Текст книги "Пятая четверть"

Автор книги: Геннадий Михасенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Глава тринадцатая, в которой все события происходят ночью

Небо начало насупливаться с вечера, но дождя не предвиделось – не те были облака. Однако к концу смены, уже в двенадцатом часу, вдруг блеснула молния и громыхнуло – видимо, наверху, в темноте, декорация сменилась. Работу на полигоне срочно свернули, но камеры закрыть не успели, как пошел дождь, в свете прожекторов показавшийся ливнем.

– Кран!

– Кран! – раздалось сразу со всех сторон.

Иван, как всегда голый по пояс, выскочил из камеры и закричал, чтобы, все бежали под навес, он один справится с крышками. И все помчались под навес, где уже толпились рабочие третьей смены, посмеиваясь над застигнутыми врасплох бетонщиками.

Антон с Иваном выполняли сегодня «правительственный» заказ, как выразился Леонид. На ГЭС при монтаже сломался ригель, дело застопорилось, и полигону было предложено за двадцать четыре часа выдать этот ригель. Арматурщики до девяти часов вымучивали каркас и чуть не сорвали задание.

Дождь хлынул как раз тогда, когда Антон с Иваном доглаживали мастерками забетонированный ригель.

Антон вылез из камеры следом за Ваулиным и тоже хотел кинуться под навес, но, увидев, что Иван не может один разобрать спутавшиеся стропы, подбежал к нему. Он думал, что сейчас они вдвоем – раз! два! – уложат быстренько крышки и не успеют вымокнуть. Но еще и одна крышка не легла на место, а на них уже не осталось сухой нитки. И оттого, что дальше мокнуть некуда и не надо укрываться, Антону вдруг стало так хорошо и забавно, что он даже рассмеялся.

Когда отцепляли крючья от последней крышки, прибежал Леонид, тоже мокрый насквозь, и тревожно спросил, как дела с ригелем. Узнав, что закончили, довольно кивнул, и все трое неторопливо, словно дождь и не поливал вовсе, направились к навесу, где стоял мотоцикл. Леонид завел ИЖ, опустил очки на глаза, Антон заскочил на заднее сиденье, оба молча махнули руками рабочим, которым нужно было еще с полчаса ожидать будок, и выехали.

Антон, охваченный холодом, сразу прижался щекой к спине брата, закрыл глаза, только сейчас, в покое, почувствовав, как он устал и как хочет спать. «Вот так же устали и вот так же, наверное, хотели спать Салабон с Костей, когда их ночью потревожили охотники и им пришлось взлететь, – вспомнилось вдруг Антону. – Им даже хуже было, им нужно было вертеть редуктор и смотреть, чтобы куда-нибудь не врезаться, а мне что – спрятался за Леню и качусь… Зато Гошка сейчас блаженствует – забрался в «Птерикс» и дрыхнет себе. Правда, с редуктором стало тесновато в кабине, но Салабон чихал на всякие неудобства…» Антон вспомнил еще, в какой бешеный восторг пришел Гошка, увидев шестерню, и как тотчас хотел бежать домой – ему уже было не до испытания арок, ни до чего на свете, и как Антон все-таки удержал его, и затем, когда испытания успешно закончились, они вместе на попутной умчались в Индию.

Несколько раз подряд тряхнуло.

– Спокойно! – крикнул через плечо Леонид. – Какой-то растяпа горбыли вез и рассыпал… Спокойно! – Опять тряхнуло.

– Лёнь, тише, скользко ведь.

Леонид сбросил газ, но мотоцикл по инерции продолжал лететь. Антон приподнялся, чтобы посмотреть, что там делается впереди. Он успел лишь заметить что-то длинное и темное поперек дороги да расслышать восклицание брата «А, черт!». Антона сильно подкинуло вверх, так что он выпустил ручку сиденья и плюхнулся в грязь. Моментально вскочив на ноги, чтобы понять, почувствовать, что он не убит и что у него ничего не сломано, он увидел, как мотоцикл, рыскнув раза три, упал, пробороздил по грунту и захлебнулся.

– Леня! – крикнул он, кидаясь, к брату.

– Жив? Ну слава богу, – испуганно вырвалось у Леонида. Он выбрался из-под мотоцикла и отряхнулся.

– Напоказывал? – зло спросил Антон, пытаясь удержать слезы. Но это оказалось не по силам. Он всхлипнул.

– Ладно, ладно. Важно, что живы… Горбыль оказался толще, чем я думал. Ушибся?

– Колено. Я тебе говорил – тише!

– Больше не буду… Машине, кажется, каюк.

Они подняли мотоцикл и перекатили его на правую обочину. Горбыль швырнул их влево. Антон вдруг сообразил, что, проходи в этот момент встречная, от их экипажа осталась бы лужа крови и кучка металлолома. Это так четко представилось ему, что его затошнило, и он вконец ослаб.

– Разбита фара, – сказал Леонид, ощупью обследуя машину, – Что за гнусная привычка – чуть чего тыкаться фарой.

– Ну вот, как без света поедем?

– Э-э, лишь бы ехать… Где ключ-то?.. A-а, вот. – Посыпались остатки разбитого стекла. Леонид дернул кикстартер. Цилиндр молчал. Дернул еще раз. – Сбито зажигание… – Он еще несколько раз провернул вал. Антон с тревогой ждал, что вдруг все же раздастся привычный милый звук, стрельнут выхлопные трубы и они помчатся домой, к теплу, к постели… – Все, крышка… Нога болит?

– Ноет. А у тебя ничего?

– Я научился приземляться. Придется возвращаться на завод, в темноте не исправить.

Впереди из низины вынырнул МАЗ. Его слепящий свет и глухой, львиный рык странно обрадовали Антона. Значит, они не одни в этом холодном ненастном мире, еще кто-то мчится по дорогам и, может быть, даже и мается где-нибудь в кювете. Ему захотелось, чтобы шофер притормозил и спросил бы, в чем, мол, дело, друзья. Но МАЗ пролетел мимо – не было, наверное, для водителя ничего примечательного в том, что два грязных человека стоят у безжизненного мотоцикла и жадно смотрят на свет чужих фар.

– М-да, – вздохнул Леонид.

Сбоку полыхнула молния, осветив в стороне от дороги лес колонн. Леонид развернул ИЖ.

– Садись, если очень больно… Отъехали с километр. Это будет нам стоить полчаса.

Но Антон уперся в сиденье и стал подталкивать. Хотелось спать, несмотря на мокрую одежду и дрожь, несмотря на еще не унявшееся смятение. Закрыв глаза, Антон мысленно проследил весь этот адский маршрут: вот они дотащились до поворота, вот забрались на бугор, вот потянулись к диспетчерской. А дождь все идет и идет. Он стучит по спине, по лицу, по вискам – со всех сторон почему-то, и от этого начинается головокружение, качка… Что-то знакомое почудилось ему в своей позе, в этом ожесточенном толкании. Где-то он видел это. Где?.. Дома! На стене! «Тройка»! И он, Антон, – это тот, четвертый, что сзади уперся в бочку. Вода плещет на него из-под рогожины, он продрог, но надо толкать. Надо.

– Хорош, Антон! – послышалось ему, и он открыл глаза. Они стояли под освещенным окном. – Наша лаборатория. Иди погрейся.

Антон стукнул несколько раз в дверь, но никто не отозвался. Тогда он стал ходить вокруг мотоцикла, двигая плечами сперва вяло, потом все живей и живей. Он перестал ощущать время и только тогда опомнился, когда взревел мотор и вспыхнула фара – лампочки уцелели.

Потом долго ехали. Леонид соединил провода наспех и все боялся, что тряска нарушит контакты. И в самом деле, почти у дома, когда свернули в свой переулок и сорвались в первую же выбоину, мотоцикл выстрелил и смолк. Случись это где-нибудь посреди дороги, Антон бы взвыл, пожалуй, но тут двор был метрах в семидесяти. В семидесяти метрах были горячий чай, сухая одежда и постель. Это счастье – мучиться, зная, что мучишься последние минуты.

Антон спрыгнул прямо в грязь, и, по-бурлацки ухнув, братья потянули машину по колее, как по каналу, понимая, что вытащить ее отсюда еще трудней.

Окошко светилось.

– Ждет, – с хрипотцой сказал Антон.

Леонид ничего не ответил, рывком поставил мотоцикл на центральную подножку и накинул на него железный лист, хотя сейчас это было бессмысленно – машина так настрадалась, что дождь только бы облегчил страдания, хотя бы сбил грязь.

Прежде чем войти в избу, Зорины разулись и вымыли под краном ноги и обувь – отдали последнюю дань этой треклятой ночи. Тома не ахнула, когда братья, босые и синие, появились на пороге. Она взяла у них обувь и носки и разложила на печке, затем достала две пары теплого белья и шерстяных носков.

– Быстро переодевайтесь.

Братья облеклись в сухое. Антон поверх белья надел еще пижаму Леонида, потому что его начало трясти. Леонид, закутавшись в одеяло, склонился над ванной.

– Как Гераклик?

– Хорошо! А вы вот что-то поздновато. Уж не врезались ли куда?

– Пережидали, – ответил Антон. – А потом плюнули.

– Подсаживайтесь… – Она поставила перед ними по стакану чая и подвинула тарелку с бутербродами.

– Вот где рай, ух! – прошептал Леонид. – Том, сколько сахару положила Антону?

– Две ложки.

– Клади еще две, премиальные. Он сегодня правительственное задание выполнил. В паре с Ваулиным. Забетонировали гэсовский ригель. Это тебе не фунт изюма… И мне еще две ложки – под моим же руководством. А-а, чаек!

Антону было тепло и уютно в широком братовом одеянии. Он пил, держа стакан обеими руками, не отрывая его от губ и дыша горячим, крепким паром. Пил и из-под тяжелых век посматривал на Тому, на крупные волны ее прически… Она ему нравилась даже сейчас, когда он был предельно туп и бесчувствен.

– Антон, – неожиданно тревожно прозвучал голос брата. – А приносили вам закладушку арматурщики?

– Какую?

– Как какую?.. Ты уже спишь?

– Нет еще – Антон оторвался от чая.

– Они же пропустили в каркасе одну закладушку. Вот такую, десять на пятнадцать, с двумя усиками. Вспомнил? Я предупреждал вас с Иваном.

– Нет, не приносили, – ответил Антон, чувствуя, что веки его становятся легкими и лоб холоднеет.

– Хорошенько вспомни! – отчаянно настаивал брат и даже легонько встряхнул его за плечо. – Может быть, ты не заметил, как ее принесли? Может быть, ее Иван поставил? Она должна стоять на выступе. Помнишь, там на конце есть выступ, вот такой. – И Леонид руками изобразил выступ.

– Выступ помню, – быстро сказал Антон. – Но… – Он испуганно посмотрел на брата. Теперь он вспомнил все: и как Леонид с чертежом и рулеткой в руках минут двадцать вился вокруг каркаса, проверяя его, как ругал арматурщиков за недосмотр и как наказывал им, Антону и Ивану, поставить эту закладную после бетонирования и даже чертеж показывал, повторяя, что хотя бы без одной из этих железяк ригель – уже не ригель, а первобытное бревно. – Черт! – вырвалось у Антона. – На выступе ничего нет, Я сам заглаживал.

– Так. Значит, они не принесли. Иначе бы Иван не забыл, будь там хоть дождь, хоть землетрясение. Сволочи! – тихо, но зло проговорил Леонид и какой-то миг сидел неподвижно, что-то прикидывая в уме, Потом допил одним глотком чай, глянул на будильник и встал. – Половина второго. Бетон еще не схватился.

– Что? – спросил Антон, сразу поняв значение этих движений. – А позвонить?

– Не будить же среди ночи соседей. Да и в комнате мастеров никого сейчас нет… Поспешил я с премиальными. Ну, что ж, очередная задача Советской власти – спасти ригель, не дать ему стать бревном. Тома, будь добра, принеси из кладовки резиновые сапоги. – Леонид скинул одеяло и полез под кровать за брезентовыми штанами.

Оделся он быстро, взял с тарелки два бутерброда, сунул их в карман плаща. Все это молча, ни на кого не глядя. И лишь на пороге, уже отворив дверь, обернулся, подмигнул и сказал:

– Жаль, что у нас, как в самой захудалой церквушке за иконостасом, не припрятано бутылки водки. Я бы сейчас пару шкаликов дернул. Ну, пока!

Некоторое время в комнате царило молчание. Антон подобрал ноги, обхватил их руками и уперся подбородком в колени, глядя на свой недопитый стакан: «Если бы Леня вдруг не смог пойти сейчас, если бы он, положим, ногу вывихнул, то пошел бы я… Нет, я бы не пошел. Расстреляй меня – не пошел бы… Или бы пошел, но где-нибудь свалился бы и помер! – в смятении думал Антон. – А завтра, то есть уже сегодня, после обеда с ГЭС приедут за ригелем, а его и нету – бревно первобытное».

– На мотоцикле он минут через сорок вернется, – сказала Тома.

– Мотоцикл сломан.

Тома растерянно глянула на Антона, потом распахнула дверь и всмотрелась в темноту.

– Правда, стоит.

– Мы треснулись, – как-то жестко произнес Антон. – Потом чинили, потом опять… Это я виноват.

– Ты вел?

– Нет. Вел он… Я про закладушку.

– Ох, перепугал ты меня, Антон! Я, честно говоря, боюсь этого мотоцикла, боюсь с того самого дня, как познакомилась с Леней. Как вспомню эту нашу первую встречу, так… – Тома передернула плечами. – Он тебе рассказывал?

– Рассказывал.

– Боюсь… А с закладушкой – без этого не бывает.

Я вон два лета оператором работала, уже вроде все давно изучила, поняла, а нет, смотришь – повезли твой бетон в отвал, брак. Главное – спохватиться вовремя…

– Да-а, – протянул Антон. – А пешком сколько до полигона?

– С час. Налить еще чаю?.. С конфетами?

– Нет. Разве бутерброд. Можно, я его с собой возьму?

– Конечно. Ну иди отдыхай, а то съежился. Быстро выхолодило. Решето, а не дом. Этим летом Лисенковы собираются достроить дачу и поселиться. И нам обещают дать комнату, пока свою не получим. Скорей бы… Сегодня они пианино привезли сюда.

Антона опять уже окутывала дремота. Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Заснуть бы вот так, сидя, скрючившись. Но на последние слова Томы он поднял голову.

– Пианино?

– Да. Сыну купили. Ко дню рождения, кажется. Он геолог, в экспедиции… Жалели, что некому опробовать инструмент. А я про тебя вспомнила.

– Я бы с радостью поиграл. Я уж столько не играл! Они часто приходят сюда, хозяева?

– Нет. Но раз собираются достраивать, то часто будут.

– А тебе бы хотелось меня послушать?

– Еще как!

– А что именно?

– Извини, Антон, мое скудное воображение, но я почему-то никак не могу представить, что ты вполне серьезно можешь сесть за пианино и заиграть… Что? Да вообще… Ну-у, ну хотя бы вальс Грибоедова.

– Вальс Грибоедова, – повторил Антон, улыбаясь. Ему хотелось спать. Улыбка позволила на несколько секунд закрыть глаза, и это было мгновенным, сладким провалом в небытие. Он тряхнул головой и встал. – Я, конечно, не этот, как его… не вундеркинд, который играет все сонаты Бетховена и рапсодии Листа, но кое-что играю… Все, Тома, сплю… А вальс Грибоедова я тебе сыграю… – И, чуть пошатываясь, Антон вышел босиком, забыв взять бутерброд.

Дождя уже не было, но присутствие туч ощущалось по особенной темноте и по прохладному дыханию неба. Где-то под этим небом по грязи топает сейчас Леонид, топает вместо него, Антона, по праву взрослого и сильного… Далеко впереди, в тайге, возник слабый огонек поезда, затем долетел гудок. От «Птерикса» отлично слышно гудки. Но Салабон, конечно, ничего сейчас не слышит – спит без задних ног и видит, наверное, как летает на «Птериксе». Гошка как-то говорил, что сны его одолели, и все – про вертолет, а вот ему, Антону, как он ни жаждет, – «Птерикс» не снится, зато разной чепухи – вдоволь…

Высокая черная дача казалась массивнее, чем днем. Внутри, в одной из ее комнат, стояло пианино, новенькое пианино, к клавишам которого еще никто не прикасался… Если бы Антону дали сил, он забрался бы на балкон, пролез в мансарду, проник через люк на первый этаж, отыскал это пианино и устроил бы такой концерт, что соседи умерли бы от ужаса подле своих окон, поняв, что музыка гремит в недостроенном необитаемом доме, с закрытыми ставнями. И поползли бы по Индии слухи про Ночного Маэстро!..

Антон оступился и чуть не упал, направляясь по мокрой траве к себе в кладовку. В соседнем курятнике горел свет, и на окне вырисовались странные, шевелящиеся тени, будто там толпились безмолвные, неведомые существа. Антон вздрогнул и насторожился, прежде чем понял, что это куры.

Фонарик лежал сразу за косяком, на ящике с гвоздями. Антон осветил свое ложе: ватный матрац с телогрейкой в изголовье, с краю – стопкой – две чистые простыни и полотенце. Антон вспомнил, что обещал помыться в душе. Он переложил чистые простыни на табуретку, откинул одеяло и упал, не снимая пижамы. По чердаку бродила кошка, но шлак хрустел так, словно там ворочался человек, и можно было бы испугаться, не шатайся эти кошки из ночи в ночь.

…Сразу появился дом, гостиная. Горит настольная лампа. Отец сидит на диване, прикрыв глаза ладонью, и ждет. Антон садится к пианино, поправляет под собой стул, простирает вперед руки, проверяя их подвижность, и – льется «Баркарола». Пальцы бегут по клавишам. На них можно смотреть, а можно и не смотреть. Антон поднимает голову и видит «Тройку». Ребята тянут бочку, тянут и не знают, что им помогает он, Антон, налегая сзади. Только почему это бочка, а не мотоцикл?.. Антон вздрогнул и оглянулся. Настольной лампы не было. Не было отца. Не было гостиной. И не было пианино. Кошмар. «Что же это!.. Я же не наигрался!.. Я же только начал!» – закричал Антон, и вдруг оказалось, что он не на стуле сидит, а стоит с фонарем в руке перед темной дачей. «Ах, вот оно где!» – зло и радостно воскликнул он и прыгнул на балкон. «Хоть бы оно было открытым! Хоть бы!.. Должны же они были попробовать звук, хоть ткнуть одним пальцем. Значит, проворачивали ключ! А обратно забыли повернуть. Хоть бы забыли!..» Очутившись в мезонине, Антон дернул за кольцо люка, поднял его и спустился вниз. Он толкнул первую же дверь и увидел пианино, на сглаженных углах которого свечками вспыхнули продолговатые отсветы. Прямо не освещая его, словно боясь, что оно, ослепленное, отпрянет и исчезнет, как привидение, Антон крадучись подошел к инструменту, протянул руку к крышке и быстро поддел ее пальцами, боясь почувствовать сопротивление. Но крышка поднялась. Клавиши блеснули, как зубы, и тут же пропали – Антон выключил фонарик. Теперь ему не нужен был свет. И тут кто-то сзади тряхнул его за плечо. Антон обмер, затем, вдруг поняв, что ему хотят помешать, с силой стукнул по клавишам, чтобы хоть одним ударом утешиться, но рука попала на что-то мягкое. И Антон ударил еще и еще раз!..

– Антон, Антон! Что с тобой? Это я, Тома. Успокойся.

– Что? Где я? – воскликнул Антон, садясь.

– Успокойся. Ты дома. Ты опять простыл… – Вспыхнул фонарик, и Антон увидел Томино лицо, выхваченное из темноты, – она осветила себя, – и окончательно проснулся. – Ну вот. У тебя жар. Ты бредил, вот я и прибежала.

Антон тряхнул головой и облегченно вздохнул.

– Жара у меня нет. Я просто видел сон.

– Ну-ка. – Тома потрогала его лоб, сунула руку ему за пазуху. У Антона как-то сбилось дыхание, и он непроизвольно прижал ее руку прямо сквозь рубаху к груди, но тут же вздрогнул и отпустил. Теплая Томина рука проскользнула справа налево, к сердцу, и замерла там. – Да, жара нету вроде… Но здоровые же так не стонут. – Тома выпростала руку и накрыла Антона одеялом. – Спи. Сейчас три часа только.

– Леня вернулся?

– Нет еще, но вот-вот вернется. Спи. – Она еще раз коснулась лба Антона и вышла, прежде чем он успел еще что-то спросить. Что именно, он не знал, но непременно хотел спросить – чтобы удержать ее на лишнюю минуту.

Антону, кажется, стало грустно, но тут промелькнула мысль, что ведь можно еще раз простонать, и она снова придет, и снова будет искать жар у его сердца… Он повернулся на бок, и новая мысль вспыхнула в голове; «Надо как-нибудь случайно узнать у Лени, понравился ли я ей?..»

По чердаку продолжала шататься кошка. «Выйти бы да пугнуть», – подумал Антон, засыпая.

Глава четырнадцатая, где в недостроенном доме играет музыка

Антон проснулся и увидел, что перед ним на краешке табуретки, сдвинув чистые простыни, сидит Салабон и гвоздем прочищает ногти. Должно быть, почувствовав взгляд, Гошка поднял голову.

– Наконец-то. Хотел тебя водой окатить, да пожалел.

– Спасибочки. Меня вчера наокатывало до тошноты. Сколько суток я проспал?

– Полжизни. Уже девять часов.

– О-о, рано. Я еще всхрапну. – Антон зевнул и повернулся на другой бок, но Салабон сдернул с него одеяло. Антон сел, опустил ноги и, глянув на улицу, сощурился – двор искрился. – Ну, как прошла твоя ночь?.. Мокренький, вижу. Протекает «Птерикс»?

– Нет, это я вымок, пока сквозь лес пробирался, а спал – во!.. Хочешь, Тамтам, я тебя обрадую? Смотри, что я вчера нашел в вертолете. – И Салабон протянул Антону какие-то бумажки.

– Фантики, – сказал Антон. – То есть как фантики?

– А вот так! Кто-то конфеты жрал в нашем «Птериксе».

– Карамель цитрусовая. Странно… Всего два фантика?

– Мало? – язвительно спросил Гошка. – Подожди, еще будет. Гады, пронюхали все же!.. Я так и знал, что пронюхают!

– Э-э, послушай! – вдруг воскликнул Антон. – Это же Тома вчера покупала цитрусовую карамель.

– Ну и что! Тома поперлась бы к черту на кулички конфеты сосать?.. Ха!

– Да нет же. Это я с собой прихватывал! – Антон хоть и не помнил, чтобы он с собой брал конфеты, но тут явно получалось, что он брал. Не ахти какая важная это штука, чтобы помнить о ней – две конфеты.

– A-а, ну тогда другое дело, – радостно проговорил Салабон. – Тогда все нормально. А я уж тут целую систему продумал, как этого конфетника сцапать.

И оба рассмеялись, но Антон вдруг приставил палец к губам и кивнул на стенку: мол, чш-ш – там еще спят.

– Слушай ты, арматурщик, – сердито прошептал он, – из-за тебя мы вчера чуть не испортили ригель, чуть первобытное бревно не отлили.

– Из-за меня?

– Конечно. Ты же в каркасе закладушку пропустил!

– Да я его и в глаза не видел, этот каркас. Я у станка просидел.

– Все равно. Раз ты арматурщик, значит, отвечаешь за всех арматурщиков. Сам же говорил: наш брат! наш брат!

– Так это вообще.

– Вообще! Из-за этого «вообще» Лене пришлось ночью на полигон топать. Конечно, и мы с Иваном прошляпили, но вы…

– Да-а, за нами только смотри да смотри, – весело согласился Салабон. – Закладушки пропускать мы мастера… А что, Леонид Николаевич поставил ее? – вдруг сразу озабоченным топом спросил он.

– Не знаю. Я его еще не видел… А тут еще с мотоциклом. – И Антон рассказал про ночное злоключение.

– Мда-а, – протянул Гошка. – Ну, хоп, одевайся, Тамтам. – Салабон смял фантики и выкинул их в дверь. – Значит, ты втихаря конфеты лопал?.. Я тесал винт, меня жрала мошка, а ты жрал конфеты в кабине?

Антон с улыбкой растерянно пожал плечами, пытаясь вспомнить, как же он все-таки взял и как съел эти несчастные конфеты, и почему только две, а не горсть, как он обычно делал, если уж добирался до конфет, но ничего не смог припомнить – видимо, ночной кошмар все перевернул в голове.

Ребята выскочили во двор.

С Ангары натянуло столько тумана, что он, расползшись белыми языками по балкам, переполнил их и, сомкнувшись в одну клубящуюся волну, сквозь лес двинулся на поселок, приглушая солнце.

Антон замер – он никогда еще не видел такого обильного тумана. Это был прямо туманный потоп. Плотный и тяжелый, могущий, казалось, посдирать крыши и поопрокидывать заборы, он натекал, однако, странно бесшумно и вблизи превращался в ничто – просто мириады водяных пылинок, заметных лишь против солнца, стремительно проносились мимо да лицо обдавало сырым холодом.

Что-то от осени было в этом утре, в этом тумане.

Антон закатал штанины до колен, резинку штанов поддернул повыше и кивнул на мотоцикл.

– Видел?

На машину жалко было смотреть. С выбитой фарой, с поцарапанным бензобаком, вся в грязи, она сама, чудилось, стеснялась своего вида и потому сама же и спряталась под лист кровельного железа.

– Ничего сыграли, – сказал Гошка.

– Вот именно – сыграли… Сыграли. – Антон вдруг резко повернулся к даче. – Слушай, Салабон, мы должны сейчас же пробраться внутрь этого дома.

– Зачем?

– Не спрашивай. Сейчас же, иначе я умру, – заявил Антон и помчался к веранде проверить – не осталась ли случайно дверь открытой. Дверь была заперта. Антон вернулся и живо полез на балкон. Сон с такой четкостью воскрес в его голове, что он поверил – в действительности все будет так, как было во сне.

Салабон какое-то время бестолково пучил глаза, потом последовал за другом.

– Тамтам, ты не спятил? – спросил он, протискиваясь головой вниз сквозь дверной переплет мезонина.

– Нет. Наоборот, я сейчас в самом уме… Все нормально и до чертиков правильно, Салабонище ты. Вот и люк. Помоги-ка мне поднять его.

Треснула ссохшаяся краска в щели, и крышка подалась. Антон стал спускаться по крутым частым ступеням.

– Ну, ты даешь! – сказал Гошка. – И мне спускаться?..

– Конечно.

– А ты меня не кокнешь, чтобы на вертике одному улететь?

– Кокну, когда достроим.

В совершенной темноте виднелся только люк над головой, в который низвергался свет, наполняя пространство.

– Ослы мы, что фонарь не взяли, – заметил Антон, оглядываясь. – Дальше должна быть дверь. Только я не помню, с какой стороны.

– Ты уже был здесь?

– Да. Ночью.

– Не ври.

– Чтоб мне сгнить, – ответил Антон, прокрадываясь вдоль стены в глубь коридора. – Вот и дверь.

Антон толкнул ее и сразу увидел пианино – в комнате было довольно светло из-за щелей в ставнях. Думая, сбудется ли самое главное в том сне, поспешил к инструменту. Легкое движение – и крышка поднялась. Антон почти испугался, словно распахнул птичью клетку, и уронил руки с растопыренными пальцами на клавиатуру, удерживая клавиши, будто они, как птицы, могли выпорхнуть вон.

– Ого, откуда здесь эта музыка? – поразился Гошка, подходя и тыча пальцами в клавиши. – У нас в детдоме тоже было пианино. Дай-ка я собачий вальс…

Антон молча и решительно отвел руки Салабона, сбил рукава пижамы к локтям и, чуть пригнувшись, взял аккорд. Потом еще несколько аккордов, потом пробежался по всей клавиатуре и замер на середине. Играть стоя было неловко. Антон поискал, на что бы сесть.

– Это все? – спросил Гошка. – Тогда я собачий…

– Да оставь ты свой собачий вальс!.. Помоги-ка мне подтащить вон те козлы.

С козел, наверное, обивали дранкой потолок и верх стенок. Дранка то сломанная, то очень витая, валялась по всей комнате вперемешку с паклей, и только там, где протаскивали пианино, образовался просвет. Ребята опрокинули козлы и поднесли их к пианино.

Усевшись, Антон на миг замер, а потом заиграл вальс Грибоедова и тотчас увидел то, во что теперь превратилась для него эта музыка, – Тому. Ощущение вновь свершившегося в его душе таинства жаром ударило в голову, как будто этот новый узелок не просто свел вместе два легких конца, как обычно, а еще и захлестнул сердце своей мягкой петлей.

– Вот! – счастливо сказал Антон, закончив вальс и переводя дыхание, как после бега.

Салабон только присвистнул и застыл, выгнув губы подковой и подняв брови – ничего подобного он не ожидал.

– Слушай спиричуэл «Когда святые идут в рай», про голубую девчонку… Это чарльстон. Можешь танцевать.

В пустой, еще не оштукатуренной комнате пианино гремело оглушительно, но Антон, наскучившись по игре, точно не замечал этого и жал на все педали… За спиричуэлом поплыла «Баркарола» Чайковского – для отца.

– Слушай, Тамтам, где ты так насобачился? – удивляясь все больше и больше, воскликнул Салабон.

– В школе.

– Ух ты! Вот бы нам в вертолет такую штуку!

– А что, возьмем! – Антон начал играть марш Вагнера «Веселые дровосеки».

– Чш-ш! – вдруг прошипел Гошка и сжал Антону плечо.

Откуда-то послышались голоса, хлопнула дверь. Антон опустил крышку, и приятели испуганно бросились вон из комнаты.

– Стой! Ни с места! – окликнул их мужской голос. – Вы окружены! У балкона – конная милиция!

Салабон, успевший взлететь на ступеньки, медленно спустился на пол. Антон, видя, что от светлого прямоугольника двери в дальнем конце коридора к ним приближается высокая темная фигура, в оцепенении застыл, спасительно думая, что ведь совсем рядом Леонид и Тома, они не позволят, чтобы Гошке и ему, Антону, сделали худо.

– Бросайте оружие, и холодное и горячее. Сопротивление бесполезно. – Мужчина вскинул руку с пистолетом и подошел к ребятам вплотную. Свет из люка упал на него. В руках пистолета не было. Просто он оттопыривал указательный палец. Ребята так и воззрились на этот палец. А мужчина тряхнул своим «пистолетом» и еще тверже уставил его на пленников. – Вы же не воры, зачем удирать? – У мужчины было худое, продолговатое лицо с большим носом и высоким лбом с залысинами. Глаза его сидели, видать, глубоко, и при верхнем свете чернели только огромные глазницы. Голос был не грубый, но сухой и строгий. – Кто играл?.. Ты? – Он повернул «пистолет» на Гошку, потому что в Антоне совсем не чувствовался музыкант – куртка на нем расстегнулась, открыв голый живот, рукава обвисли, словно у Пьеро, поглотив кисти, широкие брюки, как он их не придерживал локтями, приспустились, из-под одной штанины выглядывала босая грязная нога, а на другой штанине он стоял.

– Нет, – Салабон мотнул головой.

– Это я играл, извините, – проговорил Антон, немного придя в себя и пытаясь запахнуть куртку не отжимая локтей.

– Ты? – Пальцы распрямились, и «пистолет» превратился в ладонь, протянутую для приветствия. – Я Лисенков, хозяин этого дома. – И он почтительно тряхнул болтающийся конец рукава Антона.

– Как инструмент?

– Отличный.

– Я очень рад. Извините, что припугнул вас.

– А мы не испугались вашего самодельного пистолета, – сказал Салабон.

– Но-но, рассказывайте. Вот ты-то как раз и трухнул. Даже с лесенки сполз, как я о конной милиции заикнулся. А вот Антон вроде ничего.

– Нет, что вы. Я испугался.

– Разве? Что-то не заметил. Мне Тамара сказала твое имя. Мы с ней минут десять стояли, слушали. Значит, инструмент ничего, говоришь? – Лисенков зазвенел ключами, отстегнул один и протянул Антону. – От входа. В любое время дня и ночи музицируй.

– Что вы, – сказал Антон. – Я могу и через балкон…

– Пожалуйста, хоть через печную трубу, но, я думаю, через дверь все же проще. – Антон выпростал руку и взял ключ.

– Спасибо.

– А этот храбрец твой импресарио, стало быть?

– Нет, это Салабон, то есть Гошка, друг.

– Очень рад. Так прошу наведываться.

Хлопнула дверь, и несколько человек вошли в сени. Лисенков сказал, что явились штукатуры, и отпустил ребят. Антону пришлось сосборить штанины и придерживать их руками.

Из-за двери на них неожиданно выскочила Тамара.

– Теперь я представляю, – проговорила она. – Представляю… Только сними скорей эту пижаму, ради бога. Как ты играл? Тебя же в ней не видно.

– Шофер с «Червонца» говорит, что он нарочно покупает брюки на два роста больше, чтобы портянок не носить, загнул и – в сапог.

– То шофер, а то музыкант.

– Какая разница! Мне как шестнадцать стукнет, я сразу в автоклуб иду, я же не собираюсь быть просто музыкантом.

– Ну, хорошо, хорошо! А пока беги переоденься.

– Леня пришел? – спохватился Антон.

– Спит.

– Успел он поставить закладушку?

– Успел. Но зря ходил. Какой-то рабочий его опередил. Тоже пешком пришел.

– Это Иван! – радостно выкрикнул Антон. – Вот молодчина Иван! Вот здорово!.. А еще было бы лучше, если бы я пошел, а не Леня.

Через десять минут, запасшись хлебом и набив карманы сырой картошкой, ребята вышли со двора.

– Дядя Антон, а ты куда? – окликнула Света, высовываясь из окна.

– Далеко. – Антон махнул ей рукой.

– За ягодой?

– Почти.

– Меня возьмите.

– Волки съедят. Беги лучше к дяде Лене. Он скоро проснется и тебе фокус покажет.