражённые и молчаливые, вывалились в сени. Из-за двери я услышал, как во весь голос зарыдали девчонки.

Тим ушёл! Куда?

Ночью я несколько раз вздрагивал от испуга и просыпался. То я видел, как Тихон Мезенцев подкрадывается ко мне с вилами, то видел, как Петька Лейтенант, зажав в зубах пилотку с железнодорожным крестиком, бегает с топором за Тихоном. Даже страшная Кожиха являлась ко мне, прямо в гробу; гроб вкатился в горницу на зубчатых колёсиках от комбайна.

Утром у меня была температура. Майка вымокла от пота, хоть выжимай.

– Ты что же это, Миша, – беспокойно говорила мама. – Промёрз, что ли? Надо лучше обуваться… Лежи, сегодня никуда не пойдёшь. Проглоти-ка…

Мама дала мне горькую, как калина, таблетку и положила на лоб влажное полотенце. Мне было жарко и душно.

Зашли ребятишки и удивлённо уставились на меня.

– Чо? – спросил Колька.

Я пытался небрежно улыбнуться:

– Градусы поднялись.

– Да ну их к чёрту, твои градусы, – посоветовал Колька.

– В баню надо, – заметил Петька. – На самую верхнюю полку и самого верхнего пару! Всё, как лопатой, выгребет, всю болезнь.

– Нет, это верно, что лежишь. Я болел, знаю, – сказал Витька. – Я тебе сейчас ещё кругленькую пилюльку принесу.

Ребята уходили без меня. Петьку я окликнул:

– Слышно что про дядю Тихона?

– Слышно.

– Что?

– Что нет его – удрал.

– Я знаю, что удрал. А ещё что?

– А больше ничего.

Ушла и мама на работу. Я остался один. В комнате сумрак, значит, опять на улице пасмурно… Тим ушёл! А может быть, он вовсе не ушёл, а скрывается в деревне. Может быть, он надумал порешить нас и залёг где-нибудь в Клубничном березняке, выжидая удобного момента. Я сел в кровати, придерживая рукой мокрое и уже тёплое полотенце. А как же ребята? Ведь они не знают, не предполагают. Хотя нет, Петьку с Шуркой не проведёшь, они почуют неладное живо, как собака косача. У них ружьё. Я снова откинулся на подушку. На меня с улыбкой смотрел отец. Я часто-часто заморгал и вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. Они приподняли веки, и вот уже шариками слезинки сбежались к переносице. Отчего я заплакал – не знаю. Под тихие всхлипывания я и заснул.

Должно быть, я спал часа два, а когда проснулся – удивился, почему я лежу. Потом вспомнил, схватил градусник и сунул его блестящую головку под мышку. Нормально. Стряхнул куцый столбик ртути и снова измерил. Нормально. Я соскочил на пол.

Через полчаса я уже присоединился к ребятам.

Они насторожённо улавливали каждый шорох, как часовые. Шурка держал наготове заряженное ружьё. Иногда Петька Лейтенант заходил в Клубничный березняк, подозрительно косился на густой кустарник, осторожно заглядывал за него, как за стенку. Колька следовал было за ним, но на полпути останавливался и, раскрыв рот, прислушивался. Потом спрашивал:

– Петьк, ну как?

– Никого.

И они возвращались к нам. Петька даже забирался в тальник, приказав, чтобы его прикрывали огнём. Но наше беспокойное ожидание не оправдалось. Никто и нигде нас не поджидал, никто и нигде не встречался.

Вечером, пригнав стадо, мы узнали от деда Митрофана, что Тихона Мезенцева настигли в соседней деревне и взяли.

– Дедушка, а почему он так, Тихон-то? – спросил я.

– Тихон-то? – Дед запустил пальцы в бороду. – Таился он от людей, как леший, вот и свихнулся. Человек-то без народа, что овца без стада, – дичает, а долго ли, одичамши, такое сделать?.. Вот вы небось вместе все?

– Вместе.

– Вот!.. И все так друг к дружке жмутся, народ-то любит тесноту, чтоб в обязательности локоть в бок упирался… А Тихон – что? Всё сторонился да косился, всё молчком да всё тайком – вот и угодил в злыдни.

Я внимательно слушал деда Митрофана и тут же дал себе слово, что никогда и ни за что на свете не отстану и не покину своих друзей. Но и после этого я не успокоился и продолжал думать и думать про людей, которые любят жить тесно, дружно. Тётка Дарья, тётка Матрёна, Анатолий, дед Митрофан, пасечник Степаныч – всех этих людей перебрал я в уме и с радостью почувствовал, что они мне близки, каждый по-разному, но все одинаково близки, любил я их, как родных… Нет, нет, я никогда не буду чураться людей!

– А что с ним сделают? – спросил Колька.

– Оно ежели сурьёзно да ежели по всем претензиям, то Тихона-то это… – дед помахал рукой, – на народ надо бы его, на возвышение, чтоб, значит, каждый мог видеть, какой он есть, и чтобы каждый мог своё слово сказать, то есть как кто на это дело, с каких точек глядит.

– К стенке его, фашиста, надо, а не с точек глядеть, – вынес приговор Петька.

– А ещё кого-нибудь забрали? – спросил я.

Дед Митрофан удивлённо посмотрел на меня:

– Кого это ещё?

– Ну, может, ещё кто-нибудь с ним заодно? Может, их – шайка?

– Никого с ним заодно нету. Заодно он один, – решительно произнёс дед.

– Это точно, дедушка?

– А нешто как? Это в аккурат точно. Это как в воду глянуть.

Мне стало приятно оттого, что нету больше среди нас таких людей. Старик много прожил – знает.

Глава четвёртая

Мы выходили вшестером. Прибавился Толик. Он соорудил свой планёр окончательно и захватил его с собой, собираясь запустить в пробный полёт с бугра в Мокрый лог. Толик нёс модель за нос, она была похожа на огромную стрекозу.

Разговор не сразу, но налаживался. Колька решил: лучше быть укушенным змеёй, чем ходить в проклятых сапогах. Он шёл босиком, делая быстрые и какие-то куцые шажки, чтобы ноги не очень отставали и не попадали под приклад, который нависал над пятками. Колька был неизменным оруженосцем. Штаны его по-прежнему поддерживались одной лямкой, по-прежнему лицо его было смешным и чумазым, а большие уши улавливали каждое слово, каждый звук. Когда я смотрю на Колькины уши, мне всегда кажется, что вот-вот они зашевелятся и шлёпнут его по щекам.

У Шурки на лице не было такого постоянного выражения радости, какое было у Кольки. Он смеялся, когда смеялись все, но его рот не был раскрыт в ожидании чего-то необыкновенного. Шурка тащил бич, перекинув его через плечо и удерживая ремённый хлыст на спине, завернув туда руку. Кепка сидела на его голове, как всегда, небрежно – козырьком вбок. Шурка никогда не заботился о том, чтобы надеть её правильно – как подвернулась кепка под руку, так он её и нахлобучил на голову, а где козырёк – не имеет значения, лишь бы вихры не лезли в глаза.

Петька Лейтенант шагал широко, засунув руки в карманы галифе и таким образом поддерживая их, потому что верёвочка сползала. Пилотка с железнодорожным крестиком обхватила Петькину голову зелёным полумесяцем. Петька был похож на босяка, на бродягу, который кого-то ограбил и всё снятое нацепил на себя: и пилотку, и штаны-бутылочки, грязные и обтрёпанные снизу. Жулик! И говорит строго, будто ругается, свистит, но свистеть по-настоящему он не умеет, а так – шипит, как самовар.

Все они были забавными: и Колька, и Петька, и Шурка, даже Витька, не своей одеждой, а другим чем-то: не то голубыми глазами, не то какой-то живостью разговора, не многословием, а именно живостью. Лишь Толик не походил на всех, он не казался забавным, что-то было в нём серьёзное.

Когда мы выгоняли стадо, дед Митрофан наказывал:

– Вы вот что, вы не вертайте, коли дожж малость крапнет. Большого-то не будет, а малый… кто его знает, вон он висит. – И дед мотнул головой вверх. – Мой дожжевичок прихватите.

Он сбегал в сторожку и принёс грубый брезентовый дождевик.

– Эй, Петька, возьми-ка брезентину! – крикнул Шурка.

– Зачем она нам? Под берёзами укроемся.

– Не укрывался, видно, под берёзами-то, – проворчал дед. – По первости-то ничего, а после, как за шиворот польёт, вылетишь из-под берёзы да лучше под небом будешь торчать… Берите.

– Да возьми, – опять сказал Шурка.

Петька только скривил физиономию, но взял дождевик и пробубнил:

– А штаны кто мне будет держать? Дед Митрофан? Придумал старый! – Он накинул брезентину на себя поверх головы и пошёл, как ступа.

Мы побежали догонять стадо, а дед ещё кричал вслед:

– А коль разойдётся да затянется – оборачивайтесь… Уразумели? Я про хмару…

Тучи совсем низко неслись над деревней, от этого их движение казалось более бурным и неприветливым, они были одинаковы: дымный цвет, рыхлые неотчётливые края. Никогда мир не был, кажется, таким узким и печальным, как теперь, при низком тучелёте.

Колька не замечал ничего, кроме модели планёра. Он увивался вокруг Толи, будто был на привязи, и разглядывал непонятный предмет с неподдельным удивлением, тем более что я рассказал ему, что он, этот предмет, летает не хуже настоящего самолёта. Колька, должно быть, пытался разыскать в нём какие-нибудь пружинки, которые могли бы подбросить планёр, а потом не выдержал и спросил:

– Неужто полетит?

– Полетит, – ответил Толя. – Во всяком случае, должен полететь, если я всё правильно по схеме собрал… Его воздух поддерживать будет.

Колька отошёл к Петьке и сообщил ему:

– Полетит, потому что его воздух поддерживать будет.

– Но, – отозвался из-под дождевика Петька, – у тебя, Колька, голова большая, ты учёным станешь.

– Когда?

– Когда вырастешь.

– Долго ждать.

– Подождёшь… Хочешь понести дожжевик? Знаешь, как здорово в нём!

– И тащи сам, раз здорово.

– Противно долго-то.

– А! А если бы ещё пулемёт на горбушку присобачить?

– Пулемёт! Его-то я бы тыщу километров пёр.

Шурка о чём-то разговаривал с Витькой и с Толей. Когда я подошёл к ним, Шурка отвечал:

– Всякие есть: тетерева, глухари, рябчики, на озере – утки…

– А из зверей кто? – спросил Толя.

– Тоже посчитать, так много: лисы, зайцы – это везде, волки, когда и медведи, сохатые, только на них охотиться запрещено…

– Интересно!..

– Или вот тайга. У! И кедров, и белок, и всего. Вы тайгу-то видели?

– Нет, не видели, – ответил Толя.

– Шурк, а когда мы пойдём в тайгу? – вспомнил вдруг я.

– Теперь хоть завтра. Теперь нас шестеро. По трое и слетаем.

И заговорили все о том, как хочется в тайгу и что там можно увидеть. А тайга на горизонте слилась с небом. Вот было бы здорово, если б все никчёмные, унылые тучи взвились вверх высоко-высоко, за самую синеву, и открыли бы солнце, а солнце окатило бы нас теплом.

Стадо спускалось в Мокрый лог.

– Стойте, – остановил нас Толя. – Запускаю.

Мы замерли. Он поднял руку, уравновесил планёр и толкнул его вперёд. И планёр полетел без зигзагов и колебаний, ровно, как по нитке. Красиво! Овцы волной хлынули от этой белой стремительной птицы. Модель скользила прямо над склоном, не выше, не ниже, и только в конце его она пошла на снижение, и то потому, что склон становился положе. Мы увидели, как планёр приземлился, и с криком бросились вниз. Овцы же подхватились и наискось улепетнули в заросли.

Мы ликовали, точно не модель, а мы сами спланировали с бугра.

Колька плясал и кричал вместе со мной «ура», Петька, скинув брезент, щёлкал бичом и пытался свистеть, а Шурка говорил: «Здорово, вот это здорово!»

Толя улыбался.

– Значит, всё по схеме. Я особенно боялся за стабилизатор… Ну, теперь давайте каждый пустим.

Каждый не каждый, а на бугор мы поднимались всей командой и всей командой сбегали за планёром. Догнать его было невозможно. Мы были всего на середине склона, когда он уже, прошуршав по траве, замирал на дне лога. У всех получалось ладно, лишь Колька начудил и чуть не угробил планёр. Когда подошла его очередь, он взял модель дрожащими руками, осмотрел её, чуть не лизнул, попросил нас отойти подальше, чтоб не мешали размаху, и, сказав: «У меня полетит всех дальше!», швырнул его так, как швыряют камни. В момент броска нос планёра оказался задранным, и он стрелой взмыл вверх, там живо перевернулся, будто переломился, колом спикировал вниз и трахнулся. Нам показалось, что дрогнула земля. Но планёр выдержал. Петька чуть не заехал Кольке в ухо от злости. Толя во второй раз растолковал, как надо пускать.

– Понял? – спросил он под конец.

– Понял, – ответил Колька и нетерпеливо потянулся за моделью.

– Нет, ты, пень, ещё раз пойми, – вдалбливал Петька.

– Ну ещё раз понял. – Колька взял планёр, поднял его. – Отодвиньтесь-ка.

– Нет, уж не выйдет, пускай.

И Колька пустил, сперва примерившись, как дать толчок. Неизвестно, почему планёр полетел выше, чем у нас. Он и пролетел бы дальше, но врезался в тальник, стенкой стоявший на пути. Когда мы примчались на место аварии, то обнаружили в одном крыле прорыв папиросной бумаги – видно, наткнулся на ветку.

– Всё же доконал, – уязвил Петька. – Никогда тебе учёным не стать, хоть ты большеголовый. – И он влепил Кольке здоровенный щелчок.

Тот почесал макушку, обвёл всех виноватым взглядом, будто спрашивая, заслужил ли он это. Наши огорчённые лица говорили «да», и Колька смиренно вздохнул.

– Авария пустяковая, – успокаивал Витька.

– Да, не страшно, подклеим – и всё. Но пускать пока нельзя, – докончил Толя.

– А может, берёзовый листок… да слюнями примазать, – спасал Колька свой авторитет.

– Ненадёжно и тяжело, – отвёл Толя предложение.

– Листок-то тяжёлый? – спросил я.

– А ты что думал? – вмешался Петька. – Это тебе не на Игреньке.

В полдень заморосил дождь, мелкий-мелкий и частый. Ощущая на лице его тонкие свежие уколы, я почему-то подумал, что у меня прорастают веснушки.

Петька, волочивший дождевик по траве, напялил его на себя, опять обратившись в безголовую ступу.

– Некстати заморосило, – удручённо вздохнул Толик. – Теперь планёр расползётся начисто, он ведь на клею.

– Не расползётся, – убеждённо заявил Петька, скидывая с себя дождевик. – Мы его замаскируем этой шкурой. А сами… Эге, а сами отсидимся под берёзами, мы-то несклеенные.

Так и сделали. Модель бережно прикрыли брезентом, а сами, вытянувшись как стручки, прижались спинами к холодным молодым берёзкам, выросшим дружной тройкой из одной кочки. Овцы расположились неподалёку в тальнике. На виду было больше половины, остальных прикрывали сплетения ветвей.

Дождь прекратился быстро. Он не успел собраться в капли на листьях, он только увлажнил их, ударил ароматом и, зацепившись за свою ненаглядную тучу, унёсся куда-то, наверное, на болото.

Мы начали расторопно собирать на «стол». Разостлали хрустящий дождевик, вывалили на него всё, что захватили из дома: свежие огурцы, хлеб, картошку и перья лука. Всё это перемешалось так аппетитно, что захватывало дух. Я думал, что Кожины ничем не запаслись, и радовался, что они будут есть наше, но они извлекли из карманов по куску хлеба с салом и подложили к общей кучке.

Мы бы давно похватали огурцы и уже похрустывали бы ими, но сверху лежали кожинские куски хлеба с салом… Неловкую заминку нарушил Петька:

– Ну что ж, пожрём!

– Пожрём! – поддакнул Колька. – Мишк, давай складень. Он острый? Сало возьмёт?

Петька сложил куски этажами и два раза разрезал. Получилось шесть порций. Лейтенант распределил их и скомандовал:

– Начали…

Сало мы отложили напоследок, вроде сладкого к чаю, и лишь затем взялись за остальное. Я любил есть огурцы не так, как, например, Колька. Он с ходу откусывал голову, а потом уписывал слоями, пороша сверху соль. Я же сначала разрезал огурец пополам, солил обе половины и натирал их друг о друга, словно огонь хотел добыть. Когда у краёв появлялась зелёная пена, я принимался за еду. Витька же с Толей сперва срезали спиральными витками тёмно-зелёные задки и сковыривали белые макушки, где остаётся пятно от цветка, и лишь потом ели, тыча полуголые огурцы в тряпочку с солью, как глупых котят в блюдце. Шесть пар челюстей мололи, как одна.

А тучи, разметав по небу длинные космы, снова уже неслись и неслись из-за Клубничного березняка, серые, холодные.

«Какой же дорогой отправимся мы в тайгу? Сланью или болотом», – обсуждался у нас вопрос. Я хоть и не хаживал ни тут, ни там, но знаю, что сланью идти – значит делать крюк. А нам не до крюков, нам чтоб сразу. Тогда болотом, напрямик.

Болото! Как и всякая особенность деревни, оно имело свои легенды, свою бывальщину. От прадедов, должно быть, передался сказ о великом море, которое-де плескалось и урчало на этом вот месте, окатывая бугор шипящими, как змеи, волнами. Бури на нём бывали такие, что застилали свет, и немало кораблей разбилось и затонуло у кандаурских берегов. Не было на горизонте тайги, не было Клубничного березняка, кругом – вода. А потом где-то в далёких краях опустилась земля, и море живёхонько укатило туда, как в лунку, оставив нам болото да какие-то семена, из которых позже воспрянула тайга.

Болото начиналось не сразу, не обрывисто, а постепенно, с сухих кочек, поросших травой, дальше трава сменялась осокой, появлялся высокий камыш и пробивала сырость. Встречались трясины – «окна», но редко. Пастухи уверяли, что скотина никогда не влипала в трясину, о пропаже никто в деревне не заикался, поэтому и у нас особых тревог не возникало, когда овцы, пропоров тальник, кудряво окаймлявший болото, забуривались вглубь, где ежами сидели шапки зелёного мха и под ногами по-поросячьи чавкало. Мы и сами замечали, что овцы, уловив это хлюпанье, останавливались, вытягивали из копытца набежавшую воду, некоторое время внимательно и озорно вглядывались в недосягаемую, манящую даль и, с сожалением тряхнув головой, поворачивали назад. Овечье чутьё – вожжа, одёрнет, когда надо.

Вдруг со стороны болота послышалось блеяние, сперва нерешительное, будто овца размышляла, подать голос или нет, потом испуганное и нетерпеливое, зовущее.

– Слышите! – Шурка насторожился.

– Слышим.

Овца завопила сильнее. Заросли глушили вопль, но не лишали его смысла: тревога, беда. Мгновенно вспомнилось убийство Хромушки. Мы привстали на колени.

Шурка схватил ружьё и зашарил в кармане, ища патрон.

– Что это? – шёпотом спросил Витька.

– Опять бандюга?! – ужаснулся Колька.

Овечка орала. Шурка вскочил и щёлкнул затвором.

– Айдате!

Шурка пошёл первым, держа наготове ружьё и разнимая дулом ветки тальника. Мы, дыша друг другу в затылки, двигались следом, шаря взглядами по сторонам.

– Тот раз так же? – спросил меня Петька.

– Так же.

И опять перед глазами возникла Хромушка, распластавшаяся под кустом, а в кустах – фигура человека. Стук сердца отдавался гулом во всём теле, как в колоколе. Во рту пересохло. Я оглянулся на ребят. Они тоже пораскрывали рты, как задыхающиеся гальяны.

Мы втиснулись в камыш, покрывший нас с головой, а овечка всё ещё орала впереди. Шурка прибавил шагу. Мы устремились за ним, поскальзываясь на кочках. Колька два раза падал.

– Ну, что там, Саньк?..

Шурка не отвечал, шёл быстрее. Овечка где-то вблизи. Полоса камыша кончилась. Мы вскочили на какой-то плотный клин земли, на котором торчала невысокая ёлка. Быстро осмотрелись – никого. Шурка, опустив ружьё, кинулся за ёлку, мы – следом и сбились в кучу, чуть не столкнув Шурку в… трясину.

Метрах в двух-трёх от нас, посредине ржавой, пузырящейся полыньи, билась овечка. Увидев нас, она на миг утихла, затем начала рваться ещё яростнее. Трясина колыхалась, как студень, глубже втягивая её. Невозможность двигаться смертельно пугает всякую животину, ей кажется, что это конец.

– Не бейся, дура! Тихо! – кричал Шурка.

– Вот тебе и бандюга, – вздохнул Петька.

– Не рвись, тетеря! Сейчас. – Шурка, придерживаясь за лапу ёлки, попробовал было наступить на трясинный покров, но нога проваливалась.

– Так не добраться. Что же делать? Да не мотайся ты, самашедшая!

– Можно на пузе, по-пластунски, – нашёлся Петька.

– По-пластунски? – переспросил Шурка, но видно было, что думал он о чём-то другом.

– Ну да. На войне всегда так. Смотрите. – Лейтенант плюхнулся на живот и с твёрдой земли начал перебираться на трясину.

– Куда же ты пополз? Куда? – заговорил Толик.

– Правда, Петька, не лезь без толку, – поддержал я.

Петька выполз обратно.

– Надо прокладывать тротуар, – подсказал Толик. – В общем, стелить что-нибудь надо.

Шурка оживился.

– Точно. Вали деревья, только скорей!

Через камыш мы ринулись к берёзкам. Они были толщиной в кисть руки, но не ломались, а гнулись, как резиновые.

– Топор бы сюда, – сказал Витька, – или хоть нож.

– Нож! Фу ты! Вот ведь балбес! – Я достал складень.

В щелястые сапоги давно просочилась вода и хлюпала, как сливки в маслобойке. Но я не чувствовал неловкости. Я резал ножом, разбрызгивая мелкие щепочки. Одновременно и держать деревце пригнутым и резать я не мог приловчиться, поэтому подрезал стоячее.

– Я потащу, а ты режь.

Витька подхватил берёзки под мышки, как оглобли, и двинулся сквозь камыш на Шуркин голос.

Сбоку слышались командирские оклики Шурки:

– Куда бросаешь? Тут и без подстилки твёрдо… Дале… Дале… Вот… Ну, щас вызволим!

И другой голос, спокойный:

– Вот сюда… Сюда, пожалуйста, одну берёзку, тут прямо жижа.

Вернулся Витька.

Мы срезали штук шесть-семь. Пришёл Толик и, уволакивая лесинки, сказал, что надо торопиться: овечку может затянуть так, что её не вытянуть ни за что.

У меня на большом пальце вздулся водянистый пузырь. Я боялся его прорвать, орудовал складнем осторожно, потому – медленно.

Шурка крикнул, что хватит.

Облегчённо вздохнув, мы выбрались на твёрдую почву и застали Шурку и Толика лежащими на берёзовых подстилках подле овцы по разные стороны. Они вцепились в шерсть на её боках и тянули вверх. Овца уже прочно вросла брюхом в трясину и, обессиленная, не рвалась. Шурка, мотнув головой, прохрипел:

– Не суйтесь сюда без надобности… Колька, дуй-ка на бугор, погляди остальных, как бы их в пшеницу не занесло. И не приходи больше…

Колька соскользнул со стволика берёзки и по колено увяз в трясине.

– Не пойду, пусть Мишка дует.

– Нет, беги. Мишка лёгкий, он тут спонадобится, а ты тяжёлый, как чурбан, у берега вон проваливаешься!

– Ага! Чуть интересно, так меня отправляют! Не пойду!

– А можно – я пойду? – предложил Витька.

– О! Доброволец! – обрадовался Колька.

Витька взял бич и ушёл.

– Отпускай, Толь. Так не выйдет. – Шурка сел и стёр со лба пот.

Овечка, видя, что от неё отступились, взревела снова и снова дёрнулась. Шурка болезненно сморщился и стукнул её по морде.

– Ты что, тетеря? Видишь, подсобляем! Колька, высвободив ногу, подполз к ним. Петька

тоже. Помедлив, и я опустился было на четвереньки, но Шурка бросил мне:

– Мишк, ты останься там. Коль нужна будет жердиночка – вырубишь.

– Надо под живот ей пропустить палки, – рассудил Толик, – а там и тянуть проще.

– Точно! Дайте-ка ремень, у кого есть! – потребовал Петька.

Шурка выдернул свой, Петька зажал пряжку и погрузил кулак в рыжую грязь возле овечьего бока, а с другой стороны ремень принял Толик, тоже запустив руку в месиво.

– Так! Порядок! Колька, давай на ту сторону! Да куда ты, лодырь! – И он схватил Кольку за штаны. – Вокруг, а не через овечку!.. Вот! Взяли!.. И-и, раз!..

Потянули.

Перед овечкой наложили ворох березняка, чтобы она вновь не провалилась, если встанет на ноги. Меня так и подмывало помочь ребятам. Я напрягался, сдавливая себе колени, а потом вдруг заорал по-звериному. Испугавшись, овца рванулась, высвободила передние ноги и по-собачьи, плашмя, оперлась ими в подстилку.

– Хорошо! Ребя, не ослабляй! – поддавал с натугой Петька, к которому как-то автоматически перешло командование. – И-и, раз!.. А ну, Миш, гаркни ещё!

Я собрался с духом и так взвыл, что овца дёрнулась, как ошпаренная, вырвала из трясины задние ноги, но они не попали на подстилку и опять сорвались в зыбун, но уже не так глубоко, да и вперёд овечка успела продвинуться.

– Ах ты, змея подколодная! Не может вылезти! – рассвирепел Петька и, сидя, поддал овце ногой под зад. Она дёрнулась и выбросила на подстилку задние ноги.

– Ура-а! – крикнул Колька.

– Давно бы так! – Петька расплылся в улыбке. – В восемь рук – как пушку из грязи. – Ну, что притихла? Рада небось? Но ещё не всё! А ну-ка подымайся! Давай-давай! – И Петька взбадривающе похлопал овцу по животу.

Овечка, беспокойно поводя глазами, заблеяла, но, когда ребята опять натянули ремень, привстала сначала на задние, потом на передние ноги и замерла, понимая, что неверное движение грозит ей новыми испытаниями.

– Бяша-бяша! – позвал я ласково.

Она вдруг вся напряглась, метнулась вперёд и выскочила на твёрдую землю, оступившись лишь одной ногой. На секунду остановившись, овца оглянулась на трясину, но тут же отвернулась и, быстро-быстро задёргав хвостиком-клинышком, побежала прочь, звонко и дробно блея.