Текст книги " Молодинская битва. Риск"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

Вести весьма неутешительные: два тумена ногайской конницы начали переправу на Сенькином броде, смяв невеликий заслон. Лишь лодьи разят переправляющихся, но остановить они ногайцев не в состоянии. Первые их сотни уже вышли на Серпуховку. Ведет их мурза Теребердей.

– В моей дружине до времени оставайся, – выслушав гонца от Сенькиного брода, повелел князь, затем спросил второго гонца: – У вас как?

– То же самое. Дивей-мурза с туменами. Заслон побит. Две лодьи потоплены. В обход Серпухова пошли те, кто уже переправился. Мимо Опричного полка, похоже, намереваются прошмыгнуть.

– Не прошмыгнут. Опричный воевода Штаден у них на пути встанет.

– Сил-то у Штадена – кот наплакал! – воскликнул Фрол.

– Достанет. Ты вот что, не паникуй, а зови первого воеводу полка Правой руки князя Федора Шереметева.[244]244
  Шереметев Федор Васильевич (?-1590) – московский дворянин, затем окольничий и воевода, младший из шестерых сыновей В. А. Шереметева.


[Закрыть] – И добавил спокойно: – Все идет так, словно сам Господь Бог над нами руку свою простер.

Зачем он все это сказал? Фрол не посвящен в его замыслы, и будь он даже честнейшим слугой, все едино удивился бы благодушию главного воеводы, мимо которого крымцы двинулись уже к столице России, а он довольный-предовольный. Для Фрола же слова эти княжеские – драгоценный козырь.

«Запомнить это непременно нужно, – решил он про себя. – Крамольничает!»

Поспешил, однако же, выполнить распоряжение княжеское.

Когда князь Воротынский получил известие о приближении татар к Туле, он повелел прислать от каждого полка младших воевод для связи, первому же воеводе полка Правой руки сделал особое повеление: поспешить в ставку лично, ибо с ним предстоял очень трудный разговор. И очень важный. Такое гонцам не доверишь.

– Что, князь Михаил, прут сарацины через переправы, а мы сложа руки сидим сиднем?! – не то спросил возмущенно прибывший на зов Федор Шереметев, не то упрекнул главного воеводу по старой дружбе. – Непохоже на тебя, князь!

– Садись, объясню все, – пригласил Михаил Воротынский князя, а затем повелел Фролу: – А ты покличь младших воевод, от полков которые. Как мы покончим с боярином дело, первым пусть заходит от Левой руки. Потом уж – от Опричного.

– Понятно, – неопределенно ответил Фрол Фролов и с явной обидой на то, что его выставляют за дверь, отправился выполнять княжеский приказ.

– Ничего ему не понятно, – проговорил князь. – Да и тебе, боярин Федор Шереметев, воевода знатный, тоже пока ничего не понятно. Слушай меня, умоляю тебя, без возмущения. Пойми, чести ради нашей, жизни ради, России ради мои повеления. А к тебе еще и личная просьба…

– Иль не грудью встретить ворога, путь ему заступив?

– Именно не грудью. Бежать тебе придется. Спешно выводи полк на Серпуховскую дорогу и встань у Лопасни на холмах. Затей сечу, но не завязни в ней. Передовых нехристей бей, а как главные силы Дивей-мурзы попрут – дрогни. Да так, чтобы поверил тебе хитрый татарский воевода, будто ты и в самом деле труса празднуешь…

– Позор роду моему. Иль ты, князь Михаил, другого на эту роль не сыскал?!

– Не сыскал. Тебе да князю Одоевскому верю, как самому себе, вот и решился на такое. А позор от потомков? Они, Бог даст, не без голов будут. Нам же с тобой сейчас не о позоре думку надо иметь, а о том, как Россию спасти. Сил у нас супротив крымцев менее половины, грудью-то устоять сможем ли? Вот нам и следует хитрить, хитрей хитрого действовать, чтоб и голов не сложить своих, и Девлетку побить, как пса паршивого. Оттого и Богом молю, поступай так, как я велю, с полным радением, без обиды на меня, – сделал паузу, ожидая, что ответит на это Федор Шереметев, но тот молчал, и тогда Михаил Воротынский продолжил: – Бежать, однако, беги не без головы. Загодя тысячу поставь заслоном. Да не одного тысяцкого оставляй, а князя Никиту Одоевского приставь к нему. Вот им стоять насмерть, пока ты весь остальной полк уведешь влево от дороги. Я с Большим полком следом за Девлеткой пойду, на дневной переход отстав. У Молодей встану, возведя гуляй-город и подтянув туда весь большой огненный наряд.

– Ишь ты! Кусать, стало быть, станем и дразнить, – вполне удовлетворенно воскликнул Шереметев. – Пусть, стало быть, он в догадках теряется, где мы и сколько нас. Потом заставить на себя повернуть. И – под самое ему девятое ребро!

– Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.

– Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.

– Ну, с Богом, друже!

Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:

– Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.

– Жалко. Красив зело.

– Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну, а если придется головы сложить, нужны ли будут нам доспехи?

– Так-то оно так… Ладно, сделаю, как ты велишь.

И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.

– Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.

– Пусть погодит. А ты зови Левую руку.

Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей неповоротливой. Вот тогда можно будет трогаться им во след.

«Не подвел бы Федор Шереметев. Ой как много от него сейчас зависит».

Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел бы их на крымцев.

– Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабели шестоперы держать?! Давай, атаман, круг![245]245
  Круг – собрание в казачьих войсках, решающее вопросы войны и мира, организации походов, выбора атаманов.


[Закрыть]

Атаман как мог успокаивал казаков, но в конце концов пошел на попятную.

– Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.

Фаренсбах выслушал Черкашенина с удивлением. Успокоил его:

– Главный воевода имеет свои действия. Нам если неговорит, стало быть, не желает.

– Почему – не желает?! Мы что, слепыми кошаками к нему прилипшие?!

– Спросить главного воеводу право наше есть. Можно спросить.

– Так пойдем!

– Я не имею желания. Но если вы так хотите… Полезно ли станет от нашего вопрошения?

– Еще какая польза! Чего эт мы сидим сложа руки, когда крымцы на Москву прут?!

– У главного воеводы есть на плечах голова. А нам, как вы, русские, говорите, Бог рогов не дал, а то мы очень бодливы. Князь Михаил мне известен, не любит он, как вы говорите, пустозвонных поперечников.

Выяснить, однако, что их ждет, он согласился. Велел подавать латы и меч.

Фрол, знавший и о возмущении казаков, и о том, что атаман Черкашенин у предводителя наемной немецкой дружины Юргена Фаренсбаха, не упустил случая лишний раз блеснуть своей осведомленностью и выказать преданность властелину своему. Вошел к Михаилу Воротынскому, демонстрируя великую взволнованность. Заговорил тревожно:

– Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передние их тысячи уже прут на Москву.

– Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровён час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в Опричный полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.

Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил нестрого:

– Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?

– Верно, – запальчиво ответил атаман Черкашенин, – не сидеть же рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои рвутся заступить дорогу басурманам!

– Остынь, атаман! – резко остановил Черкашенина князь Воротынский. – Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради – дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и Опричный полк пособить попрошу. Идите!

И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочное время каждый бы за двоих, за троих дрался!

Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:

– Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его втайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одном строю с тобой, атаман.

Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они – выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня в трусости, а то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк – в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить. Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа выступать, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.

Еще горше стало бы на душе у главного воеводы, знай он, что бурлит недовольством и Опричный полк. Рядовые опричники, десятники и даже сотники возмущены тем, что отряд Штадена погиб в неравной сече, а полк не поспешил на помощь, стоя в это время в полном бездействии. Однако дисциплина в опричной рати крутая, поэтому никто не смел сказать громко о том, что перемалывали меж собой полушепотом; обвинят воеводы в подстрекательстве к мятежу и – не сносить головы. Так бы и осталось недовольство опричников в полушепоте, не случись разногласия среди самих воевод.

Дело в том, что князь Андрей Хованский, давший слово никому не говорить о замысле главного воеводы, крепко его держал. Он даже намеками не поделился ни со вторым воеводой, князем Хворостининым, ни с третьим, Богданом Вельским, хотя понимал их настроение. И вот Богдан Вельский решил выказать свою ретивость, не боясь обвинения в бузотерстве. Кто может прилепить ему, племяннику самого Малюты Скуратова, такой ярлык? И все же, прежде чем высказать свое отношение к происходящему, он захотел заручиться поддержкой второго воеводы.

– Что же это получается?! Девлетка губит малые заслоны, а мы уподобились зайцам, трусливо укрывшимся под лапами елок! Видится мне, что не один наш полк безделием мучается, – начал выплескивать накопившееся недовольство Богдан Вельский второму воеводе Хворостинину. – Выведет Девлетка все свои тумены на дорогу и пойдет изгоном к Москве! Как год назад. Не крамольничает ли князь Воротынский? В прошлом году ослушался приказа князя Ивана Вельского, к чему это привело! Вот и теперь чудачит!

Воевода Хворостинин хотел было возразить, что малые силы Михаила Воротынского не сыграли бы никакой роли, когда воевода-неумеха погубил всю Окскую рать, и что, наоборот, медленное движение оказалось более полезным: крымцы посчитали, будто идет на подмогу крупная рать, и побежали восвояси. Однако Хворостинин просто-напросто побоялся заступиться за главного воеводу не только потому, что и сам недоумевал, отчего князь Воротынский не начинает решительного боя (русские полки встали бы непробиваемой стеной), но еще и потому, что перечить племяннику Малюты Скуратова, которого тот старательно и беззастенчиво подталкивает к трону, что плевать против ветра – себе же в лицо угодишь. Тем более что Богдан Вельский обвинял князя Михаила Воротынского в крамоле, стало быть, вполне мог обвинить и его, Хворостинина, в пособничестве, тогда не избежать пыточной.

Такой вот оказался расклад. Отправились второй и третий воеводы вдвоем в грубо срубленную, но довольно просторную избу первого воеводы Опричного полка князя Андрея Хованского.

– С чем пожаловали, соратники мои?

Молчание. Богдан Вельский надеялся, что первым заговорит Хворостинин, ради чего он и рек столь много страстных слов, но тот явно не собирался открывать рта, лишь стоял насупившись. Тогда Богдан Вельский, нарочито подчеркивая серьезность момента, спросил:

– Мы с Хворостининым спрашиваем себя: не ковы ликует главный воевода?! Вот и тебя решили спросить: от чего ты не вмешаешься? Ты, первый воевода Передового полка, царева Опричного полка, соучаствуешь в том, что Девлетка, обходя нас, идет прямым ходом на Москву!

Нет ли нужды срочно слать гонца к государю нашему Ивану Васильевичу?!

Так и подмывало князя Хованского рявкнуть: «Сопляк!», стукнув кулаком по столу, но усилием воли сдержавшись, лишь ответил со всей строгостью в голосе:

– Я бы мог тебя оковать за бунтарские слова твои и отправить на суд к государю нашему, но обещал твоему дяде наставлять тебя в воеводстве, поэтому на первый раз прощаю, но предупреждаю: повторишь еще раз подобное – окую! – и добавил, смягчая тон: – Еще придет время, юный воевода, показать в рати свою удаль и свои способности, да и прыть свою.

Как верно поступил князь Михаил Воротынский, раскрыв перед первым воеводой Опричного полка свой замысел. Не знай князь Андрей Хованский тайного его замысла, наверняка поддержал бы Богдана Вельского, и пошло бы тогда все наперекосяк. Теперь же бунт задавлен в зародыше, и о нем Воротынский даже не узнает.

Впрочем, в судьбе князя Михаила Воротынского это неизвестное ему событие сыграет весьма коварную роль. Богдан Вельский тайно от первого и второго воевод пошлет своего верного слугу к Малюте Скуратову, который и перескажет тому все, что происходило в первые дни после переправы крымской рати через Оку, сообщит и о споре с первым воеводой Опричного полка, и Малюта Скуратов увидит в этом хорошую возможность еще раз напакостить Михаилу Воротынскому, ближнему слуге государя Ивана Грозного. Скуратов разработает целый план, в котором главная роль в победе над крымцами станет приписываться исключительно Опричному полку, убедит Ивана Грозного, что, если бы не усилия этого полка, русская рать была бы разбита наголову. Осуществить этот план Малюте Скуратову поможет и подвиг, совершенный Богданом Вельским.

Но до того рокового дня оставалось еще много времени. Трудного времени и к тому же неведомого. И не ясно еще было, к какому исходу приведет разумная, но весьма рискованная тактика.

В главном стане Большого полка было напряженно и тревожно. То и дело отворялись ворота, чтобы впускать казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской дороге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное.

Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шереметева, сообщил:

– Полк встал на Лопасне. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.

– Дай бы Бог. Дай бы Бог.

Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротынский, но не был воевода вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться, уже заподозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе вопрос, отчего все переправы, кроме устья Нары, оставались почти без рати, лишь триболы вывели из строя несколько сотен коней, да лодьи потопили кроме десятка турецких пушек довольно много людей. Лодьи расчетливо действовали, появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но, как только пушки, поддерживающие переправу, открывали стрельбу, уходили по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по тому как действовали русские, они получили весть о походе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Иль ума не хватило? Непохоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Кашире? Бездействует в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешит в Москву для ее обороны? Непохоже и на это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков.

Дивей-мурза уже послал за мурзой Теребердеем, военачальником умным и хитрым, но главное, ногайцем, как и он сам, оттого пользующимся полным доверием лашкаркаши. Разговор с ним глазу на глаз еще больше насторожил Дивей-мурзу. Теребердей, как оказалось, обеспокоен тем же, считая, что все идет не так, как всегда. Похоже, русские где-то упрятали свои основные силы, мелкие же отряды не стоят насмерть, как обычно бывало, а бегут в страхе.

– Остановиться бы и оглядеться, таково мое мнение. Хан примет совет, если он сойдет с твоих уст.

– Верно. Нужен серьезный разговор с ханом. Хан узнает и о твоем мнении, – ответил Дивей-мурза своему соплеменнику, и тот, вполне удовлетворенный, покинул ставку предводителя войска крымского.

Дивей-мурза, однако, не поделился с Теребердеем своим планом, который выносил и теперь намеревался предложить Девлет-Гирею.

Лишь Аллаху известно, чем бы закончился разговор крымского хана с лашкаркаши, если бы не доложили Девлет-Гирею почти сразу же, как Дивей-мурза начал говорить о своих сомнениях, что прискакал посланник от передового тумена.

– Пусть войдет, – повелел хан.

– Русские стоят на левом берегу Лопасни. Передовая тысяча уже напала на них.

Не сказал, что разбита эта тысяча в пух и прах, побоявшись вызвать этим гнев ханский и, возможно, лишиться головы.

– Разведали, сколько полков? – спросил Дивей-мурза.

– Мы взяли языка. Один полк.

– Всего один?!

– Да. Мы пытали пленного, он… Девлет-Гирей, перебив гонца, повелел ему:

– Передай темнику нашу волю: пусть очистит дорогу. Ему в помощь мы посылаем еще тумен ногайцев.

– Велика ваша мудрость, о великий хан, – заговорил Дивей-мурза, когда они вновь остались одни. – Два тумена лучше одного управятся с полком. Остальное войско, хан, да продлит Аллах годы вашего владычества, предлагаю разделить немедленно. Большую часть пустить на Боровск, меньшую – на Коломну. Двумя этими дорогами подойдем к Москве. С туменами по Боровской дороге пойду я, на Коломну поведет тумены Теребердей-мурза. Вам, мой повелитель, и всему обозу лучше двигаться со мной. Тумены же, посланные нами на русский полк, не шли бы в бой сразу, а лишь держали бы русских на привязи. Пусть думают, что мы выжидаем подхода главных сил. Русские воеводы не могут не знать правило великого Чингисхана, достойным потомком которого являетесь вы, великий хан: не идти на бой с противником, если нет у тебя десятикратного превосходства над ним. Так мы обведем вокруг пальца гяуров и без всяких помех возьмем Москву. – Сделал лашкаркаши паузу и спросил Девлет-Гирея: – С каким крылом войска своего желаете, свет моих очей, двигаться вы с будущими управителями русского улуса Золотой Орды?

– Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бегать вправо и влево, встретив на пути полк наших завтрашних рабов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!

Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали молнии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сломайте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого исхода, готовый принять смерть, хоть и был вполне уверен в своей правоте.

«Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглый властолюбец!»

Хан, однако, принял необычное для себя решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:

– Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкаркаши. Ты не главнокомандующий похода, ты – всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.

Об этом разговоре с ханом князь Михаил Воротынский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же главный русский воевода с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереметева. Он верил, что воевода полка Правой руки сможет ловко исполнить его задание, но все же терзался сомнениями: а что, если Дивей-мурза не пошлет на этот полк большие силы? Тогда сразу же станет понятно хитрому и умному лашкаркаши, что его заманивают в какую-то ловушку.

Точно такие же опасения были и у князя Федора Шереметева, хотя все от него зависящее он сделал – дал разведать, что у переправы стоит в заслоне целый полк и чтоза спиной этого полка – полная пустота. Сомни полк и без всякого препятствия – вперед. Но полк все же немалая сила, к тому же имеющая несколько пушек. Не на колесах, правда (колесными решили не жертвовать), но все равно, если дробью стрелять, хорошо прореживать можно нападающих, не дав им крутить их любимое «чертово колесо» и стремительно двигаясь по кругу, осыпать русских ратников стрелами. Должен это учесть Дивей-мурза, и если он останется верным завету Чингисхана – нападать, имея десятикратное превосходство, – пошлет на полк даже не один тумен, а два или три. Тогда и паническое отступление полка не будет выглядеть обманным, ну, а если выставит меньше тумена, придется упираться. Стоять твердо вопреки полученному приказу. Стоять до тех пор, пока татары не налетят черной тучей.

«Чем же еще заманить крымцев? Чтобы не надеялись на легкий успех».

А если сделать вид, что закапываемся спешно в землю, готовясь к упорному и долгому сопротивлению? Даже когда татары начнут готовиться к нападению, особенно если малыми силами, можно не прекращать рытье окопов. До самого последнего момента.

Ухватился за эту идею Федор Шереметев и велел срочно звать к нему на совет тысяцких и сотников? Им понравилась задумка первого воеводы, никто не предложил ничего лучшего. Тогда Федор Шереметев перешел на приказной тон:

– Закапываться так, будто спешите. На самом же деле не напрягайтесь, ибо в любом случае долго мы здесь не устоим. Да и нет нам нужды оборонять переправу, живота не жалея. Бежать без оглядки – вот наша основная задача. Вначале прямо по дороге, побросав пушки, повозки и иное все обузное. За холмами, что в версте отсюда, – вправо в лес. А одной тысяче бежать с оглядкой. Встанет она на холмах и задержит татар, пока мы в лесу укроемся. Знак для отступления – три удара полкового набата. Если нет вопросов, расходитесь по своим местам и приступайте не мешкая к работе. У меня остается тысяцкий восьмой тысячи и второй воевода, князь Одоевский.

Вопросов у каждого много. И самый главный – отчего нет стены перед туменами Девлетки? Что, до самой Москвы бежать? И не повторится ли прошлогоднее? Но каждый понимал, что первый воевода спросил о вопросах ради порядка, а не всерьез, он уверен, стало быть, знает более того, о чем рассказал.

С князем Одоевским и тысяцким, определенным в заслон, разговор более откровенный, хотя тоже не начистоту.

– Сотникам и десятникам объясните, чего ради остаются они на явную, почитай, гибель. Но кроме того, нужно и мечебитцам все растолковать: держаться, пока полк подальше, мол, отступит, сохраняя свои силы для решающего боя. Да и самой тысяче не стоит слишком много терять воев. Вам недолго нужно стоять, а затем – тоже в лес. Нас догонять.

Полку князя Федора Шереметева была отдана правая сторона дороги, откуда ему предстояло щипать крымскую змею, и не хвост, а ближе к голове, левая сторона дороги и хвост– для Передового опричного полка.

– Сейчас бы сбегать на холмы, поглядеть, где ловчее встать? – предложил тысяцкий.

– Разумно. Сбегай. Впрочем, – вдруг осенило Федора Шереметева, – постарайся вернуться пораньше, что бы, как стемнеет, увести свою тысячу и там готовить стойкую оборону. Крымцы за нами погонятся сломя голову, вот тут вы и отсекайте их. Пару пушек укати с собой и устрой их.

– Я тоже с ним, – твердо заявил князь Одоевский. – Вместе мы лучше подготовимся к встрече крымцев. В дела тысяцкого не вмешиваясь, стану ратников вдохновлять.

– От советов добрых не отказывайся.

– Само собой.

– От лазутчиков крепко оберегайтесь.

– Предвижу, не будет лазутчиков, – возразил князь Одоевский. – Они уже все разведали. Утром попрут.

– Твоими устами мед бы пить. – И строго: – Не почитай за губошлепов крымских воевод. Обереги себя засадами. Да чтоб бдели бы. Не дай Бог, кого заарканят. Худо будет. Очень. Вот как Девлетка начнет переправляться через Лопасню, тогда снимай засады.

– Так все и устрою.

Вроде бы обо всем договорились, теперь остается только одно – ждать, перемогая ночь и надеясь, что утром налетит черная воронья туча.

Когда совсем стемнело, первый воевода князь Федор Шереметев покинул шатер, чтобы пообщаться с ратниками у костерков, но увидел на левом фланге своего полка необычно много костров, которые пылали во всю мощь. Князь – туда. И видит с удивлением, что во всей тысяче идут земляные работы.

«Сказано же, чтоб без старания, только для видимости, чего же самовольство?!»

Однако приглядевшись, понял, что ратники не копают усердно, а забавляются с озорной веселостью.

Тысяцкий спешит встретить первого воеводу. Докладывает:

– Поддразниваем, дабы не тянул ворог проклятый с ударом. Побоится, что зароемся в землю глубоко, с самого рассвета полезет.

Удивительно, вроде бы не полностью открыл первый воевода, чего ради не упорная оборона переправы, а надо же – полностью понят замысел.

А тысяцкий торопится пояснить:

– Не моя выдумка, и даже не из сотников кто предложил, а десятник – Антипка Синеглаз.

– Самолично скажу ему ласковое свое слово, А к тебе с сомнением: не устали бы мечебитцы, всю ночь трудясь?

– Я то же самое спросил у Антипки, а он в ответ: не рубиться же с вражиной предстоит, а пятки смазывать. Ноги же – не руки, чего им уставать, когда руками копаешь?

«Ишь ты, ничего не скроешь от воев». Тысяцкий продолжает:

– Да и озоруют не все. По паре от десятки. Часа два и – баста. Другая пара швыряться примется.

– Почин стоящий. По всем тысячам велю то же самое делать.

И подумал с удовлетворением: запылают костры, и в их свете крымцы увидят, что полк готовится встретить их достойно, вот тогда поспешат с атакой, да и сил не пожалеют.

Все так и произошло. Едва посветлел восток, затянуло, к досаде русских ратников, Лопасню туманом. Не видно ничего, что происходит на вражеской стороне, слышно лишь, что топот нарастает, гудит земля от многокопытья.

«Кажется, все ладом начинается, – оценивает князь Федор Шереметев. – Туман бы поскорей отнесло».

Потянул свежий утренний ветерок, разрывая в клочья туманную завесу, унося ее в лесные дебри, и вот они – татары. По полутысяче в ряд, как у них и принято. А рядов этих – нескончаемо. Сейчас взвоют корнай, заверещат сурнаи, и завертится «чертово колесо» у берега, осыпая закопы тучами стрел.

«Поглубже бы стоило рыть закопы», – запоздало упрекнул себя первый воевода. Скомандовал сигнальщику: «Два удара!»

Гулко ухнул полковой набатный барабан, еще раз, и вот уже подхватили эти удары барабаны тысяцких и сотников, и едва лишь первые ряды крымских конников начали было вертеть свое «чертово колесо», все пушки одновременно жахнули дробью. Рушницы зачастили, тоже доставая всадников. Полетели и каленые болты самострелов: посильно и им на таком расстоянии пробивать воловьи доспехи крьшцев. В один миг стройность колеса нарушилась. К тому же и кони начали падать не только от стрел и дроба, но и наступать на триболы, которыми были густо усеяны берега Лопасни.

Дробь пушек и рушниц, болты самострелов дружно прореживали черную тучу, и крымцы, не ожидавшие столь дружного и меткого огня, на какое-то время опешили, но вот взвилось грозное: «Ур-ра-агш!», и крымские всадники, стегая коней, понеслись в реку – вода забурлила, словно возмущенная тем, что ее покойный и вольный бег нарушен столь великим вторжением.

– Три удара! – крикнул Федор Шереметев сигнальщику и сам первым побежал по дороге.

Еще по одному выстрелу дали пушки, еще один залп рушниц, еще по одному болту пущено из самострелов и – наутек следом за князем-воеводой.

Левый берег Лопасни тоже засеян триболами, и это на какое-то время должно задержать нападающих, и полк успеет унестись за пару сотен саженей. А там рукой подать – холмы. Там тысяча, которая готова встретить растянувшихся в стремительной скачке крымцев.

Впрочем, многие русские ратники, не добегая до холмов, юркали – особенно, если слышали за спиной храп скачущего коня, – в ерник, там где он вплотную подступал к дороге. И это спасало надежно: всадники, захваченные погоней по дороге, не обращали внимания на тех, кто скрывался в густом подлеске.

Весьма разумно поступали смышленые мечебитцы, сохраняя свои жизни, верно считая, что и по лесу можно добежать до холмов и соединиться с основными силами полка. Воевода, как они понимали, не взыщет с них за столь малое ослушание.

С холмов встретили татар пушечными выстрелами, залпами рушниц и свистом каленых болтов, но разве остановишь стремительный вал. Передовые полегли, но следом скачут тысячи, и если бы они даже захотели осадить коней, им не удалось бы враз сделать это, да они и не хотели ослаблять удар. Трусость не в натуре татарских нукеров, да и кони их приучены без боязни перемахивать через сраженных лошадей и людей, стремительности скачки почти не снижая.

Сошлись уже с передовыми в рукопашном бою, но всего минут десять выдержала тысяча, а те, кто остался жив, кинулись в лес.

Торжество победы. Никто из крымцев не стал углубляться в лес за жалкими, как они считали, остатками гяуров. Лучше, посчитали, собирать брошенное ими оружие.

И – великая радость: найден в дорожной пыли неимоверно дорогой саадак. На зеленом замшевом поле словно сказочные цветы расцвели драгоценными камнями и жемчугом. Десятник – сотнику, в надежде получить повышение; сотник – тысяцкому; тот – темнику; а темник напрямую к Девлет-Гирею, минуя Дивей-мурзу. С гордостью положил саадак к ногам своего хана.

– Мы разбили не полк! Мы разбили больше. Мы разбили все, что мог противопоставить тебе, великий и могущественный хан, раб твой князь Иван.

– Ты получишь от нас достойную награду, когда мы воссядем в Кремле – столице возрожденной Золотой Орды.

В то самое время, когда Девлет-Гирей обещал то, чего еще не имел, в главную ставку русских войск прискакал гонец от князя Федора Шереметева. Ему надлежало сказать всего два слова: