Текст книги "Герберт Уэллс"

Автор книги: Геннадий Прашкевич

Предчувствие мировой войны

1

Через два года после скандала с романом «В дни кометы» Уэллс выпустил еще один – «Война в воздухе» («The War in the Air, and Particularly How Mr. Bert Smallways Fared While It Lasted»). Берт Смоллуейз, герой нового романа, выглядел столь же незначительным, как многие его предшественники, зато действовал в необычном мире: в этом мире огромную, можно сказать, решающую роль играла авиация. (А ведь Блерио еще не перелетел Ла-Манш.) Правда, этот Берт Смоллуейз был прогрессивным Бертом Смоллуейзом. Еще бегая в коротких штанишках, он обнаруживал тягу ко всему новому. Пяти лет однажды пропал на целый день, и никто никогда так и не узнал, где он провел тот день; а когда Берту исполнилось семь, он едва не утонул в отстойнике водопроводной станции; а в десять настоящий полицейский отобрал у маленького Смоллуейза настоящий пистолет. И курить Берт научился по-своему.

Никакие самодельные трубки, оберточная бумага, камыш и все такое прочее его не интересовали, он с детства курил только американские папиросы «Мальчики Англии», пенни пачка. И с детства употреблял словечки, приводившие в ужас его папашу, а заодно предлагал пассажирам на станции поднести их багаж, продавал банхиллскую «Уикли Экспресс» и, зарабатывая таким манером больше трех шиллингов в неделю, тратил их на покупку иллюстрированных юмористических журнальчиков и на прочие атрибуты приятной и просвещенной жизни. Понятно, что Берт успел перепробовать множество занятий: был сторожем в галантерейном магазине, рассыльным аптекаря, слугой доктора, младшим помощником газовщика, надписывал адреса на конвертах, побывал подручным у молочника, мальчиком, прислуживающим игрокам в гольф, пока наконец не попал в велосипедную мастерскую некоего молодого Грабба, мечтавшего изобрести новую цепную передачу. Этот Грабб сдавал напрокат самые грязные и самые ненадежные во всей Южной Англии велосипеды и с огромным жаром отвергал все претензии своих недовольных клиентов. Вот с ним Берт подружился. Они стали компаньонами, даже глухую собаку завели, чтобы требовать компенсацию с тех, кому она попадет под колеса.

Конечно, Берт Смоллуейз – это опять Уэллс. И биография Берта – это биография Уэллса. При этом, как ни странно, сам Уэллс никогда «Войну в воздухе» как-то особо не выделял из своих книг, ну разве не без удовлетворения как-то заметил, что написал книгу всего за четыре месяца, а получил за нее три тысячи фунтов.

Но роман во многом оказался примечательным.

В те годы выше печной трубы ничего в воздухе еще не летало. А вот мистер Альфред Баттеридж, подозрительный, надо сказать, человек, совершено неожиданно совершил перелет из Лондона в Глазго и обратно – на небольшой, но надежной машине тяжелее воздуха. «В общей сложности мистер Баттеридж пробыл в воздухе около девяти часов, и все это время летел легко и уверенно, как птица. Правда, машина его скорее напоминала пчелу или осу. Одни части аппарата вращались с громадной скоростью и создавали впечатление прозрачных крыльев, другие же оставались неподвижными, в том числе два по-особому изогнутых «надкрылья», если прибегнуть к сравнению с летящим жуком. Посредине находился продолговатый округлый кузов, и снизу можно было разглядеть, что мистер Баттеридж сидит на нем верхом, как на лошади. Сходство с осой усиливалось еще тем, что во время полета аппарат громко жужжал, совсем как оса, которая бьется об оконное стекло…»

2

Торжествующе выкрикивая свою фамилию, мистер Баттеридж дважды облетел башни Хрустального Дворца, а достигнув Лондона, сделал круг вокруг колонны Нельсона. Счастливый авиатор не уставал выкрикивать, чтобы внизу все его слышали: «Я Баттеридж! Меня зовут Баттеридж! Моя мамаша была шотландка!» На улицах в тот день передавили народу больше, чем за три предыдущих месяца, а пароход «Айзек Уолтон», принадлежащий совету графства, налетел на бык Вестминстерского моста и только чудом избежал гибели. «Вот что, ребята, – заявил на земле мистер Баттеридж газетчикам. – Запомните мое имя. Не переврите. Я гражданин Британской империи!»

Последнее подчеркнуто не случайно.

Мир на краю огромной войны. Газеты в истерике.

«Германия отвергает доктрину Монро!» – «Двусмысленная позиция Японии». – «Что предпримет Англия?» Только Берту Смоллуейзу и его приятелю и компаньону Граббу приближающаяся война кажется нереальной. Путешествуя по Южной Англии на велосипедах, они видят над берегом удивительный воздушный шар, в корзине которого находятся мужчина и женщина. Друзья пытаются помочь терпящим крушение воздухоплавателям, и Берт случайно оказывается в корзине.

Порыв ветра, и он улетает! Как тот мальчик в стеклянном шаре, покрытом кейворитом.

Но не стоит огорчаться. В отличие от того несчастного мальчика, Берт Смоллуейз находит в корзине воздушного шара вкусный пирог, паштет из дичи, холодную курицу и помидоры. Еще там были салат, сандвичи с ветчиной и креветками, большой кекс, ножи, вилки, бумажные тарелки, самосогревающиеся Жестянки с кофе и какао, хлеб, масло, мармелад. И там же лежали бережно упакованные бутылки с шампанским и минеральной водой, а также большая фляга с пресной водой для умывания. Ну, понятно, были еще карты, компас и рюкзак со всякими необходимыми вещами, даже щипцы для завивки волос. А еще – потертый портфель.

3

Так в руки Берта попали чертежи мистера Баттериджа.

А сам Берт, унесенный на воздушном шаре, попал в руки немцев.

Похоже, мистер Баттеридж давно вел тайные переговоры о продаже своего изобретения врагам Британской империи. Поняв это и не видя иного выхода, Берт начинает торговаться. «Прежде всего, я хочу принять фамилию Смоллуейз, а баронский титул не нужен, я передумал. (Берт уже в курсе условий мистера Баттериджа. – Г. П.) А с деньгами поступим так. Как только я передам чертежи, вы сразу внесете тридцать тысяч из ста в отделение Лондонского банка в Банхилле, графство Кент, двадцать тысяч – в Английский банк, а остальное поровну в какой-нибудь хороший французский банк и в Германский Национальный банк. И запомните, класть деньги надо не на имя мистера Баттериджа, а на имя мистера Альберта Питера Смоллуейза – я теперь принимаю эту фамилию.

– Продолшайте, – сказал секретарь.

– И не нужно требовать у меня документов на право владения чертежами. Понятно? Я передаю вам товар, этого достаточно. Наверное, найдутся наглецы, которые заявят, что это не мое изобретение, но слушать таких наглецов не надо. И копаться в этом не надо!»

Копаться в этом никто и не собирается. Вместе с другими допрашивавшими его немецкими офицерами Берт Смоллуейз попадает на борт одного из огромных военных дирижаблей, готовых приступить к боевым действиям. Конечно, Уэллс не теряет возможности рассказать Усталому Гиганту о том, что «каркас воздушных кораблей был сделан из стали и алюминия, а внешняя оболочка – из толстой, жесткой парусины. Внутри оболочки помещался резиновый резервуар для газа, разделенный поперечными перегородками на герметичные отсеки, а они были наполнены водородом. На нужной высоте корабль удерживался с помощью длинного баллона из крепкого, пропитанного особой смолой шелка, в который по мере надобности нагнетался воздух, а вдоль всего корпуса проходила стальная ось – становой хребет корабля, – на конце которой находились машина и пропеллер; команда и боеприпасы размещались в широкой головной части. Оттуда же с помощью электрических приспособлений осуществлялось управление чрезвычайно мощной машиной Пфорцгейма – величайшим триумфом немецких изобретателей. Если обнаруживалась какая-либо неполадка, механики пробирались на корму по веревочной лестнице, проходившей под самой осью каркаса, или по проходу через газовые отсеки. Два горизонтальных боковых плавника обеспечивали боковую устойчивость корабля, а повороты осуществлялись с помощью двух вертикальных плавников у носа, которые в обычном положении были прижаты к «голове» и очень походили на жабры. Собственно говоря, эти корабли представляли собой идеальное приспособление рыбообразной формы к требованиям воздухоплавания и способны были двигаться против любого ветра. Вот на что опиралась Германия, отвергая доктрину Монро и заносчиво требуя своей доли в империи Нового Света».

Накануне войны, узнает Берт от одного из немецких офицеров, в мире существовало шесть великих держав, да еще группа держав малых, – все вооруженные до зубов, изо всех сил старающиеся завладеть самым смертоносным оружием. Среди великих первыми были, конечно, богатые Соединенные Штаты, начавшие срочно вооружаться из-за попыток Германии проникнуть в Южную Америку, а также из естественного желания удержать территории, захваченные под самым боком Японии. За Соединенными Штатами следовала Восточно-Азиатская конференция – Китай и Япония, с каждым годом усиливавшая свое влияние. Далее Германский союз, мечтавший объединить под своей властью всю Европу. Не такой воинственной и уж в любом случае более благоразумной была Британская империя, разбросанная по всему земному шару и озабоченная постоянными мятежными выступлениями в Ирландии и среди других покоренных рас. Неблагодарные! Империя подарила этим полудикарям папиросы, башмаки, крикет, скачки, дешевые револьверы, керосин, фабричную систему производства, грошовые листки на английском и местных языках, недорогие университетские дипломы, мотоциклеты и трамваи, создала литературу, проповедующую презрение к покоренным расам, а они ну никак не хотят принять этого! Ну и еще была Россия – держава миролюбивая, но раздираемая изнутри революционерами и реакционерами.

4

Решающим стало то обстоятельство, что немцы сумели усовершенствовать замечательную машину Пфорцгейма и впервые создали быстроходные, хорошо управляемые воздушные корабли, чтобы первый удар направить на Америку.

«Теперь или никогда!»

Великая война в воздухе началась.

Батальные сцены всегда удавались Уэллсу.

«Никогда в жизни не видел Берт ничего подобного картине, которая возникла в окулярах его бинокля. Это был не просто поврежденный, беспомощно раскачивающийся на волнах броненосец. Это был разнесенный вдребезги броненосец – казалось чудом, что он еще держится на воде. Ночью, преследуя врагов, «Барбаросса» (флагман германской морской эскадры. – Г. П.) опередил остальные немецкие корабли и вклинился между «Саскуиханной» и «Канзас Сити». Американские броненосцы, заметив врага, сбавили ход, к ним тут же поспешили на помощь «Теодор Рузвельт» и маленький «Монитор». На рассвете немецкие моряки обнаружили, что «Барбаросса» окружена. Правда, через пять минут после начала боя на востоке появился «Герман», а на западе «Фюрст Бисмарк». Это заставило американские корабли отступить, но «Барбароссу» они разделали в клочья. Берт видел внизу фантастическое нагромождение чудовищно искореженных, перекрученных полос и кусков металла. Только по их расположению можно было догадаться, чем это было совсем недавно…»

Путь к Нью-Йорку открыт.

«Воздушный корабль кидало из стороны в сторону, и Берт, вцепившись в раму иллюминатора, сквозь тонкую, подгоняемую ветром пелену дождя видел внизу объятые сумерками улицы, видел, как испуганные люди выбегают из домов, как валятся здания и вспыхивают пожары. Воздушные корабли сокрушали огромный город с такой же легкостью, с какой ребенок рассыпает карточные домики. Центр Нью-Йорка уже превратился в сплошной огромный костер, спасения из которого не было. Автомобили, поезда, паромы – все встало. В сумрачной неразберихе ни одного путеводного огонька не встречали внизу на своем пути обезумевшие беглецы, кроме чудовищного огня пожаров…»

5

Отступление

Дмитрий Володихин (писатель):

«Я большой поклонник Уэллса, знаю лучшие его вещи, хотя осилить всё собрание сочинений, вышедшее еще в советское время, не смог: тогда меня не слишком интересовала фантастика, а сейчас я не могу читать его реалистические вещи, особенно поздние, поскольку они густо нафаршированы идеологией, и эта идеология мне совсем не близка. Здравствуй, батюшка Чернышевский на британский лад! Ну почему, почему этот человек, писатель от Бога, мастер полнокровных художественных образов, тонкий психолог, возомнил, что важнее переделывать мир, чем писать хорошие художественные книги? Писал бы и писал то, что так здорово получалось у него до Первой мировой, в начальный период творчества. Нет, понадобилось сделаться пастырем планеты…

Моя любимая работа Уэллса известна гораздо меньше, чем, скажем, «Машина времени» или «Война миров», – это роман «Война в воздухе». Уэллс, создавший ее в 1908 году, предсказал в ней не какие-нибудь особенности Первой мировой войны, а одну из главных особенностей Второй мировой. Я имею в виду исключительную роль и разнообразие авиации, ожесточенную борьбу великих держав за совершенные в техническом отношении аппараты для военно-воздушных сил. Что же касается батальных сцен Уэллса, то я всегда бесконечно наслаждался затейливостью, пестротой и мастерским «стереоскопическим» показом крупных операций.

«Война в воздухе», на мой взгляд, пик Уэллса-баталиста.

И еще Уэллс – очень мужской писатель. Его мир – мир мужчины неглупого и не трусливого, предприимчивого, любящего приключения, пусть не гения, не мачо, не мастера боевых единоборств, но… крепкого парня. Типичный герой Уэллса, как правило, подчиняется своим страстям, он не умеет держать их в кулаке, это не выдуманный киношниками Мужик С Каменным Лицом. Это существо живое, в меру порочное, в меру доброе, часто уязвимое, очень замотивированное в своих поступках, и фундамент для его мотиваций неизменно составляют глубокие и сильные страсти. Уэллс не стыдлив и не сентиментален, он пишет мужчину таким, каков он есть, без стеснения демонстрируя и эгоистичность, и благородство. Насколько Уэллс точен в передаче мужской психологии, настолько же, думается, далек от правды, когда пишет о женщинах. Тут скорее появляются не те женщины, которые есть на самом деле, а дамы из мечтаний, либо образы, представляющие собой мусорные корзины, куда мужчина складывает все обиды и несправедливости, причиненные ему слабым полом».

6

«Солнечным летним утром, тридцать лет спустя после того, как поднялся в воздух первый немецкий корабль, некий старик, прихватив с собой маленького мальчика, пошел искать пропавшую курицу среди развалин Банхилла и дальше, по направлению к разбитым шпилям Хрустального дворца. Собственно говоря, он был не так уж стар, ему даже шестидесяти трех не исполнилось, но вечная возня с лопатой и вилами, прополкой и навозом, постоянное пребывание на воздухе в мокрой одежде давно согнули его спину в дугу. Кроме того, он растерял почти все зубы, и это губительно отозвалось на его пищеварении, а следовательно, на цвете лица и на характере. Когда-то он служил кучером у сэра Питера Боуна. Теперь кучеров не было, и зеленных лавок не было, и многого другого не было, а старик с женой занимали заброшенный особняк возле большого пустыря. На втором этаже жили они, а внизу держали трех коров и множество бестолковых кур…»

Стоило начинать кровавую мировую войну ради такого будущего?

«Маленькие общины, до сих пор жившие воспоминаниями о прошлых лучших временах, во всем слушались знахарей или священников, потому что мир чувствовал необходимость в религии. В Банхилле такая обязанность была возложена на престарелого баптистского проповедника. Его религия была простой и ни у кого не вызывала сомнений. В этой религии Доброе начало, именуемое Словом, вело нескончаемую борьбу с дьявольским наваждением, именуемым Вавилонской блудницей (католической церковью), и злым духом, называемым Алкоголь. Алкоголь, впрочем, давно стал понятием отвлеченным, не имеющим никакого отношения к предметам материальным; его никак не связывали с бутылками, которые порой удавалось обнаружить в пыльных и пустых лондонских особняках…»

Стоило разорять огромный цветущий мир ради такого будущего?

«А вон видишь, Тедди, такая штука громадная, будто большой ржавый гвоздь над домами торчит… и вон там… и там… Это остатки монорельса… Тут когда-то поезда на Брайтон ходили, люди ездили в больших вагонах. И везде они тут жили, эти люди… И в тех домах, и в тех… Можно в любую сторону идти хоть до скончания века, и везде дома, дома… брошенные, заваливающиеся… Конца краю нет… – Старик понизил голос и зашептал, оглядываясь: – Такой теперь стал наш Лондон… Он весь напролет пустой, человека нигде не сыщешь. Ничего на его улицах не сыщешь, кроме собак, да кошек, да крыс…»

Стоило создавать мощные боевые машины ради такого будущего?

«А раньше, пока не пришла война, а за ней голод да Пурпурная смерть, во всех этих домах, на улицах и дорогах народу невпроворот было! А теперь там невпроворот мертвецов. Пурпурная смерть всех скосила, всех до одного. Кошки, собаки, куры и всякая нечисть – и те заражались. Все было тут зачумленное. Самая малость людей выжила. Я выкарабкался и тетка твоя, хоть совсем с того облысела, а многие скелеты так и валяются в домах. По эту сторону мы, правда, многих похоронили, но в сторону Норвуда много домов еще, в которых стекла целые и мебель внутри нетронутая, а кругом – человеческие кости. Я в один дом зашел, а там комната с книгами. Ну, что такое книги, ты знаешь. Они в том доме были повсюду. Куда их столько, уму непостижимо, заплесневелые да пересохшие! По мне бы лучше вообще не трогать, так нет же, старого Хиггинса, он со мной ходил, не остановишь. «Я бы хоть сейчас мог одну прочитать», – говорит. – «А я нет». – «А я бы мог», – смеется старый Хиггинс, и открыл одну. А там картинка раскрашенная: женщина и какой-то змей в зеленом саду. «Вот, – говорит старый Хиггинс, – в самый раз для меня!» А книга возьми да рассыпься в прах…»

Стоило ради этого начинать жестокую мировую войну?

«Там банкиры жили в этих домах. Всякие господа с деньгами. Сейчас Хай-стрит пустая, а тогда в торговые часы на тротуаре было не протолкнуться!

– Да где ж такая орава еду брала?

– Они еду в магазинах покупали. Теперешние люди не понимают, что такое магазин. Никто даже зеркальных витрин не помнит. Господи, а я одной только картошки по полторы тонны в подвале зараз держал! У тебя глаза бы на лоб вылезли, если бы ты увидел мой магазин! Груши, каштаны, яблоки, орехи… – Голос у старика стал прямо сладким. – Бананы, апельсины… Это фрукты такие, пальчики оближешь. Их из Испании везли, со всего мира. Пароходами и по-всякому. А я ими торговал… И вот хожу теперь, заблудших кур ищу… А какие люди ко мне наведывались! Какие дамы, знатные да красивые! Таких теперь и во сне не увидишь, в пух и прах разодетые! Вот придет такая и спросит: «Ну, мистер Смоллуейз, что у вас сегодня новенького?» А я ей: «Да вот канадских яблочек не желаете ли, а то, может, каштанов в сахаре?» Тут же, не сходя с места, заказ: «Пошлите на мой адрес тех и других». Все хлопочут, спешат – автомобили, экипажи, пешеходы, шарманщики, немцы-музыканты. Если бы не пустые дома, так я бы и думал, что все во сне пригрезилось…

– А войну-то зачем начали?

– Да понастроили всяких воздушных военных кораблей, как тут не начать?

– А она давно кончилась? – спросил мальчик. – Ну, эта война-то, она давно кончилась?

– А Бог знает, кончилась ли, – ответил старик – Кто ее знает? Заходят к нам сюда иногда чужие. Один позапрошлым летом заходил, так вот с его слов получается, что не кончилась еще война. Будто бы к северу есть еще шайки, которые воюют. И в Германии будто есть такие, и в Китае, и в Америке. А мы последний воздушный корабль, помнится, видели где-то лет семь назад. Выглядел помятым, недомерок какой-то…

– Ну и надо было на этом закончить войну, – покачал головой мальчик.

– «Закончить»! Начинать ее не надо было! Гордость людей обуяла. Дурь, и чванство, и гордость. Больно много мяса ели да пили вдоволь. Нет, чтоб уступить – пусть другие уступают. – Старик глубокомысленно пожевал что-то беззубыми деснами, и взгляд его, скользнув по долине, упал туда, где блестела на солнце пыльная, разбитая грозами крыша Хрустального дворца. Смутное, томительное сожаление обо всем, что было тут когда-то загублено, нахлынуло на него. Он даже повторил: – Начинать не надо было!»

РОМАНЫ И РОМАНЫ
^{(трактаты, утопии, личная жизнь)}

 
Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.
А где у новых спутников порука,
Что мне принадлежат они по праву?
Я посягаю на игрушки внука,
Хлеб правнуков, праправнукову славу.
 

Арсений Тарковский

Базельский поезд

1

Книгой, открывшей новый период в работе Уэллса, стал роман «Анна-Вероника» («Ann Veronica»). Героиня – это и вторая жена Уэллса Энн Кэтрин (Джейн), и Эмбер Ривз. Так сказать, смешанный образ. Писался роман в Спейд-хаусе, еще до окончательного переезда в Лондон. Все у Уэллса складывалось. «Я снова оседлал велосипед и приступил к изучению Кента. Вошел в местный магистрат, перед нами забрезжила благополучная и добропорядочная жизнь. Меня вполне могли сделать «сэром», могли дать орден или степень, и я бы фотографировался в мантии, – вот что подстерегало меня. Но «Анна-Вероника» и мое республиканство меня уберегли.

Только одно настоящее разочарование я тогда пережил – Джейн не выбрали в магистратуру графства Эссекс, хотя она того всемерно заслуживала…»

2

«В конце сентября, в среду, под вечер, Анна-Вероника Стэнли возвращалась домой из Лондона в торжественном и приподнятом настроении…»

Уэллс часто начинал свои вещи с таких вот вступлений.

«Анне-Веронике исполнилось двадцать один год и шесть месяцев. У нее были черные волосы, тонко очерченные брови, свежий цвет лица; казалось, силы, ваявшие ее черты, работали любовно и неторопливо. Стройная, она двигалась легко, в чуть сжатых губах чувствовалось не то легкое презрение, не то тень усмешки, но это была только маска, прикрывавшая ее недовольство жизнью…»

А ей отчаянно хотелось жить – в полном смысле, от всей души.

Пока Анна-Вероника училась в школе, ей не надо было задумываться, что делать, а что не делать, какие уроки учить и в какие игры играть, но школа осталась позади и теперь все изменилось, появились совершенно неожиданные цели, например, влюбиться или вообще выйти замуж. Одновременно, правда, появились и ужасные неожиданные запреты. Например, желание Анны-Вероники поступить в Соммервил или Ньюхем сразу вызвало крайне негативную реакцию отца («высшее образование лишает женщину женственности»), а невинная просьба провести ночь с друзьями в отеле на костюмированном балу его просто возмутила: «Анна-Вероника! Как это так? Что скажут люди!» Поверенный известной фирмы, человек лет пятидесяти, худощавый, страдающий невралгией, с жестким ртом, острым носом, бритый, седой, сероглазый, в золотых очках, и с круглой лысиной на макушке, отец Анны-Вероники отдавал делам в Сити не так уж много энергии; зато все оставшиеся силы уходили на гольф – игру, которой он придавал серьезное значение, а еще на занятия микроскопической петрографией. В маленькой комнатке на чердаке мистер Стэнли терпеливо шлифовал пластинки каменных пород почти до прозрачной тонкости. И романы читал соответствующие: «Красный меч», «Черный шлем», «Пурпурная мантия». Читал он их обычно зимними вечерами, и при чтении непременно присутствовала Анна-Вероника; ее всегда сердило, что отец старается пододвинуть лампу как можно ближе к себе и занять ногами в потертых пестрых туфлях из оленьей кожи всю каминную решетку…

3

На костюмированный бал отец Анну-Веронику не отпустил. Там же одни эти суфражистки, сумасшедшие! «Мы явление родовое, – совсем недавно заявила в беседе с ним одна такая же, некая мисс Минивер, – а вы, мужчины, чисто эпизодическое. В естественной природе в каждом виде самки важнее, чем самцы; олени, быки – все бессловесные животные обязаны бороться за самку, и лишь у человека самец играет почему-то главенствующую роль. Это несправедливо. Пока мы занимались детьми, мужчины похитили у нас все права и свободы».

Анна-Вероника в раздумье. Неужели единственный способ добиться настоящей свободы, освободиться от опеки отца – это выйти замуж? Например, мистер Мэннинг предлагает ей замужество. Собственно, Анна-Вероника не испытывала никакого особенного отвращения при этой мысли, просто мистер Мэннинг скучен, и брак с ним – это что-то вроде родства, влекущего за собой взаимные обязательства. А где страстные поцелуи, ради которых можно умереть? Где чувства, огнем сжигающие сердце? Вот, например, мистер Рэмедж, которого она недавно встретила на прогулке. Мистер Рэмедж подъехал к столбу, рядом с которым она отдыхала, и нагло улыбнулся: «Позвольте представить вас Цезарю». Ну, Цезарь так Цезарь. Анна-Вероника похлопала красивого жеребца по шее, восхитилась его нежным носом, пожалев про себя, что у лошадей некрасивые зубы, а мистер Рэмедж с непонятным удовольствием обвел рукой открывающуюся с холма панораму: «Видите, какая даль? Она широка, как жизнь». И на этом не остановился. «Знаете, меня очень занимают нынешние Новые Женщины и Девушки. – В отличие от отца, он произносил эти новые без всякого презрения, чуть ли не с большой буквы. – Они занимают меня необычайно. – И странно улыбнулся: – Вы ведь из таких?»

4

Оскорбленная запретами отца, Анна-Вероника бежит из дома.

Она бежит тайно, ни с кем не делясь своими планами. И не к мистеру Мэннингу бежит, и уж, конечно, не к наглому мистеру Рэмеджу, – она просто ищет свободу. Ей хочется жить по-своему, не зависеть ни от кого – ни от родителей, ни от друзей. У нее есть деньги, но небольшие. Сняв скромную комнату, она приступает к занятиям в биологической лаборатории Центрального Имперского колледжа на углу Юстон-роуд и Грейт Портлэнд-стрит. (Иногда кажется, что Уэллс принципиально описывал только знакомые ему места.) Сравнительная анатомия отвлекает Анну-Веронику от запутанных отношений с отцом и тетей, с бывшими друзьями, родственниками; правда, очень скоро она задолжала сорок фунтов – немалая сумма по тем временам – тому самому наглому мистеру Рэмеджу, но рано или поздно она вернет долг… конечно, вернет… она уверена в этом… Ей нравится атмосфера биологической лаборатории – там все пропитано испарениями метилового спирта и умеренными запахами «стерилизованных продуктов органического распада», а на стене всегда висит классифицированная самим Расселом серия анатомических образцов.

«Наибольшее впечатление на Анну-Веронику производила именно продуманность серии, в сравнении с которой подобного рода выставки, виденные ею, казались нестройными и беспорядочными. Каждая деталь была подчинена главной задаче: пояснить, разработать, критически осветить и как можно полнее представить строение животных и растений. Все находившиеся в серии предметы были неразрывно связаны с теорией, объясняющей формы жизни; даже тряпка для стирания мела участвовала в этой работе, даже мойки под кранами – в противовес хаосу, царившему, скажем, на митингах фабианцев, которые Анна-Вероника уже посещала со своими приятельницами. В точно назначенное время в аудитории появлялся сам знаменитый Рассел. Он энергично и с величайшим тщанием собирал по крупицам все «за» и «против», все аргументы и гипотезы, вообще все, с чем можно встретиться на пути к построению родословного древа жизни. Затем все переходили в лабораторию (и через много лет Уэллс помнил все детали ее обстановки. – Г. П.), где усердно исследовали указанные учителем факты при помощи микроскопа и скальпеля, зонда и микротома, совершая время от времени набеги в соседний тесно заставленный музей, где образцы, макеты и справочный материал находились в ведении ассистента Кейпса…»

Этот ассистент привлек внимание Анны-Вероники.

Кейпе говорил быстро и нервно, резко этим отличаясь от Рассела.

Собственно, Анна-Вероника поступила в Имперский колледж именно из-за интереса к выдающейся личности Рассела, но Кейпе… Кейпе оказался не менее интересным… Он говорил негромко, медленно, но иногда вспыхивал, как молния, сразу озаряя те темные немногочисленные уголки, что еще оставались в тени после лекций Рассела. Ему было лет тридцать, возможно, чуть больше. Он немного шепелявил. Цветные мелки в его руке, подобно ракетам разных оттенков, летали по классной доске, рождая все новые и новые диаграммы. Временами он выступал с истинным блеском, иногда держался чуть ли не высокомерно, но бывало и так, что на самые простые вопросы он отвечал на удивление односложно, даже раздраженно. Что-то скрывалось загадочное в его жизни, это несомненно. До встречи с Кейпсом Анна-Вероника общалась с мужчинами совершенно иного склада: с отцом, например, который был деспотичен и сентиментален, с мистером Мэннингом, о котором и сказать-то нечего, ну, еще с этим наглым Рэмеджем с его вечно алчным выражением на хищном лице…

5

Уэллс заставляет Анну-Веронику внимательно всмотреться в Кейпса.

Выясняется, что ее преподаватель женат. (Уэллс в год встречи с Джейн тоже был женат на Изабелле.) Он особенный человек. (А разве Уэллс в годы учебы не был особенным?) Кейпе внимателен к Анне-Веронике, при этом в нем нет никакой этой приторной надуманной чувствительности. После совместной прогулки по зоологическому саду Анне-Веронике начинает казаться, что Кейпе, возможно, даже не просто внимателен… Разве он не поджидал ее в то утро? Разве не бросился порывисто навстречу?.. «Она вдруг открыла, что Кейпе ей мил. Она поняла, что стать женою другого человека она никогда бы не смогла. И если уж нельзя выйти за Кейпса, то она вообще ни за кого не выйдет! Так что отношениям с мистером Мэннингом (а они уже обручились. – Г. П.) надо положить конец. И если когда-нибудь Кейпе захочет…»

Конечно, Кейпе захотел. Ведь речь, как всегда, шла о самом Уэллсе.

«Анна-Вероника взглянула в окно – на видневшиеся вдали деревья, покрытые буйной молодой зеленью, на цветущий миндаль. У нее созрело безумное решение и она уже не хотела от него отступать. «Я порвала со своим женихом, – сказала она почти бесстрастно. – Я влюбилась…»

Кейпе не помог ей ни одним словом.

«Я… Я не люблю человека, с которым… помолвлена…»

Быстро взглянув в глаза Кейпсу, она не смогла уловить их выражения, и сердце у нее сразу упало, решимость исчезла. Она продолжала стоять, точно оцепенев, не в силах сделать хоть одно движение. Она сама все испортила. Сама!.. Но вдруг зазвучал его голос, и тревога сразу прошла. «Я боялся, что у вас не хватит характера, – сказал Кейпе. – А вы… Это чудесно с вашей стороны, что вы доверились мне… И все же… – Он с неправдоподобной и явно напускной недогадливостью спросил: – А кто он?.. Ну, этот человек, в которого вы влюбились?..».

Конечно, Уэллс. Простите, Кейпе.

«Наши разговоры становились все более личными, – вспоминал Уэллс в «Опыте автобиографии» о своих отношениях с Эмбер Ривз, – и у нее появилась милая прихоть лестно именовать меня «Учитель», а мне она раскрыла свое домашнее имя «Дуза». (Сокращенное от челлиниевской Медузы, голову которой в школьные годы она здорово умела изображать.) Я старался подавить свои чувства к Эмбер, но однажды она разбила тонкий лед моей сдержанности, заявив, что страстно влюблена в одного человека, и когда я спросил, «в кого», бросилась в мои, конечно, охотно раскрывшиеся навстречу объятия. Идея группового брака и взаимного утешения, как я воплотил ее в «Современной утопии», способствовала нашему взаимопониманию, и уже в ту ночь мы впервые вместе легли в постель…»