Текст книги "Потешный бастион (СИ)"

Автор книги: Геннадий Михеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

   – Па-а-анятно. Это значит, только жестокость и еще раз жестокость?

   – Примерно так... – Похоже, Артур и сам был не рад, что затеял дурацкую дискуссию. – всякая силовая операция не предусматривает... гуманизм.

   – И что же... нельзя по-нормальному договориться и разойтись? В сухую...

   – Не-а. В сухую невозможно.

   – А как тогда?

   – Как, как... Маленьких – пиз...ть, больших – убивать. Более эффективного способа подавления сопротивления человечество пока что не придумало. А шуры-муры – это для мирового кинематографа. – в пленнике вновь взыграло кавказское – уж мне ли не знать... У меня знаешь, сколько таких операций в послужном...

   – Операций, говоришь... – дядя Вася поглаживал бородищу, вид его был задумчив, глаза зло глядели на малосольный огурец, насаженный на вилку. Дед приподнял руку, повертел огурец... и с громким хрустом откусил.

  – Моя непутевая жизнь

   Даже и не знаю, что про себя-то рассказать. В смысле, хорошего. Сплошная цепь несуразностей да бяк. Рожден я не знаю где, не знаю, от кого и кем. Нашли меня на станции «Дно», в пятидесяти метрах от здания вокзала, между путями; был мне при обнаружении приблизительно месяц от роду. Я обретен завернутым в «конверт», мирно почивавшим в плетеной корзине. Наткнулась на меня осмотрщица вагонов Зинаида Нестерова, шедшая осматривать вагоны. Характерно, что все мое «приданое» было идеально чистым, да и дитё, в смысле, я, отличалось ухоженностью и отменной упитанностью. Все эти премилые подробности я разузнал в своем личном деле, которое выкрал, будучи в интернате в поселке Багряники. И они до сих пор будоражат мое, возможно, шибко нездоровое воображение: вдруг я отпрыск каких-нибудь высокопоставленных, благородных родителей, и моя потеря – звено в цепи трагических случайностей, могущих стать сюжетом латиноамериканского сериала?

   Оттого-то и фамилия моя Найденов, что я найден, ну, а имя мне, бедолажному, дала железнодорожница Зинаида, рассудив, что, ежели я послан судьбою – значит, богом. А «божий человек» – это Алексий. Меня и записать-то хотели именно «Алексием», но в последний момент передумали. Пошла для меня череда казенных домов, своеобразные и в чем-то полезные для развития инстинкта выживания круги ада. Дом малютки в Кашине, дошкольный детдом в Елатьме, детдом в Шуе, Багряниковская специальная школа-интернат... Должен признаться: еще в Елатьме на меня навесили ярлык «дебил», что обусловило мое дальнейшее «специальное» образование. Да, проблемы с математикой и русским языком у меня были, но позже, в Вольской воспитательной колонии, когда со мною в школе занимались грамотные учителя, выяснилось, что я просто медленно и туго дохожу до сути. С гордостью скажу, что среднюю школу я окончил без троек, а по литературе, географии, химии и геометрии я вообще был лучшим.

   Там же, на зоне, я пристрастился к чтению. Учительница русского и литературы Татьяна Адольфовна Штункель (она из поволжских немцев) приметила, как я нестандартно пишу сочинения, сама протолкнула меня в редактора стенгазеты нашего отряда. Подсовывала мне полезные книги, да и вообще старалась как-то повышать уровень моей внутренней культуры.

   Да-а-а... А должен был я отмотать восьмерик, но через четыре года, в 19 неполных лет, я обрел волю. Вынужден сознаться, за что мне наваляли эдакий срок. Мне было 15. Мы, несколько пацанов Багряниковской школы-интерната, без разрешения воспитателей выбрались в поселок Пречистое и там разжились портвейном. Выпили. А дальше я ничего уже и не помню. Утром просыпаюсь в интернате, а меня уже пришли повязывать менты. Оказалось, я – соучастник группового изнасилования и даже главарь банды. Да, в то время в нашей группе я был самым долговязым. Не знаю уж... Все пацаны показали пальцами на меня, короче, сдали. На суде и тетка показала, та, которую признали потерпевшей. Она старше меня на двенадцать лет. Раньше-то я эту Маньку знал, мельком, она в Пречистом известную репутацию имеет. Да, я не сахар в ту пору был, всякие грешки имел. Но, видит бог, женщины не познал. Мне вкатали восьмерик исправилки, а всем моим «подельникам», бывшим друзьям-товарищам, условные сроки.

   С моей статьей на детской зоне было немало пацанов – дураки, не добавишь, не убавишь. Не сказать, что детская колония – сахар, но школа хорошая, тем более что там, в Вольске, люди нормальные. Универсальное правило зоны – не верь, ни бойся, не проси – применимо ко всяким слоям нашего общества. Это факт, проверенный мною на собственной шкуре. Вспомнилось, что человеком-то впервые я себя почувствовал именно на детской зоне – и все благодаря учительнице.

   Был случай у нас. Отморозок один, на воле еще пристрастившийся к травке, взял Татьяну Адольфовну в заложницы, прямо в школе, после уроков. Дождался, когда все из класса выйдут, и приставил к ее горлу заточку. Такое у нас нечасто случается, но бывает. Что тут сказать... Еще и охрана прискакать не успела, я уж дверь-то выломал – и стрелою к ним. Я этого придурка уже знаю, в первые пять минут на мокряк он не пойдет, потому что еще не осознал своей власти над жертвой. Но через пять минут действия его будут непредсказуемы. Он и зенками хлопнуть не успел – выбил я железку из его руки, мы сцепились на полу-то. Тут и охрана подоспела. Свинтили обоих, да еще и накостыляли – некогда им разбираться-то, ху ис ху. Что мне за это было? Да ничего не было, отчитали за агрессивность. Спас человека – и все тут. Начхать на последствия и несправедливость (столько я этого дела на свою беду принял, что аж душа зачерствела) – надеюсь, если мир горний есть, там мне воздастся.

   И знаете... Я был уверен тогда, абсолютно уверен в своем поступке. Это необъяснимо. Втайне я представлял, что Татьяна Адольфовна – моя мама, и я спасаю ее от неминуемой гибели. Замечу, наказание мое начальник колонии приказал в личное дело не записывать. Иначе и не светило бы мне УДО. Есть и в тюрьмах порядочные люди!

   Скажу, что после инцидента в школе Татьяна Адольфовна ко мне охладела. Она, как и все другие учителя, была уверена, что я подверг ее жизнь риску. Здесь, понимаете, есть особенность. Учителя заходят в школу с воли, нас туда приводят под конвоем, а после уроков все расходимся туда, откуда пришли. Не знают учителя, что такое зона! Там, понимаете... развиваются звериные инстинкты. Ты спишь – но все равно чуешь опасность. Ну был я на сто десять процентов уверен, что не успеет тот отморозок ничего плохого сделать! Да-а-а... остыла ко мне училка русского и литературы. И даже сторониться меня стала. Позже, повзрослев, я понял: мы все втихую ненавидим тех, кому хоть чем-то обязаны. Такова человеческая натура. Разошлись наши с Татьяной Адольфовной пути. Зато я не охладел к книгам!

   На воле судьба мне определила городок Данилов. Дали комнатушку в общаге, работу. Общага – двухэтажный барак на окраине, в местечке, называемом Горушка. Когда-то там была пересыльная тюрьма, ну, а теперь – жилище для таких вот, как я, бедолаг. Среди контингента имелись и те пацаны из Багряниковского интерната, что тогда меня сдали. Я зону прошел, у них все нормалек, а в финале все тот же барак на Горушке. И что характерно: из наших, интернатовских, многие уже и спились, а у меня после той злополучной вечеринки с портвейном и Манькой какой-то стержень внутри встал. Заставляй – пить не буду.

   Непросто жить среди эдакого контингента, но... здесь я ходил в авторитетах. А пацанье, дак – так вообще от меня шарахалось. Комната мне досталась нехилая, эдакий пенал два с половиною на четыре. Записался в городскую библиотеку, вечера сплошь чтению посвящал. Полюбил Чехова, Мельникова-Печерского, Ремарка, Лондона. Особо зачитывался Горьким. Во, мужик русскую глубинную жизнь знал-то! Я даже удивился, почему немка мне Алексея Максимовича (опять же, тезка...) не подсовывала. Она все Бунина, Тургенева, Лескова... Нормальные писаря. Но дворяне. У них, как ни крути, своя правда – благородная. Оно может, и у меня неизвестно какие крови (хотя, по внешности я – мужик-мужиком), но среда сотворила меня плебсом.

   А вот с работою вышла беда. Меня определили в Сельхозтехнику, слесарить. Кой-чему я на зоне обучился, руки, что называется, на месте. Ну, тружусь месяц, второй, третий... А тугриков нету. Первое время я жил-то на те баблосы, что мне по выходе с зоны дали. Но их я проел. Конечно, я к начальнику, а тот: «Алеша, потерпи, кризис сейчас, вот, выправимся...» Так и хочется выругаться русским матом. Сколь живу, только и слышу: кризис, кризис... Мне кажется, они специально напридумывали кризисов, чтобы сподручнее было воровать. И все мы терпим... И что за нация-то такая? Начальник еще с месяц кормил меня терпежами, а жрать-то охота.

   У нас на Горушке был «смотрящий», Толя-Катях. Нормальный такой пацанчик, у него четыре ходки на зону. Он нашему брату пропадать не давал. Данилов – крупная узловая станция, там локомотивы перецепляют, пассажирские поезда подолгу стоят. Ну, треть населения городка станцией кормится. Чтобы просто так прийти и продать, к примеру, редиску, эта фишка не пройдет. Нужна крыша – ментовская и бандитская. Толян последнюю и представлял. Мне дали торговал мягкими игрушками. Ходил такой, весь обвешенный Чебурашками, слонами, мишками, обезьянами, попугаями и прочей китайской хренью. Особо пассажиры ко мне подходить побаивались – уж больно у меня рожа мрачная – но на жизнь, однако, хватало.

   И как-то получаю я письмо, от своей училки-немки. Татьяна Адольфовна сообщала, что вышла на пенсию. Здоровье у нее сильно покачнулось, да к тому же случилось у нее страшное горе. Сын в Чечне погиб. Их, юных солдатиков, бросили в самое пекло, и всех перебили как котят. Теперь Татьяна Адольфовна ненавидит того генерала – прежде всего за то, что ему присвоили Героя России, а генерал русских мальчиков не жалел. И вообще она ненавидит ЭТУ страну (так и написала), и готовится переехать в Германию на ПМЖ. Да.... Вот ведь судьба-то: нас, тех, кто крадет, насилует, даже убивает, на бойни не посылают. Гибнут лучшие – те, кто невинен. Разве справедлива эта жизнь? Еще училка просила у меня прощения. Она осознала, что я действительно спас ей жизнь. Ну, вообще-то я знал.

   После отхода последнего поезда наши, с Горушки, по обычаю нажираются. В эту ночь я присоединился к ним. Наутро меня в моем «пенале» подняли с койки менты. Мне вменялось соучастие в преступлении. Якобы мы по предварительному сговору избили и ограбили мужика. Конечно, я ни черта не помню. Хватанул с ходу два стакана портвейну – все у меня поплыло. Потерпевший меня не опознал. Сказал только: «Темно было. Может, он, а, может, и нет...» Но я ж уже «меченый». И впаяли мне четыре года общего режима – за разбой в составе орггруппы. Рецидивист, однако... Хотя, судья пожалел, учитывая положительные характеристики из колонии для малолеток и с места работы, от начальника Сельхозтехники.

   На зоне, в поселке Поназырево, было тоскливо. Работы не давали (производства стояли, начальство сетовало на отсутствие заказов), и опять много времени удавалось посвящать общению с книгами. Там, в Поназыреве, открыл я для себя Ахто Леви, Варлама Шаламова, Виктора Астафьева. Стал чувствовать Достоевского, и за многословием Федора Михайловича учился нащупывать сам нерв человеческой жизни.

   Еще один положительный опыт приобрел. Весною, осенью нас, зеков (из тех, кто покрепче и без склонностей), посылали трудиться подсобниками в подшефные колхозы, участвовать в битвах за урожай. Приметил меня один председатель, дядей Ваней его все звали. Никто не мог починить зерносушилку, а я взялся – и починил. Золотые дни – это деревенское житье! Ну, а харчи – чисто на убой. Мне дядя Ваня предлагал по освобождении к нему идти, сулил и «гарну кралю» (он хохол), и жилье. Но, выйдя на волю (снова по УДО) я пошел своим путем. Дело вот, в чем. В тогдашние свои 23 я ни разу не видел большого города. Так получалось, что города я проскакивал, сидючи взаперти в спецвагонах. На зоне, в Поназыреве, крутились у нас людишки, окучивали тех, у кого срок заканчивается, на предмет выгодной шабашки. Вот и я клюнул. Некий Артем набирал бригаду, строить в Подмосковье дачи для богатеньких москвичей. Ну, вот, и попал я. Под Можайск.

   Возводили коттеджик какому-то то ли банкиру, то ли следаку, то ли бандюку. По крайней мере, пальцы веером расставлять тот умел. Основательно строили, сколачивали опалубку, ставили арматуру, заливали бетон. Тот, который Артем, быстро пропал, месте с нашими справками об освобождении. Сказал, уехал формальности с регистрацией утрясать. А рулил нами бригадир Серега, нормальный деревенский курский мужик. После дяди Вани я вообще деревенских уважать стал. Серега и сам пахал как папа Карло, но и нам, уркаганам расслабиться не давал.

   Нормально работали, с умеренным огоньком. Но рвался я все столицу нашей родины поглядеть. А Серега отваживал: «Куда ты, паря, лыжи-то навострил, на первом же углу ментяры повяжут! Что ты без ксивы? Червяк...» Не то, что бы я обиделся – на обиженных всякое там возят – но стало несколько не по себе. Тварь я дрожащая, или... В общем, пошел я на станцию Шаликово, сел в электричку и рванул в Первопрестольную. Еду, еду.. контроллеры ходят, но до меня не доёживаются (неужто рожу такую отрастил?..). Леса за окнами все меньше, строений больше, дома большие показались. Уже и представляю себя на Красной площади, у мавзолея дедушки Ленина. Может, и на труп вождя мирового пролетариата удастся глянуть... Рядом Большой театр, Детский мир, Лубянка... это на зоне знающие люди всю эту географию рассказывали. Ну, совсем уж громадины за окном. Спрашиваю попутчиков: «Москва?» «Не, – говорят, – пригород». Ну, ладно. Прошло еще с полчаса. А дома еще выше – их ряды все тянутся, тянутся... Опять вопрошаю: «Москва, что ль?» Дедок один разъясняет: «Только самое начало Москвы-то. До центру еще ой, как пилить!» Ладно. Сижу, наблюдаю в окно город. Серый такой, невзрачный, заборы похабщиной расписаны. Сам стараюсь от мата воздерживаться, чужую брань с трудом терплю, так что не по себе мне стало. И это столица? Да еще злословия на заборах по отношению к власти. Сам-то я по казенным домам ковался, не привык к эдакой свободе самовыражения. За один только мат при начальстве пять суток ШИЗО. В размышлениях о противоречивости воли я счет времени потерял. Встрепенулся: вагон пустой. Машинист объявляет: «Конечная, просьба освободить вагоны».

   Выхожу. Пустынный перрон, дождь, как назло. Читаю название станции: «Щербинка». Выхожу на площадь при вокзале, там бабулька носками вязанными торгует. Спрашиваю, конечно, что за Щербинка такая и почему не Москва. Бабушка добрая попалась, объясняет: На конечной, Белорусском вокзале, поезда Смоленского направления не в тупик заходят, а дальше идут, по другим направлениям. Промахнулся я мимо города-героя Москвы, на Тульское направление попал. Ладно. Бывает. Разузнал я, что электричка обратно через час, пошел послоняться.

   И тут, аккурат, откуда ни возьмись, появились они. Менты. «А, предъявите-ка, гражданин, ваши документы...» Обучен я жизнью простой истине: с сильным не дерись, с богатым не судись. С ними, властьимущими как с дикими зверьми надо: не возражать, резких движений не делать, в глаза не смотреть. Я нарушил все три завета, то есть, полез в бутыль: «А по какому, собственно, праву...» И в глаза одному гляжу – пристально и насмешливо. Короче, свинтили меня и в обезьянник. Право вспомнил... забыл я, дурень, в какой стране живу. В ЭТОЙ.

   Поймал себя сейчас на мысли: пишу как оправдываюсь в чем-то. А я ведь сейчас не на суде. Хотя... Тут с какого боку посмотреть, ведь я еще не все рассказал-то. Через три дня появился в изоляторе Артем, тот пацанчик, что в Поназыреве нас вербовал. Выручил он меня, бедолагу. Подтвердил, что я есть я и все такое. Но вот, какая редька: отвез он меня на станцию «Столбовая», высадил, выдал мою ксиву об освобождении и официально сообщил: «Парень ты, может, и хороший, но наша фирма не уважает вольных путешественников...» Остался я на перроне, один, без денег и вещей.

   По идее, мне надо было вернуться домой, в Данилов, в барак на Горушку. Но, коли меня назвали «груздем», то бишь, вольным путешественником, – почему бы не изведать свободы уж с лихвой?

   В белокаменную уже больше не тянуло, видно, неплохо меня фараоны привили супротив вируса мегаполиса. Похоже, спонтанные, немотивированные поступки – мой фирменный стиль. Порешил махнуть я на юг, море настоящее, Черное посмотреть. Колония наша, та, которая для малолеток, в Вольске, была почти рядом с Волгой, на высоком берегу, считай, почти над обрывом. И всегда-то меня манили дали, открывающиеся за великой русской рекой. Мы, пацаны, созерцали сей отрадный пейзаж сквозь два ряда колючей проволоки, да с вышками по бокам... И за четыре года ни разу не вышел я на утес, дабы по-настоящему вдохнуть полной грудью тот самый воздух, коим когда-то Стенька Разин да Емелька Пугачев свои легкие наполняли. Едва освободился, нас, счастливых пацанов, свезли на станцию, затолкали в спецвагон и отравили на Север. Наверное, мы не заслужили человеческих отношений. Но... короче, были мы еще детьми, и по своей же глупости не наигрались вдосталь. Вот, захотел я еще поиграть в путешественника уже зрелым мужичарой.

   На перекладных добирался мучительно, в конце концов «завис» на станции «Раненбург». Вот не знаю даже, но шибко меня привлекло это название. И еще один момент: когда электричка приближалась к станции, увидел я девчушку в белом платьице стоящую на пригорочке и махающую ручонкой – проезжающему поезду. Практически, мне. Поразил меня контраст: белоснежное платье, чумазые ноги, и запачканное искренне улыбающееся личико. И так на меня накатило: чего это я таскаюсь неприкаянный? Какое к лешему море, ты вообще, Алеша, заслужил море-то? Сошел я и направился к красивому такому храму, высящемуся вдали. У нас на Горушке тоже красивый и большой храм. Местные его не жаловали, да и в те времена в храме был склад Сельхозхимии, грубо говоря, воняло там неимоверно. А здесь... вот, не знаю, какая сила меня потянула.

   Пришел – уже смеркается. Навстречу толпою бабушки идут. Подхожу, возле входа в церковь священник с мужиком беседу ведут. Жду в сторонке, наблюдаю. Поп ненамного старше меня, бороденка такая куцая, росточку невеликого. И в детской, и во взрослой колониях батюшки у нас бывали, все ходили, воду кисточками разбрызгивали. За бога говорили, но я не шибко в это дело-то верю. В общем, избегал я попов. Ну, куда я с моими статьями? Однако, батька сам меня приметил, хотя, мой пыл вроде как и поугас. Он сам ко мне подошел: «Здравствуйте, с праздником! Христос воскресе!» Какой праздник? Наверное, ихнего брата специально в семинариях (или где еще...) обучают втираться в доверие к людям. Типа цыган. Или меня урки понапугали на зоне, что даже попам верить нельзя? Вообще говоря, есть древнее поверье: встреча в дороге с попом – к несчастью. Да разве, когда я поперся к храму, с чёртом искал свидания? Не знаю, какими там фибрами души, но в этом батьке почувствовал я неподдельную искренность.

   Все про себя отцу Сергию (так батьку звать) выдал как на духу. Никогда в жизни до этого момента не откровенничал. Что нашло? Вот, бывают же такие люди, которым ничего не страшно сказать. Заканчивали мы мою неказистую исповедь у него дома, за чаем с пирогами. Матушка его, Антонина, приятная такая, тихая женщина. А детей своих у них, к слову, нет. Вот, узнал человек, что пришел к нему насильник и разбойник. И ведь ночевать меня оставил в доме своем. А наутро, после службы своей церковной, свел меня в город и пристроил временным разнорабочим на крахмальный завод. Директор завода, Юрий Алексеич, видно приятель Сергию, без возражений меня взял, справку об освобождении только мельком глянув. Даже «подъемные» дал – чтобы я прибарахлился.

   Поселили меня в вагончике, с таджиками-гастарбайтерами. Плохого о них не скажу, народ чистоплотный, рассудительный. Ну, меня они сторонились, все по-своему промеж собою балакали. После совместного жития с людьми из Средней Азии никак не могу теперь называть их чурками. Первое время я на разгрузке с таджиками пахал, но скоро, прознав про мою техническую сметку, перевел меня Юрий Алексеич в ремонтники. Легкий он человек и с юмором. А, главное, порядочный. Жаль, мало таких на Земле.

   Я и по церкви мастерил, конечно, за доброе слово, не более. Интересный мужик, этот батька Сергий. Москвич по происхождению, между прочим. Никому он не навязывает своих идей. Я курю, а батька ни разу мне за это не высказал. Слушает больше, чем говорит. И, что главное, все в конечном итоге получается по-егойному. До сих пор не уверен, что в бога верю вообще, но месяца через два сам к нему подошел с просьбою, чтоб он меня окрестил. Хотя, до этого промеж нами ни разу на эту тему разговору не было. Батька тогда ответствовал: «Надо подготовиться, Алексей, Катехизис пройти, молитвы выучить...» Представьте, с месяц ходил я в воскресную школу. Матушка Антонина детишек учит, я в уголку литературу духовного толка читаю. По счастью, с чтением у меня проблем нет. Да и с усвоением материала – тоже. Хотя, много вещей было непонятно. Например, Христос изгонял торгующих из храма, а в наших церквах торгуют. И еще: «Не мир принес я вам, но меч», «кто не с нами – тот против нас». Ого... экстремизм, однако. Впрочем, как я понял христианство все же религия любви, а не религия страха. Уже это хорошо, а углубляться дальше во всю эту теологию – только крышу себе сносить.

   Весною, когда город расцвел уже, батька убедил меня в том, что все же я должен ехать туда, где меня пропишут: в Данилов. Негоже взрослому мужику на собачьих правах существовать. Не хотел я. На крахмальном заводе с женщиной одной познакомился; она разведенная, с ребенком. Уже и сошлись почти, но... Жила та женщина на окраине Чаплыгина (так город именуется, где станция «Раненбург»), в столетней халупе. Считают ее «соломенной вдовой» потому как два года назад муж уехал на заработки в Москву и больше не возвращался. Прислал только письмо о том, чтобы его больше мужем не считала. Обещал ежемесячно присылать деньги на содержание ребенка. Два раза прислал, а потом, видно, забыл. Почему-то я не удивился, узнав в ее ребенке ту самую девчушку в белом платье, что махала ручкой проезжающему поезду. Настей ее зовут. И все бы, может, хорошо, да женщина выпивала. Нечасто, но конкретно. Буквально, в запои уходила. Батька и говорил, чтоб я не торопился с ней. Вот, побываю в Данилове, верну себе полноценное гражданство, пропишусь, тогда и можно будет что-то решать. Разлука – вернейшее средство проверки всяких чувств.

   Ехать довелось через эту гадскую Москву. У Ярославского вокзала случайно я встретил Серегу-курянина, бригадира, под началом которого мы, урки, дачу банкиру строили. Там, у Ярославского, «плешка», несчастные работяги хотя бы какую работу ищут. Вот и Серега искал. Оказалось, работодатель кинул на хер всю бригаду. Построили они коттедж, тот прислал наряд ментов (он и впрямь то ли ментовским, то ли фээсбэшным начальником оказался), те свинтили бригаду, на пустырь свезли, отмутузили и бросили. Вот и вся социальная справедливость. Я дал Сереге денег на поезд до Курска. Хотя бы одно доброе дело в жизни сотворил.

   На горушке ждала меня новость. Пришла та самая Манька из Пречистого. Предстала предо мною почти старуха, смердящая, согбенная, с распухшим лицом. Слезно просила предо мною прощения за то, что оговорила. Спал я тогда себе тихо в уголку, пока приятели ее, как грица, оприходовали. А оговорить меня вынудил дуру-бабу якобы «нечистый». Ей, видишь, скоро на тот свет, цирроз печени загоняет во гроб, и хочет Манька раскаявшейся пред Господом предстать. Ну-ну. Во мне ни злобы к Маньке, ни жалости. Проехали, а назад уже ничего не возвратишь. А, коль чистым перед богом быть хочешь – ему и докладывай. Если бы не тюрьма, может, у меня еще хреновее судьба-то получилась. А так – хотя бы начитанным стал.

   Вот совершенно не страдаю от подлости человеческой. Судьба казенная – она такая: не по этой статье, так по другой на зону бы угодил. Свобода выбора и все такое? Ну, знаете... А вот, я думаю, мы только незначительно можем поправить в своей судьбе какие-то мелочи, а в общих чертах она предначертана. Да, я читал рассказ про раздавленную бабочку и последствия. Но, может, не будем путать сочиненье с жизнью? В общем, дал я Маньке на бутылку и отпустил, сказав, что зла на нее не держу. Та еще для плизиру поползала на коленях по моему «пеналу», и ускакала прочь.

   Сельхозтехника моя совсем развалилось, как и все сельское хозяйство района. Тут как раз Толя-Катях подсуетился: сезон, многие наши кто в запое, кто в отстое, и на перроне не хватает работников. Согласился я хотя бы до осени Чебурашек этих чертовых поносить по платформам.

   Ну, поносил. С месячишко, наверное. По правде говоря, почуял я, что погружаюсь в неприятное болото, снедает меня заскорузлая обыденность. Каждый раз, засыпая, давал себе слово, что утром схожу в библиотеку и запишусь. Но утром как-то то ли лениво, то ли стыдно. Своей хари уже стесняться стал... ну придет эдакий в библиотеку: «Любезная, а не соизволите ли подать Ивана Сергеича Тургенева...» А тебе в ответ: «Вам, сударь, его отварить или отпарить, и чем будете запивать?»

   И однажды, ближе к вечеру, кто-то хлопает меня по спине. Холеный такой мужичара, в красном спортивном костюме «Боско-Рашия», улыбается до ушей, сам пышет благородным перегаром. Долго я не мог понять, кто это, а он сам разъяснил: Колька из нашего Багряниковского интерната. Пока я на зонах университеты проходил, этот Колька по спортивной части пошел. И представьте себе, стал чемпионом пары олимпийских каких-то игр. Я так и не понял – то ли по бегу, то ли по плаванию. Заехал вот, проведать родные пенаты, разузнать, кто как устроился.

   Очень он обрадовался, конечно, что все мы, то есть, те, кто не продвинулся по жизни, в анусе. Я все еще сирота, а его-то харя уже не пролазит в ворота. Это дело Колька предложил обмыть. Хватанули в привокзальном буфете. Я чувствую, что мне больше не надо, но спортсмен предложил добавить. Что ж... закатились в кабак в центре Данилова, еще долбанули... Проснулся я утром на полу в своем «пенале», на Горушке. На постели Колька дрыхнет. Разбудил меня стук в дверь: менты приехали – вязать. Свинтили, что характерно, и Кольку. На нас вешали ограбление продуктового магазина: якобы ворвались, девушку-продавщицу загасили, схватили с полки две бутылки коньяка и были таковы. Ни я, ни пара-олимпиец ни черта не помнили.

   Что здесь сказать... свидетели показали, что продавщицу бил Колька. Крепко он ее своей накаченной лапищей «приласкал», сотрясение мозга у несчастной девушки случилось. Кольке впаяли четыре года. Мне – три с половиною. Судьба меня миловала: несмотря на Колькину крышу, на звонки из столицы, районный судья проявила объективность и главарем признала чемпиона. Да-а-а... бывший мой однокашник, конечно, рыдал при оглашении приговора – сущий ребенок. Ну, а я... дурак – и все тут. Побывал в свои неполные двадцать пять и насильником, и разбойником, и грабителем вот теперь.

   Сидел я на зоне в северном поселке Карпогоры. Ничего не могу сказать – хорошая колония, «красная» – порядки и все такое. Один раз, что уж совсем для меня было удивительно, приезжала на свиданку та женщина, со станции «Раненбург». Изначально мне очень радостно было – хоть какая, а близкая душа... ой, как нам порой не хватает-то, чтобы нас вспоминали в трудную минуту и дарили тепло. Но женщина в первый же час свиданки нажралась той самой водки, которую мне в грелке пронесла, и романтические отношения окончились, так и не начавшись. Ну, ежели у меня-то крыша едет от познанья зеленого змия – на что мне такая подруга?

   Третий срок – уже тенденция. Оттрубил я его нормально. Пахал на пилораме, в свободное время опять много читал. Редактировал газету нашего отряда, писал в нее. В отряде меня даже «Толстым» прозвали. Конечно, с ударением на последнем слоге. Авторитетом я стал в пенитенциарном мире – вот, дела-то какие. Снова вышел я по УДО. Местным поездом доехал до Архангельска – и не знаю, куда дальше-то лыжи свои навострять. В Данилов, в замкнутый круг? В Чаплыгин, к батьке и на крахмальный и к алкашихе? Куда не плюнь – всюду засада.

   Вот, стоял я на берегу Двины... Шумит большой город, чайки истошно кричат в небесах... И снова перепутье: куда же на сей раз потянет меня, горемычного, судьбина? Где-то здесь, рядом совсем, Белое море, там, как рассказывали мне на зоне мужики, те, кто из местных, поморов-трескоедов, Соловецкий архипелаг. На нем монастырь, туда, ежели не врут, можно попроситься в трудники. Знающие говорят, монахи не отказывают даже прожженным уркам, до поры нашего брата не трогают, не грузят уставами какими-то афонскими. Правда, недели через две, ежели новичок не оправдывает, силой отправляют на материк. Нет, не тянет что-то уже по святым местам, лучше уж по несвятым. По большому счету, монастырь – тот же казенный дом с четырьмя стенами, небом в клеточку и режимом. Хватит, накушался.

   Еще, сказывают, можно наняться в бригаду – лес там валить, искать в недрах нашей необъятной земли нефть, а то и добывать какого зверя, к примеру, белька. Деньга там, говорят, длинная, мужики с зоны мне парочку адресочков подкинули. Обещали, что три судимости – не аргумент против моей кандидатуры.

   Белое, Черное море... какая к лешему разница? Хоть Японское. Я вот почему свои ощущенья сейчас описываю: наверное, лучшие минуты в жизни всякого человека, когда он тешит себя надеждою, что только от его персональной воли зависит судьба. Боже, какими мы порой бываем наивными! Но как прекрасны мгновения воли!

   Вот и тогда, в Архангельске я воображал себе, чудачина, что мой решительный шаг способен круто поменять планиду. Шагнул я в сторону желдорвокзала. А почему бы и не Японское море? Сибирь ведь тоже типа русская земля. Добрался я до Вологды. От нее и до Данилова моего злосчастного рукой подать, но по счастью поезда на Восток через прекрасный город с резными палисадами идут минуя мою «столицу злого рока», через станцию «Буй». А все равно, когда проносился мимо малой своей родины (хоть и на приличном расстоянии), сердечко-то, ядренать, щемило. Я ж простил мою сучку-мать, оставившую меня на станции «Дно»... Мы, люди, все же прощать и любить умеем. Только не всегда хотим себя заставить поверить в свое умение.