Текст книги "Пятая четверть"
Автор книги: Геннадий Михасенко
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
Глава одиннадцатая, в которой Антон и Гошка ночуют в недостроенной даче
В восьмом часу, наметив на завтра установить подставку для редуктора, ребята выбрались из пади и у «Козы отпущения» простились. Гошка отправился в спортзал, Антон – домой, удивляясь, как это Салабону хватает сил заниматься борьбой после таких трудов. «Сильный, черт! – с радостной завистью думал он. – Плохой я ему напарник». И Антон сплюнул, вспомнив, как Салабон скривил губы и полез исправлять прибитую им, Антоном, фанеру. «Нет, такой не может быть вором!» – в который раз внушал себе Антон. Он уже знал, в каком воровстве подозревают Гошку, спросить же его самого об этом все не осмеливался и мучился, разыгрывая полнейшее неведенье.
Работали в лесу ежедневно и подолгу. Выбранное место оказалось действительно глухим. Правда, Гошка все опасался, что базу может обнаружить один из тех, кто вертится на «космической» катушке, но пока все шло благополучно.
Каркас был готов и наполовину обшит. Он напоминал огромный ботинок, угловатый и грубый, длиной около двух метров, шириной с метр и метра полтора высотой – впору разве что роботу-гиганту. Плахи для винтов, привезенные Червонцем той же ночью, лежали в кустах, обернутые толем, полрулона которого Салабон стянул у своего дядьки.
Поздно вечером, когда Зорины готовили ужин, появился Гошка, нежданно-негаданно. Он вошел во двор незаметно, с кепкой в руках, и остановился у мотоцикла, возле которого на чурбаке Леонид здоровой рукой мыл в ведре картошку. Антон вяло и полусонно рубил дрова. Из комнаты с распахнутой дверью доносились негромкие испанские фразы – Тома кормила Саню и что-то твердила наизусть.
– Здравствуйте, – сказал Гошка.
– A-а, Георгий! Привет, хоть мы сегодня и виделись…
– ¿Quien ha venido? – спросила Тома.
– Un amigo de mi hermano [5]5
Кто пришёл? Друг моего брата.
[Закрыть], – ответил Леонид.
– Здравствуйте, – сказал Гошка в темноту комнаты.
– Милости просим, – по-русски отозвалась темнота.
Не выпуская топора, подошел Антон, обрадованный и настороженный. Теперь-то он понимал, почему Гошка избегает Леонида, но именно теперь еще настойчивее зазывал Салабона к себе, как будто только это и поможет нее разрешить, но Гошка уклонялся под разными предлогами. И вот…
– Знаете, вам придется меня кормить, – улыбаясь сказал Гошка. – Столовые закрыты, в ресторан меня не пускают… Я с дядькой поцапался. Мне, дураку, надо было сперва поесть, потом цапаться, а я… Но ничего, я у него вот окуней спер. Он только что с рыбалки. – И Гошка положил на сиденье мотоцикла кепку, набитую окунями.
– У-у! – воскликнул Леонид. – Тома-а! Кончай испанский! Антон, где дрова? Свистать всех наверх. Очередная задача Советской власти – сварить атомную уху!.. Тома, скорей потроши рыбу, пока Георгий не раздумал!..
Через пять минут в печке уже трещали лучины.
Леонид высвободил стулья, поставив ванну с уснувшим Саней на кровать, усадил Гошку, поболтал о чем попало и замолк, занявшись больными пальцами. Антону было как-то не по себе. Он не знал, о чем говорить, и, чтобы сгладить молчание, поймал в радиоприемнике музыку.
– А где же ты ночевать будешь, головушка? – спросил вдруг Леонид.
– Да где-нибудь. Братск велик.
– Надеюсь, не в опалубочном цехе?
– А чего? Хоть и в опалубочном.
– На каптерке?
– На каптерке.
– Тебе же голову сулили отрубить, если там застанут.
– Думаете, я боюсь этих дураков? Этих горлохватов?
– М-да… Восемнадцать человек, и все глупы как пробки? – выразительно спросил Леонид.
– А нет?
Антон тревожно посмотрел на брата и на Гошку. Оба были пока спокойны, но на обоих уже что-то наплывало, какая-то злая серая тень. Антон понял, что брат клонит к прямому, грубому разговору. «Нет, нет, только не сейчас», – подумал испуганно Антон и повернул регулятор громкости до упора. Музыка заполнила комнату и забилась в тесноте, оглушая самое себя.
Леонид, точно не слыша грома, некоторое время пристально смотрел на Гошку, затем недобро усмехнулся, обернувшись к Антону, кивнул, прикрыв глаза: мол, намек понял, молчу. Антон сбавил громкость, усиленно думая, как бы разрядить эту возникшую напряженность.
– По-твоему, это что? – спросил он Леонида. – Верди?
– По-моему, это трусость, – ответил Леонид, заглядывая под простыню, не проснулся ли сын.
– Нет, это Верди. Это увертюра к «Травиате».
– Пойду-ка я в ресторан, – сказал Гошка, поднимаясь со стула.
– Ну да, в ресторан он пойдет, – Антон кинулся, чтобы загородить Салабону дверь.
Но Леонид опередил брата. Он сзади нажал руками Гошке на плечи и усадил его.
– Ну и быстро же ты раскаляешься, голубчик, – как консервная банка…
Появилась Тома с очищенной рыбой, захлопотала у печи, расспрашивая Гошку о его житье-бытье, и вскоре в комнате восстановилось доброе настроение.
После ужина Антон предложил Гошке остаться у них ночевать. Салабон пожал плечами.
– Леня, не возражаешь? – спросил Антон.
– Отчего ж, ради бога.
– Тогда хоп! – оживился Гошка. – Пошли мыть посуду.
Ночь была светлая. Высоко стояла полная луна. Поодаль от нее белело облачко. Оно тянулось к луне, словно дымок, почуявший тягу, и словно луна была дырой в небе, сквозь которую можно было улизнуть в космос.
Гошка быстро прошелся по тарелкам пучком травы, сполоснул их и сказал:
– Неси. И прихвати что-нибудь постелить – будем спать в кустах… Или вон на балконе. Там ведь никто не живет?
Антон принес одеяло, две телогрейки, кинул их Салабону, уже сидевшему на балконе, и по шаткой лестнице забрался сам. Но балкон показался неуютным для ночлега, и ребята пролезли в мезонин.
При лунном свете они сгребли в кучу стружки для изголовья, расстелили телогрейки и легли ногами к двери, чтобы видеть небо и чтобы утром не заспаться.
Стояла тишина. И оттого, что дом был необитаемым, тишина эта была жутковатой.
Салабон завозился, шурша стружками, и спросил:
– А знаешь, о чем мы спорили с Леонидом Николаевичем, когда ты заглушил нас?
– Знаю, – ответил Антон и вздрогнул. – Да, я все знаю.
– Я чуял. Думаешь, нет?.. Хы!.. И что, по-твоему?
– Не знаю… Но думаю, что это неправда.
Гошка быстро сел и повернулся к Антону.
– Это и есть неправда! Это вранье!.. Дурацкое вранье!.. Восемнадцать горлохватов налетели – и вор! Отдай!.. Раз я детдомовец, значит, вор. Шиш!.. Мало ли что я там спал. Я вон у самого начальника в кабинете спал, на мягком диване. Залез по пожарной лестнице на третий этаж и – в окно. Ну и что?.. Меня, наоборот, спросить бы надо, не заметил ли я чего подозрительного. А они налетели как бешеные! «Ты украл инструменты!»
– Ну, значит, и нечего кипятиться, – сказал Антон, улыбаясь.
– А я и не кипячусь. – Салабон снова улегся.
– И все-таки ты странный.
– Это что ночую где попало?.. Это ерунда. Я же не виноват, что дома я сдыхаю от скуки. Мне лишь бы интересно, а там хоть у черта на куличках.
– Тебе плохо у тетки?
– Что ты! Дядька – утюг немного, а тетка – золото. Я у них и остался с условием, что буду жить, как хочу. А так бы да-авно утек туда, где меня Салабоном зовут, по-мудрецки. Приняли бы…
– Да-а… А знаешь, ты прав, у меня ведь тоже есть кличка, и тоже мудреная – Тамтам.
– Тамтам?
– Да. Это такой инструмент в Африке, ударный, с жутким звуком. Самый мрачный инструмент. Я как-то предложил на сборе назвать так нашу сатирическую газету. Газету назвали и меня заодно.
– Хм! Где, где? Тамтам! Вот это кличка.
Не то на ступеньках, не то на бревнах Леонид негромко заиграл на баяне, на одних басах. Антон улыбнулся, узнав «Хор охотников» из «Волшебного стрелка» Вебера, и тут же Леонид пропел: «Идем всей гурьбою поднять кабана».
– А знаешь, – проговорил Салабон, резко перевернувшись на живот, – той ночью, когда все это разворовали, я видел вора… Спал я на чердаке. Спал, спал и вдруг – свет по глазам как резанул. Я так и сел. Смотрю: кто-то мелькнул в дверце, и задребезжала лестница. Я не то что испугался, а как-то так, кожу свело. Слез – никого. Ну, думаю, бредил, и бухнулся под батарею досыпать… А утром эти чурбаки схватили меня за хрип. Шиш, я им чего сказал. Пусть думают, что хотят. Пропади они пропадом. Плевал я…
– Зря. Разве приятно, когда о тебе плохо думают?
– Это смотря кто думает. Если те, так я чихал на них. А вот Леонид Николаевич… Он меня ненавидит, а знаю, даже морду не прочь бы набить, – Гошка вздохнул и опять повернулся на спину. – Пусть бьет. Передай ему, пусть бьет. Что я могу сделать, раз не верит. Да и ты не веришь.
– Я верю. – Антону было так легко и приятно от этого состоявшегося, наконец, разговора, как будто он после мороза погрузился в теплую ванну. – Честное слово, верю.
– Могу какую хочешь клятву дать! Самую смертельную!.. Только нет таких, все какая-то кислятина: ей-богу, чтоб мне туда да растуда… Не знаешь, как по-испански «честное слово»?
– Нет.
– Узнай. Оба выучим. Все-таки звучней… А ничего у Леонида Николаевича бабенка: и фигурка, и по-испански чешет, и вообще…
Антона вдруг прямо подкинуло. Он сел, вытаращил глаза и прохрипел:
– Ты что, спятил – так орешь?.. Они вон на бревнах, услышат.
– Не услышат.
– Не услышат! Салабонище горластый!.. Какая же она бабенка? Она… Давай не будем об этом, я не люблю. – Антон смешался, чувствуя, как щеки его начинают гореть и как огонь этот перекидывается на шею и грудь. «Что это? Что это?» – мелькало в голове, а руки, подрагивая, сами совались зачем-то в изголовье и ворошили стружки.
– Тебе тесно? – спросил Салабон и чуть подвинулся.
– Нет, нет, лежи… Что-то жарковато. – Антон откинул одеяло и улегся, отвернувшись от Гошки.
– Когда я вижу вот такую… ну, женщину, я всегда думаю: «Хоть бы мне такая же досталась!» А то какая-нибудь дура попадется!..
– Давай, Гош, спать.
– Давай. А вообще, я не бабник.
Антон прямо насильно зажмурил глаза, но едва ослабил, они мигом распахнулись и уставились в небо.
Луна была огромная, сильная и холодная, с легкими тенями, словно контурная карта. Длинное облако уже надвинулось на нее, но не заслонило, будто облако плыло по ту сторону луны… То ли от холодного лунного света, то ли оттого, что странная вспышка улеглась в нем, Антону стало прохладно. Он натянул на себя одеяло и спросил:
– Мы не замерзнем?
– Под одеялом-то и под крышей? – отозвался Гошка без тени сонливости в голосе. – Я вчера вон в огороде спал, в меже, правда, на дядькиной старой шубе, зато под звездами… Знаешь, сколько планет на небе? Миллион! И все вокруг Солнца вертятся.
– Вокруг Солнца вертятся только девять.
– Как девять? А где остальные?
– В нашей солнечной системе только девять планет.
– А ты откуда знаешь?
– Занимаюсь в астрономическом кружке.
– Да?.. Хм, маловато что-то, девять, – недовольно сказал Гошка.
Антон опять посмотрел на луну и на облако. И вдруг эта обычная луна и обычное облако превратилось в одно, совсем новое существо – в птичью голову, с грубыми перьями на затылке, с немигающим мертвым глазом, с толстым тяжелым клювом, жадно раскрытым.
– Археоптерикс, – прошептал пораженно Антон. – Ну, вылитый археоптерикс.
– Что?
– Облако похоже на древнюю зубастую птицу.
– Птицу… Скоро и мы, как птички… – Салабон поднял руку. – Надо как-то назвать наш вертик.
– А как тот называли?
– Какой тот?.. A-а, да мы его второпях никак не назвали. А этот надо. И вообще надо поторапливаться да скорей на небо перебираться.
– Это в каком смысле? – Антон улыбнулся.
– В каком – взлетать! Не собираюсь же я помирать.
– А кто его знает. Взовьемся метров на сто, а редуктор – крряк! И мы – бряк!
– Шиш! Вертолеты не брякаются. Они плавно садятся, если мотор сдает – винты в обратную сторону начинают вертеться.
– Это, может, у настоящих. А наш, я думаю, как подстреленный плюхнется, – нарочно подначивал Антон друга, чтобы вроде шутя успокоить и свои опасения. – Попадет какой-нибудь камень в редуктор и – все!
– Откуда камень-то?.. Что мы, камни возить будем, что ли?.. Ты кончай давай похороны! Тоже мне, развез!.. Или боишься!
– Да нет… А чем не имя – Археоптерикс? – глянув на небо, вдруг спросил Антон.
– Это птица-то?.. Длинновато. А вообще звучит – Археоптерикс. А если просто Архео?
– Тогда уж просто Птерикс. Тут и птичье и крепкое что-то есть!
– Птерикс… Мне нравится. Салабон, Тамтам и Птерикс! Ничего компания. – Гошка неожиданно сел, подняв пыль, которая оживила лунный свет в мансарде. – Э, а давай-ка прямо сейчас сходим туда и напишем!.. Хотя ладно, завтра. Только не забудь. – Салабон опять улегся и зевнул, потягиваясь и закидывая руки за голову. – Сейчас бы мне в руки топор – во-от такую бы чурку разрубил, – сладко замерев, картаво проговорил он. – А вообще ты пошел бы туда ночью?
– Не-а, – тоже зевая, ответил Антон, до горла натягивая одеяло. – Что ты!.. Глушь, темень, черти – нет. А ты? Пошел бы ты, Салабон?
– С дороги можно сбиться, вот что. А черти – чихня, я бы их всех – через левое плечо. А с дороги сбиться – раз плюнуть. Тут днем-то тычешься…
Кто-то мягко и властно стал придавливать Антона, придавливать, не позволяя шевельнуться…
Глава двенадцатая, в которой Антон пашет письмо домой и получает шестерню
Леонид привез с почты кипу газет и журналов, несколько писем от институтских друзей и телеграмму, в которой было всего четыре слова: «Антон жду письмо мама».
Антон только рот раскрыл.
Его так увлекла, так втянула в себя эта новая жизнь, что он начисто позабыл, что у него есть мать и отец, что есть, кроме этого темного сарая, другой дом, светлый, просторный, где стоит пианино, – все позабыл о том мире, казавшемся теперь далеким и почти нереальным.
За этими четырьмя словами Антон чувствовал сердитость матери, даже представил, как она писала на бланке, поджав губы и вычеркивая лишнее, чтобы получилось короче и строже. И ему стало неловко.
Его слегка знобило. Позавчера они с Гошкой ночевали в лесу, на «базе». Салабон, закутавшись в какую-то дерюгу, улегся под кусты, в сырость, и ничего с ним не сталось, а Антон хоть и спал в кабине и на телогрейке, а застудился. И теперь он пил стакан за стаканом крепкий чай с малиновым вареньем. На Антоне был черный шерстяной свитер Леонида с широким, как у водолазного костюма, воротом, и, чтобы согреть горло, Антон сзади излишек зажал прищепкой. Казалось, что он висел на невидимой бельевой веревке.
Леонид работал в первую смену. За Томой неожиданно приехала легковая машина из горкома комсомола, и ее увезли встречать кубинскую делегацию, в которой заболела переводчица. Падунский Геракл спал на улице, в своей ванне, которую нужно было время от времени отодвигать в тень.
Антон налил горячего чая, бухнул в него варенье, отпил, взял ручку и уверенно начал: «Здравствуйте, мама и папа…»
Дальше не получалось. Антон испортил один лист, второй, полез в стол за третьим и вдруг спохватился – не жарит ли племянника солнце и не задохнулся ли он уже под марлевой накидкой. Антон выскочил на ступеньки. Нет, ванна была еще в тени, но Антон подвинул ее подальше, на всякий случай. И неожиданно ноги Сани шевельнулись и приподнялись. Антон заглянул под марлю – племянник не спал. Это не предвещало ничего хорошего.
– Ты чего, пельмень? Замерз?
И он осторожно, точно к мыльному пузырю, прикоснулся к Саниному носу. Нос показался ему таким холодным, что Антон присвистнул, ухватил ванну за ручку и поволок к крыльцу, только гравий зашуршал. Там он сгреб ванну в охапку, поставил сперва на верхнюю ступеньку, а потом и на порог.
– Вот так. Только не орать, а то дядя тоже заорет. Мама вот-вот вернется, так что терпи…
И сел за стол.
«Здравствуйте, мама и папа!..» И начать надо прямо с мотоцикла, как он гонять на нем научился, как он в ветровых очках и клешневатых крагам по локоть метеоритом проносится мимо милиционеров, и те даже не признают в нем пацана – просто низкорослый мужичок. А этот мужичок дней десять возил раненого брата на работу. Ну, может быть, о ране не стоит упоминать, но о работе… Только о вибраторе, этой двухметровой змее с железной головой, можно целое сочинение накатать. Леня как-то заметил, что в отличие от Земли, которая, как известно, держится на трех китах, железобетон держится на одном ките – на вибраторе. Возьмешь его – руки дрожат, мозги дрожат. Сунешь в мертвую кучу бетона – бетон сразу оживает, пузырится и плотно растекается по форме. Антон теперь все знает об этом деле – работал, не стенгазеты рисовал, не аккомпанировал лохматому горлодеру из 9-го «А» Эдику Болтовскому, не металлолом собирал, а вкалывал по-настоящему!..
– ¡Buenos dias! – раздался позади надтреснутый Светин голос. – Сашок не спит?.. У-у, нет! Вот хорошо! Я ему морковку принесла. Сашок, хочешь морковки?
– Он не будет, Света.
– Будет. Морковку все едят. – И она сунула Сане в рот маленький красный огрызок. Геракл стал сосать. – Видишь? Даже глаза закрыл.
– Значит, проголодался. Сейчас я молоко разогрею.
Саня тут же вытолкнул морковку языком, завертел головой, закряхтел и опять начал поднимать ноги.
– Сейчас, сейчас… Вот она, новая эра!
– Вы его на семена оставьте, раз он кричит, – посоветовала Света.
– Как это – на семена?
– Как! Посадите в грядку, и пусть другие ребятишки растут.
– Ах, вот как! Ну, об этом ты с тетей Томой и дядей Леней толкуй – они хозяева. А ну, пельмень, держи. – Антон как воронку воткнул в Санины губы соску с широким раструбом и стал ложкой наливать в нее молоко. Соска задергалась, и молоко пошло на убыль.
С улицы донесся женский крик:
– Све-етка-а!.. Куда тебя холера унесла с ключом, телка ты этакая?..
– Ой, меня! – встрепенулась Света и, ухвативши ключ, как всегда болтавшийся на шее, побежала. Ей, видно, влетало дома – не раз она появлялась у Зориных заплаканной, но никогда не жаловалась.
Тома пришла, когда Антон кончал кормление. Запыхавшаяся и раскрасневшаяся, она благодарно чмокнула его в щеку, взяла Саню к себе и стала торопливо рассказывать, что досыта наболталась по-испански и вообще проветрилась мировецки.
Смущенный Антон выдернул с полки книгу и с незаконченным письмом отправился на штабель. Тянул ветерок. Мошки не было. Да и без ветерка, в свои самые разбойничьи часы мошка мало промышляла во дворе Зориных – что-то ей тут не нравилось.
Антон перечитал написанное и задумался… Надо еще о Томе напомнить, что она здорово знает испанский язык и что даже он, Антон, выучил уже десятка два фраз… И еще бы что-нибудь про Тому… Но что?.. Трудно!.. Тогда про Гошку, про друга, которого все считают вором, а он не вор. Хотя стоп, нужно ли пугать родителей этой дружбой?.. Ничего. Если осторожничать, то вообще не о чем будет писать… Конечно, хорошо бы вскользь упомянуть и о «Птериксе», но это наверняка так переполошит мать, что она завтра же прилетит сюда и – прощай вертик! Уж лучше после полета…
В бревне трудился какой-то червяк. Он так вгрызался в древесину и так скрежетал зубами или чем-то там еще, что Антон несколько раз пересаживался, опасаясь, как бы червяк его не цапнул. Но звук отдавался во всем бревне, загробный, мерзкий звук.
В соседнем дворе громко негодовала старуха:
– Ну куда, куда вы, чичимозы, лезете?.. Я вас сейчас так разгоню, что вы всех чертей опередите… Генка! Куда, холерный, тянешься? В кадку хочешь нырнуть?.. Любка, почему не обула Генку?
– Не в чего, – пропищало в ответ.
– А в тапочки?
– Один потерялся.
– Ботинки возьми.
– И ботинка одного нету.
– Ах ты, змея! Не может обуть ребенка!.. Обуй один тапочек, один ботинок!
Иногда Антон ловил себя на том, что воспринимает не смысл речи, а ее звуки, словно люди были какими-то музыкальными инструментами.
Пора было закругляться, и так письмо вышло фантастически длинное – почти три листа. Вот только надо еще похвастаться, что видел, конечно, и саму ГЭС и Падунские Пороги, которые уже затопило, так что Антон Зорин был, может, последним человеком, кто их вообще видел. И конец! Хотя о здоровье-то! Об этом, кажется, положено писать в начале, но все равно. Здоровье великолепное. Аппетит у всех зверский и богатырский мертвецкий сон. О простуде, разумеется, ни слова. Ну и ¡Patna о Muerte! ¡Venceremos!
В свитере стало душно. Антон сдернул прищепку, расправил ворот. Шею окатила прохлада, и захотелось пить, но не чаю с малиновым вареньем, а ледяной воды. Вон она капает из крана. И такой в ней чувствовался космический холод, что подставь ей рот, и эти капли, казалось, как раскаленный металл при сварке, прожгут язык.
Бабка за забором с мягкой тяжестью приговаривала:
– Давай-ка из этих бакулочек, матушки мои, церковь построим с маковкой. А то у вас тут чего только в Братске не наворочено, а церкви нету, негде за вас, бестолочей, помолиться.
– Антон, иди попробуй, – позвала Тома и выставила на порог тарелочку с чем-то. Это были картофельные пластики с черными пузырьками подпалин – «печенки».
На плите, возле суповой кастрюли, кипело в ковше какое-то темное зелье, от которого исходил странный запах.
– Смола, что ли? – спросил Антон, жуя «печенки» и принюхиваясь.
– Смола. А еще что?
– И еще чем-то попахивает… Не могу… понять.
– Детством. Деревенским детством. Ты не знаешь такого запаха. Это кедровые орехи. Прошлогодние. Я их парю, чтобы вкуснее были… Я среди кедров выросла. Вся деревня в кедрах. Почти в каждом дворе. И у нас три таких громадных деревища. А как осень… – И Тома с затаенным восторгом стала рассказывать про ветер, про шишки, стучащие по крыше, про то, как эти шишки дробят деревянными вальками, трясут на ситах, сушат, веют, и про то, как зимними вечерами приятно щелкать орехи, внюхиваясь в них и вспоминая лето.
Над одной из сопок, далеко за лесом, кучились облака. Они всегда там кучились, то белые и рыхлые, то плотные, с фиолетовым отливом. Они, казалось, ниоткуда не приплывали и никуда не уплывали, а рождались на месте и на месте гибли.
Тамара тихонько начала:
La sangre que en Cuba se derramo
Nosotros no devcmos la olvidar…
И Антон подхватил:
Они не допели до конца, когда у порога неожиданно вырос Леонид, чумазый, в крагах, с очками на лбу, улыбающийся. Он оперся о косяк и подозрительно спросил:
Ответь мне, Антон,
И Тамара, ответь:
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
– ¡Sajudo caluroso! [7]7
Пламенный привет!
[Закрыть]– радостно воскликнул Антон и бросился на брата.
Тот подхватил его, приподнял и поставил на ступени.
– Я за тобой, дон Антонио. Сейчас будем арки испытывать. Поехали, посмотришь, как твоя продукция затрещит. Ты же вибрировал.
– Он, Леня, простыл, – заметила Тома.
– Кто простыл? Я? Что ты! – Антон сорвал с себя свитер и закинул его на дверь.
– Погоди-ка, а вот эта штука тебя не заинтересует? – спросил Леонид, что-то извлекая из кармана и протягивая Антону.
Это была шестерня. Небольшая, сантиметров шесть в диаметре, она лежала на черной краге, и свежевыточенные зубья ее матово светились. Сердце у Антона так и захолонуло.
