Текст книги "Повесть об уголовном розыске [Рожденная революцией]"

Автор книги: Гелий Рябов

Соавторы: Алексей Нагорный
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

– Безобразие! Черт знает что! Бездарный молодой человек! Оборвали две ниточки сразу! Сеню Милого вы шлепнули, как нелепый первогодок без опыта! Стрелять, оказывается, не научились? А Раиса! Это же непростительно! Зачем вы ей раскрылись? Из этой, пардон, бабы теперь слова не вытянешь, уж вы мне поверьте!

– Прав товарищ Колычев, – сдерживая раздражение, сказал Бушмакин.

– Так получилось, – буркнул Коля. Он мог бы объяснить, что ни в чем не виноват, что действительно так случилось – Сеня Милый узнал его, несмотря на маскарад, и хотел убить, и если бы он, Коля, не услышал щелчка предохранителя, – кто знает, может, уже час назад лежал бы он на мраморном столе в прозекторской. Коля усмехнулся и добавил: – Ну, виноват, накажите, если заслужил…

– Нет бы пойти за Сеней, – причитал Колычев, – нет бы установить, куда, к кому, зачем он шел? Так на тебе! Он, как пацан сопливый, стрельбу открыл! Нет, милый друг! Уходит эпоха стрельбы! Не за горами то время, когда всем нам мозг понадобится, мозг, а не пули!

– Коля, ты в самом деле не ребенок, – сказал Бушмакин. – Такие ошибки непростительны. Трое суток, извини, меньше не могу!

– Есть трое суток ареста! – щелкнул каблуками Коля и добавил: – Надеюсь, с исполнением обязанностей?

– С отбытием на курорте, – съязвил Бушмакин. – Ты будешь валяться на нарах, а другие исправят твою оплошность? Нет! Иди и работай.

Тренькнул телефон. Бушмакин снял трубку и несколько секунд слушал, все больше и больше мрачнея. Повесив трубку, сказал:

– Двух часов не прошло. А результат твоего легкомыслия налицо.

– Ограбление? – повернулся Колычев.

– Убит ювелир Аникеев. – Бушмакин швырнул трубку на рычаг. – Вынесено все, подчистую. – Бушмакин в упор посмотрел на Колю: – Ступай и подумай, как жить дальше, парень.

Коля спустился по лестнице, его обогнали Вася и Гриша. Вася крикнул:

– Ты с нами?

– Я домой, – ровным голосом сообщил Коля. – Сбылась мечта моей жены.

– Потом расскажешь, какая, – на ходу выкрикнул Гриша.

Когда Коля вышел из подъезда, от тротуара отъехал старенький «Пежо», и Вася помахал Коле рукой.

Коля хотел было выйти на Невский и сесть в трамвай, но раздумал и пошел пешком. Через несколько минут он миновал Театральный мост и вышел к Михайловскому замку. Листвы на деревьях еще не было, и сквозь коричневатую паутину тоненьких веток отчетливо проступал густой пурпур стен. Коля остановился и вдруг вспомнил рассказ Маши: император Павел любил какую-то женщину и приказал выкрасить стены своего нового замка в цвет ее любимых перчаток… Коля вздохнул и словно в первый раз увидел на другой стороне Марсова поля ритмично чередующиеся фасады казарм лейб-гвардии Павловского полка, стремительно уходящую к Неве Лебяжью канавку и шпиль Петропавловки над Невой… «А ведь все это очень красиво, – грустно подумал он. – И, наверное, есть люди, которые каждый день любуются этой красотой, а когда им говорят, что бандиты кого-то убили, – в ужасе вздрагивают и передергивают плечами. Несправедливо это: для одних мир прекрасен и наполнен добром, для других – жесток, опасен и совершенно беспросветен… Стоп! Коля улыбнулся и сказал вслух: – Черта лысого! Черта лысого любовались бы они своей архитектурой, если бы не мы! А почему, собственно, „они“? Зачем делить на „мы“ и „они“? Просто „мы“! Мы, народ, страна… Мы делаем одно общее дело. Мы боремся за него. Мы готовы отдать этому делу все, если надо, – и жизнь тоже. Это – главное.

Коля закрыл дверь комнаты, молча сел к столу. Маша поставила перед ним тарелку, положила ложку, вилку и нож.

– Иди, вымой руки.

– Я не буду есть. – Коля встал из-за стола.

– Что случилось? – спросила Маша тревожно.

– Обидно. – Коля стукнул кулаком по столу. – Понимаешь, только что я понял, зачем живу на свете. Смысл жизни понял, ясно тебе?

– В самом деле? – Маша попыталась говорить в своей обычной шутливо-насмешливой манере. – Ты, дорогой, догнал и перегнал Канта, Гегеля, Спинозу и даже Марка Аврелия. Они так и не выяснили, зачем живут. – Маша увидела страдающие Колины глаза и резко сменила тон. – Но… тогда почему ты огорчен? Радуйся!

– Я бы радовался. – Коля покачал головой. – Но так складывается, что… В общем, бросаю я работу! Уезжаем. Все!

Маша бросилась ему в объятия.

– Милый! Наконец-то! Ты даже не представляешь, какой ты душка!

– Только без этого офицерского жаргона, – поморщился Коля. – Где чемодан?

– Вот. – Она вытащила из-под кровати фанерный чемодан – тот самый, с которым Коля когда-то приехал в Москву. – Но что случилось?

– Я упустил Пантелеева. Они там уверены, что я кругом виноват.

– А на самом деле?

– Не знаю… – Коля замялся. – Раз упустил – значит виноват. Поедем ко мне в Грель, Маша. Корову заведем, кур. Пахать будем. Ты сама говорила, что даже граф Толстой это дело обожал.

– Обожал, – съязвила Маша. – Пахать, мон шер, – это искусство. У тебя не получится.

– Это почему же? – обиженно спросил Коля. – Мы испокон веку – крестьяне.

– Драчуны вы испокон веку, – насмешливо сказала Маша. – Ничему-то вы не хотите научиться до конца. Поверхностные вы какие-то. Прости за банальность, но не ошибается тот, кто ничего не делает.

– Кто это так здорово сказал? – удивился Коля. – Маркс?

Маша добродушно рассмеялась:

– Глупый ты. Большой и глупый Коля. Никуда я с тобой не поеду.

– Уеду один, – упрямо сказал Коля.

– Нет! – она вздохнула. – Ты никуда от меня не уедешь. Ни от меня, ни от своего дела.

В дверь постучали. На пороге появилась Маруська. Обвела взглядом комнату, заметила раскрытый чемодан:

– Как прикажешь понимать?

– Да вот, – Коля смущенно пожал плечами, – думаем…

Маруська в упор посмотрела на него:

– Не стыдно?

– Стыдно, – согласился Коля.

– Внизу машина, поехали, – сказала Маруська. – Обещаю: о том, что видела, – никому ни слова.

– Спасибо, Маруся, – кивнула Маша. – Это минута слабости, прости его.

– Гриша тяжело ранен, – произнесла Маруська ровным, каким-то бесцветным голосом. – Говорят, насмерть он ранен. – Она зарыдала.

В ожидании, пока конвойный приведет Муську, Коля снял трубку и позвонил в Мариинку. Ответила дежурная сестра. Она выслушала Колю и долго молчала.

– Говорите, девушка, – не выдержал Коля. – Ну чего вы, в самом деле, мы ведь не барышни нервные.

– Умер ваш товарищ, – ответила сестра. – Пять минут назад. Проникающее пулевое ранение. Поражен левый желудочек сердца. – Она что-то еще говорила, но Коля уже бросил трубку.

Гибли товарищи. Умирали от бандитских пуль, от ударов ножом из-за угла лучшие друзья, веселые, добрые, всей душой и телом преданные святому делу революции. Гибли один за другим, словно в страшной, безжалостной мясорубке.

Вошел Бушмакин, увидел Колю и молча поправил сползшую с рычагов трубку:

– Пантелеев там засаду оставил. Наглеет с каждым днем, подлец. Гриша первым шел.

– Не надо, батя, – попросил Коля. Он взял себя в руки и добавил: – Сейчас Муську приведут. Надеюсь я на этот разговор, батя. План такой: если Муська нам поверит, если мне удастся настроить ее должным образом, – Раису придется выпустить…

– Притоносодержательницу? – раздраженно спросил Бушмакин. – А закон? Его по боку?

– Я все понимаю, – сказал Коля. – Поймите и вы. Раиса – единственный и очень тонкий ход к Леньке. А Муська – около нее. Понятно?

– Все понятно, – кивнул Бушмакин. – Но Раису, после того, как она побывала у нас, а тем более Муську, Пантелеев близко к себе не подпустит.

– Я рассчитываю на то, что в ближайшие несколько часов он не узнает об их аресте, – нас никто не видел: ни соседи, ни во дворе. А когда арестованные выйдут отсюда, они обе будут молчать о том, что были здесь. Они знают Леню.

– А как объясним прокурору освобождение Раисы? – Бушмакин продолжал слабо сопротивляться. – Она преступница.

– Просто объясним, – сказал Коля. – Конкретных улик, бесспорных доказательств у нас против Раисы, как притоносодержательницы, или скупщицы краденого, или соучастницы Леньки, – нет. А по обоснованным предположениям санкции на арест не дают. Нужны доказательства. Прокурор это тоже знает.

– Убедил, – кивнул Бушмакин. – Если все получится – звякни, я дам команду – Раису выпустят. – Бушмакин ушел.

Постучался конвоир, ввел Муську. Она осмотрелась и села, нагло закинув ногу на ногу.

– Что решила? – спросил Коля.

– А чего решать? – она нервно улыбнулась. – Стойку буду держать, начальник.

– Ваша настоящая фамилия?

– Муська, начальник. – Она нахально уставилась ему в глаза.

– Толмачева Мария Николаевна, проживаете: Сергиевская улица, дом четыре, квартира два, – сказал Коля. – Род занятий?

– Уличная я, – не слишком уверенно сообщила Муська.

– Отец у тебя в порту работал? – Коля перешел на «ты».

– Работал. Пока не спился, – сказала она раздраженно. – Чего пытаешь, легавый? Чего в печенку лезешь? Думаешь, невзначай Леню продам? Отстань лучше.

– А мать у тебя еще жива, – невозмутимо продолжал Коля. – Семьдесят лет старухе. Ты у нее одна, других родичей у вас нет. Ежели ты в «глухую» сядешь, что с матерью станет?

Муська заплакала.

– Думаешь, я с тобой торговлю веду? – тихо спросил Коля. – Ты мне Леню выдашь, я тебя отпущу. Такие байки про нас сочиняют, угадал? Я тебе вот что скажу, – продолжал он. – Если за тобой что-нибудь есть – будешь сидеть. Мы на сделки с совестью и законом не идем.

– А на что вы идете? – горько спросила Муська.

– На ком-про-миссы, – серьезно сказал Коля. – Если мы видим, что человек не совсем пропащий, – помогаем ему осознать себя, встать на ноги, порвать с преступной средой. А ты как? Чиста перед законом?

– Нету за мной ничего, хоть сейчас проверяй – нету! – крикнула Муська.

– А нету, – подхватил Коля, – так чего же ты ревешь, психуешь и за этого бандита и убийцу переживаешь? Он сейчас или убивает кого-нибудь, или в ресторации награбленное проживает. А ты в УГРО сидишь. А между прочим, спроси сейчас у Лени: кто, мол, такая Муська? Толмачева, мол, кто? С Сергиевской? Так он, твой Леня, и не вспомнит!

Муська молча слушала, глаза ее опухли от слез.

– Не скажешь? – вздохнул Коля.

– Не знаю я… ничего, – она отвела глаза.

Коля задумался на мгновение и снял трубку:

– Я это. Давай, батя, как договорились.

Нажал кнопку звонка, сказал конвоиру:

– На выход, с вещами.

Муська смотрела на него, ничего не понимая.

– Иди домой, – сказал Коля. – И занятие свое бросай. Вот мой телефон, позвони, если что. С работой сейчас туго, сама знаешь, но я тебе помогу. Иди.

– Райка все знает, Райка! – не выдержала Муська. – Ее спросите!

– Дрянь твоя Райка. И говорить нам с нею не о чем. Мы ее тоже отпустим – фактов у нас нет. Но если бы были…

– Да я вам такое расскажу! – с жаром воскликнула Муська.

– Ты вот что, – прервал ее Коля. – Ты пока помолчи, подумай. Откуда главное зло, подумай. И если решишь что-нибудь – звони, приходи в любое время. Я тебе верю.

Она недоверчиво усмехнулась.

– Бросишь это поганое дело, и будет у тебя все хорошо, Муська. Муж будет, дети будут, любовь, само собой. Учиться пойдешь. Не смейся, я не шучу. Лет через пять-шесть я тоже пойду учиться. И мы еще с тобой встретимся, только я буду студентом, а ты – преподавателем.

Она покачала головой:

– Мастер вы сказки рассказывать, начальник.

– Разве это плохая мечта, Муська? – тихо спросил Коля. – А уж добиться ее – наша с тобой забота. Иди.

Она ушла. А Коля подошел к окну и долго смотрел на Дворцовую, смотрел до тех пор, пока на площади не появилась маленькая, щуплая фигурка Муськи. Он уже хотел отойти от окна, как вдруг Муська остановилась и растерянно заметалась, явно пытаясь остаться незамеченной. Наконец, она скрылась за цоколем Александровской колонны, и в то же мгновение Коля увидел Раису. Беспокойно оглядываясь, она свернула с Дворцовой на Миллионную. Муська побежала следом. И тогда Коля понял все. Он догадался, что его разговор с Муськой возымел быстрое и несколько неожиданное действие. Девчонка поверила ему, почувствовала его искренность и доброжелательность и теперь решила заслужить его уважение и доверие – выследить Раису. Коля подумал, что для неопытной Муськи такая слежка чревата самыми тяжелыми последствиями, и снял трубку телефона.

– Дежурную пролетку и опергруппу – к подъезду! – приказал Коля и побежал вниз.

Он выскочил на Дворцовую. У кромки тротуара уже стояла обшарпанная пролетка с бородатым кучером на козлах – эти пролетки брали на дежурство, а их владельцев за это освобождали от уплаты налога. Хозяевам-извозчикам такой порядок был выгоден – отработал три дня в месяц – и гуляй… Вася и Маруська уже сидели в пролетке, устало развалившись на мягких кожаных подушках.

– Подними верх, – приказал Коля кучеру. Тот неохотно, с ворчанием поднял тент и стегнул лошадь.

– Держи сбоку, не торопись, – сказал Коля.

Пока проезжали площадь, он коротко объяснил ситуацию Васе и Маруське. Выехали на Миллионную. Впереди быстро вышагивала Раиса, а чуть поодаль, по другой стороне, – Муська.

– Чем черт не шутит, – задумчиво сказал Вася. – Она, может, к Пантелееву идет.

Кучер услышал, обернулся и, яростно дернув вожжи, остановил лошадь:

– Слазьте.

– Ты с кем разговариваешь? – взбесился Вася.

– Тише, – успокоил его Коля. – Поехали.

– А я говорю – слазь! – уперся кучер. – Пантелеев – это ваша печаль, а у меня, промежду прочим, одна голова и одна кобыла! В случае чего – кто мне убытки покроет?

– Уйдут, – сказала Маруська, тревожно вглядываясь в глубину улицы: Муська и Раиса шли уже где-то у самого Марсова поля.

Вася обнажил кольт, сказал, ощерившись:

– Бегом отсюда, гад! Считаю до трех. Раз… Два…

Кучер слетел с козел и, подоткнув полы кафтана, молча помчался по мостовой.

Коля влез на козлы.

– Он пожалуется, нас на губу посадят.

– Это потом, – сказал Вася. – А сейчас хоть дело сделаем.

Выехали на Большую Конюшенную. Раиса и Муська по-прежнему шли впереди. На углу Конюшенной и Невского Раиса оглянулась и скрылась в дверях обувного магазина. Следом за ней вошла в магазин и Муська. Коля стеганул лошадь. В одно мгновение коляска оказалась рядом с дверями.

– Маруся – к черному ходу, ты со мной! – приказал Коля и бросился к дверям. Навстречу вылетела белая, как стена, Муська, сказала, едва выговаривая:

– Ленька… там…

Коля рванул из-за пояса кольт, краем глаза успел увидеть, что Вася сделал то же самое, и, оттолкнув Муську, вбежал в магазин. Пантелеев примерял ботинки. Раиса стояла рядом и что-то ему объясняла.

– Руки вверх! – крикнул Коля.

Истошно закричали продавщицы. Пантелеев выхватил маузер и, не целясь, от бедра, начал стрелять. Посыпались стекла, женщины с визгом бросились врассыпную, но Коля еще медлил – хотелось взять бандита живым. Внезапно Пантелеев повернул маузер и выстрелил Раисе в живот:

– Ты… привела, – не услышал, но прочитал по губам Коля.

Раиса сползла на пол, выговорила, задыхаясь:

– Нет. Леня, родной, не я… Она…

Пантелеев оглянулся и увидел: Муська стояла справа от дверей, бледная, прижав маленькие кулачки к груди.

Дальнейшее произошло в считанные доли секунды: Коля выстрелил в Пантелеева, но не попал. Бандит бросился на пол, покатился, стреляя. Вскрикнул и упал Вася – он загородил Муську и получил сразу три пули. От черного хода метнулась Маруська и повисла на Пантелееве сзади, пытаясь выкрутить ему руки и отобрать маузер. Коля прыгнул к бандиту и ударил его ногой в подбородок. Удар был настолько сильным, что Ленька взлетел к потолку и тяжело рухнул.

Ему связали руки. Коля поднял его, поставил на ноги и несколько раз сильно и зло ударил по щекам. Пантелеев очнулся, мутными глазами осмотрел зал.

– Иди, – приказал Коля.

Подошла Маруська, сказала:

– Вася убит… – И бросилась на Пантелеева, стараясь разодрать ему лицо. Коля не торопился оттащить Маруську. Подошел хозяин магазина:

– Они-с его-с запорют-с… Вам же-с отвечать-с…

И только тогда Коля остановил Маруську. Лицо Пантелеева было изодрано в клочья.

Бандита вывели на улицу, посадили в пролетку. Вокруг собралась огромная толпа. Все стояли молча.

И снова Маруська рванулась к бандиту.

– Я его кончу, кончу я его! – Она рвала из кобуры браунинг, но пистолет зацепился за петлю застежки и не вынимался.

– Смерть бандиту! – выкрикнул кто-то в толпе, и все подхватили на едином дыхании: – Смерть!

Люди бросились к пролетке. Коля увидел поднятые кулаки, искаженные ненавистью лица и, поняв, что одному ему этот надвигающийся самосуд не остановить, выстрелил несколько раз в воздух:

– Стойте! Стойте, вам говорят! Только что на ваших глазах убит наш лучший работник, наш боевой товарищ…

Толпа замерла, и Коля продолжал:

– Но мы не расстреливаем бандита на месте! Мы соблюдаем революционную законность, памятуя, что только суд может вынести приговор от имени народа. Я прошу вас пропустить нас и дать нам возможность доставить задержанного. – Он стеганул лошадь и вдруг услышал, как кто-то крикнул:

– Спасибо вам! Спасибо за все!

Коля оглянулся. В толпе стояла Муська и махала рукой.

– Берегите ее, – лениво сказал Пантелеев. – Как твоя фамилия, инспектор?

– Кондратьев.

– А я – бывший сотрудник Пантелеев, – ухмыльнулся бандит. – Жаль, что мы не вместе. Петроград треснул бы.

– Молчи, – сказала Маруська. – А то не выдержу я.

– Теперь выдержишь, – заметил Пантелеев. – А я все равно убегу, и первая маслина будет ссучившейся Муське, это вы учтите, начальники.

Васю похоронили на Смоленском кладбище, недалеко от церкви, там, где среди пухлых дворянских ангелов с гусиными крыльями скромно просвечивали сквозь молодую листву краснозвездные обелиски над могилами Никиты и Гриши. Теперь к ним прибавился третий.

Ударил трехкратный залп, потом оркестр сыграл «Интернационал», и все разошлись. Коля долго стоял у свежего холмика и вспоминал свою первую встречу с озорным, горластым Васей – тогда, на «Старом Арсенале», поздней осенью семнадцатого. Рядом замерла Маруська. У нее были сухие, покрасневшие глаза, а у рта вдруг четко обозначились две глубокие борозды.

– Идем, Коля. – Они медленно двинулись к воротам кладбища. – Я знаешь о чем думаю? – Она остановилась. – Я думаю, а как же отнесутся ко всему этому люди потом? Внуки наши? Правнуки?

– Не знаю, – Коля пожал плечами. – Наверное, нас забудут. И обижаться на это нельзя, Маруська. Зачем людям помнить о плохом?

– Чушь! – горячо сказала Маруська. – Мы с тобой счастливые, Коля. Мы живем в такое время, которое никогда уже не повторится. Ты задумайся: мы стоим лицом к лицу с врагами революции, и еще неизвестно – кто кого. Да, да, мы не у Кузьмичева в кабинете, темнить нечего. Неизвестно! Но мы верим в свое дело, в свою правду! Верим, Коля?

– Верим, – Коля кивнул. – А ты, оказывается, оратор, Маруська. Вот не знал!

Она смущенно улыбнулась:

– Сама не понимаю, как получилось. Одно скажу: много вокруг плохого, много врагов. А настоящих, чистых, преданных людей все равно больше. Я вот думаю – пройдут годы, дерьма не станет, иначе зачем мы жизнь свою отдаем, а вот сохранят ли наши потомки нашу веру, нашу любовь, нашу надежду? Дай бог, чтобы сохранили и укрепили, вот чего я хочу всей душой!

Петроградский суд приговорил Пантелеева к высшей мере социальной защиты – расстрелу. Кассационная инстанция ходатайство осужденного о помиловании оставила без последствий. Со дня на день Пантелеев ждал приведения приговора в исполнение.

Как ни странно, он внешне был вполне спокоен, и, сидя в камере смертников, насвистывал какой-то мотивчик.

На другой день после окончания суда Бушмакнн вызвал Колю и объявил, что начальник управления Петроградской рабоче-крестьянской милиции премирует Колю месячным окладом и месячным отпуском, не считая дней, которые будут затрачены на дорогу.

Коля помчался домой, по дороге заскочил на городскую станцию за билетами. На Псков стояло человек восемьсот, и Коля хотел было плюнуть и на отпуск, и на поездку, но подошел знакомый сотрудник, хлопнул Колю по плечу и через пять минут принес два общих места в жестком вагоне. Коля настолько изумился, что даже не поблагодарил сотрудника, а только растерянно кивнул, отдал деньги и убежал.

Дома он с порога показал Маше билеты и заорал что было мочи:

– Уезжаем завтра в восемь утра! Собирай чемодан!

Маша смотрела недоверчиво, с улыбкой.

– Не верю. Все равно в последний момент все переиграется и никуда мы не уедем!

– Ерунда! Завтра вечером будем в Пскове! А там – еще день на кобылке, и ты увидишь мою Грель! По ржи походим.

– Да она еще не взошла, – улыбнулась Маша.

– Ну за раками слазим. Я тебя в ночное возьму, – мечтательно сказал Коля. – Я с первого дня мечтал показать тебе свою деревню. Я так хочу, чтобы ты ее полюбила. Чтобы ты поняла наших людей. Они такие же, как я, лучше меня! Говорят – мужик сиволапый. Скобарь псковский… А вот «обратал» я голубую кровушку, ничего не скажешь, молодец, Кондратьев!

– Это я тебя «обратала», – шутливо обиделась Маша. – Ты просто пень, а благодаря моему дворянскому влиянию ты обынтеллигентился и стал человеком. Какой том Соловьева читаешь?

– Четвертый, – вздохнул Коля. – Читаю, когда ты спишь.

Они перебрасывались шутками, отпихивали друг другу чемодан, шумно спорили из-за каждой вещи – брать ее с собой или не брать, но даже не догадывались, насколько близка к истине горькая Машина шутка о том, что в «последний момент все переиграется».

Они радовались предстоящему отдыху, покою, нескольким дням ничем не омраченного счастья, тем нескольким дням, которые порой во всю жизнь выпадают людям только раз и никогда больше не повторяются.

Они уже жили завтрашним днем, забыв, что еще не кончился сегодняшний.

…В камеру Пантелеева вошел надзиратель – невзрачный, бледный, низкорослый. И только лицо – продолговатое, с матово-бледной кожей, нервно смеющимся ртом, высоким лбом и большими умными глазами, выдавало в нем натуру незаурядную.

Пантелеев окинул надзирателя равнодушным взглядом, презрительно усмехнулся:

– Покрасивее рожи не могли найти? Ты, братец, страшный какой-то… Ровно псих, или глисты тебя жрут?

– Вас расстреляют сегодня на рассвете, – негромко сказал надзиратель.

– Новости, – скосил глаза Пантелеев. – Ну, сообщил и отвали отседова, вертухай чертов. И без тебя тошно.

– В политике разбираетесь? – спросил надзиратель.

Пантелеев удивленно посмотрел:

– Ты что, издеваешься, подонок?

– Времени у меня в обрез, слушайте внимательно, – продолжал надзиратель. – Я не большевик, я – социал-революционер, если знаете, что это такое, – поймете и дальнейшее… Большевики продали революцию и предали ее. Этого простить нельзя. Сегодня мы вновь кланяемся тем, с кем боролись в семнадцатом.

– Я не кланяюсь, – на всякий случай сообщил Пантелеев. – Я кровососов режу, а деньги – бедным!

– Знаю! – Глаза надзирателя зажглись сумасшедшим огнем. – Именно поэтому я готов помочь вам! Вы будете мстить большевикам?

– Уже мстил, – жестко сказал Пантелеев. – Они на службе всякую сволочь продвигали, а у меня в сыскном деле талант! А мне ходу не дали! Я им по гроб жизни этого не прощу!

– И пойдете на эшафот за наше святое дело? – высокопарно спросил надзиратель.

– Когда? – встревожился Пантелеев. – Сейчас? Не хотелось бы… Я еще многое смогу, – он вдруг почуял неясную, призрачную надежду…

– Не сейчас, а в конечном счете, – сказал надзиратель. – Вы – террорист по сути дела… А любой террорист – смертник. Кто отнимает жизнь у других, должен быть готов в любую минуту отдать свою!

– Только дорого! – кивнул Пантелеев. – Однако заболтались мы, господин хороший. Давайте о деле, а?

Надзиратель молча вытащил из сумки обмундирование красноармейца и ремень с кобурой.

– Вы в сапогах, так что все в порядке. Быстро!

Пантелеев начал лихорадочно переодеваться.

– А лицо? – Он тревожно посмотрел на конвоира. На щеках и на лбу Пантелеева темнели засохшие царапины – следы Маруськиных ногтей.

– Торопитесь, я знаю, что сказать в случае чего.

Через минуту они вышли на галерею и медленно зашагали к первым решетчатым дверям, перекрывающим проход с этажа на этаж.

– А часовой? – не выдержал Пантелеев. Впереди отчетливо маячила фигура охранника.

Надзиратель промолчал, только слегка замедлил шаг.

– Крепкие у тебя нервы, – шепотом выругался Пантелеев ему в спину, но пошел медленнее. Часовой пропустил их беспрепятственно. Во дворе мимо них прошли двое из охраны, молча кивнули надзирателю. Один что-то сказал, покосившись в сторону Пантелеева. Тот сразу же покрылся липким, холодным потом.

– Иди вперед, – презрительно сказал надзиратель. – Штаны сухие?

– Как звать тебя? За кого богу молиться? – смиренно осведомился Пантелеев.

– Погоди молиться, – злым шепотом ответил надзиратель. – Сначала выйди отсюда.

Вошли в проходную. Вахтер только что впустил двоих сотрудников и старательно громыхал засовами.

– Вот я тебе и объясняю, – весело и очень неожиданно для Пантелеева сказал надзиратель. – Тюрьма эта государем императором Александром Третьим построена специально для особо опасных террористов-политиков, так что, милый мой, отсюда не убежишь. Вон Пантелеев… Показал я тебе его в глазок, в камере смертников? Забыл?

Пантелеев молча кивнул. От ужаса у него взмокла спина. Вахтер с интересом посмотрел на него и начал свертывать цигарку.

– Одалживайся, Николаев. – Он протянул надзирателю кисет. – Новенький, что ли? Учишь? А что у него с рожей-то?

– Из вчерашнего пополнения. – Николаев ловко склеил цигарку, прикурил и пустил кольцо дыма. – А ты что, не слыхал? Не успел он на дежурство заступить, на него двое из двадцать третьей камеры накинулись. Он им обед приносил.

– А-а… Понял. Интересно бы на Леньку взглянуть вблизи, – сказал вахтер. – Я на суде был, только в последнем ряду сидел… А вообще-то, парень, издаля он, прямо скажем, на тебя похож… Даже удивительно, как считаешь, Николаев?

– Да это он и есть, сам Пантелеев, – мрачно сказал Николаев. И оба засмеялись.

Пантелеев прислонился к стене – в глазах поплыло.

– Да ему, никак, худо? – удивился вахтер. – Садись, парень, остынь… Тюрьма, брат, она для свежего человека хуже парилки, это я по себе знаю.

– Некогда нам, пошли, – вдруг сказал Николаев и взял Пантелеева за руку. – Двигай.

– Постой-ка, – улыбнулся вахтер. – Ну-ка, пропуск! – И подмигнул Николаеву.

– Ну, чего буркалы вытаращил? – рассердился Николаев. – Покажи часовому пропуск! Как я! – Он полез в карман.

Пантелеев подошел вплотную к вахтеру, отстегнул клапан кармана гимнастерки и резко ударил вахтера ребром ладони по кадыку. Тот захрапел и упал.

Пантелеев отбросил засовы и выскочил на улицу.

На перроне царила предотъездная суета. Куда-то спешила старушка со связкой баранок: они висели через плечо, словно орденская лента, и вызывали всеобщую зависть. На строительство Волховской ГЭС отправлялся отряд комсомольцев. Ребята и девушки выстроились у вагонов и, сняв кепки и фуражки, пели «Интернационал». Сновали взад-вперед носильщики с огромными бляхами на груди, тащили баулы, чемоданы, корзины, но главным грузом были серые, грубой холстины мешки, набитые бог знает чем, неизвестно кому принадлежащие.

– Останови сейчас любого, спроси: чей мешок, – не найдешь хозяина, – угрюмо сказал Коля. – Ты знаешь, что в этих мешках?

– Еда? – спросила Маша.

– Мануфактура, крупа, сахар, соль, спички – все, что твоей душе угодно. Спекулянты проклятые. Облава за облавой проходит, а они, как поганые грибы на помойке, растут.

Заливисто прозвенела трель милицейского свистка. Наряды милиции и сотрудников УГРО перекрыли входы и выходы с перрона.

– Ты накликал, – улыбнулась Маша. – Теперь еще и поезд задержат.

Коля всматривался в глубину перрона. Там мелькнули васильковые фуражки работников ОГПУ.

– Это что-то серьезное, – сказал он и подошел к милиционеру. – Вот мое служебное удостоверение. Что случилось, товарищ?

Милиционер махнул рукой:

– Тебе, инспектор, надо бы первому знать. Только что бежал Ленька Пантелеев.

Маша тоскливо посмотрела на Колю:

– Плакал наш отпуск горькими слезами.

– Плакал, – послушно согласился Коля. – Но ты не переживай, Маша. Мы поймаем его через сутки, самое большее – через двое. И тут же едем, я обещаю!

– Не нужно ничего обещать. – Она покачала головой. – Проводи меня до выхода.

Маша оказалась права. Ни через сутки, ни через трое суток Пантелеев пойман не был. Бандит понимал, что теперь по его следам пойдет не только милиция, но и оперативные группы петроградского госполитуправления. А с чекистами шутки плохи. Это Ленька знал прекрасно.

Бюро обкома поручило Сергееву выяснить причины, которые способствовали побегу бандита из-под расстрела. Никаких нарушений служебных инструкций по охране заключенных Сергеев не нашел. Все упиралось в случай, тот самый случай, который не мог предусмотреть никто.

Выяснилось, что надзиратель Николаев, воспользовавшись документами красноармейца, погибшего в 1919-м на Южном фронте, пробрался на низовую работу в тюремное ведомство НКВД, а оттуда по собственной инициативе перевелся во второй домзак Петрограда. Выяснилось, что настоящая фамилия Николаева – Бабанов и что летом 1918 года в Москве он имел самое прямое отношение к заговору левых эсеров.

Сотрудник ГПУ привел Николаева-Бабанова. Сергеев долго всматривался в лицо бывшего надзирателя, соображая, каким же образом построить допрос. Но первый же вопрос и первый же ответ арестованного убедили Сергеева, что допроса в прямом смысле этого слова в данном случае не будет.

– Как удалось Пантелееву выйти из камеры смертников и беспрепятственно дойти до проходной тюрьмы? – спросил Сергеев.

– Я провел его, – сказал Николаев.

– Так… – Сергеев с трудом скрыл растерянность. Он не ожидал такой откровенности. – Почему вы это сделали?

– А почему вы предали революцию? – спросил Николаев.

Сергеев уже полностью взял себя в руки:

– И это говорите вы? Вы и вам подобные вешали рабочих в Ярославле, стреляли в Ленина. Не прикасайтесь грязными руками к святому делу. Отвечайте по существу. От вашего ответа зависит ваша жизнь, прошу это учесть.

– Я это учитываю, – кивнул Николаев. – Отвечаю: Пантелеев, пусть по-своему, но борется с вами, вредит вам. Цель моей жизни – любые усилия, которые могли бы расшатать ваш гнилой строй и заставить его рухнуть.

– Нет логики, – пожал плечами Сергеев. – Гнилой строй не нужно расшатывать. Он – гнилой.

– Играете словами, – сказал Николаев. – Вы меня поняли.

– А ваша жизнь? На что вы надеялись?

– Что такое моя жизнь в масштабах вечности? А надежда была и есть: и капля камень долбит. Я – социалист-революционер. В нашей песне мы пели: «Дело, друзья, отзовется на поколеньях иных».

Сергеев вызвал конвой, и Николаева увели. На пороге он спросил:

– Когда меня расстреляют?

– В течение двадцати четырех часов после вынесения приговора.

Дверь закрылась. Сергеев долго сидел за столом, не отвечая на звонки телефона, и думал. Он думал о том, почему политика партии, политика Советской власти, направленная на благо трудового народа, – почему эта политика вызывает бешеное противодействие не только разбитых классов, что естественно, не только имущих слоев, что объяснимо, но и отдельных представителей рабочего класса и крестьянства. Почему? Если все дело только в принципиально ином подходе к решению кардинальных задач, связанных с промышленностью и землей, здесь можно спорить и убеждать. Здесь можно, наконец, будучи убежденным в своей абсолютной правоте, лишить противников возможности влиять на события. Ну, а если в системе наших действий они усматривают какую-то червоточину и инстинктивно противостоят ей всеми средствами и путями? Если так?