Текст книги "Трудные дороги"

Автор книги: Геннадий Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

В куликовом царстве

То, что горы кончились, сильно подбодрило нас. И хотя вечером мы покончили с остатками продуктов, это даже будто не беспокоило. Казалось, что теперь мы безусловно дойдем: из гор выбрались!

В сотый раз я разглядывал паршивенькую карту. Еле заметной точкой стояло на ней ближайшее и единственное в этих местах село. Сколько до него – по моей карте не определить: пятьдесят, восемьдесят, а может и все сто километров и больше? А это теперь – вопрос жизни и смерти. Сколько дней идти до села? И найдем ли мы его в тайге? Почему-то мы уверены, что вот, идя по этому ручью, придем к селу, хотя определиться, где мы, никак не можем. А мало ли таких ручьев течет с гор?

Нам казалось, что долина, по которой мы поднялись на последнее плоскогорье и вышли к синему озеру, была как раз концом перевала: очень уж она похожа на дорогу. Зимой, запаленная снегом, она была бы отличным для оленей путем. Может, как мы ни плутали, а все-таки каким-то чудом вышли к перевалу? Если так, то село близко и мы на верном пути.

Но это догадки, на деле может быть все иначе – тогда до села еще много дней. И лучше поторопиться: мы решили идти, нс останавливаясь на ночлег, сколько сможем. После ужина сразу двинулись дальше.

Идти по берегу ручья, спускаясь по пологому склону, легко. Только к утру мы почувствовали, как болят натруженные ноги Но не надо обращать на это внимания: идти, идти, только в этом спасение. Не надо останавливаться даже на привал, для завтрака: есть все равно нечего. Перетряхнули рюкзаки, просмотрели каждую складку: не завалился ли где кусочек сухаря? Напрасно: в рюкзаках ничего съедобного, кроме спрятанного мною сахара. С вожделением вспомнили о брошенных ь первый день продуктах: теперь бы их нам!

Пройденное накануне повторялось в обратном порядке. Сначала – голый камень, дальше лишайник, за ним мох. Но тут оказалось хуже: мох на этой стороне лежал периной, ноги уходили в него до колен. От ходьбы по этому мягкому покрову выбиваешься из сил. Но другой ведь дороги нет?

Ручеек постепенно превратился в речку. Он вбирал в себя с обеих сторон десятки малых ручьев, креп, мощнел и раздавался вширь. Вытекая из тор, он едва– журчал, но скоро превратился в буйный поток – дня два он глушил нас грохотом. Потом присмирел, разлившись в широкую лесную речушку, плавно струившуюся среди заросших кустарником берегов. Мы с надеждой следили за его превращением: может быть, это и есть та река, которая приведет нас к селу?

Силы уходили, а пополнять их нечем. Тут я узнал, какая чудесная вещь сахар. Его было всего с полфунта. Утром я выдал Хвощинскому и себе по небольшому куску; в обед и на ужин – такую же порцию. На каждого в день пришлось меньше, чем по сто граммов – и все-таки мы чувствовали себя крепче. На другой день по выходе из гор хватило по куску только утром и в обед – и уже вечером мы ощутили, что нам многого не достает.

Тщетно смотрели под ноги, инстинктивно разыскивая съестное. Отдыхая, жевали, стебли травы, корни – они ничего не давали. По берегу тянулись заросли смородины, малины – кусты были усеяны ягодами, но еще зелеными. На третий день после гор мы наелись их – нас начало мутить и вырвало. Боясь, что заболеем и совсем не сможем идти, мы отказались от зеленых ягод.

На мокрых лугах нашли съедобные луковицы – их надо было съесть с сотню, чтобы почувствовать относительную сытость. А чтобы найти сотню луковиц, надо потратить много времени – лучше это время идти, подвигаясь к цели.

Начался величественный кедровый лес, – внизу, у могучих стволов, кучами лежала ореховая шелуха, может быть набросанная белками. Рылись в этих кучах, надеясь найти орешки, но их не было: белки работали чисто. Наверно, знающие тайгу люди нашли бы в ней пищу, – для нас, горожан, тайга оставалась закрытой кладовой.

На заболоченном лугу из-под ног с тревожным свистом вылетел кулик. Поискали в траве – гнездо, в нем два еще голых крохотных птенчика. С нетерпением свернули им шейки, развели костер и долго варили куличков в котелке, полном воды. А когда сняли котелок с огня и пошарили в нем ложками, неприятно удивились: куда делись кулички? Не осталось даже косточек: птенцы разварились без остатка. Все же выхлебали весь кипяток: в нем должно быть что-то питательное.

Лес кишел дичью. В зарослях, в речке, кричали утки – они плавали совсем близко, но палкой или камнем не подобьешь. Шныряли глухари, тетерки – если бы охотничье ружье! Тогда пищей мы были бы обеспечены. На песке у речки не раз видели свежие следы медведя – дальше шли озираясь, боясь опасной встречи…

Еды не было, пустые желудки ныли и силы убывали! с каждым часом. Но надо идти и идти,, пока не свалимся. Тогда будем ползти – ползти и жевать траву, мох, зеленые ягоды, но ползти, по берегу этой реки, она должна же нас куда-то привести! Не может не привести!

Мы вырубили палки и шли, опираясь на них, помогая ногам руками. Только бы идти, только бы ближе к цели.

А вокруг – буйное неистовство. Цвели травы, разливая пьяный запах, кусты вставали пестрой стеной, отчаянно и радостно, не в силах справиться со своим чувством, пели и кричали птицы, жужжали и звенели шмели, осы, пчелы – залитое неуемным солнечным зноем, казалось, все это сплеталось, подчеркивая нашу невключенность в себя, нашу чужесть хмельному разгулу жизненной силы. Как будто мы, кое-как ковыляющие в этом разгуле, уже обречены. И душа мутилась: разве мы – уже мертвые?..

На четвертый день после гор, в полдень, легли на берегу отдохнуть. Ноги больше не слушались, в голове шумело. Солнце било в глаза, но казалось черным; оно расплывалось оранжевыми кругами. Я с трудом поднял ноги на полузасыпанный песком ствол упавшего дерева и. забылся или задремал.

Сколько я пролежал, не знаю. Как будто долго, а по времени не могло быть больше часа, от силы двух часов. Я даже не очнулся, а только приподнял веки, – в мозгу отметилось: в двух-трех шагах, у самого берега, спокойно плывет утка, за ней – выводок утят. А на бревне, рядом с моими ногами, на тонких ножках насмешливо покачивается кулик.

Утка ли с утятами, – опять так близко пища! – или кулик, заставили меня очнуться. Скорее кулик – я не ужаснулся, но что-то отдалось во мне: кулик, наверно, считает меня мертвым, как и дерево, на котором он стоит.

Если бы я мог думать, вероятно, я подумал бы так: может быть, я действительно умер и меня больше нет? Потому что я не ощущал себя: вместо меня лежала какая-то тупая неподъемная тяжесть, ничего, кроме этой тяжести, не способная ощущать. Как будто жизнь уже ушла из меня.

И не думая, потому что сознание не работало и думать я не мог, не я, а эта тяжесть поняла, что она должна начать шевелиться, двигаться, для того, чтобы продолжать быть. Невероятным усилием я сдвинул омертвевшие ноги с дерева, перевалился на живот – рядом неподвижно лежал Хвощинский. Я навалился на него, расталкивал и что-то мычал. Он тоже очнулся и зашевелился. Я пополз, потом поднялся на колени, пополз на четвереньках – тело медленно, как после наркоза, приходило в себя. Тяжело ворочаясь, возвращалось и сознание, хотя перед глазами все заволочено какой-то мутью. С трудом поднялся на ноги и заковылял – за мной ковылял Хвощинский.

После этого не прошло и часа, как снова воспрянули духом: мы наткнулись на свежую порубку. Это не мираж: над самой водой, на пригорке, остался толстый пень, кругом куча щепок. Дерево срубили топором, этой весной. Его очистили от коры; вот и след, как его тащили в воду. Мы чуть не задохнулись от радости: за две недели первый след человека! Жилье тут, совсем рядом: в тайге незачем рубить деревья далеко.

Мы забыли о пустых желудках, у нас прибыло сил. Пошли быстрее и снова увидели порубку, еще и еще: тут с выбором срубили десятка два деревьев и сплавили по реке. А вот и стожок прошлогоднего сена! Больше нечего сомневаться: травы тут под боком сколько хочешь. Тут, под боком, и село.

Заковыляли изо всех сил: за следующим мысом, за следующим поворотом речки покажутся избы. Но их не было. По-прежнему глухой лес, заросли кустарника. Берега все больше заболочены, спускаются низинами почти вровень с водой, приходится идти чуть не в брод, а села нет и нет. Куда оно запропастилось? Мы видели порубки, стожок сена – почему же нас все еще окружает тайга и опять нет и признака человека?

Скрылось за горами солнце, от земли поднялась дымка вечера, а села нет. Мы шли из последних сил. Неужели не доберемся, неужели свалимся где-нибудь в километре от жилья?

Мы ковыляли, не разговаривая, тревожно вглядываясь в густеющие сумерки. Надежда сменялась отчаянием.

Вдруг Хвощинский схватил меня за руку и испуганно пробормотал:

– Там, над лесом… видишь?

Слева, недалеко от берета, над невысокой щеткой темного леса, поднималась узкая струйка дыма. Она будто растворялась в неподвижном воздухе, но на зеленоватом фоне меркнущего неба виднелась отчетливо. У кого-то в лесу костер.

Задирая головы кверху и боясь потерять из вида дымок, мы бросились в лес. Наткнулись на озеро, – вернулись, цепляясь глазами за узкую стрелку. Поравнялись с ней, снова вошли ь лес. Примятая трава тянулась тропинкой – пошли по ней.

Опять озеро. Глаза мигом схватили: на глади вечерней воды – черные ожерелья поплавков. Ближе, у куста, к берегу приткнута лодчонка, около нее копошится человек, в стороне поблескивает огонек тусклого костра.

Рыбак переполошился, увидев нас. У него тряслись руки, и весь он дрожал и стрелял в сторону глазами, словно примеряясь, куда лучше удрать. Не злые ли мы духи, лесные привидения?

Это был молодой паренек, лет шестнадцати, низкорослый, с круглым широкоскулым лицом. И он не понимал нас: он не говорил по-русски.

Знаками объяснили, что хотим есть. Парень засуетился пуще. Побежал к костру, подбросил сучьев, повесил на рогатину котелок, кинулся к берегу, вытащил из воды мешок-сетку с рыбешкой, быстро очистил ее и побросал в котелок. Можно было только дивиться, как скоро и ловко проделал он это, будто радуясь и с великой готовностью: Не хотел ли он задобрить неожиданно свалившихся на его голову неизвестных духов?

Пока варилась уха, парнишка дал нам небольшую краюшку хлеба – мы уничтожили ее в одно мгновенье. Поспела уха; парень выложил рыбу на дощечку и смущенно показал, что нет соли —мы. принялись за жирную уху и разварившихся лещей, как звери.

Покончив с едой, тоже знаками спросили: далеко до дома? Недалеко. Может он нас туда провести? Парень опять обрадовался: значит, мы не просто голодные лесные духи, если хотим к людям. А там выяснится. И с него меньше спросится.

Он побежал к лодчонке, вытащил ее и поволок в лес, через перешеек, по которому мы пришли. Хотели ему помочь, но парнишка легко управился сам.

Спустив лодчонку на воду, он сел на корму и жестом показал, чтобы мы садились тоже. Выдолбленная из ствола дерева, лодчонка утонула до бортов. Такие долбленки назывались у нас душегубками: одно неловкое движение – лодчонка перевертывается. Парень ловко заработал веслом и мы помчались по зеркальной воде.

Если бы Хвощинский не увидел дымок над лесом, может быть, мы никогда не добрались бы до жилья. Река разливалась все шире превращаясь почти в озеро; она растекалась протоками, разделенными топкими островками. Куда ни глянешь – одна вода, болота; казалось, и земля между ними жидкая. Только кое-где на островках кустарники, рощицы – немудрено, что за строевым лесом отсюда надо ехать километров за пятнадцать. Наверно, столько же и за хорошим сеном.. С неприятным чувством я подумал, что пешком тут мы до людей не добрались бы. Какое счастье, что наткнулись на этого паренька!

Проехали не меньше полчаса, прежде чем увидели жилье. На берегу повыше, на уныло-ровном горизонте, черными конусами встали пять-шесть юрт...

В поселке давно спали. Парнишка привел нас в свою юрту, к отцу. В юрте всполошились, вздули огонек в камельке посередине, – в его светея разглядел по сторонам, в глубине, с десяток больших и малых лиц, сверкавших любопытными глазами. Они не решались придвинуться: с нами у камелька сидел глава семьи, тоже низкорослый, широкоскулый, безбровый и безбородый человек,. Сначала и он всполошился, но скоро успокоился и Степенно и дружелюбно разговаривал с нами. Ему и не полагалось суетиться: это был «уполномоченный», он представлял тут власть.

Хозяин немного говорил по-русски. Объяснили ему, по легенде, кто мы,– спросили, далеко ли до села, отмеченного на карте. До села еще двенадцать километров, хозяин завтра сам отвезет нас туда.

Хозяйка приготовила еду. Она поставила перед нами, на низкой скамеечке-столике, рыбу, простоквашу, чай, шаньги, гору лепешек – мы с жадностью принялись есть. И хотя предупреждали друг друга, что много есть сразу нельзя, наелись до отвала.

Тут же около камелька нам постелили мягкие оленьи шкуры. В первый раз за две недели мы легли спать в человеческом жилье. И спали спокойно: первая цель достигнута.

Заслуженный отдых

Разбудили нас не рано, часов в десять. И хотя мы могли бы проспать сутки, встали свежими и бодрыми. Плотно позавтракав, с хозяином, его сыном и еще двумя туземцами, в поместительной лодке отправились в село. Рядом плыло еще пять-шесть лодок: поселок ничего не хотел пропустить из небывалого происшествия, какое представляло для туземцев наше появление. Будет о чем поговорить! Они смотрели на нас и не могли наглядеться. Галдящим табором мы плыли по реке.

Опять вода, вода, вода. Откуда ее столько берется? Широкие протоки, озера, петляем в них – где главное русло, не понять. А это продолжается все тот же ручеек, рождение которого мы видели в горах. Считается, что дальше, у села, он впадает в другую реку; по-моему, вернее было бы говорить, что просто вся эта вода где-то сливается в одно и что куда впадает, не разберешь.

Как и вчера ночью, уходят назад и возникают вновь заболоченные низины. Кое-где кустарники, перелески; только у горизонта они тянутся будто сплошным лесом, но это обман. Там такие же озера, болота и только расстояние превращает эти худосочные островки леса в темную непрерывную полосу, будто бы лежащую на сухой земле.

Часа через два неожиданно все же попадаем в довольно широкую реку. Левый берег остается заболоченной низиной, правый приподнялся невысоким зеленым бугром: это несомненно твердь. На ней вскоре открылось село, то самое, которое без конца мы рассматривали на карте: десятка два беспорядочно разбросанных деревянных домиков, большой амбар ближе к берегу, у воды подобие пристанских мостков, десятки лодок. В окнах домов блестит солнце. На берегу толпа: нас нетерпеливо ждут. Откуда узнали? Значит, пока мы спали, хозяин послал гонца. Хотя это в порядке вещей, – в таких глухих местах приказано тщательно следить за каждым новым человеком, – для нас все равно неутешительно. Если ждут, тем с большей настороженностью отнесутся.

Мы старались изображать на лицах радость и независимость. А на сердце скребло: как-то примут? Первая встреча с властью – чем она кончится? Но была и вера, что кончится благополучно: я теперь чуть не верил сам, что мы – коллекторы из экспедиции профессора Светлова.

Лодка ткнулась в берег, мы вышли, нас тотчас же окружили. Ближе других подошел высокий худощавый человек, в накинутом на полосатую косоворотку черном пиджаке. У него неприятное подловатое лицо, острое, с бегающими глазами. За ним – крепкий коренастый туземец, тоже в городской одежде, – этот смотрит открыто и дружелюбно.

Угадывая в подошедших начальство, мы поздоровались, восклицая:

– Наконец-то добрались! Месяц не видели человеческого лица! Где сельсовет? Кто председатель?

Отзываясь на наше возбуждение, высокий смягчился, улыбнулся и отрекомендовался:

– Секретарь.

Что за секретарь, мы не стали спрашивать. Коренастый туземец оказался уполномоченным сельсовета – настоящим, выше рангом, чем тот, который нас привез. Сельсовета тут не было, – мы изобразили удивление, хотя знали, что так и должно быть.

– Как так? А мы думали… С кем же разговаривать? Нам дальше надо ехать…

– А пойдемте, поговорим, – предложил секретарь. Сквозь любопытно разглядывающую толпу пошли с секретарем и уполномоченным.

В большой избе одна комната отведена под школу и подобие клуба, – на стенах плакаты, портреты вождей, с одной стороны подмостки-сцена. Рядом – дверь в комнатку уполномоченного и секретаря. В ней и произошел наш первый серьезный разговор с местной властью, сильно смахивавший на допрос. Секретарь, видимо, по натуре своей не склонен был верить людям. Но он не был уверен и в себе и это ясно отражалось у него на лице: оно было то настороженным и даже враждебным, то растерянным и недоумевающим, а то просто человеческим. Уполномоченный, говоривший по-русски с сильным акцентом, наоборот, отнесся с полным доверием и сочувствием.

Мы парировали недоверие секретаря изображением великого нетерпения: нам надо как можно скорее ехать дальше, мы выполнили важное государственное задание! Надо сейчас же послать донесение в Геолком. Где ближайшая почта, телеграф? Натиск был энергичным и искренним: секретарь, явно не доверявший нашим «документам», смягчился и почти со смущением сказал, что телеграфа у них нет и он не знает, как нам поскорее выбраться отсюда.

С красочными подробностями рассказали нашу легенду – она вызвала интерес. Выяснилось: до ближайшего сельсовета – километров двести пятьдесят, при сельсовете есть и единственный, в этих местах милиционер. До районного городка на большой судоходной реке – около пятисот километров и только там-есть почта, телеграф и радиостанция. Мы изобразили такое отчаяние, что ему нельзя было не поверить..Что нам делать?!

Два раза в начале лета, в высокую воду, сюда приходит пароход с баржами, привозит продукты, охотничьи и, рыболовные припасы на год и забирает отсюда и из других поселков по реке пушнину, оленьи шкуры, масло, рыбу. Пароход уже в пути, его ждут через четыре-пять дней. С ним мы можем поехать в районный центр, а там уже есть регулярное пассажирское движение. Можно поехать на лодке, но выйдет дольше и пароход все равно обгонит нас. Лучше подождать парохода. С остановками, он идет семь-восемь дней – не больше, чем через две недели, мы будем в районном городе…

Наше отчаяние дошло до предела: две недели! А у нас важное задание! В душе радовались: надо отдохнуть, привести себя в, порядок. Впереди еще не мало трудностей. С унылым видом согласились: что ж, придется ждать.

Пока разговаривали, секретарь рассказал о себе. Он – член партии, считает себя секретарем местной ячейки, хотя он тут единственный партиец. Бывший путиловский рабочий, слесарь; году в 1912 его сослали в эти края, за пропаганду на заводе. Здесь он женился, оброс семьей – и застрял навсегда. Говорил он об этом с ноткой ожесточения, – я подумал, что это должно быть озлобленный и неважный человечишка, потому и активист. Его, городского жителя, тянет отсюда, но у него нет воли, чтобы выбраться «на большую землю». Что он там? Здесь он – первый человек на сотни верст.

Узнав, что мы из Ленинграда, – на самом деле мы не бывали там, – секретарь оживился, начал расспрашивать. Мы отделывались восклицаниями: «О, вы бы не узнали! Куда там! Новый город!» Хвощинский едва не испортил музыку. Секретарь спросил: как Невский? Хвощинский поспешил: «Проспект Ленина? Не узнаете!» Я чуть не подпрыгнул: кто же не знает, что Невский давно – «Проспект 25 октября»? Секретарь мгновенно насторожился:

– Ленина? А не 25 октября? – Я двинул Хвощинского под столом ногой – он нашелся:

– Да, да, а недавно переименовали: проспект Ленина! Как же, такое имя. А вы и не знали?

Секретарь не знал, верить или нет. Кажется, поверил.

Нам определили место для жилья. А как с питанием? Где брать продукты? Уполномоченный добродушно спросил:

– Вы какие карточки получали?

– Карточки? – удивились мы. – У нас не было карточек. В экспедиции полагается полярный паек. А это знаете, что за штука? В него даже шоколад входит, – вдохновенно врали мы, чтобы произвести впечатление и чтобы нас не обижали с продуктами: после трудного похода надо подкрепиться.

Уполномоченный даже извинился: у них малый выбор. И написал записку в кооперативный амбар: отпускать нам сливочное масло, белую муку, гречневую крупу, сахар. Оленина, рыба, молоко найдутся у хозяев.

Поместились в просторном светлом доме, в большой чистой горнице, обставленной полугородской мебелью: венские стулья – и простой стол под грубой скатертью; диванчик на тонких ножках – и широкая скамья вдоль стены, застеленная оленьими шкурами. На оструганных стенах – древние фотографии, на старом комоде – желтые от времени безделушки из раковин. На скамье нам соорудили постели из оленьих шкур.

Хозяин, небольшого роста жилистый старик, принял радушно. Неразговорчивый, он больше отмалчивался, посасывая трубочку и смотрел так, как будто подбадривал. Разговорчивой, певуче, по-северному, оказалась хозяйка: большая, дебелая, расплывающаяся, с таким добрым лицом, что, кажется, она каждого могла утопить в своем добродушии. Отнеслась она к нам, как к родным, и закармливала молоком, шаньгами, рыбой, олениной.

Дочь хозяев вышла замуж, сын был в армии – случай позаботиться о нас, внес желанное разнообразие в жизнь хозяев. Нам тоже хорошо: мы предались спокойному отдыху...

В селе всего дворов двадцать и только один русский – секретарь. Несколько хозяйств туземцев-оленеводов; остальные, как наши хозяева, говорили хорошо и по-русски, и по-своему и по-туземному, но были не из местного народа. Энергичные, предприимчивые их предки, несколько семейств, еще в прошлом веке пришли сюда из-за гор и основались тут. Жили они главным образом за счет туземцев, оленеводов и охотников. Каждая семья имела несколько семейств туземцев, которые круглый год кочевали в тайге и только два-три раза в году приходили сюда. И обязательно к «своим», к знакомым: туземцы были на редкость привязчивы, постоянны и честны. Они приходили, как друзья к друзьям, привозили пушнину, оленьи шкуры, жили неделю-другую – поселяне принимали их тоже, как друзей, радушно угощали и в обмен на доставленное давали приготовленные заранее продукты, охотничьи припасы, белье, платье, разную хозяйственную и другую мелочь. Прежде все это привозилось сюда за пятьсот километров на лодках, потом лодки сменил пароход.

Расчет велся «по-свойски»: сколько бы туземец ни привез, ему не надо было больше того, что требовалось для кочевого существования, лишний груз его даже обременял. И редко бывало, -чтобы хозяин оставался должен туземцу. Чаще получалось наоборот, но хозяин не напоминал 6 долге своему другу: не было случая, чтобы туземец не уплатил. Случался плохой год – хозяин не колеблясь давал -туземцу все необходимое, туземец -же не стеснялся одолжаться, в счет будущих благ.

Эти «долги» тянулись из года в год и, видима, не тяготили ни одну, ни другую сторону. И хотя материальная основа дружбы была очевидна, она не мешала человечным отношениям. Хозяева тоже привыкали к туземцам и считали их почти членами своих семейств. Туземцу же, месяцами кочевавшему в тундре, сознание, что где-то у него есть верный оседлый друг, давало большое удовлетворение. И каждый приезд в село, в которое, как на ярмарку, собирались десятки оленеводов со всей громадной округи, был веселым праздником. Дело было, очевидно, совсем не в материи: о ней мало думали, вероятно, зная, что она будет при всех условиях, – дело шло о духовной потребности общаться с людьми. И у. Хозяев в селе потребности, по всей видимости, были не велики: в селе не появилось плакатных богатеев, притесняющих будто, бы несчастных туземцев. Хозяевам, наверно, удовлетворение доставляло ощущение, что они нужны туземцам, этому богатому, но почти пустому краю.

Село жило в довольстве до последнего времени. Сельчане ловили еще рыбу, охотились, у каждой семьи было по три-четыре коровы, кое-кто имел своих оленей.

Перед нашим приходом вольная жизнь кончилась: пришел приказ собраться в колхоз. Что это за штука и зачем, сельчане и тут не понимали, как и всюду. Коров пока оставили по дворам: некуда собирать. Приказали сдавать молоко, но его негде было перерабатывать и некуда отправлять. Однако, приказ надо выполнять: молоко стали сливать в бочки из-под рыбы. Молоко портилось, но как ослушаться? Уполномоченный послал гонца в сельсовет – через неделю гонец вернулся и привез новый приказ: вместо молока пусть сдают масло. Этим пока и ограничились и считалось, что в селе есть колхоз, хотя его и не было. Но он был на бумаге, а это тоже сила.

Оленеводов раскулачили, как самых крупных собственников. Оленей отобрали, но что с ними делать? Часть оленей разбрелась, – с остальными, собранными в одно стадо, по очереди кочевали те же оленеводы: ссылать их отсюда было некуда.

Туземцам тоже предложили собрать оленей в общие стада. Это было совсем непонятно туземцам: зачем? Они всю жизнь кочевали поодиночке, каждый со своей семьей. Если согнать оленей в большие стада, с ними из десяти семей надо будет кочевать двум-трем. Что делать остальным семи семьям? Туземцы почувствовали себя, как не у дел: у них отобрали занятие, их жизнь, и что теперь делать с собой, неизвестно.

Километрах в ста ниже по реке устроили факторию Госторга: отныне туземцы должны сдавать пушнину туда и там же получать продукты и припасы. Но фактория – не друг в селе; в ней все официально, надо считать на рубли, вести какие-то записи, – а туземец все свои хозяйственные счеты вел с помощью зарубок на палке. В них он отлично разбирался. В долг в фактории не дают. И с появлением фактории исчез тот праздник встречи с друзьями, который два-три раза в году давал столько радости. Жизнь словно потеряла какой-то сокровенный смысл и где его теперь искать, было непонятно.

Мы появились в селе, когда оно еще было в растерянности. Привычный уклад разрушался, о новом составить представление невозможно – и люди жили словно только по инерции…

В беседах с хозяевами и соседями мы остерегались слишком распространяться. У нас свое дело и ему нельзя мешать. Мы пока отъедались и отсыпались, вели блаженную праздную жизнь. Спадала опухоль с искусанных лиц, руки тоже стали приобретать нормальный вид, мы окрепли снова – это уже отлично.

А пароход где-то запропастился. Прошло четыре дня, пять, неделя – парохода не было. И никто не мог сказать, когда он придет: должен быть, а когда, кто же знает?

Надо думать о дальнейшем. Гуляя по берегу, мы снова строим планы. Но ни на чем не можем остановиться.

Можно продолжать путешествие самым простым способом – уйти ночью и двигаться на юг. На дорогу можно даже захватить немного продуктов, у хозяина взять, а на худой конец украсть, удочку, сетку: рыбы тут уйма, уже поспели ягоды, еда будет. Но до первой железнодорожной станции – километров шестьсот, если не больше. Как одолеть их, плутая в озерах и болотах? На это нужен не один месяц, а уже конец июля. В сентябре начинаются морозы.

О том, чтобы уехать ночью на лодке, нечего и думать: тогда неминуема погоня. Пока мы будем путаться в протоках, туземцы быстренько догонят нас.

Можно настоять, чтобы дали лодку: мы не можем больше ждать. Но тогда мы будем связаны туземцами-гребцами. И все равно догонит пароход и нам предложат перейти на него. И не будет причины отказаться.

Остается одно: ехать на пароходе. Река течет прямо на юг, потом на восток и в нижнем течении круто поворачивает к северо-востоку, к большой судоходной реке. У последнего изгиба, если судить по карте, начинаются сухие места – сойти там с парохода и идти пешком на юг. До железной дороги тоже километров пятьсот, но если сухо, их можно пройти за месяц.

А можно набраться нахальства и ехать до самого районного городка. Явиться к начальству, просить содействия – сразу не посадят. Нам нужно всего дня два: оглядеться, сесть на пароход – через несколько дней мы будем далеко на юге, в центре промышленной области, где не трудно затеряться. Если даже не удастся целиком и мы проедем только полпути – тоже большая удача.

Я склонялся к этому варианту: я верил в нашу легенду.