Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Глава двенадцатая

Подъем оказался легче, чем принц ожидал. Чем выше он поднимался, тем меньше зарослей встречалось на вьющейся тропинке, а воздух с каждым шагом становился все свежее. Былая медлительность ушла. А что до непреодолимой преграды из колючек, то ему так и не пришлось использовать меч. Единственное, что ему довелось преодолеть, – пестрый акант, гиацинты и примулы.

Дворец стоял вдали от края утеса. Он это увидел только тогда, когда достиг вершины и остановился, дивясь его красоте в ясном теплом свете. Он был огромен и прекрасен со своими снежно-белыми угловыми башнями и золотыми куполами, окруженный липовыми аллеями и шпалерами виноградника. Воздух пронизывали летние запахи, но ни один аромат не чувствовался так сильно, как благоухание раскрывшихся роз.

Пройдя через солнечный двор, он услышал, как замедлилось эхо его шагов, словно его вбирал в себя сладковатый изголодавшийся по звукам воздух. Звук отсюда шел так долго – звук, жара, цвет, движение. Старик внизу говорил о сроке, но об ином, нежели тот, что отбывала принцесса. Уснула она – и уснул мир вокруг нее. Теперь настает благодатное пробуждение, которое у принца сочеталось с желанием куда более острым, чем испытанное им ко всем встреченным в лесу женщинам.

Войдя, он ощутил, что дворец вздохнул, от высокого мраморного потолка атриума до основания каждой замысловато инкрустированной колонны. В парадном зале взгляд его сразу приковала сверкающая масса драгоценностей в высоком буфете. Присмотревшись, он узнал двенадцать золотых шкатулок с откинутыми крышками, которые являли взору столовые наборы, украшенные драгоценными камнями.

Улыбнувшись, он двинулся дальше. Пока он шел через концертный зал, игорный зал, комнаты и гостевые, солнце, казалось, тянулось за ним, как плащ, возвращая к жизни каждый каменный уголок, каждую дубовую балку и вышитую портьеру, – пока он не дошел до лестницы, ведущей в самую старую башню.

Он думал, что восхождение окончено, но лестница вилась все выше и выше, звеня под его башмаками, омытыми легким дождиком. Он думал обо всех принцах, которые отправлялись сюда в надежде совершить последнее восхождение. Столько человек за столько лет; столько жертв колючих зарослей. Они не почувствовали запаха тех роз. Его же словно обдавало бесчисленными лепестками, плававшими в собственном аромате, в том месте, где он пытался бороться со сном.

Он пришел туда, где ступени заканчивались. Справа было окно, пропускавшее свет через покоробленную временем свинцовую решетку. Слева – узкий проход на мрачный прядильный чердак, дверь была приоткрыта, в замок вставлен ржавый ключ. Когда ты придешь во дворец, станет ясно, что делать.Казалось, его путь от темной материнской комнатки до вершины этой башни отмерялся веретенами. Он посмотрел в окно.

Долина, зеленеющая, солнечная, безмолвная. Когда он пришел, царство Розового Короля от его легкого прикосновения возвратилось к жизни, проснулись даже мухи, которые теперь, жужжа, летали и ползали по стеклу. Вышел срок, сказал он самому себе; конечно, срок вышел. Он отвернулся от окна и двинулся по проходу.

Когда он толкнул дверь чердака, солнечный свет, пробивавшийся через высокое окно в нише, освещал большую кипу льна возле узкой кровати, отражался от серебряных спиц прядильного колеса. Он почувствовал присутствие принцессы раньше, чем увидел ее.

Еще в дверях он опустил взгляд. Он видел ее только со спины, и изгиб ее тела заставил его задрожать. Она так грациозно лежала на изразцовом полу среди разбросанной соломы, и солнечное тепло ласкало ее верхнюю губу и плечо. Ее распущенные волосы были золотистыми, как лен, и играли серебристыми отблесками, вроде тех, что отражались от спиц колеса.

Как и говорил мажордом, подойдя ближе, он заметил на ее пальце несколько старых сгустков крови, уже превратившейся в пыль, от укола отравленным веретеном. Он отстегнул меч и бесшумно опустился на колени.

Наклонившись так, что его губы почти коснулись ее кожи, он легким дуновением сдул рыжеватые песчинки. Рана у нее на коже затянулась; большой палец был гладким, алебастрово-белым и безупречным, как и вся рука в коротком рукаве ее ночной сорочки цвета слоновой кости.

Чердак был таким тесным, что ему пришлось подняться, прежде чем найти место у колеса, вновь опуститься на колени и посмотреть на ее лицо. Дыхание его было неглубоким, прерывистым. Она же, напротив, дышала глубоко и размеренно, как ребенок, уснувший после долгой возни и беготни.

Он протянул руку и кончиками пальцев отвел прядь ее прекрасных волос и заправил ей за ухо. Он был рад, что она все еще спит. Если бы она взглянула на него, он бы не осмелился так долго тешить свой взор. Она казалась скорее изысканным могильным изваянием, нежели живой молодой женщиной. Лицо ее, покоившееся на вытянутой руке, было маленьким и правильным. Веснушчатый нос, скулы с румянцем и приоткрытые губы, розово-красный изгиб которых был таким чувственным, что, даже не успев понять, что делает, он наклонился ниже и прижался губами к ее губам.

Ему показалось, что колючки и кусты, хватавшие и удерживавшие других принцев, все превратились в плоть этой прекрасной девушки и теперь удерживали его. Казалось, она была всюду вокруг него, хотя соприкасались только их губы, и то легко и непорочно. Сердце его ответило жизни, остановленной внутри нее.

Она должна быть уже готова…Ни разу с начала его восхождения ему в голову не пришла мысль, что она не будет его, а он не будет ее. Не размыкая губ, он смотрел на розовато-лиловые полукружья ее век, и снова его охватила дрожь от ее неподвижности: ему не нужно было улыбаться, говорить, не нужно было извиняться и объясняться. Он не хотел никакого другого языка, только этот.

Он отстранился от лица и поцеловал ее безжизненную руку. Здесь был другой привкус – свежескошенной травы, меж тем как на губах ее ощущался вкус роз, омытых росой. Странно было чувствовать собственные бороду и усы, касавшиеся ее кожи, но запах ее теперь оставался с ним дольше, чем если бы он был чисто выбрит. Он лег, так что ноги его коснулись стены под нишей, и теперь мог провести губами по ее голени и по кромке ее сорочки.

Целуя, он касался ее ладонью, гладя стройные ноги, как будто стирая сон, проводя от лодыжек вверх. Рука его двинулась к внешней стороне бедра, талии, ребрам; ткань сорочки была невесомой под его пальцами. Он добрался до округлости ее груди. Сорочка была свободной и поднялась от движения его руки. Он наклонил голову туда, где были его пальцы, и когда его язык начал ласкать ее, она вздохнула.

Он не отпрянул, когда она пошевелилась. Тихие звуки, легкая дрожь в руках и ногах говорили о том, что она все еще спит. Но затем она чуть отодвинулась и перевернулась на спину.

Солнечные лучи, проникавшие через окно в нише, стали горячее. Принц смотрел, как выпрямляются ее ноги. Теперь было пространство, чтобы он мог лечь на солому рядом с ней. Ненадолго отпустив ее, он сорвал парик, который никогда не был ему впору, и бросил на лен. Снял синий, украшенный бисером камзол и тоже бросил рядом.

Рот его вновь нашел ее губы, язык проник между ними, слегка нажимая на ряд зубов. Рука его упорно пробралась к ее плоскому животу. Она еще раз пошевелилась, приподняв во сне голову, пока его язык не встретился с ее языком.

Солома плохо умягчала пол. В двух шагах стояла кровать, но она была слишком далеко. Колючки и кусты ее власти слишком быстро его поймали. Вспомнились слова мажордома – Ты не сойдешь вниз с той же улыбкой на лице, – но он тут же снова их забыл, потом что выгнулся над ней.

Глава тринадцатая

По недосмотру хозяин гостиницы предоставил Августе лучше обставленную комнату, чем ее дяде: отдельная гардеробная, кровать пошире, несколько прекрасных турецких ковриков на полу и деревянный балкончик, откуда тем вечером она смотрела на солнце, заходившее за парк Вильгельмсхёэ.

Сидя на балконе в железном кресле, она дула на лист бумаги, чтобы высушить чернила, и не услышала, как Куммель, вернувшийся со стаканом молока, сдержанно постучал в дверь.

Стучи он по дубу дубинкой, она, пожалуй, тоже услышала бы его не сразу. Не замечала она и силуэтов ольхи на фоне бледного неба, залитого лунным светом. Все, что она видела, – странная усмешка Гримма, сидевшего в запачканном бархатном кресле, с этими глупыми фигурками. Она знала, что он не случайно вел себя так легкомысленно. Он не мог ее одурачить. Это был один из способов упрочить эмоциональную границу между ним и остальным миром, и по всей ее длине он размещал нацарапанные вручную плакаты: Запрещено! Запрещено! Запрещено!

Слезы набежали ей на глаза. Очевидно, что он страдал не от обычной дорожной болезни или простуды. Он так тяжело перебрался из кресла к комоду: кожа почти прозрачная, глаза слезятся, губы сжаты. Он выглядел не как человек в конце отпуска, а как нуждающийся в нескольких неделях постельного режима больной. И хотя понимала, что он болен, она все еще надеялась получить от него ответ. Самое дорогое… Я ухаживаю за ней только ради тебя.Что это означало? Она пыталась подвести его к этому вопросу, но эти неумелые попытки оказались столь же нелепыми, как косьба пшеницы пушками. Ее бестолковый эгоизм вызывал отвращение в ней самой. Она наклонила голову навстречу прохладному, пахнущему фрезиями дуновению и заплакала так, что когда Куммель постучал во второй раз, опять не услышала стука. Но когда щелкнула открывающаяся дверь, она вскочила на ноги и тогда столкнулась с ним лицом к лицу.

– Простите, фрейлейн, я дважды стучал…

Он выглядел захваченным врасплох не столько тем, что она оказалась в комнате, подле балконной двери, сколько тем, что она продолжала всхлипывать, сжимая в кулачке скомканный листок. Но он был рассудителен. Безукоризненно рассудителен. И чуть не удалился вместе со стаканом молока на подносе.

Августа была не в силах ни сказать что-нибудь, ни сделать знак. Она стояла прямо, но чувствовала, что плечи ее тряслись, а голова безостановочно качалась, как у одной из фигурок на дядином комоде. А внизу, под балконом, хотя было уже поздно, раздавались голоса в темноте: больше всего детские – всюду эти дети: двое маленьких мальчиков отчаянно ссорились.

Она слышала, как Куммель поставил поднос, но сквозь пелену слез не могла точно различить куда. Она ждала, что он заговорит, извинится, возможно, спросит что-нибудь, но ни звука не последовало. Она отвернулась к балкону и детской ссоре, поднимая руку к глазам, так как слезы продолжали литься потоком, слезы не только обиды, но и досады оттого, что ее застали в таком виде.

Она слышала, как мягко щелкнула дверь, закрываясь, и вновь осталась одна. Образцовый слуга был слишком тактичен, чтобы заметить ее горе.

С легким вздохом она упала на покрытый ковром пол, сперва на колени, затем на бок, сминая кринолин.

Но вдруг почувствовала, как он подошел сзади и взял ее за локоть, а другой рукой – за обнаженное плечо.

Он был сильным – сильнее, чем она предполагала. Одним легким движением он повернул ее к себе, но вместо того чтобы поднять, опустился рядом, и корсаж ее платья коснулся его колена, а лицо оказалось прижатым к сюртуку, некогда принадлежавшему отцу. Запах камфары успокаивал ее, но и это не могло остановить ее слезы.

– Я смешна… Глупа!.. И столько жалости к себе…

Он ничего не говорил, но, прижимая ее к себе, вытянул свою руку из ее руки. Она чувствовала его пальцы на низком шиньоне у себя на затылке, они пробирались через волосы, привлекая ее еще ближе.

– Он не заговоритсо мной… Не позволит мне быть рядом… А мне надо быть рядом… Я хочу знать…

Она схватила его за фалды сюртука, чувствуя, что он тянет ее выше. Когда оторвала лицо от сюртука, она ощутила запах табака, маслянистый мускусный запах его кожи на шее. Ее губы, приоткрытые в попытке вздохнуть, скользнули по его щеке, покрытой густой щетиной.

Он все еще молчал. Ни утешения, ни уговоров, ни сочувствия. Как будто ее горе ничего для него не значило, как будто самой важной частью был кринолин, который несколько минут назад трещал и рвался. Здесь, на полу, он держал в руках только ее, а не ее несчастье, и это так изумляло ее, что когда он вновь ее повернул, чтобы их губы встретились, его поцелуй показался ей легкой вольностью.

Лелу, швейцар, вывел Якоба через анфиладу комнат на террасу над красивым уголком парка, теперь называвшегося Наполеонсхёэ. Внизу располагалось лебединое озеро, чья гладь искрилась в свете весеннего полуденного солнца.

– Ваш библиотекарь, ваше величество, – объявил Лелу, отходя в сторону, чтобы дать Якобу пройти. Рядом с вестфальским королем Жеромом Бонапартом – небритым и закутанным в великолепный восточный халат красного шелка – Симеон, Беньо и два королевских секретаря сидели за столом, покрытым зеленым сукном, сосредоточенно изучая бумаги и переговариваясь.

– Мсье Гримм, – сказал король (он ни слова не знал по-немецки). – Если вы желаете, у меня есть для вас дополнительная должность. Аудитора при Государственном совете. Конечно, жалованье будет больше. За год ваш доход составит несколько тысяч талеров. Вы возьметесь, не так ли?

Да. Губы Якоба приоткрылись, но он не смог сразу заговорить. Его повышение будет оплачено тяжелейшими, чем когда-либо, налогами на его сограждан гессенцев. Но и упрямиться он не мог себе позволить.

– Вы весьма милостивы, ваше величество, – сказал он на более правильном, чем у его повелителя французском.

Тысяча талеров. Как обрадовалась бы мать! Впервые после отъезда из Штайнау была надежда больше не дрожать над каждой копейкой. И Якоб уже догадался, что его новые обязанности потребуют от него не больше того, что он выполнял в течение нескольких недель в королевской библиотеке после смерти своей бедной матери. С тех пор его главная обязанность состояла в разнашивании придворного мундира с адским шитьем.

– Смею сказать, дополнительный доход будет кстати, – продолжал расточительный младший брат Бонапарта, не торопясь возвращаться к вопросу, как сделать Вестфалии кровопускание посильнее прежнего. – Я слышал, у вашего брата неважное здоровье.

– Да, ваше величество. Но его состояние почти всегда одно и то же. У него слабое сердце, проблемы с дыханием. – Якоб уже подумал, что сможет послать Вильгельма на лечение в Галле. Внезапно все ртутные мази и магнетические амулеты оказались ему по карману, и он с безмерным удовольствием представил себе улыбку брата, когда тот услышит новости. – Его здоровье зависит от меня.

–  Что ж,разве это не правильно – старший брат присматривает за младшим? – Это говорил человек, за которым старший брат присматривал в масштабах королевства, с десятью миллионами франков в год и очаровательной Екатериной Вюртембергской в качестве супруги. – И вы один собираете свои старинные сказки?

– Когда брат не в состоянии, да, один.

– Вы собираете эти сказки у хозяек местных пивных, насколько я понимаю.

– У тех, кто лучше всего их помнит, ваше величество. Их из века в век рассказывают по всей Германии. Они – важная часть национального наследия.

Глаза короля вспыхнули при этих словах.

– Поправьте меня, если я ошибаюсь, но я думал, что эти сказки принадлежат всем нам. Разве они не часть общего наследия? «Белоснежка», «Спящая красавица»…Я припоминаю, что наш мсье Перро также включил эти сказки в свое собрание.

– При всем уважении, ваше величество, все рассказывают их по-своему, опуская одни детали и больше внимания уделяя другим.

– Да?

– Например, Dornröschen– наша кассельская версия «Спящей красавицы» – заканчивается не как у мсье Перро, где принцесса просыпается и выходит замуж за принца. Ибо в таком случае злое начало, которое, можно сказать, и стало источником всех несчастий, остается безнаказанным.

– И это делает вашу историю лучше?

– Не лучше и не хуже, ваше величество. Просто она наша. Все эти сказки наши. В них есть чистый дух германского леса.

Лицо короля исказила усмешка. Якоб не забывал, что он подданный, но был рад, что высказался. Меньше всего он готов был выказать гордость за свою родину, которая была в тысячу раз несчастливее его самого, которая была призвана шагать на восток вместе с Великой армией корсиканца, меж тем как все ценные рукописи и картины отправлялись на запад.

– Вы романтик, мсье Гримм, – кивнул король. – Меня восхищает ваша пылкость. – Поскольку королевской пылкости хватало на сотни экипажей и едва ли меньшее число любовниц, Якоб вновь увидел в этих словах мягкую насмешку. – Но вы упомянули злое начало. Это интересно. Вы имеете в виду зло, которое заставило принцессу так долго спать? – Гримм кивнул. – А что происходит в вашейистории, когда злое начало остается на свободе?

– Наша история этим заканчивается, мсье. Пробуждением. Больше мы ничего не знаем.

– Но куда девается зло? Что с ним сталось? Может быть, оно крадется дальше, в ваши благословенные германские леса?

Якоб нахмурился и был рад, когда Жерома отвлек вопрос одного из секретарей. Яблоко от яблони, думал Якоб, пока ждал новоявленного короля; он был приятным собеседником, но о зле говорил так же небрежно, как его брат – о процветании, свободе и равенстве. И хотя некоторые из его нововведений, вроде освобождения евреев, давно следовало бы осуществить, они проводились в атмосфере такого страха и репрессий, что ни один немец теперь не мог уронить обертку от конфеты на улицах Касселя без того, чтобы французский полицейский не развернул ее в поисках антиправительственного сообщения. По всем статьям немецкий народ жил теперь в условиях диктатуры.

– Вы можете приступить к обязанностям аудитора со следующей недели, – сказал Жером Бонапарт, обратив свой взор на стол, покрытый зеленым сукном, и отпуская библиотекаря.

Якоб пошел прочь через замок в библиотечный зал, шаги его громче, чем обычно, отдавались эхом, пока эхо наконец не превратилось в отдельный нечеткий звук, рождавший в нем противное ощущение. Пока шел, он всё проводил языком по зубам, избавляясь от маслянистого привкуса языка оккупации.

После первого изучающего поцелуя Августа была слишком ошеломлена, чтобы оттолкнуть Куммеля. Она даже не была уверена, что хочет его оттолкнуть, хотя ей, конечно, следовало поступить именно так.

Не зная точно, сколько длился поцелуй, она перестала плакать и теперь пыталась набрать воздуха, прижавшись к его плечу. Его правая рука была на ее шее, пальцы вытащили пару маленьких гребней у нее из волос, в то время как левая располагала возможностью изучающе перемещаться по ее плечу, талии, груди.

Он продолжал ласкать ее, а она ощущала прохладу его пальцев через ткань своего платья с высоким горлом: прохладу, сухость, даже ощущала очертания линий на кончиках его пальцев.

– Дурочка, – выдохнула она наконец. – Какая же я дурочка…

Но прежде чем она снова начала всхлипывать, он рванул ее выше и снова их губы, уже полуоткрытые, встретились, и поцелуй оказался еще более долгим и глубоким.

Его рука была на ее бедре, путаясь в складках платья и пытаясь пробраться под него. В первое мгновение она приветствовала это движение, так глубоко проникнув языком ему в рот, что зубы их с резким звуком соприкоснулись. В следующее мгновение она позволила ему снять себя с коленей и уложить на турецкий ковер. Но потом, прервав поцелуй, вскрикнула, чтобы заново определить границу между ними.

Она чувствовала силу его хватки, но эта хватка в момент ослабела. Как спортсменка, она перекатилась на колени и вскочила, встав лицом к балкону, голосам бранящихся детей, насыщенному запаху фрезий. Закрыв глаза, стиснула зубы и стояла неподвижно, словно для того, чтобы ощущение от его прикосновений могло улетучиться, как ее собственные комплексы несколькими минутами ранее.

Она слышала, как он поднялся на ноги, и ждала, что он подойдет. Но он тоже не двигался. Наконец он заговорил голосом, тон которого выдавал в нем совершенно другого человека, не такого, каким она его знала.

– Скажи мне, – сказал он, – о чем ты так хочешь спросить его?

Она улыбнулась, глаза ее по-прежнему были закрыты. Его.Невероятно, но Гримма не было в ее мыслях в течение нескольких минут. Человек, который не разговаривал. Человек, который наверняка никогдане плакал. Она медленно покачала головой, не в силах заговорить. Не хотела она и слушать ровный размеренный голос Куммеля. Если бы он подошел и взял ее за плечи, она бы упала в его объятия. Обними он ее за талию – и она бы к нему повернулась.

– Я мог бы помочь вам. Если вы расскажете мне, могу ли я помочь?

Граница между ними снова была столь явной, что она могла кричать через нее, не поворачиваясь, даже не пытаясь обращаться с ним на равных.

– Я сказала не подумав. Забудьте, прошу вас.

Она пригладила юбки ладонью одной руки и сжатым кулачком другой. И с болью осознала, что он ждал, когда она заговорит. Отпустить его? Она вытянула вперед левую руку, подавая смятый бумажный листок.

– Возьмите это, – приказала она, задаваясь вопросом, как выглядели его глаза, когда, повинуясь, он коснулся кончиками пальцев ее руки. – Это адрес. Завтра после церкви вам нужно будет проводить профессора в этот дом в старом городе. Он еще ничего об этом не знает, но дом легко найти. Много лет назад профессор жил там. Скажите ему, что я просила вас его сопровождать. Я буду ждать там. – Она слышала, как он развернул и вновь сложил листок. – Спасибо, Куммель.

– А до того? Вы хотите, чтобы я опять следовал за ним как тень?

– Следовал как тень, – неправильно, неискренне, но как раз то, о чем она забыла попросить. – Я была бы очень благодарна. После того что случилось в поезде, это необходимо.

Пауза.

– Желаю вам спокойной ночи, – пауза чуть короче, – фрейлейн.

– Спокойной ночи, Куммель. И спасибо.

Как только дверь закрылась, она бросилась на балкон, как снаряд из катапульты, и с разбега прижалась к белой балюстраде, доходившей ей до пояса. Тяжело дыша, смотрела вниз, прямо на маленький, весь изрезанный колеями, засыпанный пеплом и землей дворик, окруженный угольным сараем и другими пристройками. На земле валялись крашеные деревянные игрушки – клоун, гусар, маленький паровоз на боку, – но поссорившихся детей видно не было. Лишь слышался безутешный плач девочки.

Августа отступила назад и упала в холодное железное кресло. Краем глаза заметила прошелестевшую летучую мышь. Где-то в парке, в сладковатом дымном воздухе, раздавалось пронзительное пение птицы. Хотя губы ее пересохли, она не могла провести по ним языком. Откинула голову и тут, словно по ее велению, на лицо упали первые за день мелкие капли дождя.

Спустя полчаса, промокшая, она встала и вновь зашла в комнату, вновь слыша лишь собственные мысли, а не пульсацию крови в висках.