Текст книги "Кандаурские мальчишки"
Автор книги: Геннадий Михасенко
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Сгоряча я не чувствовал боли, храбрился, но на второй же день меня скрутило. Кошмарный, полный фантастичности, бред сменялся тупым бездумным забытьём, забытьё – сном. Иногда в минуты покоя хотелось разбросать тёплые подушки и душные одеяла и нагишом выскочить на улицу. Но при малейшей попытке приподняться острая боль в голове опрокидывала меня, и опять – бред.
Однажды, вынырнув из забытья, я уловил разговор матери с врачом.
– Не беспокойся, Лена, рана не опасная. Пробита только кожа, а кость цела.
– Но он почти не приходит в сознание, всё время бормочет, то Хромушку вспоминает, то Игреньку. Я склонюсь к нему, а он не узнаёт, – со слезами в голосе говорила мама.
Что ж поделать, всё-таки сотрясение… Не расстраивайся, скоро уладится. Я знаю ряд случаев более тяжёлого состояния, и то всё кончалось благополучно… Только следи, пожалуйста, чтобы он не вскакивал, не вызывал в голове болевых ощущений, это затянет выздоровление… никаких порошков не выписываю, они ни к чему… Загляну послезавтра.
Сотрясение мозга! Что это за болезнь? Когда мама, проводив врача, вернулась, я позвал:
– Мама.
– Не разговаривай, Миша, тебе надо молчать. – Она склонила ко мне лицо с росинками в глазах.
– А что такое «сотрясение мозга»?
– Это значит: поколет-поколет и перестанет, только нужно спокойно лежать.
Первый день я ничего не ел, а потом явился аппетит. Твёрдое жевать не мог. Мама готовила мне всё лёгкое и жидкое. Пил я через стеклянную трубочку, которую подарила врач и которая, по её словам, была волшебной. Потягивая кипячёное молоко, я вспоминал Кожиху, потому что стал походить на неё: у меня – стеклянная трубочка, у неё – железная воронка, я не могу жевать, она не могла глотать – всё просто, оказывается, и нет тут ничего странного и страшного.
Как-то мама принесла немножко сахару.
– Ого! – обрадовался я. – Где это ты взяла?
– Марфа дала. «Вот, говорит, отыскала на полке, возьми, подкрепи сынка».
– Граммофониха?!
– Граммофониха. Чего дивишься?
– Так ведь… – Я пожал плечами, не зная, что сказать.
Мама поняла и вздохнула:
– Эх вы, люди!.. Только с одного бока на человека-то смотрите, а с другого глянуть – ума не хватает. С одного бока все люди покажутся одноглазыми, а обойдёшь – и второй увидишь… Вам бы только тыквы под окна совать. А она, может, последнее от себя отдала… Ну ладно, тебе много ещё нельзя разговаривать.
Я задумался. Взбалмошная Граммофониха вдруг улыбнулась мне и сказала протяжно-певуче: «Ах ты, ока-ян-ная душа!» И в этих словах я не ощутил злости и гнева, но почувствовал великую доброту.
Сахар лежал в тряпочке рядом, на табуретке, на которую подавалась мне еда. От сладостей мы отвыкли. Колхозный мёд почти целиком сдавался государству, а если что и получали на руки, то приберегали к морозам, на случай простуды. А зимой мы любили грызть сладкую подмороженную картошку, с трудом отыскивая её среди десятка таких же подмороженных, но не сладких.
Вспоминая неожиданно щедрое угощение пасечника Степаныча, я нет-нет да и тянулся к сахару, добывая его из тряпочки по-кошачьи – языком.
– Вот и поправляемся, Миша! – сказала с радостью мама.
Оказывается, за эти дни она всего несколько раз побывала на полях и завтра собиралась выйти на работу по-настоящему.
– Я попрошу бабушку Акулову, она к тебе будет наведываться.
– Мама, а почему ребятишки не приходят? – спросил я, повернувшись на бок. Ворочался я уже свободно, боль сгладилась.
– Да они надоели: можно к Мишке да можно к Мишке. Я их прогоняю.
– Почему?.. Ты уж их пусти. Я ведь не заразный, а они подумают, что заразный… Я соскучился. Как придут – пусти.
На следующий день в обед они тесной кучкой ввалились в комнату. Стукнулось затылком о пол ружьё, которое, наверное, приставили к стенке.
– Чтоб тихо, – грозил кому-то Петька, очевидно Кольке.
Ребятишки осторожно прошли ко мне в горницу и выстроились возле кровати. Получив, должно быть, от мамы строгий наказ не разговаривать, они молчали, как пни, и только смотрели на меня большими удивлёнными глазами.
– Ну, вы что как немые? Мама настропалила?
– Мишк, а ты и вправду молчи. Потом наболтаешься, – посоветовал Шурка.
– Дураком?! – Я чуть не сел в кровати.
Петька щёлкнул Кольку по уху.
– Чо мелешь, лопоухий! Сам дурак – думаешь, завидно другим?
– Да как же я стану дураком, если я всё понимаю, соображаю? – обеспокоился я.
– Лежи, лежи! – вмешался Витька. – Дураки дураками рождаются, а кто был с умом, тот и останется с умом.
– Верно, – поддакнул Лейтенант. – Например, Кольке никогда из оболтусов не выбиться.
Колька отодвинулся ото всех, надулся.
– А у нас никаких новостей, – сказал Шурка. – Ты молчи, молчи… В тайгу ещё не ходили, есть пока шишки. – При этих словах он достал из кармана три большущие обгорелые шишки и положил на табуретку. – Поджаренные, не смолистые… Чертило опять начудил. Мы прозевали, он удрал, да прибежал в деревню, да и пошёл тётку Марию гонять по двору. Она ажно юбку коленями порвала, вот как удирала. А пригнали мы стадо, она нас чуть живьём не съела, стращалась жаловаться тётке Дарье. А мы что? Это Чертило… Вот… А ещё были в больнице у деда Митрофана. Лежит. Нога в белой глине, как колодина, на подушку опирается. Подживает, говорит… В колхоз привезли ещё один комбайн, и на него поставили киномеханика. Теперь, наверное, кина у нас не будет… Да, тётка Мезенцева с девчонками собрали манатки и уехали куда-то на быке. А Тихона как взяли да отправили в город, так ничего и не слышно.
Я им сказал про сахар и Граммофониху. Они тоже удивились.
– Ну, ты выхварывайся. Мы к тебе будем забегать.
– Почаще.
Ребятишки уходили, пятясь к двери. Остался один Витька.
– Хочешь, почитаю?
– Почитай.
Он отвёл из-за спины руку. В руке – книга.
– Что это?
– «Золотой ключик» Толстого.
– Какого: с бородой или без бороды?
– Без бороды. Ну слушай.
Он начал читать про деревянного забавного мальчишку Буратино.
Я, должно быть, утомился, поэтому скоро уснул.
После обеда заглянула бабушка Акулова, разогрела мою еду, поставила на табуретку и села на стул напротив, скрестив руки на коленях.
– Ешь, ангелочек, ешь. Сытого бог бережёт.
– Нет, это бережёного бог бережёт, – поправил я, зная пословицу по словам деда Митрофана.
– Ничего, и сытого тоже… Не люб ты, видно, тайге-то. Я вот всю свою жизнь по тайге-то, нашей матушке, мыкаюсь, как неприкаянная грешница, колупаю с сосен смолушку. И не берёт меня никакая сила.
– И меня не взяла никакая сила. Это Колька трахнул меня, а не сила, – восстал я.
– Но-но… Ты скажи мне, что это: «На болоте плачет, а с болота нейдёт».
– Это кулик, – отгадал я.
– А это: «Заря-заряница, красная девица, врата запирала, по полю гуляла, ключи потеряла, месяц видел, а солнце украло».
Я задумался. Гм! Заря растеряла ключи, а солнце их украло. На солнце не похоже, чтоб оно воровало.
– Не знаю, бабушка. Что это?
– Роса, мой ангел, роса в поле… Ну, а вот ещё: «Стоит древо, древо ханское, платье шемаханское, цветы ангельски, когти дьявольски».
Дерево с когтями?! Я, упершись взглядом в угол комнаты и двигая челюстями, перебрал в уме несколько деревьев и кустов. У какого же есть когти? А!
– Шиповник!
– Верно, сынок, верно… Светлая головка… Да ты ешь, ешь, простыло всё…
Как-то, очнувшись от сна, я застал маму за рисованием. На большом листе бумаги крупными печатными буквами было написано «Боевой листок» и ещё что-то помельче. Мама нарисовала трактор, под ним – парня: голову – с одной стороны трактора и ноги с другой. Глаза его закрыты, и редкие толстые ресницы кажутся дратвой, которая сшила веки, из круглого рта вырывалась какая-то длинная петля, внутри написано: «хыр-хор».
– Мама, тебя рисовать заставили?
– Нет, сынок, это моя обязанность. Я же зав-клубом.
– А кто это под трактором?
– Один лодырь.
– А может, он не лодырь, а просто устал.
– Конечно, устал. Если бы он ещё не устал да спал, это был бы преступник.
– А…
– Сейчас, сынок, все устают, но останавливать работу никто не имеет права. Нужен хлеб, чтобы победить. А кто, кроме нас, может дать хлеб? Никто. Значит, для нас не должно быть усталости. – Последние слова она говорила уже не мне, а вообще, говорила зло и отрывисто, потом спохватилась и шёпотом, с улыбкой добавила: – Спи, я скоро…
– Да куда же мне спать? Не лезет уже сон-то… Мам, а кино скоро будет?
– Скоро.
– А правда, что киномеханика на комбайн забрали?
– Правда, но назначили другого.
Надо мной висел портрет папы. Свет лампы поверх книги, заслонявшей меня, падал на него: на лицо, на волосы, на шрам, на глаза. Эти глаза смотрели на меня так приветливо и живо, что я бы не удивился, если б у отца шевельнулись губы и шепнули мне: «Сынок…» Папа! От него всё ещё никаких вестей. Ну, уж лучше совсем никаких, чем одну плохую, ужасную… Война! Страшно! А может быть, не так уж страшно… Я пытался представить бой, но мне представлялась мальчишеская драка…
Утром я сидел на постели и читал книгу, которую занёс Витька, когда уходил пасти. Кто-то хлопнул в кухне дверью.
– Кто там? Ты, бабушка?
Неожиданно в горницу вошла Нюська.
– Я ещё не бабушка, я ещё Нюська.
И она подсеменила ко мне, маленькая, с льняными волосёнками, не знавшими гребёнок, в платьице-колокольчике и босиком.
– Мишка, ты хвораешь?
– Лежу вот.
– Я тоже хворала, а потом вылечилась.
– И я вылечусь. Врач сказала: ещё дня два поваляюсь и буду как бык.
– А все быки здоровые?
– Быки-то?.. У! Все. А что им сделается.
– А что тебе помочь? Шурка велел помочь.
– А чего мне помогать? Ничего не надо… Нюська, а хочешь, я тебе чего-то дам?
Девчонка насторожённо посмотрела на меня:
– Чего?
– А хочешь?
– Хочу.
– Ну, тогда закрой глаза, открой рот.
– А ты мне одуванчик не сунешь? Шурка мне всегда одуванчики суёт.
– Да у меня нету одуванчиков. На постели одуванчики не растут… Ну, раскрывай рот…
Нюська нерешительно сомкнула веки и разинула рот. Я склонился к табуретке, поддел из тряпочки ложкой сахару и начал ссыпать Нюське в рот. Она не выдержала и, решив попробовать, чем её потчуют, захлопнула рот. Часть сахару просыпалась на пол.
– Ну чего ж ты торопишься?
А Нюська распробовала сахар, расширила глазёнки, хлопнула в ладоши и вдруг, упав на колени, принялась слизывать с пола рассыпавшиеся сахаринки.
– Дура, что ты делаешь! – крикнул я и хотел слезть с койки, но, пока выпутывал из одеяла ноги, Нюська подобрала всё начисто, только блестел влажный пол.
– Сладко, – сказала она, облизывая губы.
– Пол-то грязный, – выговаривал я. – А ты языком возила. Ох, и глупая ты, Нюська… На ещё.
Теперь она сама закрыла глаза и разинула рот. Я сыпнул ей ещё пол-ложки сахару.
– Закрывай-закрывай рот, больше не дам.
Нюська рассосала сахар, проглотила, потом только открыла глаза:
– Как сладко!..
– И лизать не надо было.
– Мишк, а хочешь, я подмету, пол-то грязный, у меня ажно на зубах что-то хрустит.
– Ну подмети.
Я сунул ноги обратно под одеяло. Нюська вытащила из-за печки берёзовый веник, подошла к кровати и начала махать им, еле задевая пол. Сор разлетелся по углам, а пыль поднялась столбом. Девчонка тут же бросила веник и заявила:
– Вот, теперь чисто.
– Где же чисто? Гляди, сколько напылила – дышать нечем.
– А пол чистый.
– Так пыль на воздух перелетела. Она же опять сядет.
– Ну, Мишк, чего тебе ещё помочь? – не унималась Нюська.
– Хватит, ничего больше не нужно помогать.
– Ну, тогда ладно, я пойду. Я ещё дома не мела.
– Иди.
Встряхивая головой с льняными волосёнками и вытирая руки о платьице, Нюська ушла.
У меня першило в горле от пыли, но я был рад, доволен. Я откинулся на подушки, ощущая тёплый прилив радостных, нежных чувств и к Нюське, и к ребятишкам, и к бабушке Акуловой, и к Граммофонихе. Оживи сейчас Кожиха – я бы каждое утро здоровался с ней и ещё бы здоровался в обед, пусть бы видела, что я воспитанный… Неужели от трубочки, подаренной врачом, я стал набирать силу и бодрость? Значит, она волшебная? Не знаю. Но если бы в окно не лился такой чистый солнечный свет и если бы я не был уверен, что вечером ко мне придут ребята, не знаю, помогла бы мне трубочка или нет. Наверное, нет.
В общем, мне было хорошо, только надоело лежать и бездельничать.
Манило на простор, на траву, за деревню, в Клубничный березняк, над которым облака, наверное, показывают сейчас своё удивительное кино; тянуло к ребятам, к неугомонной жизни.
Глава восьмаяДураком я не стал. От раны сохранилась лишь маленькая ямочка-шрам, которая прощупывалась под волосами. Вот и с папой я выравнялся: у него – шрам и у меня – шрам. Так постепенно выравниваешься, наверно, со всеми людьми.
Мы пригнали стадо в деревню переждать полуденную жару. Ребята убежали на озеро купаться, а мы с Витькой заскочили к ним за книжкой. Витька протащил меня в переднюю комнату.
– Вот, выбирай.
Я оказался лицом к лицу с этажеркой, битком набитой разными книгами. От разноцветных переплётов рябило в глазах. Казалось, кто-то разрезал радугу и по кускам уложил её на эти полки.
– Нет уж, Вить. Ты мне сам дай, а то я до вечера провыбираю.
– Сам? Хорошо… Вот. «Путешествие Гулливера в страну лилипутов». Буквы по сантиметру. Во – книжечка!
Два часа спустя мы уже лежали на склоне Мокрого лога и читали. Толика не было, он поднялся зачем-то в Клубничный березняк. Овцы медленно брели мимо, не обращая на нас внимания. Кому что. Мы теперь скучали без книг.
– Гляньте, бравый солдат идёт, – прервал чтение Петька, приподняв голову.
Мы оглянулись. По склону шёл маленький человечек, помахивая узелком в одной руке. Он часто приостанавливался, наклонялся, что-то ощупывал, а то бежал за кем-то в сторону, а не догнав, бросал вслед узелком, поднимал и шёл дальше. Это была Нюська. Она подошла, уселась перед нами и развязала узелок.
– Шурк, ешь.
– Ты чего меня одного угощаешь?
– А кого же ещё?
– Кого? Всех.
– На всех тут не хватит, – оправдывалась Нюська.
– Надо приносить больше, чтоб на всех хватило.
– Мне не донести – вы помногу едите.
– Да уж, нам только подавай, – согласился Колька, вытащил из-за пазухи огурец, куснул, лёг на спину и стал жевать, глядя в небо.
– Вредно есть лёжа – подавишься, – заметил Витька.
– Не подавлюсь, – ответил Колька. – Я могу даже вверх ногами уплетать. Я могу с огурцом нырнуть в воду, а вынырнуть без огурца.
– Ты его утопишь, – сказал Витька.
– Что я, дурак – огурцы топить. Я его съем, – возразил Колька и вдруг поперхнулся и раскашлялся.
Петька начал колотить его ладонью по спине. Шурка развязал узелок и проговорил:
– Ты чего это яйца подавила?
– Я падала, – объяснила Нюська.
– Ты в кузнечиков швыряла, – уличил брат.
– Раз они прыгучие.
Подошёл задумчивый Толик с охапкой как попало набранных ромашек. Нюська оживлённо привскочила:
– Где ты нарвал ромашек?
– В березняке. Там их много.
– Я тоже пойду нарву, и кузнечика поймаю, и дёгтю у него выманю, и Шурке сапоги смажу, – затараторила она, подпрыгивая на одной ножке и поднимаясь на бугор.
– Толь, зачем это ромашки? – спросил я.
– На могилу маме…
Сблизившись с Кожиными, мы как-то забыли про Кожиху. Мы привыкли к их сиротству и даже не замечали его. Бабушка Акулова, казалось, вечно была при них. Но не привыкли сами ребята Кожины. Иногда в пылу какого-нибудь разговора они вдруг склоняли головы и замолкали на некоторое время. А утрами, когда мы выгоняли стадо из деревни, Кожины сворачивали к кладбищу и приходили к нам позже. Почему могилки не расположены с другого края деревни, чтобы каждый раз не натыкаться на них, не бередить ребячьи души? Можно и стадо гонять в другую сторону, но там слишком близко подступают болота, нет тальниковых зарослей и очень мелкая трава.
Толик сел и рассыпал перед собой ромашки. Витька подобрался к нему, и они стали выбирать цветочки со здоровыми правильными венчиками.
– Лучше венок сплести, а так коровы сразу слопают, – заметил Колька.
– Венки мы не умеем плести. У нас никто до мамы не умирал, а папе кто-то чужой плёл. А может, и совсем никто не плёл…
– А вы не из цыган? – пальнул вдруг Колька вопросом.
Толик слегка усмехнулся:
– Почему ты думаешь, что мы из цыган?
– Да сдуру он, – вмешался Петька.
– Вы какие-то чёрные, – ответил Колька.
– Мама наша – грузинка, должно быть, от этого, а отец – русский.
– А почему так? – Толик пожал плечами. – И почему ваша мать была такой… – начал было закручивать Колька новый вопрос, но Петька оборвал его, ткнув носом в траву:
– Хватит! Распочемукался!
– Нет, пусть, если интересно, – заступился Толик. – Ты хотел спросить, почему мама была такой строгой?
– Да.
– А чем это плохо? – в свою очередь спросил Толик, оглядывая нас. – Ну, чем? – Мы молчали. – Я, может быть, не всё оправдываю в маме, потому что кое-чего, наверно, просто не понимаю, но вот строгость – это, по-моему, полезная штука! Да, Витя?
– Если не чересчур, – отозвался тот.
– У мамы не было чересчур.
– Ага! – встрял опять Колька, отодвигаясь от Петьки. – Почему же она запрещала вам играть с нами?
– Кто это вам сказал? – строго спросил Витька. – Она, наоборот, удивлялась, почему это мы не можем подружиться. У нас было столько товарищей в городе! А тут… Она даже говорила, что, мол, сами подойдите!..
– А чего ж вы?..
– Чего ж! – Витька потупился. – Мы видели, что вы не очень к нам, даже совсем… Вот мы и не подходили.
– А почему она говорила маме, чтобы она не пускала меня пасти овец? – спросил я.
– Она боялась.
– Чего бояться-то?
– Не знаю. Она боялась за нас, за вас – за всех. Больные всегда, наверно, боятся. Она и до войны-то боялась, а тут как началось! Бомбёжки! Соседние дома взлетали на воздух, с нашего крышу сорвало… Здоровый мог с ума сойти.
Шурка вдруг сел, подтянул к себе цветы и начал плести венок. Мы тоже подсели ближе к ромашковой кучке и запустили в неё руки.
Мы сплели три венка.
На скотном дворе нас перехватил Анатолий. Он распрягал кобылёнку Грёзу, которая шаталась, как скамейка с расхлябанными ножками, когда Анатолий стаскивал узкий хомут. Все худые лошади – большеголовые.
– Так вот: сегодня известная вам тётка Феоктиста, моя мать, истопит баню. Официально приглашаю весь пастуший персонал на санобработку. Всех, кроме этой дамы. – И он указал на Нюську. – Сбор через полчаса. Явка обязательна. Ясно?
– Ясно! – молодецки ответил Петька Лейтенант. – Явимся.
Анатолий обернулся:
– Являются только черти, а люди прибывают… То-то.
Это было хорошо: помыться. Лето летом, а телу требовалась горячая вода. Я не был в бане уже с месяц, а Колька – не знаю сколько. Кожины отказались – бабка Акулова недавно топила им свою баню.
Мама живо собрала бельё: штаны, рубашку и полотенце с мылом. В сенях она догнала меня и вложила в ладонь какой-то кулёк.
– Что это?
– Передай тёте Фикте… Соль. У них нету соли, а нам вдвоём хватит… Только взамен ничего не бери. Она будет давать, ругаться, а ты не бери. Она ведь знаешь какая, наша тётя Фиктя… Ну, беги.
Гусиное отродье белыми цепочками тянулось с полей и болот.
Сытые, с тяжёлой развалкой, они проходили мимо чужих дворов тихо, тайком, а возле своих поднимали оглушительный гвалт – радуйтесь, мол, хозяева, мы вернулись. Гавкали собаки. Наскучавшись за день по людям, они отводили душу и на знакомых и на незнакомых.
Я не стал открывать скрипучих ворот, а просто перелез ограду и поднялся на крыльцо. Сквозь неприкрытую дверь из сеней доносился разговор:
– Я перехожу, Толь. У вас вон какая орава! А если ещё тётка Фиктя сляжет! Кто будет вести хозяйство?
Я узнал голос Нинки, подружки Анатолия.
– А про тебя знаешь что болтать будут? – спрашивал Анатолий.
– Знаю.
– А?
– Знаю.
– Знаешь, да не переживаешь… А зашепчутся: свадьбы, мол, не было, а она уже с парнем… Приятно тебе будет?
– Толя, да чёрт же с ними. Мы-то знаем, что к чему. У нас же свои мысли.
– Ну, гляди, Нин… Я-то готов, я-то с радостью. Мне, кроме тебя, никого на свете не надо…
Я распахнул дверь. Анатолий сидел на хомуте, повесив голову. Нинка стояла, прислонившись спиной к стене. Я, не задерживаясь в сенях, прошёл в избу. В банный день обычно зажигалась лампа, хлопотливо сновали люди, готовя к ужину что-нибудь повкуснее, и вообще в домах царила хозяйская толкотня. И потому неожиданным было безмолвие, встретившее меня в избе. За столом лишь кто-то урывками всхлипывал, да из горницы слышался то ли тихий плач, то ли вздохи, которые бывают после плача. На кровати лежала слабо охающая тётка Феоктиста.
– Вот, соль принёс, – несмело сказал я.
Мне ответил шёпот:
– Положи на шесток.
Я дотянулся до шеста и положил кулёк.
– А… чего вы хнычете?
Тот же голос ответил:
– Хнычем… Мы уже изревелись, вот и хнычем… Тятьку убили.
И тотчас за столом вспыхнуло дружное, слёзное рыдание. Я вздрогнул от этого неожиданного припадка безудержного плача, от этой обжигающей волны горя.
Убили дядю Мишу? Этого весёлого человека, который так любил нашу семью? Дядя Миша работал мельником и всегда возвращался домой весь в муке: на ладонях – мучные мозоли, из бровей сыпались отруби. Он сажал меня на колени и грубовато рассказывал про жернова, которые вертятся у него на мельнице, про то, как в одну дыру загружают зерно, а из другой течёт мука. Он обещал выучить меня мельничному делу, когда я подрасту и когда я узнаю, сколько будет семью восемь. И вот дядю Мишу убили! Я, прижимаясь к печке, допятился до порога и выскочил в сени. Тут меня поймал Анатолий.
– Куда?
– Домой. Маме скажу про дядю Мишу.
– Не к спеху… Весть уже никуда не денется… Пошли-ка, братуха. Твои-то друзья уже тут…
Анатолий наподдавал столько пару, что мы плашмя распростёрлись на полу, боясь поднять носы, а Колька примостился возле шайки с холодной водой и то и дело совал в неё по плечи свою голову, как головешку, которую хотят загасить. Напарившись сам, Анатолий принялся за нас. Наши худые спины гремели, как стиральные доски. Мы еле выползли из бани и минут десять бестолково сидели на брёвнах, отдуваясь и вытирая пот.
Обессиленные, мы плелись по улице, как пьяные. Но прохлада выбила из нас банный дурман, и под конец мы уже бежали. Я ворвался в дом и с ходу крикнул:
– Мама!.. Мама, дядю Мишу убили!
– Какого?
– Тёти Фиктиного… Тётя Фиктя валяется на койке, а девчонки ревут!
Я говорил сухо, дребезжащим голосом. Мама свела брови, задумалась на миг, потом быстро сказала:
– Садись кушай… Я схожу к Фикте… Сегодня чтоб никаких вечёрок!
Мама ушла. Я скинул сандалии, забрался на кровать и в упор стал рассматривать портрет отца. Папа, папа! Вот и дядю Мишу убили. А как же ты? Ведь и тебя могут… Я видел его волосы, его шрам, я пытался заглянуть ему в глаза глубже, за глянец фотографии, но, кроме упрямого блеска, ничего не видел.
