Текст книги "Газета День Литературы # 102 (2005 2)"

РЕКВИЕМ или ПРЕЛЮДИЯ?
(Споры о «СЕРЕБРЯНОМ ВЕКЕ ПРОСТОНАРОДЬЯ»)

ЧИСТЫЕ СТРАНИЦЫ

Последнее время я с растущим интересом внимаю множеству заслуженных «державников» и «либералов». Они несут в себе социалистический ген гуманности и бескомпромиссности, они вышли из той эпохи, где за слово платили во всех смыслах. Они, при всех своих «принципах», всё же помнят: главное – талант. Надеюсь, что на смену им не придут оголтелые роботы, давящие живое, заученно талдычащие о «рынке» или «Святой Руси» и не видящие дальше своего железного носа. Дай нам Бог – широты, потому что Россия – страна с большим народом и большой литературой.

Книга «Серебряный век простонародья» – что-то вроде хрестоматии. Эту книгу со столь изящным названием можно смело давать школьникам и студентам. Книга познавательная. Просветительская. К счастью, почти лишенная какой-либо однобокости, в которой было бы можно заподозрить автора.

Книга памяти и благодарности целому поколению мужиков-художников.

Автор практически устранен, давая простор Василию Шукшину, Николаю Рубцову, Константину Воробьеву, Василю Быкову, Сергею Залыгину, Виктору Астафьеву, Валентину Распутину… Тут и отрывки из их произведений, и честный рассказ об их судьбе, часто в изложении самих этих писателей, и диалоги с некоторыми из них. Но беседы, обстоятельные, неторопливые, плавные, по сути выливаются в монологи, в размышления о себе, о времени, о словесности, так что различима интонация каждого.

А там, где Владимир Бондаренко присутствует, он старается говорить не как умудренный дискурсом буквоед, но и не как митинговый трибун, а по-человечески. И такая человечья речь завоевывает и обезоруживает. Вот он вдруг заговорил про самого себя – чисто, исповедально, возвышаясь до традиции Аввакума: «Я однажды не так давно перенес бредовую страшную ночь, когда и подушка и одеяло казались колючими и режущими, когда постель представлялась режущей мясорубкой, когда все становилось чужим и пространство надвигалось на тебя, как тень ужаса».

Ощущение искренности, боли передалось и при чтении главы о Рубцове, где автор подробно, даже многословно, даже повторяясь, размышляет о гибели поэта от рук женщины. «Нисколько не оправдывая ее, думаю: а не окажись этой ведьмицы на нужном месте, кто бы оказался другой?» И дальше: «Два поэта редко уживаются вместе… Выход – разойтись, разбежаться, пока не грянула беда».

В книге есть жизненность. Чувство жизни. Грубоватое. Прозрачное. Это чувство было и есть у писателей, показанных в книге. Его не достает современной критике – химически-глянцевой и тухло-филологичной, а здесь всё естественно.

Всё натурально, как хлеб, как вода, как зимнее оконное небо и качание нагих ветвей. Чистые страницы.

Сергей ШАРГУНОВ

УЧИТЬСЯ У ДИНОЗАВРОВ

В какой-то степени персонажи книги Владимира Бондаренко похожи на динозавров. Они не сумели ни удержать свой мир, ни повлиять и приспособиться к новому. Испугавшись постцензурной, глобалистской конкуренции, советские мэтры (за редким исключением) предпочли замкнуться в догматике своих старых мифов. В определенной степени и их сегодняшний шовинизм является тоской по тепличным советским условиям с их монополией на читателя.

В истории много примеров отвержения действительности, и ни один из них не дал стоящих результатов. Так, например, Оттоманская империя в 18–19 веках предпочитала ненавидеть Европу, вместо того, чтобы признать свое отставание и начать учиться. В результате такого сокрытия реальности в начале 20 века Империя перестала существовать, а ее территория была поделена между европейскими державами. Поэтому главная заслуга Ататюрка как раз и состоит в мужестве признать и понять свое поражение. Ушедшие от своих комплексов турки смогли научиться у своих бывших противников и в итоге сегодня являются одной из наиболее успешных европейских и мусульманских наций. Причем теперь роли поменялись: многие европейские нации пытаются затормозить вхождение Анкары в ЕС из страха перед турецким экономическим и политическим экспансионизмом.

Шовинизм также нельзя назвать полезным союзником. Александр Великий сумел завоевать Персию, с одной стороны, потому что столкнулся с расистским арийским государством, с другой, потому что предложил идею сотрудничества наций. В свою очередь, Гитлер повторил ошибку персов, не сумев отказаться от идеологических арийских пассажей в своей реальной политике. Вместо того, чтобы использовать интеллект евреев для построения и упрочения Третьего Рейха, он фактически отдал хорошо подготовленные и образованные кадры своим будущим противникам. Кроме того, Фюрер так и не сумел предложить справедливую идею национального сотрудничества для народов завоеванных территорий.

У победителей надо учиться. В этом плане в литературе безусловно равняться надо не на реликты прошлой эпохи, а на современную глобалистскую, выдерживающую конкуренцию на мировом рынке, литературу. Сегодня время принадлежит динамичным, свежим романам в стиле Коупленда и Крахта. Они показывают героев, в том числе из заштатной глубинки (Страна шампуня), которые борются и добиваются успеха в этом новом динамичном мире.

Научившись, мы сможем отвоевать собственную долю мирового литературного спроса. Отечественная эстрада уже демонстрирует нашу потенцию в других секторах искусства. В заштатном городишке Санта-Клара на Кубе знают «ТАТУ». В элитных клубах Лондона и Каракаса звучат танцевальные ремиксы на тему «Мальчик хочет в Тамбов».

Читать динозавров сегодня – не более эффективно и позитивно, чем участвовать в костюмированных балах. Их идеи устарели, так же, как и стиль, вкусы, жизненное дыхание. Тот мир, в котором они жили, ушел, те отношения, к которым они привыкли, не имеют ничего общего с ценностями нового более прогрессивного и конкурентного мира. Новый мир они не хотят, да и вряд ли способны принять. Поэтому они и не могут создать Гелиополис – произведение, отвечающее потребностям читателя, в том числе, и в отношении будущего.

Это не означает, что литературных советских динозавров необходимо выкидывать с парохода истории. По ряду причин. Во-первых, необходимо быть достаточно разумными и благородными, чтобы прервать порочный круг, когда каждое новое поколение отвергает прежнее. Стоит поучиться у мудрого Сталина: Вождь не позволил вынести труп Ленина из Мавзолея, хотя Владимир Ильич ему ой как много гадостей наделал. Иосиф Виссарионович справедливо полагал, что как он относится к своим предшественникам, так будут относиться и к нему. Хрущев не понял мудрый сталинский урок и оказался в конце жизни затравленным посмешищем. Во-вторых, иногда просто приятно бывает почитать или посмотреть «про динозавров». И, в-третьих, даже у динозавров всегда есть чему поучиться – например тому, как не повторить их участь.

Эрнест СУЛТАНОВ

ГОЛОГРАММА РУССКОГО ЛЕСА

Литературу можно представлять по-разному. Можно – рядами книжных корешков на библиотечных полках. Можно – галереей писателей, создавших эти произведения. Можно – роем художественных образов, словно взлетающих со страниц при чтении. А можно – огромным лесом, где все существа: деревья и травы, птицы и насекомые, звери и прочая живность, – связаны в единое целое, дающее нам, людям, возможность жить, дышать, быть самими собой…

«Русский лес» Леонида Леонова с давних школьных лет – одно из любимых для меня произведений. Все мы выросли в лесу русской литературы. Все мы здесь свои, и потому слишком хорошо знаем, кто здесь чужие. Не знаем даже, а видим насквозь – ну, не должна здесь расти эта вот фига, скажем, пальма или секвойя, чье-то чужое место она занимает, каким-то другим кислородом (а может, и не кислородом вовсе) питает какие-то иные, нездешние существа и отравляет здешние. Климат, что ли, меняется? Глобальное потепление там или, напротив, «ядерная зима»? Или генетические мутации пошли, и не фига это вовсе, не пальма и не секвойя, а некий «экологический диверсант», призванный занять собой и тем самым уничтожить наш лес?

«Народ – не то, что он думает сам о себе, но то, что Бог думает о нем в вечности», – сказал как-то в духе Иван Ильин. Можем ли мы понять Его мысли – мы, созданные по Его образу и подобию; мы, через Адама и Еву некогда вкусившие от древа познания добра и зла в искушении стать как боги; мы, искупленные Господом нашим на Кресте Распятия, Кресте Животворящем? Можем – и нельзя отрицать этого. Понимаем ли? Нет, почти никогда, поскольку суть «рабы лукавы и ленивы», а потому в лукавости и лености своей привыкли повторять: «До Бога высоко, до царя далеко», хотя сами мы – и цари, и боги по природе своей.

Писатели – конечно, если это писатели, а не бизнесмены или политики от литературы, – всегда чувствуют соприкосновение свое со Словом, всегда суть воины своего народа и своего языка, всегда ведут смертную брань со зримыми и незримыми врагами. Это, продолжая образную аналогию, те самые деревья, без которых нет и не может быть никакого леса…

Владимир Бондаренко пишет именно об этих деревьях леса русской литературы, пристально вглядывается в их занесенные серебристыми снегами стволы и ветви, в разных сноровистых лесорубов, которые торопятся по зимнику выдать нужное число «кубов». Как писал армянский поэт Паруйр Севак: «И только когда дерево спилено, / мы видим его настоящий охват». «Серебряный век простонародья» – книга, при всей ее вроде бы легкости, глубинно трагическая…

На недавнем праздновании 250-летия Московского университета одной из реликвий стал единственный листок гербария, переживший пожар 1812 года. А еще говорят, на месте умерших или погибших деревьев долгое-долгое время остается некий их энергетический след, наподобие голограммы, с которой как бы сверяют свой рост новые, молодые деревца. Наверное, что-то подобное есть, должно быть, не может не быть и у леса в целом. «Серебряный век простонародья» дает не только модель голограммы русского литературного леса, но и уникальные, «гербарные» записи звуков этого леса – в беседах Владимира Бондаренко с героями его книги.

Кстати, Николай Бердяев, давший «серебряному веку» это имя (честь чего нередко приписывают Анне Ахматовой), несомненно, исходил в этом из античной мифологии с ее эпохами-"веками", сменяющими друг друга по нисходящей: «золотым», «серебряным», «медным» и «железным». И невольно сравнивал свой «серебряный» век, его «снежное вино» – с «золотым», пушкинским веком. Владимир Бондаренко далек от подобной культурологии. Иначе бы он не написал: «Если ХХ век начался изумительным исходом Серебряного века поэтической интеллигенции, то завершился он не менее изумительным Серебряным веком русского крестьянского простонародья». То есть никакого «Золотого века простонародья» эта концепция не предусматривает принципиально. Ни в прошлом, ни в будущем. «Скажем честно, не та у выходцев из народа была культура, слишком тонкий слой образованности, много зияющих пустот… но уровень духовной энергии, уровень художественного познания времени, уровень ответственности перед народом сравним с русской классической литературой девятнадцатого века».

В книге два раздела – условно говоря, прозаический и поэтический. Причем если прозаический, в свою очередь, соединяет в себе «окопную правду» и «деревенскую прозу», то поэтический посвящен исключительно «тихой лирике». Соответственно, в первом оказалось шестнадцать имен отечественных писателей (условно семь «окопников», девять «деревенщиков»), во втором – семь. Такие вот формальные, количественные пропорции образовались, которые, конечно же, ничего сами по себе не говорят о сути описываемых явлений. Но и не случайны они, эти пропорции.

Порог в 50 % сельского населения Советский Союз перешагнул в 1962-м году, а Россия еще раньше – в 1956-м. Великая Отечественная, величайшая война в истории, которая началась почти сразу же после двух великих войн, мировой и гражданской, перевернувших всю Россию, не смогла сломить наше государство и общество, увенчалась Победой, а вот массовый исход русских от своей земли, в города – сломил. Да мало того сломил – выдернул с корнем так, что и не поймешь: где он теперь, русский народ? Избиратели, налогоплательщики, истцы и ответчики, – это всё понятно, конечно, но как целостная иерархически организованная система, как некое обладающее собственной волей и целями бытия сверхсущество, русский народ практически уничтожен, существует больше по инерции, и надежда на его возрождение исчезающе мала.

Владимир Бондаренко в своей книге свидетельствует об этом со всей определенностью. Никто из объектов его критического интереса – а выбраны действительно крупнейшие, знаковые имена отечественной прозы и поэзии – не знает и не хочет знать, куда мы идем. Сквозь любяще-выпуклую линзу взгляда Владимира Бондаренко эта особенность нашей литературы становится видной чрезвычайно отчетливо. Вершиной такого свидетельства, несомненно, стало выступление Юрия Бондарева на XIX Всесоюзной партийной конференции 1988 года: «Перестройка похожа на самолет, который поднялся в воздух, не имея четко выверенного курса и еще неизвестно, где он сядет». Согласитесь, что это именно свидетельство – трезвый, достаточно жёсткий, исполненный мудрости и здравого смысла взгляд на происходящее. Но – не пророчество о будущем. Пафос «серебряного века» нашей простонародной литературы – страдательный, а не повелительный, свидетельский, а не пророческий, охранительный, а не победительный. За одним-единственным, и весьма показательным, исключением – Владимир Богомолов, кадровый офицер, воин до мозга костей, в своем «Моменте истины» пропел песню именно Победе.

Однако в целом этот новый, простонародный и на деле сословный мотив звучит у Владимира Бондаренко даже более убедительно, чем предыдущий, поколенческий («Серебряный век простонародья» вышел в том же издательстве ИТРК и оформлен почти так же, как вызвавшие литературный скандал «Дети 1937 года», составляя с ними своего рода двухтомник – портретно-очерковую мини-энциклопедию русской литературы конца ХХ – начала XXI века). «Окопная» и «деревенская» правда, при всей их близости и родственности подавляющему большинству наших соотечественников, – всё же не истина в ее полноте. Это правда земли и человека-труженика на ней, для которого окопы и траншеи – не более чем военная метафора пашни, только сеется и убирается здесь не хлеб, а смерть… Война для крестьянина – зло безусловное, разрывающее привычные циклы его жизни. И «бегство в город» – такое же, по сути, зло, такая же гибель привычного мира, объяснить которую какими-либо естественными, понятными причинами невозможно. Здесь в дело вступает некая, современным языком говоря, «инфернальщина», то самое незримое и необоримое зло, которое торжествует и будет торжествовать в мире вовсе не до победы коммунизма, пусть даже в одной, отдельно взятой стране, а до самого Страшного Суда.

Владимир Бондаренко, в целом солидаризуясь с этой не-воинской, труженической сословной позицией, напрямую связывает Победу в Великой Отечественной с гибелью русской деревни: «Потери при достижении этой Победы были таковы, что дальнейшую трагическую участь русской деревни можно было предвидеть… В своей родной стране этот победитель всесильного врага оказался начисто проигравшей стороной. Доказательство тому налицо – почти уничтоженная старая русская деревня… Ничего не осталось» (из очерка «Курский шлемоносец Евгений Носов»). Впрочем, возможные ответы на естественный с этих позиций вопрос «Кто виноват?» приводятся в диапазоне от Василя Быкова до Юрия Бондарева, в спектре от «ультранационал-демократического» до «почти красного», заодно являясь и скрытой формой ответа на вопрос «Что делать?» – да вернуть страну в какое-нибудь из должных состояний: хоть советское, хоть имперское, хоть керенское, хоть национальное!

Так что понятно, почему для автора оказалось невозможным развести «окопную правду» и «деревенскую прозу» совсем по разным разделам. Да и невозможно это сделать, например, касаясь творчества того же Виктора Астафьева? «В прозе второй половины ХХ века мало найдется художественных творений, столь последовательно защищающих и русскую землю, и русский народ, как это делает Виктор Астафьев в „Последнем поклоне“ и в „Царь-рыбе“… Он даже по поводу „Живи и помни“ Валентина Распутина говорил, что фронтовик такого бы написать не смог. Простить дезертира или даже попробовать понять дезертира фронтовик не захотел бы» (из очерка «Последний поклон Астафьеву»).

Зато в поэтическом разделе «Серебряного века простонародья» никакой двойственности-раздвоения нет, некогда открытая и выращенная Вадимом Кожиновым «тихая лирика» царит в чистом виде (разве что причисление к этой плеяде Николая Тряпкина и Глеба Горбовского – определенная новация автора). И, опять же, спектр политических предпочтений здесь оказывается чрезвычайно широк: от «почти белого» Станислава Куняева до «почти красного» Владимира Соколова. Не в них, в предпочтениях этих, дело – тем более, когда речь идет о поэзии. Всё же поэты куда чувствительнее собственно к словам, к языковой стихии, нежели прозаики. Поэзия всегда – нерв своей эпохи. В 1971 году, почти одновременно, погибли и упомянутый выше армянский поэт Паруйр Севак, и русский поэт Николай Рубцов. «Николай Рубцов естественен в русской классической поэзии. Он должен был появиться после почти полувековой пустоты в отечественной словесности… Совершенная и простая, напевная форма его стихов созвучна русской душе. Поэтому после Есенина он стал вторым в столетии таким же народным поэтом» (из очерка «Неожиданное чудо Рубцова»).

Впервые названные Рубцовым в «Видениях на холме» «иных веков татары и монголы» – начинают инфернальный ряд врагов России, который пытались обозначить авторы «окопной» и «деревенской» прозы, который сегодня стал достоянием «полемики журнальной» и газетной – вполне соответствуя модели Евгения Боратынского…

Кстати, после пушкинского «Современника», некрасовских «Отечественных записок» и «Нового мира» времен Александра Твардовского, «Наш современник» Станислава Куняева является всего лишь четвертым журналом, который превратился в общественно-политическое явление под руководством поэта. Порой кажется даже, что «подаренная» Куняеву Борисом Слуцким строка «Добро должно быть с кулаками», надолго ставшая своеобразной «визитной карточкой» поэта, что называется, имела двойное дно. «Кулаки» – это ведь не только сжатые для удара кисти, «кулаками» называли в пореформенной русской деревне разбогатевших крестьян. Словом, «добро должно быть с кулаками и не должно быть с бедняками…»

«Конечно, глубоко русскому, глубинно русскому поэту Станиславу Куняеву были по-человечески ближе и Николай Рубцов, и Владимир Соколов, и Анатолий Передреев. Он очень быстро устал от изощренной атмосферы Слуцкого, Межирова и Самойлова. Он примкнул к „тихим лирикам“, скорее, как русский поэт, как боец, как соратник, как друг, как ценитель национальной русской поэзии, но я уверен, что рубцовское блаженное состояние… вряд ли его посещало – „тихая моя родина…“ или „матушка возьмет ведро, молча принесет воды…“ Не куняевское это состояние» (из очерка «Победитель огня»).

Впрочем, о каждом из двадцати трех писателей, ставших героями книги Владимира Бондаренко, можно написать не одну и не две книги. Многие из них уже написаны, многие еще будут написаны. Но всё же, кажется мне, «Серебряный век простонародья» – это своеобразный реквием уходящей эпохе, где Владимир Бондаренко как бы прощается со своим временем. «Ощущение такое, что неумолимый и жесткий, трагический и великий ХХ век зовет за собой всех своих свидетелей и сотворителей. На наших глазах, в самом прямом смысле, уходит, ускользает минувшая эпоха… Еще немного – и мы уже окончательно будем жить в ином, чуждом для нас мире с иными законами, иной моралью, иной литературой. И переделывать этот мир будут уже совсем другие люди, движения, союзы» (из очерка «Последний поклон Астафьеву»).

Интересно только увидеть, будут ли сверяться (и если будут, то каким образом) эти новые литературные силы в неизбежном росте своем с голограммой «Серебряного века простонародья»?

Владимир ВИННИКОВ