Текст книги "Кандаурские мальчишки"
Автор книги: Геннадий Михасенко
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Ребя, смотри! – странным шепотом сказал Шурка. Это было через несколько дней после того, как у нас возникла мысль отправиться в тайгу.
Разморённые полуденной жарой, мы решили угнать стадо в деревню и искупаться. Овцы привыкли в это время отдыхать и плелись нехотя, терпеливо ожидая, когда же им наконец позволят бухнуться куда-нибудь в тень и вздремнуть.
Мы шли, играя роскошными тросточками, вырезанными из гладких талин. Змейки, шахматные клеточки, кольца и фонарики ловко чередовались между собою и так весело переливались светом, что казались живыми.
В кармане моих штанов бок о бок бились патрон, который я выпросил у Шурки, и складень, который я всё ещё не вернул Анатолию, потому что не встречал его и, откровенно говоря, не хотел бы встречать.
Колька, то поддёргивая штаны, то поправляя ружьё, без умолку болтал:
– Мамка всю ночь меня целовала. Как надвинется, аж хрустю. Скажет: «Ах ты мой единственный!» – и сызнова.
– А не плачет?
– Не знаю. Ночь, где поймёшь. А утром: «Разбойник ты, говорит, этакий, треплешь ты, говорит, мои нервы». К чему тогда целовать, когда я нервы треплю?
Мы проходили мимо кладбища и смолкли, вглядываясь в лабиринт крестов, ища среди них новый, белый, Кожихи. Вот тут-то Шурка и сказал: «Ребя, смотри!..» Я увидел две неподвижные человеческие фигурки. Одна стояла к нам спиной, другая склонилась на коленях. Это были Витька и Толька Кожины.
На шум стада они даже не повернулись.
Мне было очень жалко этих мальчишек. За что мы их недолюбливаем? За то, что у них странная мать? А может, и у меня странная… хотя нет, у меня не странная, а вот у Кольки – да. Так что же, нам и на Кольку коситься? Это несправедливо.
– Они теперь вовсе одни, – промолвил я, когда кладбище осталось позади.
Ребята не сказали ни слова, но они, по-моему, думали про то же. Колька смотрел себе под ноги; Шурка послал вперёд бич ленивым движением, на биче вздулась волна, побежала к концу хлыста и там взорвалась с лёгким треском. Шурка зачем-то буркнул: «Кш-шш», точно впереди были куры, а впереди вообще уже никого не было, потому что овцы удрали во двор.
На земле, подпирая спиной дверь сторожки, сидел дед Митрофан, держа в руке сучковатую палку.
– Опять прогагарили Чертилу. Он, нехристь, чуть поскотину мне не разворотил, – напустился на нас дед.
Его беззлобная ругань не была для нас неожиданностью. Колька с Шуркой понеслись прямо на озеро, а я свернул к тётке Феоктисте, выклянчил у девчонок кусок хлеба, две картофелины и вылетел из ворот.
На углу стояла бестарка, в ней сидела Нинка, а рядом переминался с ноги на ногу Анатолий. Сердце моё дрогнуло. Сейчас он остановит меня и воскликнет: «А! Обормот! Давай-ка сюда складень!» Что делать?.. Может, махнуть в огород и отсидеться, пока не заметил?.. Нет уж, встречи рано или поздно не избежать, так что лучше самому! Я подошёл к ним.
– Толь! – сказал я хмуро. – Когда вы это… с Нинкой у нас ночевали, ты это… складень забыл. Вот! – И я обречённо вынул ножичек.
Однако Анатолий особо не обрадовался, как я ожидал, он даже руки не протянул, а, едва глянув на складень, с хитрецой уставился на меня. Я же, держа находку на ладони, хлопал глазами и не знал, что делать.
– А почему ты думаешь, что я забыл его? – вдруг спросил Анатолий.
– Потому что я нашёл.
– Находят на улице, а не дома. Так вот, считай, что я оставил его нарочно. То есть подарил тебе! Ясно?
– Дарят в руки, а не в шубу, – не сдавался я, ожидая какого-нибудь подвоха.
– Неожиданный подарок – это ещё ценнее! Сюрприз! Вот так, Мишук! Складень теперь твой! Правильно, Нина? – обратился он к подружке, и та согласно кивнула. – Трудновато мне без него придётся, но ничего, переживу! Только чш-ш, ни слова – при каких обстоятельствах ты завладел им! Подарили – и всё. Ясно?
– Так точно!
– Чеши! – И Анатолий подшлёпнул меня.
Я сорвался с места и, ликуя, помчался по улице. У поворота налетел на девчонку, колотившую палкой хрустящую телячью шкуру.
– Ты что, белены объелся! – пискнула она и швырнула вслед палкой. Но, ого, где же за мной поспеет палка, брошенная девчонкой!
На травянистом берегу расположились несколько человек, и всё наш брат – мужичьё. Шурка с Колькой уже плескались на середине озера. Я мигом спустил с себя всё до нитки, сунул в раструб Щуркиного сапога, разбежался и, как лягушонок, с растопыренными руками и ногами, бултыхнулся в воду. После духоты и пота, когда тело зудит и вялость валит с ног, оказаться в прохладной глубине так приятно, что не хочется ни двигаться, ни думать. Я не выныриваю, пока сердце не начинает стучать в голове.
Ребятишки крикнули:
– Мишк, дуй сюда, потеху сляпаем.
Они сидели верхом на колоде, из которой когда-то поили скотину, и гребли руками. Я подплыл и попробовал взобраться, но колода юрко, точно веретено, перевернулась, и мы разом ушли под воду. Смеясь и отплёвываясь, мы всё же оседлали нашу водяную «кобылу».
– Мишк, вишь – гуси. Глянь, что сейчас будет, – задорно проговорил Колька, привстал, глянул на камыш, на берег, прикинул что-то в уме и, изогнувшись, нырнул без брызг и шума.
Мы изумлялись Колькиной ловкости нырять; под водой он шёл быстро и незаметно, как утёнок, и никто из деревенских мальчишек не мог его перенырнуть. Мы следили за гусями, но те не подавали ни малейшего признака беспокойства. А и правда, на воде – ни круга, ни пузырька. Прошло уже много времени, и вдруг гусей точно подбросило взрывом. Бедные птицы шарахнулись кто куда, и от оглушительного «га-га» аж зашатался камыш. Колька появился среди них с криком, размахивая руками и поднимая фонтан брызг.
От смеха мы с Шуркой не удержались на колоде и съехали по её скользким бокам.
– Здорово! – булькал я.
На берегу уже тряслась толстая тётка с хворостиной в руке. Это была Граммофониха.
– Я те, окаянный, башку разобью, – надсаживалась она. – Теги-теги… Я те задницу распишу. Теги-теги-теги… Я те… Теги-теги-теги…
Гуси, трепеща крыльями и всё ещё гогоча, поспешно сплывались и камышом-камышом устремлялись на зов хозяйки.
Не скоро они теперь решатся заглянуть на озеро.
Подплыл Колька.
– Теперь Граммофониха насплетничает. Про баню не сплетничала – не знала, а теперь… А у мамки и так нервы натянуты, она говорит, что это я их натянул, – вполголоса проворчал Колька.
– Ничего не будет, скажешь, что это я гусей напугал, – подбодрил Шурка.
Мы закупались: и губы посинели, и кожа пупырышками взялась, как на молодых огурцах, и языки стали костлявыми. Устало подплыли к берегу.
Возле нашего белья примостились две девчонки, дочки дяди Тихона. У них было ведро с мокрым бельём и валёк, они, очевидно, ждали, когда все разойдутся.
Разворачивая свою рубаху, Колька выронил нож. Одна из девчонок подняла его, оглядела и живо вскрикнула:
– Ой, глянь-кось! Наш ножик! Откуда он у вас?
Колька солидно разжал ей кулак, отобрал нож и ответил:
– Заполошная, ваш! Он – бандитский, им Хромушку кокнули.
Хлеб и картошку я не съел по дороге и теперь разделил с друзьями. После купанья силы уменьшаются, а аппетит увеличивается. Мы пошли по берегу, помахивая тросточками. Ребятишки провожали нас восхищёнными взглядами.
Когда, обогнув озеро, мы вышли на другую его сторону, Шурка недовольно проговорил:
– Вы шибко-то нос не задирайте.
– А мы и не шибко, – заикнулся Колька.
Шурка пристально посмотрел на него и тихо, точно самому себе, сказал:
– Вовсе не надо. Кто нос задирает, тот человек порченый.
Ребята свернули в Шуркин огород, а я по тропинке, петлявшей в высокой крапиве, побежал домой. Надо было прибрать постель, а то придёт мама, разведёт руками, как тот раз, когда Анатолий ночевал у нас, и скажет: «Плохие мы с тобой хозяева, сынок, даже комнату в опрятность привести не умеем». Я-то уж знаю, что к чему в этих словах, хоть мама и улыбается, да хитринку её я чую и с закрытыми глазами.
Теперь рядом с нашим домом торчит пустой холодный дом Кожихи, и, кто знает, может, в нём заведётся нечистая сила, ведь, говорят, черти любят такие избы. Тогда уж вечером долго не погуляешь, а ночью, чуть чего, будут мерещиться какие-нибудь огненные глаза. Неожиданно над трубой Кожихиного дома я заметил дым. Я прибавил ходу. Перед крыльцом дымила ещё и железная печка, а по жердям ограды были развешены перины, одеяла и другие тряпки. В этом хозяйском беспорядке чувствовалась жизнь. Нежилым и сумрачным казался, пожалуй, наш дом. Что за превращение!
На крыльцо с новой охапкой белья вышла бабка Акулова. Забравшись на ограду, я изумлённо спросил:
– Бабушка, а как вы тут?
– В самый раз, мой ангел, в самый раз. Окольных сирот надо ж кому-то притеплить. Дарья пошушукала с народом-то да и меня приставила. Вот я и тутока. Да и слава богу. У нас девкам и без меня тошно; как тараканов набилось в избёнку, а избёнка, прости господи, с курёнку. А тут – хоромы… Ишь чо, всё перепрело, – говорила бабка Акулова, не переставая разбрасывать по кольям бельё.
– А вы серу с собой забрали? – поинтересовался я, как-то сразу забыв про огненные глаза.
Старушка часто ходила в тайгу, собирала смолу и варила жевательную серу, которую мы, ребятишки, покупали у неё за мелочь.
– Забрала, мой ангел, забрала, – улыбнулась бабка, обнажив крепкие зубы.
Обычно у старых людей зубы или начисто вываливаются, или становятся редкими, как у бороны, а у бабки Акуловой – не подскребёшься. Она уверяет, что это из-за серы. Вот мы её изредка и жуём.
– Ну, тогда ладно, у меня дела, – сказал я.
– С богом, мой ангел… Да, ты не видел моих сирот? Ведь как ушли с утра, так и нет.
– Они на могилке… Там…
Бабка качнула головой, шевельнула губами и принялась выколачивать перину.
С ребятами я встретился на скотном дворе.
– Как Нюська?
– Встала. Скоро нам будет обед носить, – сказал Шурка.
– Вот и бурундука не успели поймать.
– Что же, ей хворать, пока мы бурундука не поймаем?
– Нет, но всё же… Это ты, лопоухий, – упрекнул я Кольку, – не смог поймать.
– Раз не попадался…
Когда мы выгоняли стадо, Колька придержал меня у последнего огорода.
– Погоди, щас огурцов прихватим. – Он плашмя протиснулся между иссохших до трещин жердей, плюхнулся в высокую траву и, прошуршав ящерицей, исчез.
На меня нахлынул горький полынный запах. Скоро он вернулся.
– На, держи.
Я подставил ладони, ребром прижатые к животу, и Колька нагрузил их огурцами.
– Если эта Граммофониха насплетничает, я ей тогда дам.
– Да брось ты думать об этом. Что она может сказать?
– Что я в гусей кидал камнями и гусыне чуть крыло не перебил, тогда будет… Мамка знаешь как раскричится!
– Ты же не кидал.
– Она сама придумает. – Колька вздохнул и взял огурец.
Стадо скрылось в логу, и мы пустились догонять его.
Глава десятаяЖара спадала. Облака, дремавшие вдали, всколыхнулись и двинулись, заполняя голубое небо и отбрасывая на землю живые тени. С бугра хорошо было видно, как они скользили по болоту. Тихо шумел Клубничный березняк, и казалось, это шуршали пробегающие тени, задевая кусты.
Придерживая ружьё, чтоб оно не било по пяткам, я сбежал с бугра, подгоняя овец. Кузнечики, треща крылышками, стреляли в стороны. Слева склон пересекала неглубокая канава, промытая водой из ключа, который бил наверху. Канава постепенно росла. Внизу она упиралась в болото. Из болота в этом месте клином выпирал тальник и березняк. Здесь мы отдыхали в полдень. Я собрался было перепрыгнуть самое широкое место, как вдруг раздался крик:
– Ребя! Ребя! Скорей!
Это орал Колька, орал испуганно, мне даже показалось, со слезами. Я кинулся по канаве вниз. Ружьё мешало. Я сдёрнул его с плеча и сжал под мышкой. Колька был недалеко. Он стоял, опираясь на тросточку. Всё на его лице было предельно раскрыто и разинуто.
– Меня змея шваркнула, – выдохнул он.
Я оторопел. Змей я сам боялся до ужаса. Вдруг прямо передо мной шевельнулась трава, открыв чёрно-коричневое блестящее тело змеи. Я отскочил, чуть не вскрикнув. Змея резко подняла голову, глянула на нас и быстро поползла прочь. Упускать её было нельзя. Везде овцы, тяпнет непременно. Что же делать? Ружьё! Я лихорадочно достал патрон, зарядил, дрожа всем телом, и шагнул следом за змеёй. Она уже выбралась из тальника и увиливала к болоту. Забежав сбоку, я прицелился и даванул спуск. Меня толкнуло в плечо, оглушило. Первые секунды я стоял, обалдело пошатываясь, потом опомнился и шагнул к тому месту, куда стрелял. В траве корёжились, чуть не связываясь узлом, две змеиные половины. Казалось, их раздирала нестерпимая чесотка. Я с опаской, боясь приблизиться, смотрел на эту предсмертную пляску.
Прибежал бледный Шурка, в одной руке – трость, в другой – бич.
– В кого стрелял? – испуганно спросил он и, тут же заметив змею, облегчённо вздохнул: – Уф! Я уж думал: опять напали! А этой подлюге так и надо! Здорово ты её разложил!
– Было бы два ствола, я бы её – из двух!
– Ничего, и так не срастётся.
Колька сидел, подмяв под себя талины, и пристально разглядывая ногу выше ступни. Шурка присел и с ужасом спросил:
– Укусила?
– Да вроде, – ответил тот.
– Где?
– Вот и я ищу где.
– Где больно?
– Кажись, тут. – Бедолага, глянув на нас влажными глазами, указал на щиколотку.
– А ну, давай! – Шурка схватил Колькину ногу, опрокидывая того на спину, и впился в щиколотку губами. Щёки его мигом ввалились – он высасывал яд. То и дело сплёвывая, он оторвался, наконец. – Ну, как теперь?
Колька сел, ощупал мокрую от губ щиколотку и нерешительно протянул:
– Кажись, ты не тут сосал… Надо было выше.
Шурка снова дёрнул ногу, и Колька опять бухнулся на спину. На этот раз Шурка дольше не отрывался.
– А теперь? – Он уже тяжело дышал.
Колька тревожно повертел ступнёй, пощупал, даже прислушался.
– Кажись, опять не там… малость сбоку покалывает.
– Э! – вспылил Шурка. – Я тебе уже всю ногу обсосал. Добро бы чистую, а то – головешку… – Измученный Шурка третий раз опрокинул Кольку на спину. Он уже сопел от напряжения… Когда кончил, сказал: – Встань и пройдись… Если опять не тут, я тебе всю морду исковеркаю. Понятно?
Колька встал, прошёлся, подпрыгнул и с улыбкой глянул на нас. То ли помогли Шуркины старанья, то ли змея вовсе не кусала его, но возвращался Колька домой целым и невредимым.
Первый наш патрон, приготовленный для бандита, достался змее. Шурка сказал, что змея – тоже бандит, даже ещё чище. Значит, не зря я стрелял.
Вскоре моя радость омрачилась, хватился я складня, а его тю-тю! Не то что я уже натешился им, а просто сегодня так сложилось, что не пришлось вообще вынимать ножичка, хотя точно помню, как утром, выходя из дома, сунул его в карман. Значит, выпал где-то! А где и как – спроси у бабушки! Разве припомнишь все падения, кувырканья и лазанья даже за полдня! Видно, так и должно быть: что нежданно явилось, то нежданно уйдёт! Очень жаль!..
День угасал, как лампа, в которой не хватало керосина. Солнце, шевеля лучами, заходило за тучи, синевшие на горизонте. Длинные тени, падавшие на болото от бугра и от берёзок, росших на бугре, то вырисовывались чётко, как обведённые, то вдруг растворялись в сплошном сером свете. За жидким болотным кустарником, небрежно сколоченным забором чернела таинственная тайга.
Овцы бежали, мелко тряся телами и наперебой блея. Они всегда дерут горло – и голодные, и сытые.
Во дворах уже суетились бабы с подойниками и подсаживались к коровам, растирая вымя. То и дело раздавались возгласы:
– Ногу… Маша, ногу… Ногу, постылая!..
И следом звенело дно – цзык-цзык, цзык-цзык… И уже не поймёшь, струи молока ли это бьют, или пилят дрова.
У скотного двора стояла запряжённая Грёза.
– Тётка Дарья здесь, – проговорил Шурка. – Прибодрись.
Мы раздвинулись на всю ширину улицы и принялись покрикивать на овец, которые и без того были послушны. Заперев овец на засов, мы пошли через конюшню и у выхода столкнулись с тёткой Дарьей и дедом Митрофаном.
– Идём, идём, – тарахтел дед.
– Иду, иду, – с улыбкой отвечала председательница. – А, хлопцы! Айдате с нами! Дедушка нам что-то покажет!
– А ты не смейся, Дарья, не смейся! Над собой смеёсся – ты же хозяйка! – Старик подвёл нас к одному из стойл и поднял руку. – Вон она вишь экая дырища!
В крыше мы увидели клочок синего неба.
– Батя, в эту щель только воробьям залетать, а ты паникуешь!
– Не воробей, сюда гусь без зацепа пройдёт. А ещё то, что крыша перекосилась, скат прямо к дыре… В случае дожжа вся вода на кобыл. А что, кобыла скотина и есть, всяко может: и то и это… Я бы сам залатал, да куды мне на такую беду карабкаться, по земле-то еле плетусь…
– Ну хорошо, батя. Пришлю плотников… на днях.
Тётка Дарья прошлась по конюшне, похлопала стойки, поддерживавшие крышу, потопала по настилу, вздохнула:
– Да, делов уйма… Так, значит, дедуся, мужичков-то я пришлю… Пошли, миленькие мои. – Она подтолкнула нас к выходу.
– А как ваши дела? Никто больше не нападал?
– Нападали… На Кольку, – сказал я серьёзно.
Тётка Дарья насторожилась.
– Кто?
– Змея!
– Ужалила? – тем же испуганным шёпотом, что и Шурка, спросила она и наклонилась к Кольке.
– Да ничего, тётка Дарья, всё в порядке. Шурка высосал. Три раза прикладывался, пока попал, – ответил Колька, давая ощупать ногу. – Жмите, жмите, всё одно не больно.
– Ну, слава богу. А то ведь люди мучаются неделями, а то и помирают. У нас змеи нешутейные… Если я тебя ещё босиком увижу, запру в деревне. Да и тебя огреть может, – оборотилась она ко мне. – Пошарьте дома, найдёте какие-нибудь отцовские обноски. Вон Шурка обрядился… И чтобы завтра… Садитесь, до дома подброшу. Но-о, кобыла-жеребец!
– Тётка Дарья, а бандита не словили?
– Нет, хлопцы. Следов никаких нету.
– Какие уж на болоте следы.
– И на болоте нету и вообще нету.
– Поди, где-нибудь в трясину влетел и пустил пузыри.
– Хорошо бы так-то…
Я спрыгнул. Мне хотелось скорее увидеть маму, рассказать ей про всё: и про Кольку, как он всполошил гусей, и про змею, и про то, как я стрелял.
На улице, в том месте, где сходились дворы – наш и Кожихин, стоял Витька. Я сделал вид, что не заметил его, но он шагнул навстречу. От неожиданности я остановился. Он вдруг протянул мне раскрытую ладонь.
– Твой?
Я глянул и онемел от удивления: складень. Да, да, тот самый, со щеками, что отливают синеватым блеском. Я схватил его, открыл все ножи, осмотрел и лишь тогда ответил:
– Мой! Где ты нашёл?
– Возле вашей ограды, потому у тебя и спросил.
– Здорово! И как я его потерял!
– Я прохожу, что-то сверкнуло, ну и поднял.
– Здорово! – ещё раз повторил я. Мы оба замолчали и уставились в землю. Отойти? Ни с того ни с сего отходить нехорошо, ведь он мне складень отдал. Ведь не всякий мальчишка вот так вот найдёт и отдаст, небось придумает враку, мол, отец прислал или мать купила или вовсе удрал бы подальше да припрятал. А этот – нет.
– Что это у тебя? – спросил вдруг я.
– Книжка. – И он протянул её мне.
На обложке было бушующее море, какие-то обломки и человек, схватившийся за эти обломки.
– «Синдбад-мореход», – прочитал я вслух и зачем-то поднёс книжку к носу. – Пахнет.
– А книжки обычно не нюхают, а читают, – спокойно заметил Витька.
– Я знаю, но…
– А что пахнет, так есть немного… Сколько её по рукам потаскали… А это, так и знай, раз книжка захватана и пахнет, значит, интересная.
– Да? – удивился я.
– Да. Вот от «Барона Мюнхаузена» остались одни лохмотья, «Гулливер» тоже стал тряпкой, у «Золотого ключика» Толстого приходится подклеивать края и рукой дописывать окончания: всё пообтрепали… Не того Толстого, что с бородой, а другого.
Но ни того Толстого, что с бородой, ни другого, что, очевидно, без бороды, я не знал и вообще при каждой фамилии хлопал глазами, как при выстреле.
– Ты чего так смотришь? – спросил Витька, впервые улыбнувшись.
– А ты всё это читал?
– Думаешь, много? Вот Толя, тот читал…
И тут у меня невольно вырвалось:
– Дай мне почитать вот эту. – Книжку я уже плотно прижимал к себе. Я думал, Витька начнёт ломаться, ожидая, пока я попрошу раз десять.
Но он ответил так, как будто давно приготовился:
– Возьми.
Больше стоять я не мог и бросился к калитке.
– Тёти Лены нет ещё, – остановил меня Витька.
На миг я задумался… Мамы нет… Тогда – к Шурке. И я побежал вниз по улице, к озеру. Дома через три я оглянулся. Витька смотрел мне вслед.
Солнце уже глубоко зашло за горизонт: только у самых высоких облаков днища полыхали малиновым светом и казались раскалёнными. Болотные поляны, разбросанные среди редколесья, как тарелки, наполнялись густым молочным туманом; из лога потянуло сыростью.
Друзей я встретил у ворот Шуркиного дома.
– Мишк, пошли Кольку выручать: Граммофониха на него всё же награммофонила.
– С чего взяли?
– Щас тётка Матрёна сказала: «Берегись, говорит, мать, говорит, прут уже выломала…» Я этой Граммофонихе ночью свинью в огород загоню, – мрачно ворчал Колька. У него было злое лицо. Сперва он порывисто сбивал с репейника колючки, потом поднёс тросточку к глазам и начал отколупывать ленточки и свивать змейки. – Или лучше быка, пусть все пожрёт…
– Да ничего тебе не будет… Вы посмотрите, что у меня есть…
Собственные книги в деревне были редкостью. Школьная библиотека работала только зимой, а на лето закрывалась.
Шурка взял книгу в руки, проверил толщину, рассмотрел картинку на обложке. И Колька задрал голову, чтобы разглядеть.
– В трясину мужик влип, – догадался он.
– Это ж море.
– И в море трясины есть. Да ведь, Саньк, есть?
Но Шурка не ответил. Он раскрыл книгу где-то на середине, прочитал несколько фраз, ещё перелистнул и снова прочитал, потом осторожно закрыл и прикинул ещё раз толщину.
– Вроде интересная… Где взял-то?
– Витька дал, Кожихин… Он мой складень нашёл и вернул и вот книжку дал…
Шурка покосился на меня:
– Ладно, пойдёмте… Книга, может быть, ещё неинтересная.
Колька жил недалеко, за старыми ветхими амбарами, подгнившие стены которых подпирались длинными брёвнами. В сумраке они казались громадными застывшими лодками с многочисленными вёслами, погружёнными в землю.
Колькина мать, тётка Аксинья, тотчас, как мы вошли, накинулась на него.
– Приплёлся, злодей! Ты зачем это гусям Граммофонихи головы отвинчивал?! – загремела она.
– Я им ничего не отвинчивал, – тихо возразил Колька. Видно, он боялся матери. Такую побоишься – высокая, полная, один голос будто хлещет.
– А что ты делал?
Тут вступились мы и принялись растолковывать ей, что Колька ничего страшного гусям не сделал и что у Граммофонихи, известно, язык тряпичный, как дохнёт, так тряхнёт.
Но тётка Аксинья успокоилась не сразу. Усадив Кольку за стол и прикрикнув на нас: «Вам особое приглашение? Или деньгами надо?» – она продолжала ворчать:
– Кабы господь не создал материнскую любовь, давно б я отреклась от тебя, злодея. Ты из меня все нервы вымотал. Я уж не хожу – будто резиновая, переваливаюсь.
Кольке нет чтобы промолчать, так он ляпнул:
– Это, маманя, ты притворяешься.
Тётка Аксинья грохнула чугунком о стол так, что оттуда вылетело несколько картофелин.
– Ты ещё издеваться?
Неизвестно, что последовало бы за этим грозным вступлением, если б Шурка не нашёлся:
– Вы ругаетесь, а его змея цапнула.
– Кого?
– Кольку.
– Да, мам. Я только присел, она… раз, – подтвердил невозмутимо сам пострадавший.
У тётки Аксиньи плетьми повисли руки, она опустилась на лавку возле Кольки.
– Врёте, окаянные, – протянула она расслабленно.
– Врём, – живо успокоил её Колька. – Врём, мам.
Поняв его намерение скрыть происшествие, мы промолчали.
Снова разозлиться тётка Аксинья не смогла. Широкой ладонью провела она по волосам сына, пригнувшись, заглянула в его чумазое лицо, чмокнула в щёку и улыбнулась.
– Эх, ребятьё, ребятьё!
Мы не спеша, как сороки, потягивали из чугунка дымящуюся, горячую картошку, перебрасывали из ладони в ладонь, ловя носом пар, торопливо снимали легко отстающий мундир, откусывали и, шипя, пережёвывали – слышалось только похрустывание соли на зубах да швырканье носов.
– Мам, тётка Дарья велела обуться. «Пошарьте, говорит, в кладовках, может, какие отцовские обноски сыщете».
Тётка Аксинья грустно уперлась взглядом в окно и со вздохом ответила:
– Ладно, сынок, пошарю… Только ведь отцовского у нас ничего нет. В моих будешь таскаться, не грех, земля выдюжит. – И она опять провела ладонью по Колькиным волосам. – Ешь, мужичок мой, ешь.
Смотрел я на тётку Аксинью и думал: странная. Ведь только что ругалась, кричала, даже чугунком трахнула, а вот уже сидит тихая, спокойная, печальная. И кажется, что тяжесть стопудовая у неё внутри.
Гулять нам разрешалось сколько угодно, поэтому мы не спрашивали разрешения, а просто говорили, куда идём, чтобы при случае можно было сыскать. Если нас предупреждали, чтоб приходили вовремя, то так, не задумываясь, по привычке.
Выпроваживая нас, тётка Аксинья наказывала:
– Долго-то не шляйтесь, молодцы. – Дала фуфайку. – С Мишкой накройтесь.
Наше гулянье заключалось в том, чтобы встретиться с друзьями, поболтать, посмеяться, потолкаться между взрослых мальчишек и девчат, послушать их разговоры, выследить какую-нибудь пару и в самый решительный момент, когда они начнут обниматься, страшно пробасить: «Вы чего это делаете?» Так все вечера.
Постоянного места сбора не было. Сходились все туда, где начинала играть гармонь: иногда возле клуба, иногда возле тётки Феоктисты, потому что Анатолий лихо владел двухрядкой. Днём эти места легко найти по огуречным огрызкам и по избитому пятками кругу – ни травинки нет, вытопчут чище овец.
Мы шли на звонкий, с колокольчиками, голос митрофановской однорядки. Играл Степан, сын деда Митрофана. Степан принял от деда ремесло сапожника и обшивал всю деревню.
Тучи, собравшиеся с вечера, разбрелись, и лунный свет лился свободно.
Нашей братвы здесь было полно. Кто в фуфайке до колен, кто в одной рубашонке, кто босиком, кто в огромных сапогах – все разместились на жердях и сверху обозревали толкучку. Мы забрались к ним. Жердь затрещала.
– Э, мелочь! – крикнул Степан. – Живо турну.
Пришлось устроиться на траве. Мы рассказали ребятам про убитую змею, вспомнили несколько случаев встреч со змеями, вспомнили Хромушку, о которой знала уже вся деревня. Незаметно переключились на другие мальчишеские дела. Всем очень хотелось поиграть в бабки. Но старые бабки растерялись, а новых не было – скотину не кололи, берегли к началу зимы. Зато весной мы отводили душу. На первых дымящихся «пятаках» земли устраивались настоящие сражения. Налитые свинцом панки, длинные бабки, аж давали трещины – вот как мы били. Они то и дело улетали в снег, ещё лежавший вокруг, мы их выуживали оттуда и, грея руки дыханием, снова метали. Особенно мы любили солнцепёк против школы, на нём ранее всего возникала проталина. И едва уборщица, Марья Фёдоровна, встряхивала колокольчиком, как мы волной выплёскивались во двор и бежали сломя голову к солнцепёку. Вместе с тетрадками и учебниками в наших холщовых самодельных сумках весной всегда лежали бабки… Эти воспоминания прервал чей-то спокойный голос:
– Я вчера ходил по шишки.
– Один?
– Один. Во – шишки!.. Только ещё зелёные.
И тут загалдели наперебой:
– Васька, а объездчик-то за нами гнался…
– Чтоб мне лопнуть, с кедра мешок наколотил.
– Знаю я твой мешок – наволочка.
– Что мешок! По четыре мешка с кедра наколачивают.
Подошёл Анатолий.
– Что, митингуете? Наверное, под лозунгом: «Кто лучше соврёт!» – Он обхватил руками сразу пятерых, сжал их и толкнул в середину.
– Мы про тайгу.
– О! Любопытно. И как же, по-вашему, тайга выглядит? А? А вообще вы знаете, что такое тайга? – спросил он, торжественно ткнув пальцем в небо, и с откровенным лукавством уставился на нас.
– Поди уж! – протянул с достоинством кто-то.
– Ну, что? Говорите, говорите.
Ребятишки, увидев выжидательную ухмылочку, втянули головы в плечи и задумались, понимая, что простое человеческое объяснение Анатолий отвергнет.
– Трудно, обормоты? – Он улыбнулся. Даже в бойко задранной кепке чувствовалось, что он торжествует. – Тайга – это советские джунгли.
Во-во, сейчас добавит, что тайга – это пресс-конференция. Джунгли… Признаться, слово звучало красиво и интересно. Подумав, я спросил:
– А что это – джунгли?
– Ого-ого! – воскликнул Анатолий. – Это такая штука, у которой нет ни дна ни покрышки.
Легко подбежала запыхавшаяся Нинка.
– Толь, ты что это ребятишек пугаешь? Пойдём-ка…
Нинка уводила Анатолия, но он ещё кричал через плечо:
– Эх, шишкари! Падальника ждёте?! Я б на вашем месте давно с засмолёнными губами ходил, да мне-то нельзя: целоваться неудобно.
Нинка за чуб развернула ему голову и зажала рот. Мы захохотали и закричали им вслед обидные слова: «Жених и невеста!»
Мальчишки постарше держались ближе к кругу. Они подлаживались под взрослых: прятали по одному уху под кепки, с другой стороны выставляли чубы, гоготали басом.
Девки азартно пели частушки, с воем приплясывали, вскидывая головы, – только развевались косынки на шеях. Пыль поднималась выше пояса. Мы сидели в стороне и поплёвывали.
Шурка придвинулся ко мне:
– Мишк, а мы всё же слетаем по шишки, и овечки не помешают.
– Как?
– Заагитируем ещё кого-нибудь в пастухи и попеременно сходим.
Колька, сидевший под другим крылом фуфайки, обернулся.
– Чего это?
– Я говорю – заагитируем кого-нибудь в пастухи ещё и разделимся: одна половина пасёт, вторая – за шишками.
– А кого? – спросил я вдруг и вспомнил: – Саньк, а если этих. – Я высунул из-за пазухи уголок книги.
– «Спаянных кишочков»? – догадался он. – Не получится.
– Почему? А вдруг получится!
Шурка задумчиво теребил мочку уха, точно к ней прилипла смола, и пристально смотрел куда-то между моей и Колькиной головой, потом медленно, будто выписывая слова, заговорил:
– По-жа-луй, Петь-ку… Эй, Васьк, где сегодня Петька?
Пискливый голос ответил:
– Петька сегодня запертый сидит. Его в поле возле комбайна поймали, хотел звёздочку из ящика стащить.
Это он, конечно, для гонялки. Если на звёздочку надеть длинную цепь с хвостом, зажать её в расщеплённый конец палки, то и получится гонялка; а если к палке повыше первой приделать ещё несколько звёздочек, то уже будет машина. Везёшь её, как тачку, на одном колесе, а все остальные вертятся, цепь трещит и вздувается горбами – настоящая машина. Вся беда в том, что негде достать эти звёздочки. Тот, кто случайно находил их, считался счастливчиком.
– Вздули Петьку-то? – спросил Шурка.
– Вздуешь его!
– Значит, Петьку, – подытожил наш друг. – Я утречком заскочу к нему.
– Вот уж мы с ним зададим… – разгорячился Колька.
Я промолчал. Петька, конечно, дельный парень… Я думал о Витьке, о Толстом, который с бородой, и о Толстом, который без бороды… Витька, наверное, знает много сказок, а ведь так часто хочется послушать длинную, на всю ночь или на весь день, сказку, хоть про что: про чертей и богатырей, про лисиц и хитрых судей, даже про бабушку и дедушку…
