Текст книги " Молодинская битва. Риск"

Автор книги: Геннадий Ананьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 32 страниц)

– Нет! Не поведу рать в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:

– Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если не могли девлеткины шесть туменов сломить меньше десятка тысяч твоих ратников. Прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы. Кишка у них тонка против нас! Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары турецкие. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом. Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

– Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» Сдержал, однако, себя, едва пересилил, так велико было недоумение. И еще – обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь, так же как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился…

«Иль я о Земле Русской не забочусь? Я же – Владимирович!»

Вполне справедливый вывод, что царь не доверяет, как прежде, князю. И виной тому не столько доносы Фрола, сколько всё более захватывающая уверенность царя Ивана Васильевича, что вокруг его гнезда одни только отбросы, которые не уберешь и с которыми просто приходится мириться, но обращать на них внимание нет нужды. Он, самодержец, один принимает решения. Только он. Остальным следует безропотно исполнять его волю, аки рабам.

Позже князь Михаил Воротынский узнает, что не только он советовал царю, отказавшись временно от противоборства за Ливонию с тевтонцами, ляхами и шведами, собрать всю рать в один кулак и двинуть ее на Крым. Многие разумные воеводы, даже бояре и дьяки, считали, что не сыскать лучшего момента для того, чтобы покончить с разбойничьим гнездом, единственным оставшимся гнездом чингисхановским против России, вернуть исконно русские земли в лоно матери-родины. Особенно рьяно настаивали на том, чтобы прекратить ливонскую войну, – войну с христианским миром, а наказать Крым, угнездившихся там жестоких разбойников, – Адашев, Сильвестр и Михайлов. Они убеждали царя, всяк своими доводами, в выгоде для России разгрома Крымского ханства, но не воспринимал разумные те советы самодержец, а почему, объяснять не счел нужным. И так и эдак прикидывали сторонники удара по Крыму, но не находили особых препятствий для него.

Если страшится царь Иван Васильевич пути неведомого для полков, то зря. Казаки (они же русские люди!) укажут и броды, и переправы, а Ертоул с посохой в два-три месяца наведет гати и мосты, и можно будет двигаться без помех. Не следует забывать, что и бродники,[187]187
  Бродники – разноплеменные бродячие группы, жившие в степях Северного Причерноморья и участвовавшие в военных походах Руси.


[Закрыть] на всех реках занимающиеся переправой купеческих караванов, тоже русские. Разве не помогут они своим, родным христианам. Справа и слева рать тоже оберег имеет: справа казаки Вишневецкого прикроют, слева – черкесы.

Если султана турецкого опасается дразнить, ибо тот считает Тавриду подвластной себе, то тоже без основания. Турция – это тебе не Швеция, Польша, Империя и Ливония, которые вместе против России стоят. Даже не успеет опомниться, как падет Крым. А потом, если и пошлет янычар воевать русскую рать, разве трудно их будет назад в море выпроводить. К тому же Сербия, Молдавия, Валахия, Болгария и Венгрия ополчатся против неверных. Да и Империя, если не поможет ратью, то мешать, во всяком случае, не станет.

Не это, значит, на уме у царя. Намерен, видимо, использовать крымцев в борьбе за Ливонию. Только и тут резона никакого нет. Ляшцы и ливонцы золота не жалеют, натравливают хана на Москву, и коварство ханское уже не один десяток раз изведано. Даже когда вроде бы на Литву походом идет. Все едино верхнеокские русские земли пограбит, полон поимеет.

Увы, какими соображениями руководствовался царь, никому доподлинно было неведомо – труса ли он праздновал, схитрить ли хотел либо просто упрямился, – только дорого обошлась России та неразумность царская. Очень дорого! Лилась кровь христианская, пылали города и веси, тысячи полоняников продавались в рабство до тех самых пор, пока мощный кулак Потемкина не обрушился на Крым,[188]188
  …пока… кулак Потемкина не обрушился на Крым… – Потемкин Григорий Александрович (1739–1791), государственный и военный деятель, в 1789 г. участвовал в походе на Крым, завершившийся его присоединением к России, за что Потемкин получил титул светлейшего князя Таврического.


[Закрыть] разметав поганое гнездо.

Но, может, в том князья с боярами тоже виноваты, что не настояли на своем. Взять хотя бы того же Воротынского. Легко покорился упрямому государевому «нет!». Изловчился поскорее передать полк Правой руки главному воеводе, с благословения царя вернулся в удел блюсти рубежи земли русской.

А Ивану Васильевичу есть ли нужда удерживать возле себя многознайку. Он с легкостью душевной отпустил его. Только предупредил:

– Послов своих больше не шли ни в Крым, ни в Литву. Посольский приказ для того у меня имеется.

– Лазутчиков, государь, а не послов. Чтоб не слепыми в уделе на украинах твоих сидеть.

Промолчал Иван Васильевич. Не сказал ни да, ни – нет. Как хочешь, стало быть, так и поступай.

Воротынский, естественно, понял, как ему выгодно: молчание – знак согласия.

Потянулись годы порубежные: погони по ископотям сакм, которые шныряли беспрестанно, и ожидание каждую весну и каждое лето большой крымской рати. Хотя Челимбек и ципцаном извещали лишь о том, что Девлет-Гирей копит пока силы, все же не отступал Разрядный приказ от заведенного правила: пять полков с ранней весны до поздней осени стояли в городах-крепостях на берегу Оки. Если приходил полк в Одоев – хорошо, если не приходил – еще лучше. Хлопот меньше. А с сакмами вполне справлялась дружина княжеская совместно со сторожами.

Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз доверял либо Никифору с сыном, либо одному Косьме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не отталкивал, но ответственных поручений не давал. По мелочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.

Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела порубежные отнимали почти все время, приковывали к себе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном.[189]189
  Воротынский Иван Михайлович (?-1627) – князь, воевода. Руководил подавлением восстания казанских татар и черемисов 1583 г. Противник Бориса Годунова, в 1585–1587 гг. подвергся опале и ссылке, с весны 1605 г. боярин. Один из руководителей восстания Болотникова (1606–1607 гг.). участвовал в низложении царя Василия Шуйского, член Семибоярщины, в 1610 г. арестован, освобожден в 1612 г.


[Закрыть] Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и – к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой.

Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом, Бога молит, чтобы и впредь все шло так же ладно. О царствующем граде даже не помышлял.

Увы, человек не волен распоряжаться собой – по жизни ведет его судьба, предопределенная Всевышним.

Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на аргамака и – к победителям. Ободрить добрым словом героев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить добрым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.

– Печальная весть, мой князь! Царица наша Анастасия приказала долго жить.

– Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а – надо же.

Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли своей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения?

– Откуда горестную сию весть получил? – спросил князь Фрола.

– Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь.

Старается Фрол печаль на себя напустить, очень старается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость.

«Будто его, Фрола, время пришло? Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими окажутся!»

Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов князю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рассказал, что Адашев с Сильвестром удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берут боярин Алексей Басманов и сын его, кравчий[190]190
  Кравчий – должность и придворный чин в XV–XVIII вв. Обязанность кравчего состояла в разливании и подавании кушаний и напитков государю во время торжественных обедов.


[Закрыть] Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Вельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сразу понял, куда повернут они царя Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы своей у князя Воротынского.

Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно сокрушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение – молитва о спасении ее души.

Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояснил кратко, не вдаваясь в подробности:

– Винят их бояре думные и государь наш в смерти царицы кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейством эти недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.

«Не может того быть!» – чуть не сорвалось возмущенное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после паузы, дьяка:

– Едины в мыслях думные были?

Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не верил в то, что окольничий Адашев и священник Сильвестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля: Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Сильвестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на затворничество монашеское; но не скажешь же об этом князю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед думой и во время думы уместно ли распространяться – вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:

– Духовных санов изрядно царь на Думу позвал. Особенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали.

– А что митрополит Макарий? Как после Думы?

– Слово сказал и на том – баста, – с заметным сожалением ответил дьяк. – Стар он уже. Немощен.

Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и больше ни о чем не спрашивал, присягнул, в какой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь – опричь души. Не видя иного выхода.

И все же не понимал он всей пагубности свершаемого.

Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим последствиям.

Дьяк уехал. А в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страшнее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадцатилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сытиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Воротынских казнь далекой от Кремля московской обывательницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адашевым и пользовалась его милостями, – ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с престола.

Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!

И тут еще Фрол со своим советом:

– В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пирует царь. Объявил о желании жениться.

– Как?! На сороковой день даже не помянув?!

– Что если до Престольной слух дойдет, – продолжал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, – что князь удельный, присягнувший царю не держать руку друзей Адашевых, по крамольникам тужит? Не сносить головы. Бросв, князь мой, кручиниться.

– Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? – грустно спросил князь Михаил и, не дождавшись ответа, повелел: – Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней себя вести.

Подумать только – какая наглость. До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»

А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластителю великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа.

Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне осознавал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя вроде бы никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог все же князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.

В общем, сложные чувства переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравлении царицы – это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит.

Впрочем, верит или нет – кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это – факт. А факт – вещь упрямая.

В одном находил утешение князь Михаил Воротынский: в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично.

«Родовой удел наш – Воротынских! Родовой! Как же можно?!»

Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования, поведал:

– Еду к государю! Либо послушает, либо – не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:

– Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудачить, как уже прежде бывало, ибо не ведает, что творит.

– Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь. А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

– Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

– Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

– Нам тогда тоже голов не сносить, – вздохнул Никифор.

Но князь не согласился:

– Вы – не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи свои за князя против царя не поднимете. Но тогда – бунт. А этого я не допущу! – сделав паузу, продолжил более деловым тоном. – Ты, Никифор, с Косьмой здесь останетесь. Под его началом – тыловые сторожи, под твоим – передовые. А если занедужит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

– Малую бы дружину взять.

– Нет. Зачем сотоварищами рисковать. Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, – в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.

– Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где упрятать, если, не дай Бог, лихо наступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому – княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

– Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!

– Не на званый пир я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

– Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

– Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

– Послушай, князь Михаил, судьба моя, – жестко заговорила княгиня. – Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все равно с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:

– Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

– Куда уж твердо. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот наконец тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь.

Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:

– Заносите все в хоромы. Со мной – Николка Селезень.

– Не рискованно ли без охраны? – услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра – палачей пошлет.

Грустен князь Владимир. Вздохнул:

– Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле – козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит…

– Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

– Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход – звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.

– И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу! Глядишь, пронесет.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиасту:[191]191
  Екклезиаст – (с греч. проповедник) – книга, входящая в состав Ветхого Завета и состоящая из 12 глав; ее автором считается царь Соломон.


[Закрыть] праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым – хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых, и гневались тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

– Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.

– Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же повелел:

– Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комнату у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестанным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами сверкающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

– Челом бью, государь.

– Эка челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? – отхлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: – Самовольства в тебе, князь, через верх.

– Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что тебе списки от крымских верных людей доставлял, – ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсечение, не пройдет тайно, не то чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью обливается…

– И у меня обливается. Кто царь всей России? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки даны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и совести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милостью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж куда слуге больше?

– Упаси Господи, государь!

– Это – словеса. Дела же о другом говорят: с татарами сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.

– Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ради все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю_ Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила порубежной стражи!

– Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его – не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

– А еще, отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, государь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе[192]192
  Вселенский собор – в 1550 г. был созван первый Земский собор, на котором Иван Грозный обещал быть судьей и защитой для народа.


[Закрыть] ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же самое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамятовал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

– Я Богу отчет дам! – явно начиная выходить из добродушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. – Только Богу! Слишком много вас, советчиков, развелось!

– Советчик советчику рознь. Одни во благо отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, развращают цареву душу.

– Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, – пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, – не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что… Завтра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от того, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семьей вместе!