Текст книги "Вокруг трона Ивана Грозного"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

В конце концов Борис Годунов решился пойти на откровенный разговор:

   – Хватит, считаю, играть в кошки-мышки, иначе доиграемся.

   – А не продолжишь ли ты двойную игру? Ты же её начал. По твоей воле мы на волоске.

   – Даю честное слово быть с тобой предельно честным. Завтра решу всё.

Хотел Бельский сказать, известно же Борису, что завтрашний день должен стать последним в жизни государя, иначе он станет последним для них, но нашёл за лучшее всё же промолчать. Сказал вовсе иное:

   – Родион не помешал бы?

   – Не помешает. Ума не хватит, – с ухмылкой ответил Годунов и вдруг задал вопрос: – А тебе не проще ли было уведомить Ивана Васильевича о дне его кончины? Пусть бы очистил душу покаянием, причастился бы, приняв иночество. У него давно для этого одежда приготовлена.

   – Не назвали они пока что дня кончины.

   – Лукавишь, оружничий. Лукавишь.

Объяснились начистоту, называется. Вот теперь разгадай, знает ли хитрован о том, что волхвы ещё две недели назад назвали день смерти царя или только догадывается. Годунов тоже в недоумении – может, волхвы и в самом деле не открылись Богдану, как открылись ему?

«A-а, всё едино. День переможём с Божьей помощью».

Оба не подумали о ночи. Для них – бессонной.

Утром они встретились у красного крыльца. Годунов сказал всего несколько слов:

   – Наше спасение не во взаимных обвинениях, а в смерти Грозного. Он должен сегодня умереть!

Вошли они к царю вместе. Тот встретил их ухмылкой:

   – Что? Спелись?

   – В каком смысле? – с искренним недоумением спросил Годунов, кланяясь вслед за Бельским царю. – Мы, как и я с тобой, государь, родственники. Ещё и дружны меж собой. Никогда этого не скрывали и не скрываем.

   – Не виляйте! – и к Богдану: – Скажи, сегодня мне волхвы предсказали смерть? Я же здоров как никогда. Если не сбудется предсказание, я изжарю волхвов с колдунами и ещё кое-кого за одно с ними!

   – Не гневайся, государь, зряшно. Вчера я последний раз был у них, они, как мне сказано было, всё ещё не определились. Попросили у меня ещё день-другой. Близко, мол, к цели. Постращал их, дескать, государь наш теряет терпение, может и в пыточную спровадить.

Пронзил Грозный взглядом оружничего, но, странное дело, явно успокоился. Гнев его сменился на благодушие.

   – Ладно. Завтра начну дознаваться истины.

Такое в угоду Бельскому. Если не свершится предсказание волхвов, он сможет выкрутиться, ибо не назвал, несмотря ни на что, даты смерти царя (не сказали волхвы и – всё тебе), Борис же, возможно, лишится жизни. Но сам виноват. Забыл об истине: не рой яму другому – сам в неё угодишь. Скорее же всего, будет сослан. И даже такой исход весьма желателен.

Услужливая мысль подсказывала: пойманный за руку Годунов не станет в безделии дожидаться завтрашнего дня.

После утренней молитвы и завтрака Иван Грозный слушал доклады приказных дьяков, не отсылая от себя ни Бельского, ни Годунова, ни Родиона Биркина. В баню они пошли тоже все вместе, хотя прежде государь в баню с собой брал только Богдана Бельского, если тот находился в Москве.

В предбаннике ждал их хор пригожих дев в лёгких, почти прозрачных сарафанах, дабы не взопрели они от тепла банного. Девы потешали царя и слуг его песнями, пока те раздевались и потом, когда вываливались из парилки, чтобы отдышаться и отпиться квасом.

Иван Васильевич любил медово-клюквенный, Борис Годунов с готовностью подавал ему всякий раз после парения этого кваса по полному ковшу, когда же Бельский тоже захотел испить медово-клюквенного, Годунов, вроде бы заботясь о царе, его остановил:

   – Ивану Васильевичу может не хватить.

И в самом деле, любимого Иваном Грозным кваса принесли один хрустальный кувшин.

«Что творит?! – недоумевал Бельский. – Великий риск!»

В то же время понимал, что иного Годунову ничего не оставалось: и в риске смертельная опасность, и в безделии – смерть.

Парили царя поочерёдно все трое, особенно же старательно Борис Годунов, чтобы побольше кваса выпил Иван Грозный. Напарившись до полного блаженства, разомлевший, царь пожелал отдохнуть в опочивальне. Родион заботливо уложил его в постель. Грозный же попросил его:

   – Подушки под спину. Чтоб полусидя. Шахматы тоже подай.

Подкатили шахматный столик. Первым сел за партию с царём Борис Годунов и, как всегда, проиграл.

   – Садись теперь ты, – пригласил Богдана Бельского Иван Грозный. – Обыграю и тебя, хотя ты играешь упрямей, но всё едино – играчишка. Оба вы играчишки.

Последние слова со смыслом. Не с шахматным.

Расставили фигуры. Разыграли масть – белые у Ивана Васильевича. Ему первому ходить. Он взял пешку и, выронив её, склонил бездвижно голову на грудь, а тело его всей тяжестью вдавилось в подушки.

   – Беги за лекарем! Быстро! – решительно приказал Годунов Родиону, будто ему одному дано непререкаемое право здесь распоряжаться. – Поживей!

Биркин вылетел из комнаты, и тут Грозный очнулся и произнёс зловеще:

   – Вот кто травил меня, наговаривая друг на друга, а действуя заодно. Не выйдет! Я буду жить, а вам поджариваться на вертеле!

   – Держи ноги! – крикнул Богдану Борис Годунов, сам же сдавил горло Грозному. Давил и давил, пока не почувствовал, что тело царя обмякло и стало бездвижным. Свершив же убийство, сказал вполне спокойно:

   – Того кваса с зельем, что выпил он в бане, – ткнул перстом в удушенного, – хватило бы, чтоб свалить жеребца, а его не умертвило. Прав оказался ты, Богдан, предупреждая меня, что тело приспосабливается к зелью. Вот теперь – всё. Выйду встретить Иоганна Эйлофа.

Эйлоф, как ни странно, оказался поблизости. Взволнованный, влетел в комнату для тайных бесед перед опочивальней, жестом остановив не только Биркина, но и Годунова у порога опочивальни.

Можно было предвидеть, что сейчас из опочивальни Эйлоф выпроводит и Бельского, очень быстро Иоганн вышел сам. Объявил:

   – То и гляди государь Богу душу отдаст. Не помешает духовник.

   – Быстро зови духовника Феодосия, – вновь скомандовал Годунов Родиону, и тот кинулся было исполнять приказ царского кравчего и родственника, но в комнате для стражи, что тоже удивительно, столкнулся с Феодосием Вяткой.

   – Скорей! Царь отдаёт Богу душу!

   – Чуяло моё сердце неладное. Чуяло, – крестясь, рек молитвенно духовник царский и, подхватив полы рясы, устремился за Биркиным, но перед входом в опочивальню осадил слугу постельного:

   – Исповедь – тайна для всех.

Вскоре из опочивальни вышли все, а ещё какое-то время спустя Феодосий Вятка, приоткрыв дверь, объявил:

   – Царь Иван Васильевич желает окончить исповедь и объявить свою последнюю волю в дополнение к завещанию при оружничем и кравчем. Они станут свидетелями его духовного завещания.

Годунов с Бельским вошли, а Иоганн Эйлоф, безнадёжно махнув рукой, заключил:

   – Так я и предположил: мне у ложа больного делать нечего. Я уже ничем не смогу ему помочь. Я – бессилен. Не мне спорить с волей Господа.

Нарочито согбенный вышел он из комнаты, оставив Романа Биркина одного. Некоторое время тот стоял бездвижно, но вдруг его осенило: «Нужно митрополита известить», и, бегом миновав комнату для стражников, которые не понимали, что происходит, но спросить ни о чём не смели, скатился вниз по крутым ступенькам.

Когда Феодосий Вятка постриг мёртвого Ивана Васильевича в монахи, теперь уже не грозного, безопасного, Годунов истово перекрестился и смиренно вознёс хвалу Всевышнему:

   – Слава тебе Господи Боже наш.

Да, ему надлежало поблагодарить Господа, ибо с его помощью он приручил к себе и лекаря Иоганна, и духовника царёва. По его воле всё было подготовлено заранее, и теперь можно торжествовать победу. Первую на длинном ещё пути к желанной цели.

Вскоре в опочивальню вошёл запыхавшийся митрополит Дионисий. Но как он ни старался казаться подавленным навалившимся горем, не мог всё же принять вид полного смирения и печали. Он в душе несказанно радовался, ибо знал, что Грозный готовил ему замену, его же место царём было определено – Соловки.

Увидев почившего в бозе царя, облачённого в монашескую одежду, митрополит спросил для пущей важности:

   – Стало быть, успели?

   – Успели, – ответил духовник. – Принял ангельский образ с именем инока Иона.

   – Слава Богу. Сняв грехи земные покаянием, отдал душу Господу Богу нашему, – молитвенно пробаритонил митрополит и перекрестился.

И тут, совершенно, казалось бы, не к месту, заговорил Борис Годунов.

   – Последняя воля царя такая: на царство венчать сына его Фёдора Ивановича, мне над ним опекунствовать. Если Фёдор Иванович окажется без наследника, венчать по его смерти на царство Дмитрия Ивановича. Опеку о нём возложить на оружничего Богдана Бельского. В удел царевичу Дмитрию и его матери Марии Нагой дать Углич. Тебе, митрополит Дионисий, объявлять духовную народу.

   – Но завещание Ивана Грозного было им составлено ещё прежде. Оно – под десницей Господа.

   – Не отрицая его, дополним то завещание последней волей умершего. Мы все, кто был свидетелем последней воли покойного, поцелуем крест, положив руку на Библию. А теперь пора идти. Пора объявлять народу горестную весть.

Когда спустились вниз, на крыльцо, Богдан, улучив момент, гневно попрекнул Годунова:

   – Обскакал!

   – Даже не думал. Ради нас с тобой всё сделано.

   – Ну-ну!

Вновь они подтвердили свою непримиримость. Их удел – вражда, захомутованная в один гуж.

Дальше – не до обмена любезностями. Перед крыльцом – почти вся родня царицы, в полном составе Боярская дума и добрая половина Государева Двора. Ждали подтверждения печальным слухам, какие разнеслись по Кремлю и уже перехлестнули за его зубчатые стены. Митрополит сообщил собравшимся и о кончине царя, и о его предсмертной воле – собравшиеся некоторое время молчали, словно у всех перехватило дыхание.

Но вот – вздох. Не у всех горестный. Следом – твёрдое слово князя Ивана Мстиславского.

   – У тебя, митрополит, под Божьей опекой духовное завещание, оставленное царём. Грех великий забывать о нём.

   – И то верно. По предсмертной воле мало что ясно. Я тоже за то, – поддержал Мстиславского князь Шуйский, – чтобы не обойти вниманием прежнюю духовную грамоту. Прочитаем её на Думе, а уж после того всяк скажет своё слово.

   – Не вините меня всуе, бояре, – с поклоном заговорил Борис Годунов. – Я тоже за то, чтобы в первую очередь обнародовать прежнюю царскую грамоту, которую писал он после кончины своего сына Ивана Ивановича.

   – На том и остановимся, – заключил князь Мстиславский. – Теперь же соберёмся на совет всей Боярской думой.

   – Пригласим на Думу оружничего Богдана Бельского, кравчего Бориса Годунова, постельного слугу Родиона Биркина, духовника царёва Феодосия Вятку и лекаря Иоганна Эйлофа, – добавил митрополит, и все с ним согласились.

   – Пусть как на исповеди обо всём поведают.

Верили или нет бояре исповедям приглашённых, понять было трудно, ибо всех смущало, что постельничего так и не впустили в опочивальню, когда царь умирал. Скорее всего, не верили. Догадывались, зная Годунова и Бельского, что не всё так гладко, как они рассказывают, однако вслух никто не высказал своего сомнения и не предложил провести розыск. Если бы об этом хотя бы обмолвился царевич Фёдор, восседавший на своём обычном месте на малом троне, тогда иное дело, тогда развязались бы языки (чего очень боялся Годунов); но Фёдор Иванович помалкивал, вот и остальные молчали.

Думный дьяк начал читать завещание. Всё совпадает: венчать на царство Фёдора Ивановича, царице Марии Нагой с царевичем Дмитрием – Углич в удел. Если же у Фёдора Ивановича не окажется наследника, на царство венчать Дмитрия. Опекун Дмитрия Ивановича – оружничий Богдан Бельский. А дальше – закавыка. О том, что Борису Годунову опекать Фёдора Ивановича – ни слова. Его имя не значилось и среди тех, кому Грозный поручал править державой совместно с царём Фёдором. В Верховную думу, которой решать все государственные дела и определять законы, вошли князь Иван Фёдорович Мстиславский, боярин, воевода, один из влиятельнейших членов земской Боярской думы в период опричнины; Никита Романович Юрьев, брат первой жены Ивана Грозного Анастасии, дядя царевича Фёдора Ивановича; Иван Петрович Шуйский, воевода, прославившийся стойкой обороной Пскова; оружничий Богдан Яковлевич Бельский, как опекун царевича Дмитрия Ивановича; вот и – всё.

Тут и разгорелся спор. Пыль до потолка. Хотя и степенная.

Дело в том, что никто не говорил того, о чём думал. Слова каждого думца, основательно-неторопливые, сводились к одному: Борис Годунов ничем себя не проявил ни в рати, ни в делах государственных, всегда он где-то сбоку, в сторонке, поэтому он станет обузным для Верховной думы. Особенно упорствовали сами верховники, кроме Бельского, который после исповеди перед Боярской думой больше не проронил ни слова, хотя, быть может, он лучше всех понимал, какая опасность грозит членам Верховной думы, окажись Годунов среди них.

О себе он почему-то не думал. А зря. Его слово весомо легло бы на весы справедливости, и у него самого, да и у всей державы жизнь потекла бы по иному руслу. Но он молчал, словопрение же пресёк наследник престола. Он поднял руку, и все замолчали.

– Годуновы при троне со времени Ивана Великого Третьего. Не новик Борис и при государе был. К тому же он – мой шурин.

«Всё! Вылупился кукушонок, – с досадой подумал Богдан. – Повышвыривает всех остальных из гнезда».

А что он, Бельский, станет одним из первых вышвырнутых, он даже не подумал, ибо повязаны они с Борисом Годуновым великим злодейством или великим благим делом.

Увы, для Бориса Фёдоровича Годунова не было ничего святого. Он приобрёл с таким трудом огромное влияние на Фёдора Ивановича не ради сердобольства к другим, а лишь своей корысти ради, поэтому с первых дней начал пробиваться к полновластию, которое только внешне прикрывалось именем царя.

И самая первая его цель – избавиться от свидетелей смерти Ивана Грозного. По его совету Фёдор Иванович отпустил Иоганна Эйлофа домой с великим вознаграждением, но в Москве был оставлен его сын. Вроде бы для службы в Государевом Дворе, на самом же деле как заложник, чтобы Эйлоф, покинув Россию, не сболтнул бы чего лишнего.

Сделано всё это было тайно. Даже оружничий узнал об отправке доктора и о заложнике только от Тайного дьяка.

Духовник царёв получил настоятельство в одном из отдалённых монастырей с благословения митрополита. Ему был обещан через пару-тройку лет знатный чин в клире митрополита. Понятно, если будет держать рот на замке. Отослан из Москвы и Бельский. А вот постельничий Биркин куда-то исчез. Ни слуху ни духу. Словно болото его проглотило.

Самого же Бориса Годунова словно подменили – он теперь не со стороны наблюдал, что творится в Кремле и в самой державе, он во всё вникал, проявляя деятельность, можно сказать, бурную.

Перво-наперво он возглавил подготовку к венчанию на царство Фёдора Ивановича, но главное в этой подготовке уделил особое внимание речи Фёдора. Да и день определил только после отправки поезда с Марией Нагой и царевичем Дмитрием в Углич. В каждом действе заложен был большой смысл. Если останется царевич Дмитрий в Кремле, он будет сидеть по правую руку от Фёдора Ивановича, а если не будет Дмитрия, то это место достанется опекуну царскому.

А речь венчаемого на царство? Воспроизведём её полностью, прежде объяснив, что она произнесена была в нарушение установившихся правил венчания на царство. Как было принято? Духовную покойного государя обычно читал митрополит, он же свершал все таинства венчания. На сей раз сам венчаемый обратился к митрополиту:

– Владыко, родитель наш, самодержец всей России Иван Васильевич, оставил земное царство и, приняв ангельский образ, отошёл в Царство Небесное, а меня благословил державой и велел мне, согласно с древним уставом, помазаться и венчаться царским венцом, диадемой и святыми бармами. Завещание его известно боярам и народу. И так, по воле Божьей, по благословению отца моего, соверши обряд святейший, да буду царь и помазанник.

Многие из тех, кто окружал трон, раскусили иезуитскую хитрость Бориса Годунова: по словам Фёдора Ивановича выходило, будто у ложа умирающего царя Ивана Грозного находился его сын, и царь самолично благословил его на царство. Стало быть, любые кривотолки о насильственной смерти царя сами собой отпадают – при сыне не свершишь злодейства. Не менее важно и то, что не митрополит совершает обряд венчания по воле Господа, а Фёдор Иванович повелевает помазать его, тем самым давая понять, что он, царь, властен над владыкой.

И это не ради самодержавного авторитета воссевшего на трон слабоумного богомольца, а только для того, чтобы самому Годунову подмять митрополита.

Дальше Борис Годунов повёл двойную игру. С одной стороны, начал милостями обретать своих сторонников. Именем царя он отпустил всех военнопленных и многих узников из знатных родов, сделал боярами князей Дмитрия Хворостинина, Андрея и Василия Ивановичей Шуйских, Никиту Трубецкого, но главное – троих Годуновых, внучатых братьев царицы Ирины. Князю Ивану Петровичу Шуйскому пожаловал все доходы Пскова, им в своё время спасённого.

Все эти жалования вместе взятые не затмевали тех милостей, какие имел от царя сам Годунов. Он получил сан конюшего, одного из почтеннейших с древних времён чина, каким в Кремле уже не очиняли никого почти двадцать лет; титул ближнего великого боярина и наместника двух царств – Казанского и Астраханского. А в придачу ко всему ещё и великое богатство – земли по берегам Москвы-реки с лесами и пчельниками, доходы от области Двинской, казённые сборы Московские, Рязанские, Тверские, Северские, сверх особого денежного жалованья.

Нет, не чиномания, не жадность к богатству двигали Борисом Годуновым, который выуживал у Фёдора такие щедрые милости, но трезвый расчёт. Ему было достаточно урока во время обсуждения на Боярской думе завещания Ивана Грозного, он не хотел подобного упрёка в свой адрес, когда встанет вопрос о восхождении его самого на трон (а об этой цели он не забывал ни на миг) – не сможет никто сказать, что он не знатен. А казна нужна, чтобы без скаредности платить тем, кто станет его поддерживать, и чем напористей, тем щедрей должна быть оплата; вот он и обретал несметные богатства, дабы впоследствии прослыть щедрым. Потом можно будет вернуть всё с лихвой, пустив страну в ощип.

Бояре думные, особенно из перворядных родов, винили его в бездеятельности: всё, дескать, в сторонке, поэтому будет обузным в Верховной думе и бесполезным для державы. Вот он и решил доказать, какую пользу он принесёт России, если станет венчанным её властелином.

Долго размышлять, на каком поприще отличиться, Годунову не пришлось. В двух направлениях устремлялись русские промышленники, купцы да и простолюдины – Северный путь для торговли со странами в тёплых морях и земли за Каменным поясом. Поднять забытый план освоения Северного морского пути Герасимова Борис Годунов не решился – слишком много препятствий и слишком велики расходы, отдача от которых пойдёт не сразу, а годы спустя. Такой срок не устраивал пока ещё негласного, хотя и истинного правителя. Ему хотелось, ему нужно было для решения своего замысла просто-напросто снимать сливки с надоенного уже молока. Такими «сливками» являлась Сибирь. Она была уже почти полностью освоена, чему способствовали двадцать ратных походов против Сибирского ханства, начатых ещё Иваном Третьим Великим и, особенно, успешные действия атамана Ермака. Оставалось только помочь желающим переселиться навсегда в Сибирь, поддерживая их и казной и, что особенно важно, охраной. И пошли за Камень караван за караваном ладей, юмов, кочмар по всем проходным рекам, с удобными волоками, и каждый караван судов под охраной боевых кораблей с крепким огневым нарядом и стрельцами на борту.

И ещё одно предусмотрел Борис Годунов – оборону переселенцев уже на местах, которые, ко всему прочему, становились опорными пунктами и местом для отдыха на долгом пути добирающихся до своей земли обетованной землепашцев. По велению конюшего построена Уфа и крепостицы на реках Печере, Кети и Таре. В Тобольск был послан новый воевода, смелый, храбрый и разумный князь Фёдор Лобанов-Ростовцев, и его усилиями вырастали как грибы посады Палым, Березов, Сургут, Тара, Нарым и Кетский острог.

Народ начал славить Годунова, именуя его Мудрым, и он старался оправдать это прозвище.

Откуда знать простолюдинам, что кроме показной, хотя и очень важной для России деятельности, вписывал своё имя в историю властолюбец ещё и тем, что он безжалостно избавлялся от всех возможных претендентов на престол. Первым скончался Никита Романович Юрьев. Как поговаривали в боярской среде, причастна была к этому чья-то злая рука.

Трое всего осталось в Верховной думе. Вернее, один Годунов против двоих. Но и этого мало. Вскоре Борис Годунов раскрыл заговор против себя, возглавил который член Верховной боярской думы князь Мстиславский. Заговорщики хотели, по словам Годунова, пригласив его на пир, передать в руки убийц. Князь Мстиславский тут же был пострижен в монахи, а заодно с ним заточены были ещё многие, виновные только в том, что не желали лизоблюдить Годунову. Остался всего лишь один верховник в Москве – князь Иван Петрович Шуйский, но вскоре подошла и его очередь. Годунов один. Он всё уверенней действует, он всё больше вещает – «я принял решение», «я так считаю» – всё меньше ссылается на волю государя, а повелевает от своего имени, выказывая свою волю. К этому начал привыкать Государев Двор.

Не забывал Годунов слов думных бояр, которые во время обсуждения духовной Ивана Грозного упрекали его в никчёмности и обузности для Верховной боярской думы потому, что не проявил он себя ни в государственных делах, ни, особенно, в ратных. И вот теперь в державных он успел себя показать, но каков он в ратном деле? А без славы воеводской, как Годунов справедливо считал, он вряд ли будет иметь всенародную поддержку, когда дело дойдёт до престола.

На рать, однако, нужно выезжать из Москвы, а этого делать ему не хотелось. Он понимал, что ему ни на день нельзя оставлять царя Фёдора Ивановича без своего пригляда. Царь податлив и его вполне могут настроить против своего главного советника. А если такое допустить, можно потерять всё, чего добивался таким трудом, такой изворотливостью и такой жестокостью.

К тому же для рати нужен противник, а с королём польским перемирие, шведы захватили всё, что намеревались захватить, и теперь копят силы для нового наступления, чтобы овладеть всем Поморьем и продвинуться до самой Вологды, открыв тем самым путь на Москву. На подготовку уйдёт у них несколько лет. Велик срок. Поспешить бы нужно с воеводской славой. Не припоздниться бы.

И Крыму не до похода. Там драчка за ханство в самом разгаре, и кто победит, угадать никто не сможет.

Но вот тут вроде бы Всевышний подал руку Борису Годунову: победу праздновал Казы-Гирей, а захватив ханский трон, тут же начал готовить поход. Куда? На Польшу или на Россию? Это предстояло уточнить. Потянулись купеческие обозы за Перекоп с ходовым для Крыма грузом, а возвращаясь, непременно встречались с Годуновым. И он из бесед с ними сделал выводы: Казы-Гирей готовит поход на Москву. Замышляет повторить успех Девлет-Гирея, сжигать или не сжигать Москву – это уж как получится, а вот обогатиться полным её разграблением хан намерен.

Доложил Годунов о планах Казы-Гирея государю. Тот, само собой разумеется, сразу же в храм, молить Господа, дабы простёр он длань свою над людом христианским, всю же подготовку к отпору ворогам передал в руки Бориса Годунова, великого боярина. А ему больше ничего и не нужно. Тут же велел спешно звать дьяка Разрядного приказа.

   – Готовь роспись обороны стольного града от набега Казы-Гирея. Не большим походом он, похоже, готовится идти, но с силой немалой.

У дьяка Разрядного приказа имелись сведения, что крымцы готовят поход на Польшу. Тайный дьяк тоже подтверждал подобные сведения, но кто ж решит перечить советнику царя.

   – Исполню. Пару недель, и доложу.

   – Не больше. Нужно подготовиться заранее и основательно. Позор на наши головы, если мы проспим угрозу. Воевод видных предложи. Даже опальных.

Разрядный приказ управился в срок. Среди предложенных воевод были Бельский и Шуйский-Скопин. Не очень это понравилось Борису Годунову, но, поразмыслив, он одобрил выбор дьяка Разрядного приказа:

   – Верно, что оружничий поставлен первым воеводой полка Правой руки. Велика слава его воеводская. От Молодей она. А Шуйский-Скопин не первым ли был при обороне Пскова? Его верно, что на Левую руку. Со мной же не верен расклад. Я не возьму воеводство над Большим полком. Назначу на него князя Фёдора Ивановича Мстиславского. Сам же определю при себе Воинскую думу.

Ого! Как истинный государь решает, встанет над всеми воеводами, а в то же время без всякой ответственности. Если победа – вся слава ему одному, при неудачах – виновны воеводы неумехи. Но разве посмеешь поперечить уже ставшему настоящим единовластцем? Тут же получишь под зад коленом и станешь молить Господа, что так легко отделался. Все уже почувствовали жёсткую руку правителя. Фёдор Иванович царствует, но не правит.

У Бориса Годунова между тем ещё одна мыслишка родилась: в неразберихе, даже во время подготовки ратников, ненароком зацепить неумелой стрелой оружничего. Отравленной стрелой. Тогда – всё! Ещё одним искателем престола станет меньше.

Как ни странно, подобные мысли возникли и у Бельского, когда получил он приказ спешить в Москву, чтобы принять полк Правой руки и готовить его к обороне стольного града.

«В сече всё может случиться».

У Бельского были подручные с твёрдой рукой, готовые исполнить любую волю хозяина. Именно эта мысль заставила его принять без всяких оговорок предложенное Годуновым, хотя и считал он своё назначение для себя оскорбительным. Покорившись, Бельский твёрдо решил покончить с Годуновым, а избавление от него видел только в смерти противника. Он вполне понимал, что иначе пересилить его не сможет.

А знал же, что Борис не из храбрых, но очень расчётлив. Он не из тех, кто, уподобляясь князьям минувших лет, мог нестись на врага впереди своей дружины – нынешний конюший даже не приблизится к полю боя на полёт стрелы. Он – голова всему, а голову нужно беречь. Так Годунов считал и в этом он был уверен.

И Годунов преподал Богдану урок при первой же встрече:

– Я создаю при себе Воинскую думу из шести опытных воевод. Среди них и ты. Даю тебе день на отдых, после чего позову на Думу. Будем впрягаться.

«Всё же найду способ. Найду! Свершу благое дело!»

Что ж, всякий по-своему понимает благое дело.

На совет Воинской думы её члены и приглашённые собрались без волокиты, и Борис Годунов сразу же предложил:

   – Приступим к делу. Для начала давайте послушаем дьяка Разрядного приказа, пусть скажет, что мы имеем под рукой и какая есть возможность собрать крупную рать для встречи крымцев под Москвой. После чего и станем решать, кому какие рубежи взять под оборону.

Дьяк был предельно краток:

   – Основные наши силы в Пскове и Новгороде. Разрядный приказ известил Боярскую думу о замысле Казы-Гирея, она же поверила сказке Посольского приказа, будто хан поведёт тумены на Вильну и Краков.

   – Не судить Боярскую думу мы собрались, – резко осадил дьяка Годунов, – а решать, как надёжней заступить путь крымцам.

Посопел чуток обиженный дьяк Разрядного приказа, но на большее у него не хватило смелости. Продолжил:

   – На Оке обычная летняя рать. Полки, как принято, в своих станах по всему Окскому берегу. При нужде они спешно выйдут на путь следования крымцев.

   – Что мы имеем под Москвой и в самой Москве?

   – Стрельцов и детей боярских тысяч пять. И – царёв полк. Пока, выходит, не густо – пятнадцать тысяч. Идут полки из Твери, из Волоколамска, из Великих Лук, из Владимира. Можно взять из Ярославля, если Воинская дума решит. Там рать стоит против шведов в готовности выступить.

   – Сегодня же шли гонцов в Ярославль, указав место сбора под Москвой. Мы, – Годунов как бы провёл рукой по головам воинских думцев, – поведём полки к Серпухову. Там встретим крымцев. Вначале на переправах, а затем дадим бой, выбрав для главной сечи подходящее для нас поле. Сегодня же Разрядному приказу слать гонцов на Оку, чтобы вся Окская рать сходилась бы к Серпухову. Со сторож тоже снять часть казаков и детей боярских, подчинив их воеводе Сторожевого полка, чтоб лазутили.

Замолчал, сделав вид, будто думает, не упустил ли чего, затем спросил думцев:

   – Как, верные советники мои? Согласны?

   – Согласны, – разнобойно ответили почти все, и только Богдан Бельский предложил:

   – Гуляй-город не помешало бы взять с собой. Он может сослужить добрую службу, как послужил нам с князем Воротынским у Молодей.

   – Верное слово. Даже не один можно взять, а два или даже три. В самом деле, не станут они лишними. Тебе, оружничий, и поручим подготовку китаев и огневого наряда к ним.

   – Ясно. Построю спешно.

Но тут дьяк, подавив снисходительную улыбку, сообщил:

   – Какого ляда строить новые, когда у нас есть в достатке китай-городов. Сколько нужно, столько и поставим.

   – Вот и ладно, – заключил Борис Годунов и повернул голову к Бельскому: – Ты, Богдан Яковлевич, всё же погляди, все ли целы, не требуется ли какой починки.

Вот и весь совет Воинской думы. Не советовался Годунов, а повелевал. Впрочем, о чём пока судачить. Все воеводы Воинской думы были на той Боярской думе, когда она взяла под сомнение утверждения Годунова, поверив сведениям Посольского приказа. Ещё не ясно, пойдёт ли к Москве Казы-Гирей. Или всё же направит на Польшу и Литву. Если же и впрямь на Россию нацелится, то когда поход? И каким трактом? Отсюда и неопределённость такая, и вялость. Работал принцип: «Улита едет, когда-то будет».

Не поспешил и Бельский с ревизией китай-городов, огневого наряда и подвод – откладывал «на завтра». Он был более озабочен главным для него: как ему встретиться со старейшим монахом Чудова монастыря Дионисием, не вызвав ни малейшего подозрения у Годунова. Пора, как считал Бельский, устраивать Дмитрия царевича в монастырь, передав в руки мудрому пестуну.

Нашёл всё же способ. Долго беседовал с Дионисием, не открывая всего начистоту, в то же время давая понять, кого ему предстоит опекать. Мудрый старец, похоже, всё понял и ответил кратко, но увесисто:

   – Будет со мной, в моей келье.

Довольный договорённостью и решивший с завтрашнего дня засучить рукава, исполняя свой урок, Бельский поехал домой, но только начал переодеваться в домашнее платье, как совершенно неожиданно к нему прибыл посыльный от Годунова.