Текст книги " Молодинская битва. Риск"
Автор книги: Геннадий Ананьев
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Через два дня Елена сама приехала в усадьбу к Воротынской, чтобы сообщить несчастной подруге все, о чем проведала.
– Митрополит у государя побывал, просил, не лишал бы живота верного слугу своего. Василий Иванович ответил, что такого в мыслях не держал. Не за измену заковал, а за нерадивость и за строптивость. Не люба ему, как он сказал, женитьба царя на мне. К владимирским и ярославским князьям якобы примкнул, а те упрямятся признать меня царицей.
– Да не может такого быть! – воскликнула княгиня. – Дома ни разу против Глинских и тебя ни одного слова не сказывал. А со мною не лукавил никогда.
– Верю, милая. Верю. Только как убедить царя, супруга моего?
– Так и убеди: напраслина, мол. Напраслина.
– Митрополит просил, – не обратив внимания на последние слова княгини, продолжала Елена, – не пытать невинного, на что царь ответил, что исполнит просьбу церкви. А когда митрополит попросил снять опалу вовсе, то отрезал круто. Пусть, дескать, кандалы поносит, верней государю служить станет. Да и другим, сказал, острастка, не перечили бы царю-самодержцу. На постриг в монахи тоже не дал согласия. Сказал грубо: таких воевод в монахи – жирно слишком, он ему еще самому нужен. Выходит по всему, можно надеяться.
Шли, однако, день за днем, месяц за месяцем, а на то, что царь снимет с князя Ивана Воротынского опалу, не было даже намека. Царь Василий Иванович словно бы забыл о своем опальном слуге, великая княгиня Елена совсем редко стала наведываться в усадьбу Воротынских, ответные визиты княгини в Кремль тоже редели; однако уезжать из Москвы в свой удел княгиня не собиралась, хотя и тосковало сердце ее по сыну.
В одном видела утешение, чтобы Никифбр привез сына к ней в Москву, но, увы, все ее просьбы разбивались об упрямство стремянного, который, хотя и с почтением, винясь всякий раз за непослушание, твердил одно и то же:
– Не следует, матушка, рисковать. Не ровен час. Вздумает царь вотчины вас лишить, коль дружину на сечу княжич водить перестанет.
А на рубежах княжеского удела, они и рубежи государства, в самом деле стало вдвое беспокойней после того, как князь Воротынский угодил в темницу.
Нет, ослушаний ни среди городовых и полевых казаков, ни среди дружинников не случалось. Бдели на сторожах отменно, город тоже готов был постоянно к тому, чтобы отбить возможное нападение литовцев, лазутчики исправно присылали сведения, загодя извещая воеводу Двужила и дворян о действиях врагов, ни один еще налет не привел литовцев к успеху, побитыми они уносили ноги восвояси, но это их никак не отрезвляло. Чуть очухаются и снова лезут получать по мордасам. Никифор водил дружину под стягом князя Воротынского, ибо княжич находился с дружиной во всех походах. На добром иноходце, в специально сработанной для походов люльке, которую нельзя было назвать ни вьюком, ни седлом, но удобная и красивая, достойная княжича. Люльку оплели частой кольчугой, которую специально для этой цели выковал кузнец. Конь тоже был защищен тегиляем,[132]132
Тягиляй – толстая стеганка, применявшаяся для защиты вместо кольчуги.
[Закрыть] поверх которого нашита была еще и панцирная чешуя. При княжиче всегда находились телохранители, самые умелые мечебитцы, знаменосцы и сам Никифор Двужил. К этому привыкла дружина и, как считал Двужил, сиротить ее без нужды не стоило.
Постепенно настойчивость княгини спадала, она была беременна, и заботы о новом ребенке все более ее занимали.
Она очень хотела девочку.
Так вот и сплелись в тугой жгут горе, тревога и надежда. Она-то, вроде бы задавленная горем и тревогами, давала силы, потому и шла в княжеской семье жизнь обычной чередой, лишь грусть, постоянная, не уменьшающаяся будто пропитывала стены теремов и палат.
Как бы то ни было, ребенок родился в то самое время, в какое ему надлежало появиться на свет божий. Вопреки ожиданиям и мольбам княгини, родила она сына.
Еще одного представителя и продолжателя рода Воротынских. Еще одного воеводу. Назвали его Михаилом.[133]133
Воротынский Михаил Иванович (ок. 1510–1573) – князь, полководец, ок. 1551 г. получил почетный титул «царский слуга». В 1552 г. при взятии Казани фактически возглавлял Большой полк, неоднократно командовал русским войском на южной границе. В 1562–1566 гг. подвергся опале, в 1566 г. получил чин боярина, в конце 60-х возглавил Сторожевую службу и засечные черты на южных границах, в 1571 г. подписал Устав сторожевой службы. Руководил русской армией в Молодинской битве 1572 г. В 1573 г. арестован по ложному доносу, умер от пыток. Удел был ликвидирован.
[Закрыть] Как ни радостно было это событие, печаль все же не покинула усадьбу Воротынских. Печаль и – тревога. Она еще усугубилась приездом в Москву Никифора Двужила. Один он приехал, без княжича, что весьма насторожило княгиню. Скрывает, может, что-то, не все ладно с сыном, вот и не привез? Княгиня начала было упрекать Никифора, отчего хоть на недельку не привез (кто узнает, если тайно), но тот спокойно ответил:
– Не сомневайся, матушка, беды никакой с княжи чем не случится. На Волчий остров я его отправил под пригляд Шики.
– Неужели, думаешь, я не соскучилась о дитяти? Сердце разрывается. Покойней мне было бы, если бы под крылом моим он был.
– Вот и поехали, матушка, домой. Не век же тебе в постылом городе сем вековать. Князю не поможешь, а себя мучаешь. За тобой я приехал. И за младшим княжичем. А если ты здесь будешь, матушка, да оба княжича, отберет вотчину царь Василий Иванович.
– Прав ты, но давай договоримся так: никуда из Москвы я не уеду, пока с князя царь опалу не снимет. Княжич Владимир пусть водит дружину. Так, видно, Богу угодно.
– Княжича Михаила я тоже увезу. Пусть они вдвоем воеводят.
– Нет! Сына младшего не дам!.
Так властно обрезала, что отбила Никифору охоту продолжать разговор. А княгиня, поняв, что незаслуженно обидела вербного слугу, смягчилась:
– Понимаю, ратному делу княжича тебе учить, но пусть подрастет. Пусть пока старший один водит дружину.
Только года через полтора Никифор вновь заявился в московскую усадьбу Воротынских. На этот раз с Владимиром. От горшка – два вершка, а в бехтерце, с чешуйчатыми узорами на груди. Расстарался для воеводы-дитя старый княжеский кузнец, даже меч по росту выковал.
Рукоять узорчатая, серебром чеканена, а ножны обтянуты пурпурным сафьяном, шитым жемчугом. Шелом островерхий с бармицей[134]134
Бармица – кольчужная железная сетка, прикреплявшаяся к шлему для защиты шеи.
[Закрыть] из серебра, будто кисеей нежной спускавшейся на плечи, уже не по возрасту широкие.
Некинулся в объятия матери, а чинно поклонился ей, сняв шелом, и княгиня поняла состояние воеводы-ребенка, сдержав слезы радости и умиления, подыграла ему:
– Здравствуй, князь Владимир. Милости прошу. Торжественность встречи нарушил княжич Михаил, отчего-то испугавшийся брата, когда тот подошел к нему. Прижался к няньке и никак не оторвать его от подола. Хныкать даже начал. Пришлось унести его в детскую.
– Не ласково встретились братья, – сокрушенно вздохнув, проговорила вроде бы для себя княгиня. – Плохая примета.
– Не накликай беду, матушка, судьбы людские не подвластны людям. Только я так скажу: у князя Владимира сердце доброе, отзывчивое. К тому же – смышленый он. Из ранних. А коль не черств душой да голова на плечах, не станет вредничать, не пойдет на ссору.
– Дай-то Бог, – вздохнула княгиня и спросила: – Долго ли намерены гостить?
Ответил Никифор:
– Воля князя Владимира и твоя, матушка. Если тревожных вестей не получим, можно и подольше.
К матери прильнул старший сын лишь тогда, когда они остались одни. В домашней одежде он не только стал внешне похож на обычного мальчика, но словно почувствовал это сердцем и внутренне изменился неузнаваемо, ласково гладил руку матери, обнявшей его, а глаза княжича затуманились слезами.
– Трудно, сынок? Иль свыкся уже? – спросила, глотая слезы, княгиня.
Михаил всхлипнул, и мать, гладя его по голове, принялась утешать:
– Все образуется. Бог даст, вернется в вотчину свою отец твой, возьмет дружину под свою руку, ну, а пока, сынок, не забывай, что ты – князь, ты – старший в роду.
Ничего не ответил сын, продолжая всхлипывать.
Миновала неделя, братья подружились, младший уже без страха встречал старшего, когда тот приходил к нему поиграть в доспехах, с мечом и даже с колчаном стрел и луком – княжичу Михаилу особенно нравился колчан расшитый и стрелы с перьями на конце, и когда подходило время оканчивать забавы, нянька едва-едва уговаривала его вернуть колчан брату. И глядя на то, как крохотными ручонками своими тужится младший княжич натянуть тетиву и пустить стрелу в цель, хотя сам едва лишь научился твердо стоять на ногах, мамки и няньки судачили меж собой: «Ратник растет. Тоже, видать, станет воеводою». Во время одной из таких игр на полянку у терема торопливо вышел Никифор – и к княжичу Владимиру:
– В удел, князь, спешить нужда. Литовцы малый поход готовят.
Младший князь Воротынский не захотел отдавать брату лук и стрелы, как его ни уговаривали, и Владимир махнул рукой.
– Пусть играет. Оставляю.
Княгине Никифор сообщил о том, что гонец прискакал, двух коней загнав, и что он с княжичем в дорогу спешно отправляется.
Короткие сборы, и вот уже к крыльцу подводят для старшего княжича оседланного коня. Княгиня, спокойная внешне, ласково обняла сына, перекрестила.
– Пресвятая Дева Мария, замолви слово перед сыном своим Иисусом Христом, чтобы простер он над головой моего чада руку свою. – Еще раз перекрестила. – С Богом, князь! Помни, нынче ты – защитник удела нашего. Не оплошай. Блюди совесть свою…
Поклонился княжич матери, братцу, которого тоже вывели на крыльцо и который не выпускал из рук ни лука, ни колчана, вовсе не понимая, что происходит, поклонился и челяди, высыпавшей провожать юного князя, и, опершись на руку Никифора, вспорхнул в седло.
Никифор (двужил он и есть двужил) взял резвый темп, лишь иногда переводил коней на шаг, чтобы передохнули, не обезножили бы, а привалы делал короткие, даже костры не велел разводить. Медовуха с холодным мясом и на обед, и на ужин. Еще умудрялся на этих коротких привалах рассказывать княжичу о предстоящем бое с врагами да о том, какие меры нужно принять для успешного отражения набега литовцев.
В указанный лазутчиками день литовская рать не появилась. Что? Отменили малый поход или не управились к сроку? Неопределенность всегда тревожит. Выбивает из колеи. Никифор, однако, от имени князя Владимира повелел всем оставаться на своих местах, костров не разводить, коней не расседлывать. Даже на ночь. Лишь отпустить подпруги.
Коням ничего, овса набито в торбы, трава вокруг – по самое брюхо, а вот ратникам ночью – зябко. Особенно неуютно на заре, когда седеет от инея трава на полянах и одевается серебристым кружевным узором перелесок на опушках. Тут бы самое время к костерку руки протянуть, увы, не велено. Стало быть, терпи.
Впрочем, ратникам терпение – не в новинку.
День миновал. Утомительно тягучий. Ночь настала, а ворогов все нет. Не шлют никаких вестей и дозоры из казаков-порубежников. Чего бы не разжечь костров? Двужил тем не менее тверд как кремень:
– Не сметь! Не из кисеи, чай!
Подошло серпуховское ополчение. Невеликое. Пожадничал воевода, которого о подмоге просили, не стал трогать полки, которые с весны без дела стояли на Оке, ожидая возможного татарского набега. Но его оправдать вполне можно: всем памятна недавняя хитрость Мухаммед-Гирея, который малыми силами ударил по верхнеокским городам. А кто подтвердит, что малый поход, который готовят литовцы, не коварный план, задуманный совместно с крымцами? Оттого не стал рисковать главный воевода окской рати, а послал лишь городовых казаков и добровольцев из обывателей.
Что ж, и на том спасибо. Их можно поставить во вторую засаду. Поближе к Угре. Если первую сомнут литовцы с ходу, на второй – споткнутся. И время – главное, на что сделал ставку Двужил, – будет выиграно, литовская рать потеряет стремительность, растянется, что даст возможность дружине княжича Воротынского сделать победный удар.
– Если Белев пришлет рать, ею серпуховцев усилим, – высказал свою мысль Никифор Двужил.
Но белёвцев так и не дождались. Те даже к шапочному разбору не успели. Долгожданные дозоры начали возвращаться с сообщениями о пути, которым шла литовская рать, и ее численности. Сообщения те внесли успокоение: тем путем идет враг, где засада. Одно плохо – велика его рать, более той, о какой сообщил лазутчик. И обоз знатный. Стало быть, нет сомнения в успехе.
– Сколько ни придет, а встречать будем, никуда не денемся, – заключил Двужил. – Не прятаться же за стенами городов, не скрестив мечи. В крепость отступить всегда успеем, если уж невмоготу станет. А пока с Божьей помощью бой дадим. Авось отобьем. Не дозволим грабить деревни и села вотчинные.
Авось – это, конечно, к слову. Двужил все предусмотрел. И то, что по лесной дороге растянется литовская рать, поэтому и не сможет навалиться сразу всей мощью, начнет перестраиваться, вот тут в самый раз с боков засыпать стрелами, взять в мечи и копья, а уж после того – с тыла навалиться.
План удался на славу. Передовой отряд (человек пятьдесят) засада пропустила, не выказав себя. Там, дальше, его окружит вторая засада, что близ Угры, и постарается не выпустить никого. Впрочем, если кому и удастся ускакать, все едино толку от этого никакого не будет.
Через короткий срок появились и основные силы. Не очень-то насторожены всадники. Да и то сказать, от передового отряда никакого предупреждения нет. Уверены литовцы, что поход их окажется внезапным для князя-отступника и, быть может, роковым. Если сын Ивана Воротынского попадет им в руки, вынудят они его воротиться под руку Сигизмунда. Вынудят. Чего бы это ни стоило.
Разорвал тишину лесной глухомани залп трех рушниц, кони и всадники первых звеньев повалились на землю, словно умелой рукой косца подсеченные. Болты завжикали каленые, железные доспехи шутя пробивающие. Бой начался.
Литовцы быстро пришли в себя от столь неожиданной встречи и поступили тоже неожиданно: спешившись и прикрывшись щитами со всех сторон, медленно и упрямо пошли на сближение с засадой.
Засадникам ясно, что все они полягут в сече, случись хоть малая заминка с боковыми ударами, ибо засада готовилась против конницы, которой в сыром логу с густым орешником не очень-то сподручно, а вышло вон как. Теперь равные у них условия, только литовцев вчетверо больше, да и ратники они опытные. Рушницы теперь уже стреляли не залпами, а какая быстрей заряжалась. Бьют смертельным боем почти в упор, самострелы болтами отплевываются, а строй литовцев словно не редеет – мигом смыкаются щиты, где случается прореха.
Что ж, пора выхватывать мечи и сабли из ножен, темляки[135]135
Темляк – тесьма, шнур, бечевка на вещи, надеваемая на руку.
[Закрыть] шестоперов надевать на запястья.
– Вперед!
И в этот самый момент высыпали из лесу, позади литовского строя, казаки и одоевцы. Тоже пешие. Они, быстро оценив положение, разделились. Частью сил принялись обсыпать тех литовцев, что ждали, когда спешившийся отряд сомнет засаду, а частью – кинулись на помощь товарищам. Литовцы оказались в окружении.
Очень разумный ход. Собственно, он и решил исход боя. Воевода литовский повелел еще нескольким сотням своих всадников спешиться и послал их на засаду, еще сотне велел спешиться, чтобы очистить лес от стрелков справа и слева, остальным же попятиться, чтобы не понести ненужные потери от стрел, этим-то и воспользовался Двужил.
– Вели, князь, дружине в дело!
– Хочу и сам с вами.
– Повремени, князь, пока рука окрепнет. Годков пяток еще не пущу. Не настаивай. Вели дружине в сечу. Немешкай.
– Да благословит вас Бог, вперед!
Бой утих еще не скоро. Литовцев полегло знатно, лишь какая-то часть сумела рассыпаться по лесу, остальные сложили оружие.
На щите, как говорится, въезжал княжич в стольный город удела, дружина горделиво гарцевала, следом за ней так же гордо, пеше и конно, двигались казаки городовые и рубежные, стрельцы и ополченцы; замыкали колонну пленные и захваченный литовский обоз. Длинный хвост. Намного длинней рати князя Воротынского.
Колокольным звоном встречал город воеводу-ребенка, улицы ликовали, кланялись княжичу и дружинникам его. И немудрено: почти все ополченцы живы, дружина сама тоже не поредела, вотчина обережена от разграбления, город не подвергся осаде, к тому же прибыток весомый – лошади, телеги, сбруя, оружие и доспехи да впереди еще выкуп за пленных. Каждый ополченец получит свою долю, и хватит той доли на безбедное житье до самой, почитай, смерти. Еще и детям останется, если с разумом распорядиться обретенным в сече богатством. Вдовам и сиротам двойная доля. Хоть как-то это их утешит.
После торжественного богослужения духовный отец князя Ивана Воротынского, взявший заботу и о душе княжича Владимира, посоветовал:
– Поразмысли, княжич, не отправить ли государю нашему, Василию Ивановичу, из полона знатных литовцев? И гонца не снарядить ли? Глядишь, подобреет царское сердце, снимет он опалу с батюшки твоего, князя Ивана Михайловича.
– Иль сына его оковать повелит, – возразил Двужил. – Может, успех ратный княжича вовсе не к душе царю окажется. Тут семь раз отмерить нужно, прежде чем резать.
– Риск есть, – согласился духовный отец князя. – Не ведаем, по какому поводу попал князь наш в опалу.
Если изменником наречен, то и сыну жизни вольготной царь не даст, чтоб, значит, мстителя не иметь…
– Посчитает царь, будто ловко сыграно с литовцами в паре, чтоб пыль в глаза пустить, отвести подозрение от опального князя, – поддержал эту мысль священнослужителя Никифор Двужил. – Послать, думаю, одного гонца и ладно на том. И не царю-батюшке, а главному воеводе порубежной рати в Серпухов. А то и от этого воздержаться. Решать, однако, княжичу. Ежели рискнуть намерится, Бог, думаю, не оставит без внимания благородство его.
Недолго, по малолетству своему, раздумывал княжич, спросил только:
– Считаешь, святой отец, батюшке моему поможет, если пленников знатных государю отправим?
– Надо думать поможет, но вполне дело и так обернется, что и на тебя может опала пасть. Тогда и тебе сидеть в оковах иль на плахе жизнь кончить. Но вдруг все же смягчится сердце царское от вести о славной победе и от подарка щедрого?
– Шли гонца к царю! – твердо решил княжич. – И две дюжины пленников.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Царь Василий Иванович остался весьма доволен присланным Владимиром Воротынским полоном. Он ждал посольство из Литвы, переговоры предстояли трудные, ибо литовцы обвиняли россиян в нарушении условий перемирия, не имея тому веских подтверждений. Во время переговоров ведут себя нагло. Слышат только то, что говорят сами. Но на сей раз он им быстро собьет спесь, представив (вот они ваши голубчики-разбойники, любуйтесь ими) неоспоримые доказательства вероломства самой Литвы.
«Поглядим, как станут изворачиваться! – предвкушая торжество свое на переговорах, размышлял Василий Иванович. – Поглядим!»
Однако даже не подумал о том, чтобы снять опалу с князя Ивана Воротынского в благодарность за верную службу ему, царю, сына его.
Царь совершенно не казнился, что оковал воеводу за якобы нерадивость ратную, хотя знал, что не он виновен в трагедии, постигшей Русь. Князю Андрею, но, главное, князю Вельскому кару нести, но не поднялась рука на брата и на племянника. И все же Василий Иванович был благодарен за присланный гостинец и не захотел дознаться, с умыслом ли, в угоду князю Ивану Воротынскому свершен был малый поход литовцев, не обман ли задуман сыном опального князя, чтобы задобрить его, государя, а затем переметнуться со всем уделом в Литву. Ради такого лакомого куска литовские правители могли не пожалеть сотню-другую соплеменников.
В уделе князя Воротынского ждали-пождали добра или худа, но все оставалось, как прежде. Княгиня несколько раз виделась с Еленой, та обещала ей посодействовать, чтобы муж сменил гнев на милость, но усилия женщин тоже оставались без последствий.
Освобождение пришло лишь через несколько лет, когда великая княгиня Елена родила наследника престола, нареченного Иваном.[136]136
Иван IV Васильевич Грозный (1530–1584) – великий князь всея Руси с 1533-го, первый русский царь с 1547 г.
[Закрыть] На радостях царь помиловал всех сидевших в застенках Казенного двора и даже князя Федора Мстиславского,[137]137
Мстиславский Федор Михайлович (?-1540) – князь, воевода, принадлежал к княжескому роду Гедиминовичей. Выехал в Россию в 1526 г., стал удельным служилым князем и боярином. Получил от Ивана III вотчины, которые были вскоре отобраны. Дважды, в 1529 и 1531 гг., давал запись на верность Ивану III, обещая отказаться от сношений с Литвой, вскоре оказался в опале.
[Закрыть] которого уличили не без основания в попытке сбежать в Литву. Принял освобожденных царь милостиво, вернул им все их привилегии и только Мстиславскому и Воротынскому запретил покидать Москву.
С сожалением воспринял этот запрет князь Иван Воротынский. Значит, не совсем снята опала, не доверяет, выходит, царь ему, верному слуге своему, защитнику, радетелю Русской Земли, но что ему оставалось делать? Поперечишь – вновь окуют.
Дома князя – радость. Баня натоплена. Накрыт пышный стол. По велению княгини послан гонец к княжичу Владимиру, чтобы скакал в московский дворец повидаться с отцом родным и вел бы с собой малую дружину.
Увы, решение княгини супруг не одобрил. Когда она, нежно прижавшись к нему, сказала, что через несколько, дней прискачет сын их и вся семья будет вместе, князь Иван усомнился:
– Ладно ли это будет? Прискачет, а царь и его из Москвы не выпустит. Негоже такое. Пусть удел блюдет. А свидеться, Бог даст, свидимся. Жизнь еще долгая впереди.
Тут же послали второго гонца к сыну, чтобы тот повременил с выездом.
Нелюбо это княгине, но она в конце концов согласилась с мужем, и они, посоветовавшись, решили, что княгиня месяца через два поедет в удельный град с младшим княжичем и побудет там какое-то время, поживет с сыном, лаская и голубя его.
Потихоньку-помаленьку жизнь входила в привычное русло. Царь, казалось, более не гневался на Ивана Воротынского, и тот был весьма этим доволен, но не отступал от своего же решения впредь в разговорах с царем только играть в откровенность, взвешивая каждое слово, прежде чем произнести его. Теперь он станет более заботиться о личной выгоде, нежели выгоде державы. Гори оно все синим пламенем, лишь бы вновь не попасть в оковы.
На исходе лета (третий год завершался с того дня, как царь снял с князя опалу) Василий Иванович стал собираться на осеннюю охоту на любимое свое место в Озерецкое близ Великих Лук, намереваясь там провести месяца два. В число бояр и князей, каких наметил взять с собой царь, вошел и князь Иван Воротынский. Ни радости тот не проявил, ни печали. Раз царь зовет, не станешь же отказываться, хотя куда милей была бы для него охота на Волчьем острове. Дома. У себя. Где волен поступать не по царскому желанию, а по своему. Там ты сам себе хозяин.
И вот, словно в угоду его настроению, случилось непредвиденное: не поберегся после бани князь Иван Михайлович, испил слишком холодного кваса да еще на зябком ветерке постоял долгонько, вот и остудился, заметался в жару, – какая тут охота? Все бы ничего, хворь отступит, здоровье воротится, но непокой душевный имел место при одной мысли, как бы государь не посчитал, будто лукавит слуга его, не желая ехать на охоту, и непокой этот усилился, когда Василий Иванович прислал своего лекаря в княжеский терем. Вроде бы заботы ради, на самом же деле, и это лекарь не скрывал, прознать, не притворяется ли князь.
До гнева обидно Ивану Михайловичу, понявшему, что царь так и не проникся к нему полным доверием. Он твердо решил не ехать с царем на охоту, если даже станет ему лучше в день выезда.
«Без меня обойдется! Коль оборвалась нитка, как ни старайся, без узелка не соединить…»
Не подумал всерьез о последствиях такого шага. А они проявились совсем скоро: царь занемог на охоте, да так сильно, что его едва успели довезти живым до Москвы, где он вскорости скончался, успев лишь продиктовать духовную. Князя Воротынского, своего ближнего слугу, царь в духовной обошел вниманием – не ввел даже в состав совета Верховного, которому надлежало вместе с царицей Еленой опекать царя-младенца и решать державные дела. Обида захлестнула князя Воротынского сверх меры, и он решил, не извещая царицу Елену, уехать в свою вотчину.
«Авось не хватятся. Забыли обо мне! Кому я нужен?!»
И к самому ко времени, как говорится, прискакал из Воротынска гонец с тревожной вестью: воевода Никифор извещал, что от лазутчиков приходят вести, будто Крым готовит целый тумен для набега, одно крыло которого пойдет на Литву, другое на верхнеокские земли; Литва же, в свою очередь, намеревается «погулять» до самой до Оки, зовя ради этого в помощники атамана Дашковича. Чем не предлог оправдать свое самовольное отлучение: ради, мол, своей вотчины, ради безопасности украин российских?
Но почему же было не рассказать о столь тревожной обстановке царице Елене, не получить ее дозволения спешить в свою вотчину, так нет – гордыня не позволила.
Затмила она здравый смысл, который мог бы удержать князя-воеводу от очередного опрометчивого поступка, ибо в тот же день, когда княжеский поезд покинул Москву, царице Елене об этом было доложено. И кем? Самим князем Овчиной-Телепневым-Оболенским,[138]138
Овчина-Телепнев-Оболенский Иван Федорович – князь, боярин, конюший и воевода. Участвовал в нескольких литовских походах и битвах с татарами. Восхождение по служебной лестнице началось после его знакомства с молодой женой Василия III Еленой Глинской. Уже в 1532 г. считался официальным фаворитом княжеской четы, а после смерти Василия III стал фаворитом Глинской, которая была регентшей при малолетнем сыне. (По некоторым версиям Овчина-Телепнев является отцом Ивана IV и его брата Юрия.) Жестоко расправился со своими противниками. После смерти Глинской посажен в тюрьму, где его уморили голодом и жестоким обращением.
[Закрыть] о котором злые языки поговаривали, будто был он любовником Елены Глинской еще до венчания ее с царем Василием Ивановичем и будто бы царь-младенец – его сын. Пойди проверь, досужий ли это вымысел, либо сущая правда, верно лишь то, что царица Елена приблизила к себе, не скрывая этого, князя Овчину-Телепнева до осудительного неприличия. Но тот не просто доложил царице о том, что князь Воротынский покинул Москву, а он настойчиво посоветовал:
– Вели, моя царица, догнать и оковать беглеца. Не отменил в своей духовной покойный Василий Иванович запрет выезжать из Москвы Ивану Воротынскому. Случайно ли? Вполне может переметнуться в Литву, великий урон нанеся украинам твоим, владычица. Его примеру могут последовать князья Одоевские и Белёвские.
Царица Елена не согласилась:
– А если не намерился изменять, тогда как? Поступим иначе. Ты, Иван Федорович, извести серпуховского воеводу, пусть установит догляд за князем Воротынским. Да и за его сыновьями тоже.
– Опрометчиво поступаешь, моя царица.
– Пусть так. Но – погодим. И поглядим. Пошли и ты своих верных людей в речную рать. Особенно в Коломну. К главному воеводе Ивану Вельскому.[139]139
Вельский Иван Дмитриевич (?-1571) – боярин и воевода в Ливонской войне и походах против крымских татар. С 1565 г. первый боярин земщины.
[Закрыть] Ни одного его неверного шага тоже не упусти. Вельский с Воротынским может сговориться.
Знай обо всем этом князь Иван Воротынский, тут же поспешил бы обратно в Москву, но он спокойно ехал в свой удел, обдумывая те меры, какие необходимы для защиты удела и рубежей Земли Русской, но главное, горя нетерпением встретиться с сыном, загодя радуясь той встрече. Он пытался даже представить себе своего старшего сына, в его воображении он представлялся крепкотелым, с пригожим лицом, как у княгини, и умным добрым взглядом – все, что прежде рассказывала княгиня об их первенце, он кратно преувеличивал в своих мыслях.
Он не ошибся в своих ожиданиях. Княжич и впрямь предстал перед отцом не птенчиком, едва оперившимся, но – мужем. Сразу бросилось в глаза князю-отцу гибкое и сильное тело не изнеженного баловня, а ратника. Взгляд острый, хотя и была смягчена эта острота слезами радости, застлавшими глаза юноши.
Поначалу княжич, словно совсем взрослый воевода, поклонился поясно отцу, но на малое время хватило у него сил играть эту роль, не совладав с собой, кинулся в отцовские объятья и прижался к его все еще могучей груди.
– Счастье-то какое Бог дал, – умиленно повторял князь-отец, прижимая к себе сына и похлопывая по тугой спине. – Счастье-то какое!
Но нежность эта не могла быть долгой. Они – мужчины. Они – воеводы. Отец мягко отстранил сына, сказав:
– Ну, будет!
Князь шагнул к Никифору Двужилу, который стоял в ожидании, когда на него обратит внимание государь его, поклонился низко, затем взволнованно заговорил:
– Я всегда верил в твою преданность моему дому, но то, что ты сделал для меня, я даже не могу оценить! – И он снова низко поклонился своему стремянному.
Настало время и Никифору степенить князя:
– Будет, воевода. Иль мы дети, в куклы играющие. Я поступал по чести. А каков твой сын в сече, сам поглядишь, тогда и скажешь свое окончательное слово.
– Знаю и без того – худу не научил. Но ты прав, не стоит уподобляться слезливым бабенкам. – Голос его окреп, зазвучал властно: – Готовь дружину к встрече со мной. Славно она потрудилась без меня, хочу знатно ее наградить: каждому – по новой кольчуге и по золотому рублю. А тебе, Никифор, и Сидору Шике – милость особая. Вдвое земли вам добавлю с селами и велю новые терема срубить. Каждому по чину. И вот еще что: младшего моего бери в обучение. Княгиня по слабости своей не пустила его к тебе, а теперь наверстывать нужно упущенное.
– Постараюсь, князь. Завтра же начну.
Начать-то он начал, смог по-настоящему приобщить к ратному делу и князя Михаила, хотя сейчас события повернули в такое направление, о каком обычно говорят: «Не дай, Господи!»
Началось с того, что на одной из сторож, стоявших на засечной линии между Козельском и Воротынском, казаки-порубежники перехватили литовского вельможу, которого сопровождала внушительная охрана. До стычки дело не дошло лишь потому, что благородный гость сдержал своих телохранителей, а казакам сообщил:
– Мы с миром к князю Воротынскому посланы Сигизмундом.
Поверить казаки поверили, но свою охрану учредили, хотя и негодовал вельможа. С великим шумом, таким образом, прибыл к князю Воротынскому польско-литовский посланец, хотя надлежало, по цели его визита, тайно появиться в княжеском дворце.
Шум литовцами был задуман с умыслом: князь вынужден будет учитывать, что их встреча получила огласку и скорее согласится на предложение, понимая, что в противном случае он все равно окажется под подозрением, а при желании его противников в Кремле может быть обвинен в измене и даже казнен. Выбор у князя, таким образом, сужен до минимума.
Представ пред князем Воротынским, вельможа заговорил, вовсе не заботясь о том, чтобы прежде палату покинули сопровождавшие его казаки.
– У меня, князь, письмо тебе от самого Сигизмунда, а меня твои люди доставили как преступника!
Князь Иван Воротынский, сразу поняв, какая угроза нависла над ним, ответил резко:
– Я присяжный одного повелителя – царя Российского великого князя Ивана Васильевича. Если твоему королю что-либо нужно, пусть шлет к нему послов. Письмо своего короля вези обратно!
Посланец, уже протянувший было князю пакет, подержал его, подержал, надеясь, видимо, что князь передумает, затем положил на прежнее место – в дорожную суму-калиту, с явным сокрушением молвил:
– Выходит, окольничий Лятцкий солгал, сказавши, будто имел с тобой, князь, уговор? Несдобровать, значит, окольничему. Ой несдобровать! Мой король не жалует лжецов.
Опешил князь Иван от такого нахальства, не вдруг нашелся, что сказать в ответ, литовский же посланец продолжал:
– Не стоит удивляться, князь. Тебе же хорошо известно, что князь Симеон Вельский и окольничий Иван Лятцкий присягнули моему королю.
Вот это – новость. У князя Ивана перехватило дыхание от такой дерзости литовцев, так удачно выбравших время для мести за то, что когда-то возвратился он в свое исконное отечество, покинув Казимира. И не один. Уговорил тогда и других князей ветви Черниговской.
Приказал князь гневно:
– Взашей гоните! За рубеж удела моего! За рубеж России!
Не то решение принял князь. Ой не то. Оковать бы посланца Сигизмундова и свести в Москву, к царице Елене, но в горячке не подумал о последствиях сделанного опрометчивого шага.
На худой конец самому бы скакать в Москву. Но и этого князь не сделал. Думал, конечно, об этом, но так некстати татарская сакма прорвалась через засечную линию, опередив на пару дней весть лазутчика. Обратный путь сакмы верный человек из степняков передал, оттого ее не выпустили. Сам князь повел дружину, чтобы отсечь отход грабителям. Сакму, как стало привычно княжеской дружине, казакам и стрельцам сторож, побили, награбленное татарами вернули хозяевам. Даже с лихвой. Ни одного татарского коня, ни одной сабли, ни одного доспеха, ни одного пленного татарина не взял себе князь, все раздал смердам, чтобы поскорее те встали на ноги, и это возвышало его в глазах подданных.
