Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава шестнадцатая

Конь, как и всадник, понимал, что им предстоит долгое путешествие. Принц рад был двигаться медленней. Он знал, что мать была права, отсылая его обратно, но волновался и о том, что оставлял, и о том, к чему возвращался. Ее рассеянный взгляд преследовал его. Она казалась надутой воздухом, как свиной пузырь, и разные части ее тела опухали по-разному. Не будь она его матерью, он бы счел ее гротескной. И не был уверен, она ли так изменилась или только его взгляд на нее.

Когда бы она ни приходила ему в голову, пока конь нес его по невиданным тропинкам, он пытался думать лишь о принцессе. Но и это не вело ни к чему хорошему. Стыд из-за того, что он так обошелся с дочерью короля, смущал его столь сильно, что временами он представлял и ее раздувшейся до неузнаваемости на чердачном ложе.

Проходили дни. Все, что он знал, – это то, что конь нес его вперед. Лес был таким густым, что принцу редко удавалось увидеть солнце, чтобы определить направление. Но каким бы медленным ни казалось путешествие, он чувствовал, что время летит. Он ощущал, что плывет на конской спине, несомый потоками, над коими он не властен. И хотя принц не намеревался прервать свой путь, ему наконец пришлось остановиться, чтобы понять, почему он не разбирает дороги.

Сквозь полумрак он направил коня к лесопилке на опушке соснового леса. Добродушный лесоруб был лишь ненамного старше его. Он был рад принять путника на ночлег и разделить с ним одинокий ужин у костра с треножником, а затем и дружескую беседу.

– Расскажи мне, что ты знаешь о Розовом Короле, – попросил его принц.

– А, сейчас уж нет Розового Короля, после чародейства. – Лесоруб улыбнулся, словно шутил.

– Расскажи об этом.

– Ты, вероятно, знаешь лучше, чем я. Эту историю рассказывают, сколько я себя помню. У короля и королевы была дочь, и они пригласили двенадцать ворожей на праздник, чтобы те благословили девочку своими дарами.

– Ворожей? – Принц никогда не выяснял у матери, что это такое.

Лесоруб пожал плечами.

– Может, духов-хранителей. Это было давно. Язык с тех пор изменился. Некоторые называют их феями, насколько я понимаю. Так что двенадцать фей были приглашены, но пришла тринадцатая, и когда увидела, что на празднике нет для нее места, прокляла принцессу. – Он поднял большой палец, показывая, куда вонзилось отравленное веретено. На пальце у него были странные маленькие засечки, а также на шее, щеке и руке. С того места, где сидел принц, они выглядели непривлекательно, как старые следы зубов.

– Но одна из двенадцати смягчила проклятие, заменив его сном на определенный срок?

– Точно! После праздника Розовый Король попытался уничтожить все веретена. Но это ему не удалось, одно веретено случайно осталось во дворце. В назначенный срок принцесса нашла его, оно ее привлекло, и так сбылось злое пророчество.

Он усмехнулся, и в свете тлеющих угольков костра его продолговатое лицо и темные, коротко стриженные волосы внезапно показались принцу хорошо знакомыми. Лесоруб прищурился и мягко сказал, будто декламируя:

– Она погрузилась в глубокий сон. И король, и королева, которые только что пришли домой, тоже уснули. Уснули лошади в конюшне, собаки во дворе, голуби на крыше, мухи на стенах. Даже огонь в очаге перестал гореть и тоже уснул. И все застыло в безмолвном сне, а вокруг дворца начала расти колючая изгородь…

Он прервал рассказ с улыбкой, кивнув покрытой шрамами, смутно знакомой головой. Но все эти красочные подробности породили у принца ощущение, что каждый из них говорит о своем.

– Извини, – сказал он, ставя пустую пивную кружку на камень, – но дворец не такой. Там нет ни короля, ни королевы. Только принцесса. Даже колючей изгороди нет.

– Тогда ты слышал эту историю в другом изложении. В каждой части земли свое переложение, я полагаю.

– Ты думаешь, это сказка?

Добрые глаза лесоруба расширились от удивления и тревоги, будто он кого-то обидел. Он показал ладони обеих рук.

– Прости. Я всего лишь лесоруб. Вот моя делянка, а о том, что за ее пределами, я ничего не знаю.

– Ты действительно думал, что рассказывал мне сказку?

– Так я слышал. Так мне рассказали. Но я готов исправиться. Пожалуйста, пойми правильно мой рассказ.

– Нет, это ты меня прости, – возразил принц, не желая казаться грубым после такого гостеприимства. Он слушал бульканье горшка на огне, где варились оленьи рога для клея, но когда взгляд его упал на тлеющие угольки, все, о чем он мог думать, это о том, что сбился с пути. А затем до него начало доходить.

Он не просто воспользовался другим маршрутом, чтобы добраться сюда, но и ушел в сторону во времени, так что, что бы ни случилось во дворце, здесь это было лишь отдаленной легендой. Вновь перед его мысленным взором мелькнули черты матери. Знаешь, есть ведь и другие миры…Казалось, он в своем бесцельном странствии проскочил через трещину в карте в место с абсолютно иными возможностями, где даже история его собственного прошлого звучала, как детская сказка.

Другие миры…Он внимательнее вгляделся сквозь дым в хозяина. Колючий холодок пробежал по правой стороне его туловища, заставив онеметь правую руку и щеку. Всем, за исключением шрамов, этот лесоруб был похож на него самого и на его братьев и сестер. Семейное сходство было столь сильным, что он с легкостью сошел бы за его старшего брата.

– Как твое имя? – спросил принц, уже зная ответ.

– Фридрих.

Принц невольно кивнул.

– И в твоей истории, – заикаясь, спросил он, – как все закончилось? Принцесса проснулась? Все вернулось к жизни?

С минуту тот, казалось, не хотел отвечать.

– Когда срок чар истек, пришел королевский сын. Он поцеловал ее, она проснулась, и все ожило.

– И они поженились?

– Да, они поженились.

– А злая фея?

– Не понял.

– Что стало с той женщиной, которая создала все несчастья? Ее наказали?

– Этим наша история заканчивается. Пробуждением и свадьбой.

Принц, упираясь бородатым подбородком в колено, покрутил в руках веточку и бросил на раскаленную головню.

– Если бы это была не просто сказка, – спросил он тихо, – тыхотел бы разбудить принцессу?

Лесоруб засмеялся.

– Я рублю деревья. Только королевские сыновья пытались пробраться сквозь ограду из колючек. И потом, не принц ее разбудил, а некто, появившийся в нужное время. – Он поднялся на ноги. – Мне завтра рано подниматься. Я покажу тебе, где кровать. Не слишком изысканная – обычно я там сплю, – но добро пожаловать. Можешь оставаться здесь, сколько пожелаешь.

– Ты очень добр. – Принц тоже поднялся. – Но думаю, я продолжу путь. Я достаточно дал отдохнуть коню и слишком уклонился от дорог, по которым должен был ехать. Спасибо. Большое тебе спасибо.

В этот момент до него донесся отдаленный нарастающий звук, сопровождаемый звоном и механическим свистом, который словно вырывался из-под земли, слегка задрожавшей под ногами.

– Что это? – спросил он, когда звук начал замирать.

– Всего лишь локомотив. Везет скотину в Карлсруэ. Я уже нахожу этот звук бодрящим. И железная дорога облегчает мне работу: я перевожу бревна на телеге только до станции. Оттуда их доставляют в Ганновер и Вюртемберг.

Принц не имел ни малейшего представления, о чем тот говорил. Названия ничего для него не значили; эти места не фигурировали ни в одном из знакомых ему миров. Но полный новой решимости, он не хотел больше терять время.

– Ты не укажешь мне обратный путь к дороге? – спросил он, изучая лицо Фридриха с отметинами зубов в сумраке, который, казалось, въедался в него все глубже.

Лесоруб не отвечал. В быстро спускающейся тьме он поднял правую руку, выглядевшую бесплотной в темно-коричневом рукаве, и указал прямо вперед, мимо того места, где стояла привязанная лошадь мажордома. Принц повернулся, взобрался в великолепное седло и в просвете меж деревьев увидел огни другого домика. Ни просвета, ни дома не было видно, когда он прибыл сюда.

– Еще раз спасибо, – повторил он, пока лошадь ждала, куда он ее направит. Но лесоруб ничего не ответил. Принц знал, что сам пересек границу, возможно, отделявшую его родину от земли, которую он всегда считал родиной матери. Ему был предоставлен случай избежать того, что могло ждать его во дворце, но он решил отринуть это случай.

Он направил коня к освещенным окнам, а вскоре прискакал к маленькому озеру и на его берегу узнал домик трех прядильщиц. Теперь он скакал по тропинке, которую хорошо помнил и которая вела ко дворцу.

Глава семнадцатая

Это было похоже на верховую езду. Гримм ощущал нарушения ритма. Он представлял, что скачет по прямой проселочной дороге на такой надежной лошади, что может позволить себе рассматривать пролетающий пейзаж, хотя, как у всадника создается полное впечатление лишь в конце или середине дороги, так и ближайшая деталь терялась для него – терялось буквально все вокруг, кроме ощутимой тревоги.

Он горячо желал, чтобы возница не увидел, как он свалился с сиденья. Через минуту-две он бы, несомненно, поднялся, и никто бы ничего не узнал. (Никто же не видел, как он упал.) Он мгновенно потерял сознание. Но как только к нему подбежали, эта странная фантазия о скачке начала преследовать его, и так продолжалось какое-то время.

Все, что оказалось рядом, было нематериально, хотя он знал, что находится на оживленной улице с деревянными домами, а затем понял, что его медленно ведут лестницей, по которой он раньше столько раз поднимался. Он узнал запах сюртука человека, чья рука все время была у него на локте, даже после того, как они вошли в квартиру и обнаружили там людей, вероятно, плакальщиков на поминках. Начать с того, что он не мог отличить мужчин от женщин. Рука на локте направляла его по коридору в сторону спальни, развязывала ему шнурки, а затем помогла лечь на кровать.

Гримм, в воображении все еще мчавшийся во весь опор по дороге, смутно различал лицо своего спасителя. Затхлый запах сюртука говорил о том, что это был его брат, но он не мог вспомнить, как того зовут. Затем, когда этот человек подошел, чтобы взбить подушки, имя вспомнилось так отчетливо, что Гримм едва слышно вскрикнул:

– Фридрих!

До него донесся утешающий голос, как будто говоривший «да». Остальные тоже были в комнате, но слишком далеко, чтобы услышать их или что-то сказать.

– Фридрих! – громче повторил Гримм, обнаружив, что нос и горло совсем забиты, а вся правая сторона тела странно тяжела, будто на ней лежит земля.

Вновь прозвучал шепот:

– Ты знаешь меня…

Затем призрачная лошадь понесла Гримма слишком быстро для осмысленных бесед, хотя его собственные ответы были слышны очень хорошо. Дважды его переворачивали, и он чувствовал на себе сильные и уверенные руки, но это не были руки брата. Прохладные пальцы проверяли, раздвигали его губы, исследовали горло. Шум голосов был менее оживленным. Он слышал тихий горестный смех. Были ли его глаза закрыты или открыты, он видел лишь горизонт, а на нем – башенки далекого дворца, которые грозили раствориться, пока он до них доберется. Мужские и женские голоса стали отчетливыми. Он прислушался к вереницам слов, которыми перебрасывались над ним, как ударами.

Когда он приподнял голову, рядом были лишь двое. Молодой человек с коротко стриженными волосами стоял спиной к кровати. Женщина была его сестрой Лоттой, нет, не Лоттой, а ее подругой из аптеки «Под солнцем», девушкой, к которой Гримм питал особую симпатию – Дортхен Вильд. Она видела, что он смотрит в ее сторону, и отвела в сторонку мужчину, прежде чем подойти к кровати. «Спокойно» и «спите» были единственные слова, которые Гримм услышал от нее. Ему показалось, что она дрожит, когда мягко и нежно она отвела волосы с его лба. Все же это была не Дортхен. Возможно, красивее, но не она.

Он закрыл глаза, а когда вновь открыл, он был один. Он чувствовал, что он грязный, хотя и не так, как обычно. В открытое окно он видел не купола, а крыши домов на фоне бледного полуденного неба. У изножья кровати был умывальник, в рамке у окна с розовыми, украшенными лентой занавесками – дагерротип радостного ребенка, большой горшок темно-красной герани. Комната была удивительно чистой, но пахла чем-то вроде сырого зерна и плесени, как тридцать лет назад, когда Гримм последний раз был здесь.

Он сел на постели, что сразу облегчило заложенность носа и горла, и медленно вернуло к жизни правую часть тела. Раньше ему пришло в голову, что он умер в экипаже и его перенесли в какую-то из параллельных жизней в качестве либо наказания, либо поощрения – понять это у него не было времени. Он с удивлением подумал, что перепутал Куммеля с Вилли и их покойным малолетним братом, но это удивило его меньше, чем то, что он перепутал Августу с Дортхен. Ах, дорогая Гюстхен, которая, вероятно, председательствует сейчас в гостиной на вечере без главного почетного гостя.

Он свесил ноги с кровати и умудрился встать лишь с легкой дрожью в коленях. Даже если они его уже и не ожидали, он обязан своей племяннице и должен там появиться. Некоторые из лиц, казавшихся невыразительными при его прибытии, теперь отчетливее всплыли в памяти. Ни одного знакомого. Большинство из них по возрасту были ближе к Августе, многие еще моложе – дети.

Он осторожно, по коврикам, дошел до открытой двери. Гостиная, справа, в десяти шагах, казалась очень далекой. Одной рукой держась за обшитую панелями стену, он наконец добрался до дверного проема и посмотрел на приглушенно переговаривающееся скопление людей.

Гости в парадных костюмах и платьях, были не в своей тарелке, едва притрагиваясь к блюдам из мяса и выпечке и слегка отпивая шведский пунш. В одном конце комнаты с полированным полом – у большого рояля, служившего постаментом для множества фотографий в серебряных рамках – стоял аналой со ступеньками, на котором лежала неоткрытая книга.

Куммель первым его заметил. Широко открыв глаза, он бросился через комнату предупредить Гюстхен. Веки ее затрепетали, когда она посмотрела в сторону Гримма. Затем, к его удивлению, когда все замолчали, она рассмеялась.

– О, дядя! – вскричала она, подходя и поднимая руку к голове, чтобы поправить волосы, выбившиеся из-под шпилек. – Ты же без туфель!

Когда Якоб появился в дверях, пронесся одобрительный шум. В руках у него была стопка из двенадцати новоизданных книг, только что от переплетчиков. Он робко осмотрел гостиную, возвращая тридцать ответных улыбок самым дорогим для него людям, которые сидели в тесноте, поскольку елка со свечками занимала большую часть пространства перед окном. Пламя свечей отражалось на поверхностях разных предметов, но создавался общий эффект теплой темноты, которая нарушалась лишь морем радостных лиц.

Женщин было больше, чем мужчин. Глаза Гримма перебегали с Филиппины Энгельгардт к семье Гассенпфлуг, затем к девицам Гакстхаузен и семейству Вильдов. Он и Вилли не откопали бы так много чудесных сказок, когда бы не они, незаменимые рассказчики. Если бы первый том имел успех, все сказки заслуживали бы в него попасть. Но Якоб и не ожидал успеха. Когда он смотрел на двенадцать книг, которые держал в руках, он мог думать лишь об оставшихся восьмистах восьмидесяти восьми на складе Реймера в Берлине, и ему было интересно, стала ли кипа от этого меньше. Что касается второго тома, он вообще сомневался, что тот когда-либо увидит свет.

– Хватит ждать! – вскричал Ахим фон Арним, один из немногих, кто сидел. – Дайте нам увидеть плоды трудов!

Рядом с братом появился разрумянившийся Вилли. Он подмигнул Якобу, освобождая его от шести экземпляров и начав раздавать их. Заметив, что Якоб не делает того же, Дортхен Вильд, которая только что подстригла обоих братьев, тихо вышла вперед.

– Позволь мне, – прошептала она, беря оставшиеся книги и распределяя их среди гостей, стоявших перед высокой, освещенной свечками рождественской елкой.

Последовал невнятный шум, прерываемый иногда случайными возгласами и хихиканьем. Некоторым гостям уже довелось видеть рукопись «Сказок для молодых и старых». Другие, как Клеменс Брентано и фон Савиньи, долгое время были консультантами этого проекта. На самом деле появление книги не было сюрпризом. Эти люди были снисходительны, но на некоторых лицах Якоб заметил разочарование – особенно на лице семилетней дочери фон Савиньи – и еще он поймал несколько несчастных взглядов, брошенных на длинные и сложные примечания.

Сам издатель Георг Реймер сетовал, что напечатал книгу непонятно для кого. Переложения историй были слишком длинными для детей, а содержание слишком выбивающимся из культурного контекста, чтобы привлечь внимание ученых. И Якоб знал, что в комнате присутствовали такие, кто был убежден, что публикация сказок с их подлинными грубыми очертаниями – главное притязание книги на оригинальность – отпугнет, а не привлечет обычных читателей. Фридрих Рюс в одном из нескольких первых враждебных отзывов уже сказал, что книга содержит большое количество «самых жалких и безвкусных вещей, какие только можно себе представить».

Возможно, Вилли был прав. Сказки следовало «одеть». Если бы было другое издание, Якоб с удовольствием позволил бы младшему брату, в некотором отношении более проницательному, править и менять содержание на его усмотрение.

Дортхен вернулась и встала рядом с Якобом. Впервые со времени их знакомства она взяла его под локоть и сильно сжала.

– Это будет прекрасно, – сияя, уверяла она. – Это принесет тебе славу и состояние.

– Состояние? – переспросил Якоб с тонкой улыбкой, сожалея, что она так быстро убрала руку.

Будучи слишком занят, чтобы поговорить с Реймером, он предоставил Вилли договариваться об условиях издания. В результате они добились бесчисленных протестов издательства, но не контракта в письменном виде или же соглашения о том, когда будет выплачен авторский гонорар. По поводу выплат Реймер дал понять, что мог бы дать Фердинанду, самому неустроенному из братьев, работу в своей компании. Хозяйство требовало дополнительного дохода помимо того, что Якоб получал у короля Вестфалии; ради этой встречи он превзошел самого себя, но обычно они с братьями обходились двумя приемами пищи в день.

Дортхен направилась к двери, показывая Лотте, что им следует пойти на кухню. Невысокая, неутомимая, с каштановыми волосами, уложенными вокруг головы и завитками, спускающимися к ушам, Дортхен играла роль хозяйки старательнее, чем сестра Якоба. Несколькими минутами позже они вернулись с подносами с пряным вином в маленьких чашечках, от которых шел пар. Держа свою теплую чашку в руках, Якоб увидел, как Дортхен кивнула Савиньи, который с другого конца комнаты попросил тишины.

– Вы не ждете от меня особых речей, – начал он, держа том в зеленом переплете. – Все слова, которых можно желать, собраны здесь, в этой книге. Все то вечно новое, что делает эти сказки жизненно важными и для молодых, и для старых.

Послышался неясный шепот одобрения, и Савиньи улыбнулся сперва одному брату, потом другому, но на протяжении этого короткого тоста глаза его с любовью смотрели на Старшего.

– Шиллер утверждал, что сказки, рассказанные ему в детстве, имели значение более глубокое, нежели истины, кои преподала ему жизнь. Эта книга дает возможность следующим поколениям немцев сказать то же – будем надеяться, что это произойдет в новом, объединенном рейхе, который займет свое место среди других независимых государств Европы. Мы, немцы, образуем единый организм: конечности его требуют одной головы. И даже когда мы празднуем успех Якоба и Вильгельма, в то время как император-корсиканец тонет в русских снегах, мы, конечно же, приближаемся к тому исходу, которого более всего желаем. Я полагаю, эта книга знаменует важный шаг на этом пути. Я знаю, что некоторые задаются вопросом, для кого предназначаются эти сказки. Они для молодых? – спрашивают они. Они для образованных? Я говорю им, что эти сказки для всех – они для Германии! Ваше здоровье!

Губа Якоба дрожала, и Дортхен, вновь стоявшей рядом, пришлось напомнить ему, чтобы он сделал глоток из своей чашки. Она уже смелее смотрела на него.

– Твоя книга будет жить, – улыбнулась она со спокойствием, которое сняло все его сомнения. – Я знаю это, Якоб. У нее будет такая жизнь!

В ее устах это был восторг, а не утешение или сожаление о жизни, в которой ему так и не удавалось пожить для себя. Он кивнул, глядя перед собой, но только после заинтересовался, не означало ли это – вкупе с тем, что она стоит рядом – что ему больше не нужно искать жизни, в которой он бы по-настоящему жил. Если она это имела в виду, то он был рад. Рад до глубины души. Но дать ей понять, насколько он рад, означало бы перейти некую границу, а он еще не был к этому готов.

Гримм мог лишь потихоньку отщипывать кусочки жестковатой баранины и маринованных корнишонов, которые Гюстхен принесла ему с буфета. Сидя у окна, где некогда его семья ставила рождественскую елку, он покорно отпивал из стакана с персиковым бренди. Куммель принес ему туфли, но не зашнуровал их. Чего они боялись? Что он убежит?

Мы ткем,думал он, мы ткем…Трудно было чувствовать себя просто призраком на собственном празднике. То и дело гости смотрели в его сторону и, поймав его взгляд, улыбались и кланялись. В большинстве своем они держались от него на почтительном расстоянии. Его можно было бы заключить в карантин в этом солнечном углу, особенно после того, как он несколько раз чихнул и теперь ощущал страшную тяжесть в голове.

По словам Гюстхен, среди гостей были либо родственники, либо бывшие слуги тех пожилых горожан, которые некогда пополнили первоначальное собрание сказок. Некоторых она назвала по именам, и Гримм их узнал. В Касселе и его окрестностях за последние пятьдесят лет не было недостатка в людях, утверждавших, что помогли братьям в их работе. Их было так много, что если бы все они говорили правду, то при делении книги на всех получилось бы, что каждый из таких помощников привнес лишь пару абзацев.

Находящиеся в комнате, казалось, ожидали чего-то особенного, хотя Гримм не мог понять, чего именно. Он сидел в кресле с мягкой обивкой около часа, но ему казалось, намного дольше. Крики на улице часто заглушали шум разговоров в комнате. В комнате сильнее всего чувствовался запах апельсинов, но по мере того как время шло, он все явственней ощущал запах эфира.

Владельцы квартиры, столь великодушно предоставившие свой дом незнакомым людям, не докучали ему. Но один раз их маленькая внучка забралась на кафедру, открыла книгу – которая была первым изданием «Сказок», принадлежавшим Вилли, – и обворожительно, хотя и сбивчиво, прочитала «Золотого гуся».Позже Гримм заметил, что она играет на полу со знакомой моделью – кареты, сопровождаемой драгунами и студентами на переезде через Ганноверскую границу. Сколько таких вещиц, задался он вопросом, еще ходит по стране? Она подняла глаза от маленького краснощекого ссыльного, который махал рукой из кареты, на самого Гримма. Очевидно, ей трудно было поверить, что это одна и та же личность. Мы ткем, мы ткем… Мы ткем тебе саван…

Другой ребенок, мальчик лет пятнадцати, подошел с экземпляром «Сказок» 1823 года в переводе Эдгара Тэйлора и с иллюстрациями. По его просьбе Гримм подписал свое имя на титульном листе, но понял, что предплечье еще плохо слушается, и потом ему даже пришлось переложить перо из правой руки в левую.

Гюстхен, слегка посмеиваясь над его легким полубредовым состоянием, мужественно скрывала беспокойство и смущение, хотя раньше, когда она попросила Куммеля принести ему туфли, Гримм слышал, как она назвала его «отец» вместо «дядя». Он также видел, что она дважды разговаривала у дверей с высоким лысеющим мужчиной с окладистой бородой, единственным среди гостей, кто курил сигареты. Из-за его хорошо скроенного сюртука и хмурого вида Гримм принял его за доктора, который ранее осматривал его в спальне. С тем же успехом он мог сойти и за владельца похоронного бюро. Худой маленький мальчик подошел к нему, и Гримм, взглянув на свои пальцы, заметил, что они покрылись желтоватыми пятнами.

Гюстхен и служанки пошли провожать гостей в коридор. По мере того как те вереницей выходили, Куммель подошел и встал у кресла Гримма, словно для того, чтобы не дать старику сбежать. Слуга протянул руки из-за спины, подавая Гримму туфли.

– Я надену их вам, хозяин? – спросил он, прежде чем опуститься на колени.

Гримм изучал завитки коротких волос на затылке Куммеля. Пальцы его заледенели, хотя на ногах были теплые носки.

– В спальне, – проскрипел он, – я назвал тебя Фридрихом.

– Это имя, на которое я откликаюсь, – ответил Куммель, пожав плечами и подняв глаза, так как он все еще завязывал шнурок. Закончив, откинул голову и посмотрел Гримму в глаза. – Но тогда, герр профессор, чего же вы незнаете?

Гюстхен поторопилась к ним через комнату, прежде чем Гримм попытался заговорить снова.

– Дядя, – объясняла она поспешно, чтобы он не успел начать сопротивляться, – я все приготовила для того, чтобы сделать фотографии. Тебя, всех нас, в твоем старом доме. Конечно, свет в комнате слишком тусклый, поэтому фотограф со всем оборудованием расположился в кабинете. – Гримм кивнул, поняв наконец, откуда запах эфира и пожелтевшие пальцы. – Он подготовил фотопластинки, и, может быть, у нас получится потихоньку перевести тебя туда…

Она не оставила ему шанса сопротивляться. Ее рука слегка сжала его локоть, когда он стал подниматься. Гримм не возражал против фотографии. По пути к выходу он даже зачесал волосы на лоб. Племянница все еще держала его под левую руку, а Фридрих Куммель держался поблизости с правой стороны, готовый подхватить его, если он споткнется.

Гримм шел потихоньку. Но в воображении он вновь был на коне, и то, что видел из седла, было ярче того, что он видел вокруг себя здесь, в Гессене. Та сокровенная земля его фантазии, где он скакал на коне, словно заключала в себе больше смысла, чем реальный новый мир двойной бухгалтерии и освещенных по ночам фабрик, через который он теперь хромал с самыми дурными предчувствиями.

Мы ткем, мы ткем…звучало в ритме стука копыт по долине. Скоро, сказал он сам себе. Скоро я буду дома.