Текст книги "Дай лапу"

Автор книги: Геннадий Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Геннадий Абрамов
Дай лапу
(Веселые и печальные, легкомысленные и серьезные, забавные и трогательные истории про людей и про собак)

Сколько ни парь, ни утюжь, ни подвязывай

Собачий хвост,

Он всё равно будет торчать

Закорючкой.

Латиноамериканская поговорка

Не бей собаку, и она была человеком.

Русская пословица

БУРБОН

1

Морозный ночной воздух, подсвечиваемый робким светом одиноких окон, казался подкрашенным, лилово-пестрым.

Припав на правый бок, загребая левой передней и помогая ослабевшей задней, он полз, вспарывая мордой снег, подтапливая его жарким усталым дыханием. Старался не производить шума, чтобы не привлекать внимания, опасаясь снова встретиться с человеком. Но когда в грудь ему, в лапу или живот вонзалась упруго распрямлявшаяся ветка или царапала увязшая в снегу консервная банка, или камень, корень, или завалившийся заборный кол – боль, пронзив, опаляла, раны стискивало, сжимало, и он, ознобно передернув кожей, жалобно, по-щенячьи взнывал и на какое-то время замирал, ожидая, пока не отпустит.

Возле дома, с тротуара наискосок, прополз по рыхлому чистому снегу, завернул за угол и дотащился до подъезда. Поскулил, поскребся и, обессиленный, затих у порога, ткнувшись мордой в дверную щель, откуда теплой струйкой тек спасительный запах жилья.

– Ой, Вов, Вов, тут собака ползет! Иди скорее, она вся в крови!

Девушка в шубке и сбившейся вбок шапочке, с пухлыми губками, откинувшись и придерживая собою входную дверь, стояла, не шевелясь, оторопелая, глядя, как пес, постанывая, переваливает через порог. Вова, ухажер ее, спустился, прыгая через три ступеньки, и, увидев происходящее, тоже запнулся и отступил.

– Что с ним, Вов?

– Не видишь? Шарахнул кто-то.

– А куда он?

– Домой. Он здесь живет, на втором этаже.

– Ужас, – сказала девушка в шубке. – Может быть, его проводить?

– Сам найдет. Он умный.

– А вдруг ему никто не откроет?

– Обождем, – сказал парень. – Слышно будет.

Пес знал теперь, что доползет. Всего два марша осталось.

Позвонить, как обыкновенно делал, поднявшись на задние лапы, он попробовал и не смог. Дважды просяще гавкнул и тут же услышал, как в квартире знакомо заворчала Ирина Сергеевна.

– Явился, гуляка.

Отворив дверь, она вскрикнула, всплеснула руками и грузно осела на галошницу. Из глаз ее брызнули слезы.

– Глеб!

Глеб Матвеевич вышел в коридор и, увидев раненую собаку, качнулся и тихо выругался. Механически поднял и повесил упавшую с вешалки шубу.

– Где Денис?

– У себя.

– В Интернете сидит?

– Где же еще?

Ирина Сергеевна опустилась на корточки возле собаки, хотела было погладить, но, боясь причинить боль, отдернула руку.

– Господи, – простонала она. – Бурик, родненький! Кто тебя так? Чем помочь тебе, бедный ты мой. Лапа? Где? Что случилось с тобой?

От слабости у него падали веки. Он выдохся. У него не было сил ни на что – ни на жалобы, ни на просьбы. В тусклых, блеклых глазах его можно было прочесть только боль, усталость и безнадежность.

Ударив на распахе створкой, Глеб Матвеевич с треском отворил дверь шкафа в прихожей и выдернул старое поблекшее байковое одеяло.

– Возьми себя в руки, Ирина, – жестко сказал. – Садись на телефон, звони.

– Куда?

– В ветцентр. Вызывай скорую помощь.

Из своей комнаты выбежал в коридор Денис.

– Что? Что случилось?

Увидев мать, неловко сидящую на корточках, кровь на полу, раненого Бурбона, замер и побледнел.

– Скоты, – прошептал он, – ох скоты.

– Помоги, – сказал Глеб Матвеевич. – Держи.

Они вдвоем расстелили на полу одеяло и осторожно перекатили на него скулящего пса. Взявшись попарно за четыре угла, отнесли в ванную.

– Я знаю кто его, па. Знаю.

– Аккуратнее. Вот так… опускай.

Под струей теплой воды Глеб Матвеевич осторожно промыл псу раны. Они были глубокие, полостные. Он обнаружил три – под правой лопаткой, на животе и в паху, ближе к левому бедру.

Пес дергался и постанывал.

– Перевяжем и отвезем.

– В больницу?

– Да. И как можно скорее.

Кровоточащие раны Глеб Матвеевич прижег перекисью, наложил тампоны и туго забинтовал. Вдвоем с сыном, как в люльке, они вынесли пса в коридор.

Ирина Сергеевна механически, безнадежно накручивала диск.

– Как у тебя?

– То занято, то не отвечают.

– Пап, – сказал Денис, – а Виктору твоему нельзя позвонить?

– Придется.

Глеб Матвеевич достал из внутреннего кармана трубку мобильного телефона.

– Привет… Да, я, извини… Что? Нет. Собаку нашу кто-то искалечил… Нет, не в драке, явно двуногий… По-моему, ножевые, под грудью, в паху, на лапах… Сам?… Может умереть. Вполне… Всё равно, о чем ты, разве у нас есть выбор?… Так… Так… Записываю… Лукьян Лукич… Налепа. Это фамилия врача?… Хорошо. Я понял… Там только сторож?… Егор – как?… Христофорович… Понял… Спасибо тебе. Сейчас привезем.

– Па, я с тобой.

– И я.

– Прогрей машину.

Надев шубу и сняв ключи, Ирина Сергеевна, пошатываясь, вышла из квартиры.

Глеб Матвеевич быстро переоделся – энергичный, собранный. Вдвоем с сыном они подняли одеяло с Бурбоном и понесли к лифту.

Водительское место Ирина Сергеевна уступила мужу. Тоненько подвывающего спеленатого Бурбона положили на заднее сиденье, с ним сел мрачный, рассерженный Денис.

Торопясь, поехали, не прогрев как следует двигатель на подсосе.

На скользких участках машина часто шла юзом.

– Я тебя умоляю, Глеб, – шептала в страхе Ирина Сергеевна, когда Глеб Матвеевич, выравнивая машину, резко выкручивал руль.

В ватнике и светлых валенках с галошами, Егор Христофорович, пожилой ночной охранник ветеринарной лечебницы, отаптываясь, ждал их у распахнутых ворот.

– Здравствуйте, – сказал Глеб Матвеевич.

Он вышел из машины и с той стороны, где лежала собака, открыл заднюю дверь.

– Ишь как вы его, – покачал головой Егор Христофорович. – Замотали-то.

– А что?

– Не задохнется?

– Осторожнее, дед, – предупредил Денис. – Может цапнуть.

– Меня не посмеет, – сказал Егор Христофорович. – Правда, сынок?

Подтянув одеяло, старик подвез на нем пса к краю сиденья. Прихватив по краям, за концы одеяла, вскинул на руки и понес, охая и покрякивая, в помещение.

– Он тяжелый, – сказала Ирина Сергеевна. – Давайте, мы вам поможем?

– Ничего, я привычный, – ответил старик. – И не таких приходилось носить. Как-нибудь совладаем.

В вестибюле, сразу за дверью, он опустился на колени и аккуратно положил ношу на пол. Чуть распахнул одеяло и посмотрел на собаку.

– Держись, милый, – сказал. – Вон тебя как… Ты кто ж такой будешь-то?

– Бурик, – сказал Денис. – Бурбон.

– А по национальности кто?

– Бордоский дог.

– Бона как, – улыбался ласково старый охранник. – Дог. Да еще бордоский. Ты по-русски-то понимаешь?

– Понимает, – сказал Денис.

– Это хорошо. Значит, побеседуем. А вы езжайте, не беспокойтесь, – обернулся он к Глебу Матвеевичу. – Скоро доктор обещался. Я ему помогу, если что. Заштопаем. Будет как новенький. Езжайте. Теперь, ежели что, – завтра проведаете.

– Вам Виктор звонил?

– Он что, знакомый ваш?

– Друзья, дед. С детства.

– Добрый доктор. Отзывчивый. У нас редко оперирует, всё больше людей чинит. Это вы упросили?

Глеб Матвеевич кивнул.

– Наш Лукьян тоже хороший врач, вы не думайте.

– Не сомневаюсь.

– А это жена твоя? И сынок?

– Да.

2

Двухэтажное здание ветеринарной лечебницы упиралось в высокую мрачную стену какого-то завода. Вдоль фасада тянулась ржавая, видимо, заброшенная узкоколейка. Двор за въездными воротами был узок и тесен, по углам его возвышались аккуратные увалы снега.

Приехав сюда на другой день, Проскуряковы едва нашли место, чтобы поставить машину, втиснув ее почти впритык между палевым «москвичом» и серой «Волгой».

В прихожей и в коридорах лечебницы настаивался тяжкий запах лекарств и псины. У окошка регистратуры, около кабинетов, кучно стояли и сидели посетители.

Болонок, спаниелей, карликовых пуделей хозяева держали на руках, на коленях, под мышкой, как сумочку, или в рюкзаке за плечами. Псов покрупнее: боксеров, лаек, овчарок – усаживали на поводке у ног, любовно оглаживая по холке. Временами из какого-нибудь кабинета, сквозь плотно прикрытые двери и перегородки, явственно долетал стиснутый приглушенный визг или гавк, и псы, до того смирно ожидавшие в коридорах, дружно поднимали в ответ ворчливый, перебивчивый, разноголосый лай.

Отыскивая нужный кабинет, Ирина Сергеевна шла, прячась за спины мужа и сына. Ей казалось, что именно на нее, ворча, косится брыластый, крупноголовый боксер с загипсованной лапой, а пятнистый одноглазый дог, напружинившись и вскинув уши, вот-вот выкинет что-нибудь неожиданно дикое. Ее угнетала здешняя обстановка – несчастные хозяева со скорбными лицами, увечные, больные собаки, чересчур экономное освещение, исцарапанные, выщербленные, со следами собачьего буйства двери и стены, темно и густо истоптанный пол.

– На втором, пап, – подсказал Денис.

Они поднялись по лестнице, и Глеб Матвеевич, постучав, приоткрыл дверь с табличкой «Операционная».

– Простите, – сказал он, – нам нужен Налепа. Лукьян Лукич.

– Минутку, – отозвался женский голос. – Подождите.

Они отошли и сгрудились у окна, откуда насквозь просматривался коридор, тоже заполненный посетителями.

Вскоре к ним вышел подвижный приземистый мужчина средних лет – в халате нараспашку. Шевелюра у него была волнистая, темная, а усы и бородка – подернуты сединой. Его сильные короткие руки словно висели врастопыр, как крылья ярящейся птицы. Шустрые карие глаза сметливо осматривали пока не знакомых ему людей.

– Вы от Виктора?

Он крепко пожал всем троим руки.

– Как он, Лукьян Лукич? – спросила Ирина Сергеевна. – Виктор нам звонил. Мы знаем, что операция прошла удачно. Вы думаете, он поправится?

– Что вам сказать… Состояние, конечно, тяжелое. Будь он постарше, я бы не стал вас обнадеживать. Задето легкое, печень… Виктор всё сделал по первому классу… Пес ваш много спит… Кормим с ложечки… А так, – он улыбнулся, и борода его разъехалась в стороны, – надеемся на скрытые силы организма.

– Нам бы взглянуть на него.

– Это можно. Пожалуйста, – Лукьян Лукич отступил и показал, что идти следует в конец коридора. – Он в восьмом в боксе. Я слежу за ним, навещаю. И сторожа уговорил, нянечку нашу ночную, Христофорыча. Старик золотой. Редкой доброты. Не лентяй и животных любит. Называет их сынками, дочками, сестричками – да вы его видели, что я рассказываю… Бордоса вашего зовут Бурбон?

Александр поправил:

– Бурик, – и засмущался.

– Ну да, Бурбоша. Вы справочки на него захватили?

– Ой, – всплеснула руками Ирина Сергеевна. – Забыла. Виктор говорил, а я забыла. Простите, я подвезу.

– Ничего, нестрашно, мы пока его так оформили. Знаете, Виктор всю ночь, три с лишним часа над ним простоял. Бедняга, – он вздохнул. – С соседями ему повезло. По-моему, милые, хорошие девчата. В седьмом боксе Марта, колли, девушка ласковая. – Доктор снова широко улыбнулся, и снова его бороду причудливо растащила улыбка. – А в девятом – Жанна, доберман, тоже неглупая и покладистая. Жанну, надеюсь, скоро выпишем. А с Мартой ваш Бурбон подружится, наговорится всласть, она у нас болтливая, общительная не в меру, кого угодно растормошит. Так, сюда.

Лукьян Лукич открыл дверь с табличкой «Послеоперационная» и, пропустив посетителей, вошел последним.

– Вот он… Осторожнее, пожалуйста… Здесь, левее.

В длинном, узком, перегороженном решетками коридоре, в клетках-боксах на деревянных настилах, укрытых циновками, лежали больные, слабые, увечные собаки.

Приподняв большую красивую голову, смолянистого окраса овчарка хрипло гавкнула на вошедших, однако сейчас же, будто устыдив себя, улеглась, отвернув морду к перетянутой бинтами груди.

Открыв дверцу бокса под номером восемь, Лукьян Лукич отодвинул миску с нетронутой водой и, наклонившись, позвал ласково:

– Эй, Бурбоша. К тебе пришли.

Пес безжизненно лежал на боку, головой к дальней стенке. Грудь и живот его были забинтованы, левая задняя лапа в гипсе. На голос врача он не среагировал, не пошевелил ни хвостом, ни ушами.

– Спит, видите? Я вам говорил.

Ирина Сергеевна покачнулась и, отвернувшись, прислонилась к стене.

Денис присел на корточки сбоку возле решетки.

– Оглянись, Бурик, – позвал он, вжавшись в решетку лицом. – Это мы. Не узнал? Оглянись.

Исхудалая, ярко-палевая длинноногая Марта из соседнего бокса, растревоженная голосами, привстала и, заурчав, подползла к решетчатой перегородке. Осмотрев вошедших, она демонстративно сунула свой узкий длинный нос в бокс к Бурбону и помахала хвостом, словно говоря, что не надо его беспокоить, он только после операции, неужели сами не видите? – и еще не может разговаривать.

– Глеб, – позвала Ирина Сергеевна обессиленным голосом. Руки ее дрожали. – Уйдем, пожалуйста.

– Да, Лукьян Лукич. Спасибо, всё ясно. Мы будем вам звонить. И вы нам – договорились? Моя визитная карточка.

– Хорошо, не волнуйтесь. Без внимания вашего пса не оставим.

– Пойдем, Денис. Мама неважно себя чувствует.

Денис, выходя последним, оглянулся.

Они лежали нос к носу, Бурбон и Марта, и ему показалось, будто они общаются, шепчутся, что-то обсуждают.

Больничные разговоры

– Это кто – твои?

– Ага.

– Красиво одеваются. Модно… Тебя Бурбошей зовут? А я – Марта. Вон Жанна лежит. А дальше Чап, ему шею прокусили. Ну овчарка, видишь?

– Куда мне смотреть, ты что? Шевельнуться не могу.

– Еще у нас Динга, Бой и Филя. А у тебя хороший характер?

– Не знаю. Так себе.

– Расскажи что-нибудь.

– Попозже. Пока не могу.

– Я ужасная, правда? Ты после операции, а я пристаю. Ой, я такая любопытная, сил нет. Все равно. Расскажи что-нибудь. Интересненькое. Из жизни. Ты же не просто так заболел, правда? Я слышала, ты в беду попал?

– Было дело.

– Ну вот.

– Потом. Не сейчас.

– Ну пожалуйста. Сделай мне приятное.

– О чем? Как здесь оказался, что ли?

– Хотя бы.

– Неохота.

– Ну Бурбончик, ну миленький.

– Да тупой один. Газон у него под окнами. Я случайно туда забежал. Он и изувечил.

– Не поняла. Тупой – это кто?

– Ну, кто, кто – человек, кто ж еще. Сама знаешь, люди бывают всякие. Попадаются вообще уроды. Я хочу сказать, такие, которых от собак трясет.

– Ой, ты не спеши. Ты подробно.

– Он долго за мной охотился, года два. Зуб на меня имел.

– За что?

– За красивые глазки. Ты Дениса видала? Ну, из моих. Парня, что приходил, молоденький такой? С ним мы были, вдвоем. Он тогда еще в школе учился, а сейчас – студент. В то время со мной еще он выходил.

– Куда выходил?

– Гулять. Выводил иногда.

– А, поняла. А теперь не выводит, да?

– Подожди, не перебивай. Ну, вот. Идем мы с ним, значит, гуляем. Он меня, как обычно, с поводка спустил. И только я заборчик пометил, он, этот дядька, камень в меня бросил и палкой еще замахнулся. Денис увидел и с этим дядькой сцепился.

– Драться?

– Нет, на словах. Эй, кричит, дядя. Вы это кончайте. А то собаку на вас натравлю, он вас съест. Дядька на него разозлился: что ты сказал, подлец? Денис отбежал, а я оскалился и гавкнул. Денис кричит, что ж вы, дядя, ну? Мужик, поискал, чем бы еще швырнуть, не нашел и говорит, ты, паршивец, собаку сюда не води, прибью. А Денис ему отвечает, вы что, помещик? Земля у нас, между прочим, пока еще не частная собственность, а принадлежит всем. Где хотим, там и гуляем. Вы не можете нам запретить, нету вас никакого права распоряжаться тут и командовать. Дядька от злобы позеленел весь и говорит, я тебя, щенок, предупредил, учти, еще раз появишься здесь, я твою собаку прикончу.

– И всё?

– Тогда да.

– А потом?

– Суп с котом. Два с лишним года прошло. Я уже забыл об этой истории, а тот мужик оказался жутко злопамятным. Мало того, тупой, еще и мстительный. В то время со мной уже никто не гулял. Денису надоело, у него компьютер, тусовки. Отец вкалывает до часу ночи, деньги зарабатывает. А мать боится на улицу выходить и вообще гулять с собакой терпеть не может. Они решили, что я уже такой умный и самостоятельный, что один с этим вполне справлюсь. А я и не возражал. Они мне только дверь открывали, остальное – я сам. Приду, позвоню, они меня впустят, и все довольны. Вернее, были довольны, пока я по глупости или беспечности к нему не попал.

– К кому?

– Да к тупому этому, злыдню, из-за которого здесь оказался, и еще неизвестно, выживу или нет. Он ненормальный, мужик этот. У него уже крышу снесло. Представляешь, он газончик свой колючей проволокой обмотал. Вечер, поздно, зимой, сама знаешь, если снег уже старый и нет фонарей, тьма кромешная. Чую, где-то здесь Клавка гуляла, течка у нее была. Я сунулся, почти пролез, и надо же, в последний момент левой задней лапой за проволоку зацепился. Пискнул, задергался. Головой развернулся к хвосту, зубами затормошил – никак. Свет в окнах вспыхнул, на первом этаже. Слышу – шаги и голос знакомый. Ага, говорит, стервец, сам пожаловал. А я как в капкане. Ни защититься, ни убежать не могу. Что делать? Ситуация, скажу тебе, неприятная. Я сжался и заскулил. Шею ему подставил, яремную вену, – ну, как у нас принято, голову перед сильным склоняешь, признаешь свое поражение, и он отступает, великодушно тебя прощает. А этот тупой жеста моего не понял. Ни слова не говоря, с размаху, ударил меня какой-то железной цепью по хребту. Мамочка родная. Страх как больно. А я ведь даже не защищался. Ну, думаю, всё. Конец мне, прибьет. Рванулся я тогда изо всех сил, с мясом выдрал из проволоки лапу и бросился на него. Схватились мы с ним. Мужик этот в возрасте, а здоровый. Всем телом на меня навалился, вжал в сугроб, локтем голову отогнул и ножом ударил в грудь. Потом еще и еще, пока я ногу ему не прокусил.

– Он тебя ударил ножом?

– А что ты удивляешься?

– Носит же земля таких. Еще человеком называется.

– Я же говорю тебе, псих он. У него не все дома.

– Не оправдывай, пожалуйста. Он по-любому – злодей.

– Я не оправдываю.

– Он ведь тебя убить хотел?

– В этом даже нет никаких сомнений.

– А отстал от тебя, потому что ты его укусил?

– Там вышли, еще и поэтому. Я визжал, весь дом разбудил, кто-то вышел.

– Дополз-то ты как?

– Еле-еле.

– Сам?

– С божьей помощью. Помаленьку. Просто другого выхода не было.

– Бедненький. Надо же. Вот кошмар-то. Натерпелся. Давай, я тебе немного подстилку поправлю… Вот. Так лучше. Спи. Потом еще расскажешь, хорошо?

– Вроде больше нечего.

– Это тебе только кажется. У каждого есть что рассказать. Спи давай. Я рядом буду. Если что, толкни. Или пошепчи. Я чуткая.

* * *

– Знаешь, я думала, ты умрешь.

– Почему?

– Стонал, выл, охал. Прощался, что ли, я не поняла.

– Дрянь всякая снилась.

– И вдруг затих. Мне показалось, совсем дышать перестал. Я как заору. Как завою, всех переполошила. Решетку грызть начала, видишь? Чуть совсем не переела. Лукьян Лукич приходил, укол тебе сделал.

– То-то я смотрю, бок ноет.

– А меня отругал. Паникерша, сказал. Чего ты, говорит, зря людей беспокоишь, от работы отрываешь. А я обрадовалась.

– Хорошая ты.

– Ой, скажешь тоже.

– Хорошая.

– Знаешь, а Жанна не верит. Я ей вчера рассказала, а она говорит – врет.

– Ты про что?

– Про тупого твоего, который тебя убить хотел. Правда, извини, прилгала немножко. Сказала, что ему от тебя тоже крепко досталось. Разрисовала, ужас. Как ты вцепился в него, раненый, штаны ему разорвал. Выставил на посмешище. Ну, и всё такое. Отомстил, в общем.

– Зря.

– А чего она? Еще и ехидничает… Знаешь, она не верит, что ты один гулял, без хозяина. Не может быть, говорит, все-таки он бордоский дог, не дворняжка какая-нибудь паршивая. Нет, говорит, на свете такого хозяина, которому было бы на собаку свою наплевать. Что он, хозяин, сам себе враг?

– Да пусть как хочет, так и думает. Что тебе до нее?

– И все-таки, Бур. Как же они тебя одного отпускали? Правда не верится. Я же их видела, твоих. Такие с виду приличные.

– По-всякому бывает… Пока я был глупеньким, пока не подрос, Глеб Матвеевич со мной выходил. Утром, и вечером, и ночью. Он занятой человек, очень много работает. А потом они как-то с женой за границу уехали, и мы с Денисом вдвоем остались. Он уже в институт поступил. Может быть, с непривычки или еще почему, но поначалу поручение родителей он исполнял. Старался, ничего не скажешь. Утром, прежде чем уехать в институт, вставал пораньше, чтобы со мной погулять. Иногда даже днем приезжал. Но, к сожалению, дней через десять устал, надоело. Друзья, мымры всякие – некогда, утомительно, скучно. И однажды взял и выпустил одного.

– Нахал какой. Ему же поручили.

– А мне, знаешь, как ни странно, в охотку. В диковинку и в охотку. Свобода. Делай что хочешь, никто тебя не одернет, слова не скажет. Ты не поверишь, мне даже понравилось. Непривычно как-то. Но я быстро освоился. Я никого и ничего не боялся. И меня прохожие практически не боялись. Как-то не замечали… Вдоволь набегаюсь и приду. Внизу только, в подъезде, дверь не туда открывается, ждать приходилось. Единственное неудобство. А в свою квартиру я кнопку лапой давил, на звонок. Денис меня впускал.

– Ну-ну, а дальше что?

– Всё.

– Как всё? Этот твой ленивый студент ни в чем не признался?

– Ну почему? Сказал.

– И ему не попало?

– Досталось. Отец очень ругался. Говорил, как ты мог? Преступник. Лентяй, эгоист. И Ирина Сергеевна переживала, поверить не могла, что сын ее так поступил. А если, спрашивала, он бы пропал, потерялся? Если бы его украли? Случилось бы что-нибудь? А Денис отвечал: ничего с ним не может случиться. Он умнее нас всех, если хотите знать. Осторожнее, опытнее и мудрее. Ни с кем не ссорится, никого не обижает. К чужому не подойдет. Дорогу переходит только на зеленый свет.

– Это правда? Ты у нас такой смышленый?

– Насчет перехода, что ли? Да, ну, ерунда. Проще пареной репы. Посмотрел несколько раз и запомнил.

– Нет, ты умный.

– Да говорю тебе, ерунда.

– А скандал на этом закончился?

– Почти. Мать говорит, я сама, своими ушами слышала, как один на улице сказал, вон штука баксов бегает. А Денис: его поймаешь, так он и дался, жди. Отец ему: ты поступил как нравственный урод. А Денис: урод, урод. Я, говорит, сам знаю, что я урод. И по чьей милости, знаю тоже.

– А решили-то что? Кто с тобой должен гулять?

– Ничего они не решили.

– Переругались, что ли?

– Ага. Можно и так сказать. Глеб Матвеевич обиделся и вообще отказался со мной гулять. У него много работы, крутится как белка в колесе, а вы, говорит, такого простого дела сделать не можете. Ирина Сергеевна с самого начала, когда они еще только думали собаку завести, предупреждала, что с собакой гулять не будет, она терпеть этого не может. И у Дениса, как видишь, есть дела поважнее.

– И как же?

– А никак. Глеб Матвеевич сказал, собаку, в таком случае, надо отдать. Иначе это просто издевательство над животным. Подарить кому-нибудь или в питомник отвезти. Ирина Сергеевна даже заплакала. Нет, говорила, нет, это невозможно, я этого не переживу.

– Страсти какие.

– Ага, так и было.

– Все-таки тебя никому не отдали?

– Не смогли.

– И им не совестно?

– Что?

– Породистый пес, а бегаешь по улицам, как беспризорный.

– Привыкли. Меня устраивает, а они привыкли.

– Эгоисты несчастные.

– Теперь веришь?

– И раньше верила. Просто услышать хотела. Не знаю, как ты, а я не люблю, когда всё время молчат. Скучно просто лежать, и ждать, и смотреть на решетки или в потолок. Лучше о чем-нибудь поговорить.

– Хитренькая.

– Раньше ты говорил – хорошенькая.

– Славная ты. Чуткая. Добрая. И очень симпатичная.

– Мне приятно… Всё, отдыхай, больше приставать не буду. Лукьян Лукич сказал: тебе нужен покой и сон. Спи, я рядышком полежу.

– Хорошая ты.

– Спи.

* * *

– Как ты себя чувствуешь?

– Кажется, немного лучше.

– Знаешь, а у нас Филька умер.

– Это какой же? Фоксик, вон в том углу все стонал, да?

– Бедняжка. Час назад увезли.

– Отчего он?

– Желудок, отравление. Он ужасно мучился, мне его так было жалко всегда.

– Сам?

– Отравился? Конечно, сам, что ты.

– Могли и помочь. Я бы, между прочим, не удивился.

– Нет-нет. Ты о людях слишком плохого мнения.

– Есть основания.

– Не придумывай, нету тебя никаких оснований… Знаешь, Жанна говорит, у него дети остались. А у тебя дети есть?

– Есть. На даче.

– У вас и дача есть?

– А у тебя нет?

– У меня вообще ничего нет. Я вообще никуда не езжу. Двор да квартира, живу, как монашка. Старость уже на носу, а я ничего на свете не видела.

– Дача – это здорово. Лес, речка. Я купался, спал в траве. Мы с Ириной Сергеевной часто в гости ходили, на соседние дачи. Она музыку любит и стихи. Как раз в гостях меня и женили на Сонечке. Ты смотри, надо же, вспомнил. Соня ее звали.

– Как тебе не стыдно, Бур?

– А что такое?

– Сам не понимаешь?

– Нет.

– Мне же неприятно. Всякие подробности про твою женитьбу.

– Фу ты. Дошло.

– Учти на будущее.

– Ты сегодня чем-то расстроена?

– Ни капельки.

– Какая-то ты не такая.

– Будешь тут… Надоело. Каждый день одно и то же. Знаешь… Жанна говорит, ты очень одинокий. Никого у тебя нет, друзей я имею в виду.

– Почему она так решила?

– Говорит, по глазам видно.

– Какие глаза, я же сплю сутками?

– А она видела.

– Ох эта Жанна.

– Она права?

– Нет, конечно. Мы на пустыре собирались. Утром и днем. Все наши: Чиф-увалень, Нюф-симпатяга, само добродушие. Овчарка Веста, на нашего Чапа смахивает по окрасу. Озорная, каких свет не видывал. Антанта, боксер. Клавка. Из-за нее я, можно сказать, погорел. Еще Грей, пудель королевский, живчик, прыгучий, а трус. Дворняга Джонни. Только бы подраться ему, полный болван. Мы там веселились вовсю. Что ты, знаешь как здорово? А Жанна – одинокий.

– Да она нарочно, не слушай ты ее.

– А я не одинокий. И ты – не одинокая. Тебя на улице узнают? Чужие люди здороваются? Ласкают? Потрогать хотят?… Ну, вот. А ты говоришь. Если я был на всю округу знаменитый, представляю, как ты. Ты ж вон какая. Красивая.

– Ну уж.

– А нет, скажешь? И заметь, ни ты, ни я, ни Жанна, никто специально не суетится, не лебезит, чтоб чужие люди узнавали. Само собой выходит. Моих-то, Проскуряковых, почти и не знал никто, даже в своем доме, а меня окликали по имени. Бывало, бегу, слышу, кто-то зовет, оглянусь, девочка или дедуня, может, тоже пенсионер – а другой, они ж разные и больше спокойных, умеренных, тихих. Я их ни сном ни духом, а они с добром, лаской. Что ты, люди они люди и есть.

– А тупой твой? Забыл?

– Я же про совсем другое.

* * *

– Бурик, твои опять приходили. Муж и жена, вдвоем, в этот раз студента с ними не было.

– Знаю.

– Знаешь?… А не откликался почему? Притворялся, да? Видеть их не хотел?

– Да нет. Просто неважно себя чувствовал.

– Ты слышал, о чем они говорили?

– Нет.

– А Жанна слышала. Они стояли в углу, у окна, рядом с ее боксом. Спорили, а потом поссорились.

– Из-за ерунды, наверно.

– Не скажи. Разговор шел о тебе.

– Обо мне?

– Тебе скоро выписываться. Вот они и решают, как с тобой быть.

– Надо же.

– Только учти, за что купила, за то и продаю. Жанна такая, она и присочинить могла. Сначала не дослышит, а потом с три короба наплетет.

– Разберусь, давай.

– Будто бы он против, а она за.

– Против чего?

– Ну, чтобы домой тебя брать. Ты же калека теперь – сердце не в порядке, одышка и всего три лапы здоровые. А жена всё равно – за то, чтобы ты у них жил. Сказала, помнишь? «Мы в ответе за тех, кого приручили». Что-то говорила о наказании, высшей справедливости, я, честно тебе скажу, ничего не поняла, и Жанна не поняла, что она имела в виду. Муж говорит, это же цепи, ты с ума сошла, упрямство здесь неуместно. Ему теперь нянька нужна, кто, скажи, будет за ним смотреть? А она: успокойся, я буду, я. Или Денис. А он рассмеялся и говорит, опомнись, взвесь, оцени, немного воображения, говорит, представь, что за жизнь у нас будет, Бурбон свяжет нас по рукам и ногам. А она: нет, говорит, нет, я просто не смогу тогда дальше жить, понимаешь, не смогу. Ладно, говорит он, я всё понял, с тобой говорить бесполезно, ты на нерве сейчас, слепа и безрассудна, я всё решу сам. Жена ему: ты не посмеешь, нет, не посмеешь. А он говорит, увидим. Вот и всё.

– Понятно.

– Жанна сочинила, да?

– Нет. Похоже на них.

– Тогда что ты по этому поводу думаешь?

– А что я должен думать? Наше дело – собачье. Как будет, так и будет. Меня всё равно никто не спросит.

– А если они правда решили от тебя избавиться?

– Посмотрим. Рано делать выводы. Немного подождем. Честно говоря, что-то не верится. Я ведь их, Марта, спас, что ли.

– Спас?

– Ну, не спас, не знаю, как сказать. От вражды уберег. Разводиться они собирались, уже друг друга возненавидели, а я им дал шанс. «С любимыми не расставайтесь» – слышала такое выражение? Я их объединил, вот. Помирил и заставил по-человечески друг к другу относиться, понимаешь?

– Нет.

– У тебя разве не так со своими?

– Как?

– Люди ссорятся из-за пустяков, готовы жить врозь, а собака их связывает. Напоминает, кто они и как жить должны. В нашем присутствии люди просто меньше глупостей делают, меньше совершают необдуманных поступков.

– У меня хозяйка старенькая. Вдвоем мы.

– Да, это немножко другое. А у меня так. Не думай, я не хвастаюсь. Тут никакой моей особенной заслуги нет. Просто природа у нас такая. Мы – собиратели. Худой мир лучше доброй ссоры. Я появился, и что-то в них изменилось. Как говорится, пришелся ко двору, понимаешь?

– Надолго ли?

– Это уже другой вопрос.

– Всё тот же. Вот выкинут тебя на помойку, посмотрим, как ты тогда запоешь. И после всего того, что ты для них сделал, им ничего не стоит бросить тебя и предать.

– Сомневаюсь.

– Простодушный ты очень. Легковерный. Слишком наивный.

– Пусть так… Но, знаешь, их тоже понять можно. Денис вырос, хотя собаку ему когда-то брали, наигрался, другие игрушки теперь у него на уме, что тут поделаешь. Глеб Матвеевич весь в работе, ему деньги зарабатывать надо, семью содержать, а Ирина Сергеевна вся домашняя, слабая и всего боится, одни страхи на уме, за сына, за мужа, за меня.

– Неужели ты их оправдываешь?

– А как же?

– Глупый ты. Тютя. Я бы ни за что не простила.

– Что бы ты сделала, интересно?

– Не знаю. Не простила бы – и всё.

– Ох, ох, не простила, не смеши. Как ты можешь людям что-то не простить? Не забывай, кто мы такие с тобой.

– Я помню… Серьезно, Бур. Я что-то за тебя беспокоюсь. Как-то на душе тревожно.

– Ерунда, не бери в голову.

– Скоро моя хозяйка явится. Пойдем с нами?

– Куда?

– Немного прогуляемся. Здесь, во дворе. Возле лечебницы.

– Я бы с удовольствием, честно говоря. Лукьян Лукич не разрешает.

– А мы его и спрашивать не станем. Пойдем, и всё.

– А хозяйка твоя? Возражать не будет?

– Мне? Попробовала бы она возразить. Она у меня шелковая.

– Я же на трех лапах. Еле-еле хожу.

– А нам спешить некуда.