Текст книги "Потешный бастион (СИ)"

Автор книги: Геннадий Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

   Трясся все в общих вагонах, среди простонародья. Интересно так-то тащиться: народ едет на малые расстоянья, соседи часто сменяются, и нет-нет, а кто-то свою историю поведает. А я страсть как люблю человеческие истории. Случалось, попутчики предлагали и выпить, но я все же держался яко кремень. Однако, скажу прямо, от хавки не отказывался. И уносило, уносило меня на Восток к неведомому Японскому морю. Проехал и станцию «Поназырево» видал в окне один из своих зекинских университетов. Была мысль сойти с поезда и податься к дяде Ване. Но представил себе: спросит председатель: «Где был?» Что ответить – правду, что опять сидел?

   На четвертый день, утром меня за ногу дергают. Отворяю зенки: мент надо мною стоит. Годы злосчастные воспитали во мне прежде всего интуицию. Сразу понял: неладное. Рядом с ментом мужичонка. Ногами сучит, фараона науськивает: «Он это, он... только прознаться надо, куда чемодан заховал...» Вытолкали меня на станции, название которой я так и не разглядел. Завели у конурку, и там давай пытать: «Куда вы дели личные вещи гражданина N?». Та-а-а-ак, думаю, теперь уже и вором буду. Причем, точно – ни у кого ничего не украв. Трезв ведь был, яко слеза Мичурина. Мужичонка-то дальше поехал, а я остался на этом безымянном полустанке в статусе подозреваемого. Скажу правду: очко у меня... того. Жим-жим. Опять же, чутье: чувствую, ЭТИ (трое ментяр) будут на меня навешивать все свои «висяки». Ну, я крепкий орешек, на понт меня брать бесполезно. Терпи, парень! Ну, и пошевеливай извилинами-то.

   Попросился «до ветру». Менты добрые. Только, повел меня один из этих остолопов, не позволив накинуть верхнюю одежду. А скажу: было начало зимы, зело морозно, аж мандраж. Хорошо. Пристанционный клозет тесненький, но, замечу, чистый. Как на зоне. И, что главное, было в нем окошко. Ну, я через него и утек...

   Шел перелеском, пересек поле, снова перся лесом. Вышел на грунтовую дорогу и двинул по ней. Неприятная, скажу, прогулочка: коченеют у меня конечности-то, прежде всего руки. Какое-то время тащился я по этому пути, пока не появилась в поле зрения телега. На ней мужик и женщина. Чего уж скрывать... встал я на их пути, остановил экипаж и насильно пассажиров высадил. С мужика пальтишко его снял, шапку, отобрал рукавицы, развернул гужевой транспорт и был таков. Те, местные пейзане, только рты раскрымши на мой разбой глядели. Как в шоке. По правде, я в первый и единственный раз в жизни преступное деяние совершал на трезвую голову. И, замечу, получалось у меня все это легко. Даже на удивление.

   Ну, не знаю... может, и выдержал бы я прессование тех ментяр, что на станции. Характер у меня в общем, закаленный. Но пятое чувство подсказало: «Алеша, борись и спасайся!» Я боролся, конечно. Наверное, часа полтора гнал дорогою лошадь. В конце концов, она все же встала, думаю, выбилась из сил. Посмотрел я, что в телеге: сумка, там какая-то провизия, шмотки. Лыжи, кстати, имелись. Ну, для хитрости я отошел километра на два назад, экипировался – и рванул напрямки, на Восток. Кстати, вовремя: уже из леса увидел я сразу два ментовских «козла», несшихся в сторону оставленной повозки. Что же: бесстрашного бог ведет.

   Шел до темна. Чего уж юлить, жутковато стало: мороз наяривает шибче, местность уж вовсе незнакомая... Заиграло очко-то. Уж мысль стала свербеть: а не вертаться ли взад? По счастью, в сумке нашлись спички. Разжег костер, перекурил это дело. Произвел ревизию добытого, простите, нечестным путем провианта: дня на три вполне растянуть можно. Ну, а дальше – что? Вот она воля – получай, брат Алексей Найденов.

   Ночь я пролежал, свернувшись калачиком на ветвях подле костра. Слушал далекий вой волков, истошные крики ночных то ли птиц, то ли зверья. Утром снова двинулся вперед – по направлению к восходящему солнцу. Два раза пересекал малоезженые дороги, опасливо перебирался через замерзшие речушки. Однажды увидел вдали населенный пункт, однако, свернуть не решился. Ближе к вечеру мне здорово подвезло: набрел на избушечку, видно, охотничью заимку. Такая, аккуратненькая, три на четыре, сруб совсем свежий (на зоне в архангельской тайге в древесине я очень даже неплохо научился разбираться). Про такие я слышал, в них всегда есть спички, соль, посуда. Зеки из таежников не солгали: я даже нашел чай.

   Вечер у меня был царский, ибо печурка, возле которой были любовно сложены сухие дрова, дарила уютное тепло. Не буду здесь подробно описывать свои сны, но, поверьте, они были сладки. Снилась мама. Я с детства и ругал ее нехорошими словами, и привык представлять ее себе эдакой большой, доброй женщиной, не шибко красивой, но... все понимающей. И все принимающей – благосклонно и великодушно. Удивительно, но в матушке со станции «Раненбург», той, что учила меня, горемычного бугая, закону божьему, я признал тот персонаж из моих снов, что являлся ко мне всю жизнь – но до обидного редко. И это я понял только здесь, в чужой избушке, запрятанной в лесной глуши.

   Утром проснулся я оттого, что изрядно озяб – да еще звериное какое-то дикое чутье внутри меня взыграло. Прямо поземкою в моем мозгу: что-то не так! Мне показалось, за мелким окошком, амбразурой, затянутой полиэтиленом, промелькнула тень, и, кажется, заскрипел снег. Могло почудиться – волей-неволей разовьется тут паранойя. К тому же в щелях свистел сквозняк, порождавший дикий, занудный хор. Я крадучись подошел к двери и стал прислушиваться. Прихватил у печурки два полена... одним подпер дверь, другое нервно сжал в руке. Минут с пятнадцать я мучительно внимал тишине. Ну, вовсе замерз, да и здравая мысль наконец во мне взыграла: если тебе, Алеша, и суждено сыграть роль жертвы, исполни ее достойно!

   Я не спеша возобновил огонь в печи. Разложил на грубо сколоченном столике остатки еды, заварил крепкий чай, почти чифир, и стал смаковать пищу, отнятую мною у мирян. Закурил. Ну, тут природа, само собою разумеется, возобладала. Захотелось мне до ветру – аж терпежу нет. Чего уж трусить – пора ставить решительную черту подо всеми этими кошмарами!

   Отворив скрипучую дверь, я некоторое время привыкал к свету – уж шибко ярким сегодня было солнце. Едва я высунулся из хатки, что-то тупое резко ударило меня по темечку... посыпались из глаз искры, и наступила темнота.

   Меня по жизни бивали неоднократно, и я познал на своей шкуре, что сопротивляться не надо – только тебе во вред будет, а нужно расслабить мышцы – это и значит «держать удар». Очухался от нокаута я быстро, принял позу плода в материнской утробе, прикрыл лицо руками и стал дожидаться, когда эти лоси устанут. Притомились, наконец. Затащили меня в избушку. Я лежу, они на койку сели, закурили. Двое. На фараонов не похожи. Одеты в хаки, но явно не из органов. Разве служивым положены бороды-то? Я, памятуя наше исконное «не верь, не бойся, не проси», тупо гляжу в их сторону. Изображаю покорность. В глаза пялиться нельзя – человек непредсказуемая зверюга. Они, будто я дичь какая, а не гомо сапиенс, затеяли между собою обсуждение: «Ну, как мы с ним? Навроде, очухался...» – «Свяжем, что ль?» – «Да нет, наверное... Мы, кажись, его так обработали, что... щ-щ-щенок». Мужик выругался трехэтажным матом.

   – Эй, – это уже ко мне, – на дороге ты, что ль, Петровых-то грабанул?

   Помалкиваю. Сплюнул кровавую харкотину.

   Мужики молча курили и несколько растерянно глядели – не на меня даже, а в мою сторону. Мучительная пауза длилась, казалось, бесконечность. В конце концов, один из них, пустив слюну на бычок и аккуратно растоптав его, раздумчиво произнес: «Ну, все. Наверное, будем, что ли кончать». Что кончать? Впрочем, я уже прикидывал вероятные варианты своих личных действий и не придавал шибко большого значения словам. Они, кажется, были без оружия (огнестрельного), это плюс. Я еще не повязан – это второй плюс.

   Нечасто получаешь удовольствие именно оттого, что выбрал именно тот самый момент. Едва один из этих нагнулся ко мне, раскручивая веревку, я, сделав прием «ножницы» (о, я им еще в интернате овладел!) ловко свалил мужика с ног. Бугаи были в толстых бушлатах, что для меня являлось третьим плюсом, ибо верхняя одежда стесняла их движения. Я схватил полешко и от всей души саданул упавшему по лицу. Что ж... они на меня засаду устроили, яко на дикого зверя, а я просто усыпил бдительность таежных людей. Закон тайги. Второй так и сидел на койке, разинув варежку. Мне показалось, мой внезапный демарш и свирепый вид его загипнотизировали. Первый, схватившись за свою окровавленную харю, отчаянно выл. Каждая потерянная секунда мне во вред – подскочил к тому, на койке. Он по-детски прикрылся руками. Я с размаху приложился поленом по его ноге. Да, брат, не я первый начал, вопи – не вопи, получил ты возврат должка.

   Я выскочил наружу. Все-таки башка после ихнего нокаута трещит, сосредотачивался я с трудом. Взгляд выхватил два ружья, приставленных к срубу. Наверное, прикладом одного из них меня и загасили... Лохи, однако, эти горе-охотнички... Курки взведены, были готовы меня шлепнуть, а тут – расслабились... Неосмотрительны вы, ребятки дорогие!

   Мозг работал стремительно, несмотря на шум в голове. Уверенно я направился по натоптанной ими тропке, и метров через сто наткнулся на снегоход типа «Буран». Техника для меня знакомая, да и руки у меня из того места растут, какое надо. Ого, да я король положения! Я уверенно вернулся в избушку. Те двое испуганно зырили на меня. М-м-мда, хорошо, когда ты банкуешь! Я молча (но краешком глаза все же наблюдая за фраерами) оделся, собрал в сумку остатки провизии, прихватил лыжи. У одного из ружей вынул патроны, положил в карман. Ствол бросил на пол. Скажу честно: был горд тем фактом, что смог одолеть противника, не проронив ни слова. Кураж, блин. Жалко ли мне было этих людей? Ни на копейку. Как там у Шекспира: «Бывает зверь жесток, но и ему знакома жалость, нет жалости во мне – а, значит, я – не зверь». Начитался, вот... Толстой недоделанный. Теперь уже я уверенно глядел в виноватые глазенки того, кому изуродовал ногу. Он что-то шипел, кажется: «Не убивайте нас, у нас де-е-е-ети...» У меня ведь ружье в руках... Я еще раз сплюнул – теперь уже презрительно.

   Бензину хватило километров, наверное, на восемьдесят. Когда мотор в последний раз хряпнул и заглох окончательно, я изучил содержимое бардачка. Там были только железки – разного рода капканы – да приманка в виде дохлых грызунов. Невелика моя добыча...

   Дальше скажу совсем уж коротко. Да и рассказывать, откровенно говоря, особо нечего. Два дня я шел все в том же восточном направлении, две ночи кое-как кантовался у костра, свернувшись калачиком. Вначале думал, убью какую-нибудь зверюгу, сожру, но оказалось, зверь просто так по лесу не ходит. Ну, не охотник я, чтоб знать, как зверя добывать! Не набрел я и на человеческое жилье. Кажись, попал я ну, в совершенно необитаемую зону. Здесь я, видно маху дал – ведь, когда летел на «Буране», несколько раз пересекал наезженные дороги. Надо было все же держаться их. Третий день уже и сил не было идти. Пробовал жевать какие-то ветки, во рту только гадостно было. Вот тут и охватило меня полное отчаяние. Ружье казалось трехпудовым. Сбросил я его – поплелся налегке.

   Еще задолго до темна я начал в меру сил обустраивать лежанку. Обустроил, а костер... не захотелось мне его разжигать. А ведь чувствую, что руки, ноги коченеют, и такое приятное тепло стало меня обволакивать. Я улегся на свое одро. Сомкнул веки. Пытался представить себе маму – именно такою, как матушка Антонина со станции «Раненбург». Почти сразу я погрузился в сладкую дрему...

   ...Очнулся от резкой боли в конечностях – уж так стало меня ломать! Полумрак, чернота над головою, и... вдруг склонилось надо мной лицо. Женское. «Мама?» – Пронеслось в голове... Кажется, я и произнес это слово.

   – Ну, маму вспомнил, – заговорила женщина приятным голосом, – тебя как звать-то красавчик?

   – Так, это... Алексий... – Таким странным показался мой голос...

   – Божий человек? – Она по-детски хихикнула. Такое простое, приятное лицо. Нет, это не мама. Наконец, я стал концентрировать мысли, понял, что я лежу в помещении.

   Я промолчал. Она приподняла уверенной рукою мою голову приложила к губам что-то теплое:

   – На, попей, дак. Молоко...

   Я глотнул пару раз. Подавился. Закашлялся. Она приподняла меня за плечи и трижды стукнула по спине:

   – Жив будешь. А меня Людмилою зовут. Люсей.

  – Гиперболоид

   В обмене пленными мне поучаствовать не удалось. На дежурство надо было заступать – моя очередь охранять северные подступы с крыши фермы. Да, там все просто было – договорились о встрече «три на три», на нейтральной территории. Стороны пребывают на противоположных берегах Белой, меняемые встречаются на середине речки. Там неглубоко, по пояс. Если в омут не угодишь.

   На прощание, еще в слободе, Артур нам сказал: «Ребят, зря вы это все. Плетью обуха не перешибешь. Сопротивляться будете – только хуже получится – поверьте. Система работает как американский авианосец. Ну, да господь вам судья...» Между прочим, горячо пожал нам руки, а Игорька с дядей Васей приобнял. На всякий случай мы все же послали тайными тропами группу сопровождения. От этих отморозков ждать можно чего угодно. Впрочем, неприятных инцидентов не случилось.

   Жора вид имеет не героический, но помятый. Фингал под глазом, рассечена губа. Прихрамывает. Злой – как сволочь. Похоже, изрядно досталось мужику. Рассказал немного. Обращались те козлы жестоко, угрожали чуть не расстрелом. В общем, неласковые какие-то. К таким в лапы лучше не попадать. Особенно Жора в обиде на меня с Игорьком. Как лохи себя вели в скиту. Буквально из под носу у нас пара боевиков утащила нашего товарища, а мы носами даже не повели. Я считаю, Жора неправ. Мы ведь не ниньзя, откуда нам знать все тонкости диверсионного искусства? Игорь все свое умение применил. И в конце концов, именно наш спецназовец добыл «обменный фонд».

   Ну, да ладно... теперь мы нашего следопыта просто обязаны оберегать. Отдохнув совсем немного, Жора поспешил тщательно обследовать периметр. Я к тому времени уже сменился, тоже поучаствовал. Как там у Игоря это называется: «зачистка зеленки», кажется. Наша торопливость оказалась не пустой: обнаружены были два «схрона», наблюдательных поста, оборудованных в кронах деревьев. По счастью, пустые. Оказывается, какое-то время наше Беловодье находилось под «колпаком»... Мы «схроны» трогать не стали, просто усекли, какие именно участки просматриваются с неприятельских НП. «Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать...» – раздумчиво произнес обычно беспечный Вацлавас. Кольцо сжимается? Ну, не слишком. По крайней мере, как утверждает Жора, троп, ведущих к нам, все же конечное число. Тем более что обороняться как-то менее хлопотно. Хотя, лучшая защита все же – нападение.

   Сформировали особую «команду», которая принялась ставить на тропах капканы, ловушки. Для защиты – смехотворно, но нервы противнику потреплет изрядно. Ее возглавил Мефодий. Он опыт имеет – долго на острове жил и всякими промыслами мужскими овладел. Тем более, как монах он не может брать в руки оружие. Ну, а капканы – не оружие, все же.

   С любопытством наблюдаю, с какой деловитостью все наши исполняют дела. Впору отчаяться, запаниковать. Действительно – на что мы надеемся? Уж коли некая сила взялась вытравить наше «осиное гнездо» – по любому они своего добьются. Хотя... какая-то во всех наших живет надежда. Не могу и понять-то, на что. Даже старухи – и те стараются нас подбадривать. И помогать. Пока мы занимаемся проблемами нашей беловодской обороноспособности, бабушки, как и все женщины, взвалили на себя сельхозтруд, который обычно справляют мужики. Мобилизация физических и моральных сил? Пожалуй... Против лома нет приема... А если и мы найдем лом? Тогда уж надо поглядеть, чей крепче...

   В книге про Наполеона, написанной ученым со странной фамилией Тарле (ее я нашел в Жориной библиотеке), читал: корсиканец покорил много стран и народов. Но зубы сломал только об испанцев и русских. Потому что в Испании в России столкнулся с народной войной. Мы здесь, в Беловодье все же народ. В нас сильна идея. Это идея свободы. Мы – анархисты? Не без того. Но суть не в этом. Прежде всего, мы – люди, которым не по душе пришлось существование в обществе, в котором... как там наш полукавказский пленник сказал... маленьких пиз...т, больших – убивают? Нормальная такая парадигма. И это общество, в котором попы ходят под ручку с президентом, а тот на пару с премьером стоят в церкви со свечками как со стаканами. Государственная религия любви? Ну-ну...

   Я фактически принял на себя роль порученца при дяде Васе. Он – наш «начштаба», координирует все действия и строит стратегические планы. Тактические маневры на Игорьке, практически, он наш полевой командир. Жора... ну, хотели его в начальники разведки, да он какой-то убитый. Пообломали они парня, дядя Вася сказал: посттравматический синдром. Видимо, так задуман мир: на "гражданке мы равны, в условиях войны сама собою формируется строгая иерархия. Может, так и рождаются диктатуры – когда над обществом нависает внешняя угроза?

   ...Зашел в храм, дядя Вася просил разобраться с вопросом, насколько годится он в качестве фортификационного сооружения. Приятно, что дед мне доверяет, однако. Кирилл, плотненький такой, крепко сбитый, растирает краски. Они с Мефодием специально курятник держат – для яичного белка – а для красок разыскивают минералы и перетирают. Потом не белке готовят естественную краску. Натур-продукт. За последние два месяца, что я не заходил в храм, работа значительно подвинулась: одну из стен украсила обновленная фреска. Я не сильно разбираюсь во всей этой иконописи, но, как понимаю, это «страшный суд». Ну, там – грешники голые всякие страдания принимают, типа в аду, все в красных тонах... ну, очень похоже на современный ночной клуб. Сам я не бывал – фотки в журналах видал. Нарисовано с чувством. Наверное, художник сам все это пережил. В душе. Или наяву. В сущности, все равно, где пережил, главное – прочувствовал. Это заметно.

   Плохо приспособлен храм для вероятной обороны. Окошки узкие, обзор неширок. Дверь деревянная – легко выбить. Да и вообще все внутри простреливается, спрятаться можно разве что в алтаре. Пожалуй что, надвратная церковь с колоколенкой получше будет: там и обзор, и переходы, и вообще доминирующая высота. Так и скажу деду. Господи, до чего дошли: храм рассматриваем в плане «угла обстрела»...

   Мефодий с первого дня беды сразу включился в общее дело. Кирилл – ни в какую. Правда, еще позавчера заверял: «Прижмет – в стороне не останусь...» Даже от дежурства на колокольне отказался, сослался на то, что там с оружием надо быть. Я лично напряженно отношусь к этим «Дольче и Габано» русского православия. Но, по крайней мере, терпимо. Каждый сам в ответе за свои поступки. Вроде, наши иноки никому своих предпочтений не навязывают. Значит, хрен с ними.

   С Мефодием мы в сущности кореша. Частенько плечо к плечу работаем. Кирилл для меня – «темная лошадка». Есть люди, с которыми легко. Они без заморочек – вот какие дела, будь проще и к тебе потянется всякая тварь земная. А Кирилл – с заморочками. Даже не знаю, как к нему и подступиться-то. До того как к нам пришел враг, вполне можно было жить и без контактов с теми, кто тебе противен. Ну, а сейчас... хочешь – а один за всех, все за одного.

   Пока я деловито бродил под гулкими сводами, Кирилл усиленно тер свой камень. Хотя и поглядывал на меня. Искоса, украдкой. Ну, блин, думаю: Тоже мне Микеланджело Буанаротти. Вспомнилось: «...а был ли убийцею создатель Ватикана?!» С-с-святоша... Был бы святым – не занесло бы сюда, дак. Не люблю тех, кто считает себя умнее других. Незаслуженно, то есть. Вот дед – он умнее. А Кирилл, мне кажется, только выёживается.

   Красивая черная борода Кирилла сумасшедше топорщилась. Вообще, он больше напоминал старика-лесовика. Или еще какую нечисть. Все же я решился съязвить:

   – Ну, и чё там пророчества говорят? Когда нам кирдык?

   Я и сам испугался своему голосу, многократно отраженному от сводов и вернувшемуся ко мне звонким гулом. Встрепенулся, аж мурашки по телу. Нормальная здесь акустика. Вот, почему, когда иноки свои литургии служат, их так слышно. Мне Мефодий говорил, Кирилл задвинут на пророчествах святых отцов. Типа вся история уже написана в книгах, нам остается только отыскивать нужные места. И так все у них хитро устроено, что мы нужное пророчество обнаруживаем пост-фактум. Спекуляция все это – вот какое мое убеждение. Потому что под события любые словеса можно подогнать. Они все равно стараются писать туманно, обтекаемо. Поди, например, объясни рельефно, что значат эти «кони апокалипсиса»...

   Кирилл остановил свои «фрикции». Молча глядел в пол. За бородою не поймешь выражение его лица. Все же изрек – так же язвительно:

   – Наверное, вы хотите от меня услышать, что на все воля божья?

   Он со всеми на «вы». Интеллигент.

   – Ну, об этом я уже знаю. Так, я о пророчествах. Апокалипсис, и все дела...

   – Где? – инок выпалил это слово так громко, что его еще с полминуты носило во внутренностях храма, получилось: «Йе-йе-йе-йе-е-е..»

   – В периметре, где.

   – И к гадалке ходить не надо. У нас все будет... как надо.

   – Кому?

   – В смысле...

   – Надо – кому?

   – Ему. – Кирилл кивнул в сторону алтаря. Перекрестился.

   – Ага. Значит, все-таки, божья воля. Вот такая и вся ваша религия. У-вэй.

   – Чаго?

   Мне черт возьми, приятно, что я знаю то, чего не знает православный монах. У-вэй – буддистская парадигма: «ничего не надо делать – все само собою образуется». Укатал я тебя, монах! Ваш «промысел божий» – не более чем оправдание пассивной позиции. Да если бы не свалил в нужное время из Большого Мира, братан, тебя б давно в психушку упекли! Поял? Но это я только про себя ворчу. Не буди лиха – пока оно... Вслух же сказал:

   – Эх, батюшка, батюшка. Страшно далеки вы от народа. Вот, в чем беда-то.

   – Если удастся приблизиться к чему-то другому, значит, надо быть далеким от народа.

   Вдруг вспомнилось: «если пьянка мешает работе – брось ее на хрен – работу свою...» Непросто, однако вести беседы, когда думаешь одно, а говорить надо другое. Напрягает. Я вновь начал грузить оппонента банальностями:

   – Угу. Вдарили по одной щеке – подставь другую. Народ поймет.

   – Кто-то кого-то заставляет жить вопреки воли божьей?

   – В принципе, да. И уж, коль пошла такая пьянка...

   И хотел сказать о том, что нам наболтал пленник. Но не успел. Снаружи что-то загрохотало. Мы выбежали из храма, и...

   Прямо над нами нависло пузо вертолета. Оно казалось огромным. Воздушный поток чуть не сшибал нас с ног. «Вертушка» опускалась на площадку между храмом и настоятельским корпусом. Травы испугано прижались к земле. От борта до поверхности оставалось метров семь. Из открытой двери «вертушки» вылез ствол – он повернулся в нашу сторону и раздались хлопки. У наших ног стала вздыматься пыль. Кирилл схватил меня за руку и рывком втащил внутрь храма. Наконец, я вспомнил, что у меня есть «англичанин» и взвел курок.

   Вдохнув и выдохнув три раза, прошептав: «Ну, с Богом!», я резко высунулся в проем, чтобы выстрелить. Я успел увидеть человека в каске, готового спускаться по веревке, спущенной из дверцы вертолета... и тут!

   По «вертушке» со стороны колокольни ударил яркий-яркий пучок света. День пасмурный, и пучок казался огненным столбом. Человек в дверце закричал, его вопль даже пересилил шум лопастей. Он скрылся в чреве вертолета и дверца захлопнулась. Огненный столп обрел синий оттенок и ударил по кабине пилота. «Вертушка» взмыла вверх. Секунд десять повисев метрах в пятидесяти, «вертушка» резко развернулась и улетела на северо-восток. Стало так тихо – аж в ушах зазвенело.

   – Ми восьмой... – пробормотал Кирилл.

   – Что?

   – Армейский вариант. Старая посудина, прошлый век. Я на таких бортах тыщу раз летал.

   – Что это было? Десант?

   – Разведка боем. Проверка на вшивость.

   Подбежал Игорек:

   – Как вы тут... живы?

   – Нормалек, – сказал я, – а это чё, гиперболоид инженера Гарина?

   – Типа. Дядьвасин «гаджет». О, зырь!

   Появился сам дядя Вася. В руках он держал продолговатую хрень, по форме напоминающую балалайку:

   – Так-то, господа. Вот что можно сотворить из продуктов китайских народных промыслов. Нужно только многократно усилить и позаботиться о емком источнике энергии. И вот вам... Вуаля!

   Вечером, за чаем дядя Вася, артистично закатив глаза, декламировал стихи:

   Сыны «народного бича»,

   С тех пор как мы себя сознали,

   Жизнь как изгнанники влача,

   По свету долго мы блуждали;

   Не раз горючею слезой

   И потом оросив дорогу,

   На рубеже земли родной

   Мы робко становили ногу;

   Уж виден был домашний кров,

   Мы сладкий отдых предвкушали,

   Но снова нас грехи отцов

   От милых мест нещадно гнали,

   И зарыдав, мы дале шли

   В пыли, в крови; скитались годы

   И дань посильную несли

   С надеждой на алтарь свободы.

   И вот настал желанный час,

   Свободу громко возвестивший,

   И показалось нам, что с нас

   Проклятье снял народ оживший;

   И мы на родину пришли,

   Где был весь род наш ненавидим,

   Но там всё то же мы нашли -

   Как прежде, мрак и голод видим.

   Смутясь, потупили мы взор -

   «Нет! час не пробил примиренья!»

   И снова бродим мы с тех пор

   Без родины и без прощенья!..

   Как я понял, его любимый Некрасов. Настроение у все было приподнятое. Но не засиделись, устали. Очень скоро мы остались с Люсей одни. Прибрались, собрались спать. Я приобнял ее, но она отвела руку. Строго посмотрела мне в лицо. Тихо проговорила:

   – Знаешь... Кажется, я... беременна.

   – И кто отец? – парировал я почти мгновенно.

   – Ну, ты, Найденов, и дур-р-рак...

  – НЕсвятые Кирилл и Мефодий

   Вот, не знаю даже, как и рассказывать-то про нашу эту «сладкую парочку». Мужички-то они нормальные, разве что несколько нетрадиционные, что ли. На зоне у нас таких хватало. Я-то спокойно ко всей этой ориентации отношусь, ведь каждый любит то, к чему склонен по природе своей. Вот я, к примеру, люблю художественную литературу, помастерить и... Люсю. Причем, так и не разобрался, что – в первую руку. В общем, всякая тварь выбирает по себе предмет своего обожания. Главное, чтобы не мешать другим и не навязываться. А многие из ЭТИХ, между прочим, именно что навязывались и приставали. Это я про тех говорю, с кем лично сталкивался по жизни. А по книжкам знаю, что среди этого контингента повышенный процент гениев. Природа, видно, не зря такую закавыку выдумала. Сам я данной участи избежал (пока что). Не знаю уж, стоит ли данным фактом гордиться. Замечу разве, не всякая тварь избежит искушения. Да и вообще: кто без греха – пусть первым бросит камень.

   Но я в сущности не об этом. Кирилл да Мефодий тоже имеют немало всяких пристрастий и талантов. Тот же Кирилл сейчас реставрирует фрески в соборе. Мефодий – потрясающий рыбак, пожалуй, поудачливее даже Жоры. Поймал себя сейчас на натуральном ханжестве. Что я несу? Рассказываю о драматичных судьбах двух гомосексуалистов – и все брожу вокруг да около... Жалеть их глупо – мужики взрослые, самостоятельные, а вот рассказать о перипетиях судеб двух русских людей – так это пожалуйста.

   Вот ведь странно: и Жорины, и мои корни, и корни странных монахов тянутся в Псковщину. Подвизались два сих славных мужа в одной знаменитой не только на всю страну, но и на весь мир святой обители – вначале в качестве трудников, ну, а после – послушников. И вроде бы все у молодых людей было нормально на духовной стезе. Получалось-то у них молиться и нести послушания в принципе неплохо, но у Купидона по отношению к паре православных мужчин имелись свои, далеко идущие планы, несколько расходящиеся с парадигмою христианства. Не в той части, что Бог есть Любовь, а в смысле содомского греха. Отцы святые эдаких отношений двух сердец, мягко говоря, не одобряли. Хотя, до некоторой поры мужественно терпели.

   У обоих молодых людей был один духовник. Как честные пред Господом товарищи, Кирилл и Мефодий говорили на исповеди все как есть – без вранья. Бога-то, кажется, не обманешь... Старец довольно затруднялся в принятии решения. В конце концов, он решился разлучить развратников, надеясь, что время, пост с молитвою и раздельное существованье многое помогут вылечить. Кирилл был благословлен на обучение в семинарии, в другой епархии, Мефодия отправили в самый дальний скит, на остров посреди большого студеного озера. Кирилл учился на священника и иконописца, Мефодий, следуя древней традиции христианства, удил рыбу и предавался долгим философским размышлениям «на берегу пустынных волн». Многие находят в этом счастие и смысл жизни. Ну, это я так – к слову...

   Мы с Мефодием часто вдвоем рыбачим. В прямом смысле этого слова (чтоб вы не подумали чего). Нормальный мужик, природу любит, много молится (вот, не могу понять смысл всей этой молитвы...), только, разве малоразговорчив. Однако, кой-чего удалось выудить и у этого «схимника».

   Как я понял, в православном мире, вопреки противным слухам, немного содомского греха. Все подобные факты святые отцы стараются заминать, отправляя согрешивших подальше от людского суда. Но в случае Кирилла с Мефодием свою роль сыграло одно дополнительное обстоятельство.

   Аккурат со временем, когда наши иноки засветились со своими амурными несуразностями, то самый знаменитый монастырь сослали епископа той самой епархии, к которой некогда принадлежала наша Беловодская пустынь. Предстоятель был заподозрен в связях с романтичными юношами. Данный эксцесс замять не удалось. Его подхватила пресса, что в конечном итоге, подогреваемое гомофобией нашего здорового и агрессивного по отношению ко всему нестандартному общества, привело к широкой огласке и репрессиям внутри церковной иерархии.

   Карьера наших божиих людей, находящихся в разрыве друг от дружки, развивалась довольно гладко. Очень скоро по благословению своего отца духовного они приняли монашеский постриг. С глаз долой – из сердца вон? Но ведь разлука, как многим известно, кой-что бережет...

   В общем, суждено было в один прекрасный день сердцам юношей возъединиться и слиться в блаженной гармонии. Надо заметить, почти с самого начала отношений оба довольно тяжко переживали свою необычную связь, а в разлуке испытывали физическое страдание от космического одиночества. Любовь – такая штука... в ней так легко пропасть... впрочем, кажется не мои это слова. В какой-то старой песне так пелось. Чего скрывать – бывали в их разъединенном существовании и моменты, когда хотелось навсегда расстаться со своей непутевою жизнью, а это ведь самый страшный грех – когда ты божий жар... то есть, дар отвергаешь (по крайней мере, так в книгах пишут). Спасало, что оба по натуре в сущности оптимисты и жизнелюбы. Влюбленные, безумцы и поэты лучше переносят невзгоды жизни. Потому что одержимы и не зациклены на неудачах.