Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Глава десятая

Когда принц покинул домик трех прядильщиц, лес изменился. Солнечного тепла и света стало меньше. Ему казалось, что он идет через область вечного мрака, хотя кроны деревьев были не так уж высоки, а небо не закрыто облаками. Будто между небом и землей была брошена вуаль, и не шагай он вперед с таким интересом, он бы счел, что все это не сулит ему добра.

Не желая изорвать свою прекрасную одежду о подлесок, он держался тропинок. Ночами снимал камзол, складывал его и клал в укромном месте, решив по прибытии во дворец выглядеть как можно лучше, поскольку не сомневался, что внешность будет иметь значение. Но чем дальше он шел на восток, тем труднее было подниматься по утрам. Он не мог сказать почему. Склоны были не круче, чем на западе, и он был все так же полон энергии. Казалось, усталость подкрадывалась извне, вея на него, как поток холодного воздуха с гор, который морозит внутренности, пока не начинаешь чувствовать себя онемевшим до мозга костей. И каждый раз, просыпаясь, он ощущал, что скорее получил временную передышку, чем по-настоящему отдохнул.

Чем выше он взбирался, тем более нехоженой становилась дорога. Он мог заметить, что когда-то она была шире и еще хранила недавние следы: глубокие отпечатки копыт, сухие тележные колеи. Временами он обнаруживал придорожные камни с вырезанными цифрами и стрелками, указывавшими на восток, а высеченная на камнях корона свидетельствовала о том, что это была главная дорога, которая вела к королевскому двору. Вернее, эта дорога когда-то была главной.

Но хотя некоторые следы были свежими, в этих краях было меньше людей, чем где бы то ни было за все его путешествие, меньше было и признаков жизни. Даже ветки с почками выглядели застывшими, а цветущие кустарники оплетены паутиной. Сам воздух был словно несвеж и разрежен. От земли до самой верхушки зеленого полога не было слышно ни птичьих криков, ни шелеста деревьев.

Будто Создатель прижал палец к губам, показывая, что хочет, чтобы эта часть Его сада затаила дыхание. И по мере того как принц продвигался к огромной скальной гряде, высшая точка которой была скрыта запутанными кронами, он ловил себя на том, что шагает тише и расчетливее из опасения потревожить это глубокое неестественное спокойствие.

Дорожка вела к основанию гладкой, почти отвесной серо-голубой скалы. Когда подошел ближе, он снял одежду и сложил в углублении, поросшем мхом. Усталость кралась за ним по пятам. Прищурившись и глядя вверх, он впервые рассмотрел вершину скалы: венчали ее не башни дворца, как он предполагал, а густые заросли чего-то вроде терновника, чьи очертания выделялись на фоне темнеющего неба, как огромная тернистая корона.

Он закрыл глаза и провалился в беспамятство легко и скоро, будто старый слуга незаметно вошел в запертую комнату его сознания и осторожно, один за другим, набросил на мебель темные чехлы.

Будучи не в силах передвигаться, он спал, казалось, несколько недель, при этом сознавая, что солнце встает и садится. Создатель больше не прижимал палец к губам, но указывал им прямо на спящего. Затем, без предупреждения – будто по щелчку большого и указательного пальцев – все закончилось.

Принц открыл глаза нежным золотистым утром и почувствовал, что отныне он легок и гибок и готов вскочить на ноги. Но не успев даже бросить взгляд на скалу, он вдруг услышал крик: «Хех!» – и, обернувшись, обнаружил, что не один.

Невысокий сгорбленный человек в парике, готовился схватить одежду принца и его меч на перевязи.

– Ты! – вскричал принц, прыгнув и схватив его за бархатный воротник. – Ты хотел украсть мои вещи?!

Человек издал сдавленный крик. Парик его упал, открыв копну взъерошенных седых волос. Он выглядел таким старым и испуганным, что принц понял, что ему нечего бояться. Но что-то в глазах человека подогревало его гнев, и он продолжал держать его за воротник, как потрепанную игрушечную обезьянку.

– Нет, вы неверно поняли! – запротестовал тот. – Я не вор. Я мажордом, управляющий королевского дворца, как мои отец и дед, – точнее, был бы им, если бы во дворце еще жили. Я не поврежу ни вам, ни вашим вещам. Как раз наоборот!

Принц, нахмурившись, отпустил его, отступил в сторону и быстро оделся. Тем временем управляющий поднял парик, но вместо того чтобы напялить обратно, перебирал в руках.

– Простите, что рискую вновь вас прогневить, – запинаясь, проговорил он, – но вы собираетесь взбираться к дворцу Розового Короля в этой прекрасной одежде?

– А если и так? – Принц пристегнул обратно перевязь с мечом и бережно водрузил на место собственный парик. Это было не так легко, как прежде. Волосы порядком отросли с тех пор, как он заснул. Да и подбородок покрылся густой бородой.

– Она сильно пострадает, – ответил управляющий. – Так случалось уже много раз.

– А тебе что за дело? – Он пристально посмотрел на него и вдруг осознал, что тот похож на его отца, сторожа. Темный сюртук и брюки тоже напоминали отцовский наряд. Отчасти поэтому один вид этого человека так раздражал принца.

– Путь наверх, во дворец, непроходим. Так было много лет, сколько именно – никто не помнит. Никто не может пробраться. Я похоронил здесь кости многих погибших принцев.

– А затем починял их одежду и продавал?

– Не такую жизнь я бы для себя выбрал. Клянусь, у меня не было видов на вашу одежду. Мне стало грустно видеть еще одного юношу, готового погубить себя. Я хочу лишь отговорить вас от попытки взбираться. Дворец окружен терновником, который притупляет даже самый острый меч.

Принц выпрямился, сжимая эфес. У него не было ни малейшего сомнения, что – по каким-то своим причинам – этот человек говорит правду. Но принцу не хотелось с ним соглашаться. Это вопрос времени,сказала ему девушка с опухшей губой. Она должна быть уже готова,сказала мать, для того, кто придет, когда настанет время.

– Ты говоришь, дворец заброшен? – спросил он. – А что с дочерью короля?

Управляющий продолжал нервно вертеть парик, по-птичьи наклонив голову, по-видимому, чтобы слушать тем ухом, которое лучше слышало.

– Да, во дворце есть принцесса. Но она спит, как и вся округа. Много лет она спит в самой старой сторожевой башне, с тех пор как колдунья наложила на нее чары.

– Чары?

– Чтобы предотвратить смерть принцессы от укола отравленным веретеном.

– Чары, яды! – засмеялся принц, поглаживая бороду и наслаждаясь новыми властными нотками в голосе в сочетании с новой уверенностью в себе и своих силах. – Ты говоришь так, будто это детская игра. Но это лишь вопрос времени, – окажется ли время правым. И сейчас мое время.

Мажордом вперил в него взгляд.

– Откуда вы пришли? – спросил он уже другим тоном. – Из каких краев?

Принц описал, откуда он, возясь с лацканами и воротником. Это был прекрасный день, наполненный запахами весны и птичьим пением. Я принц, говорил он самому себе, и это была правда.

– А вы там, на западе, слышали о колдовстве? – упорствовал управляющий. – О принцессе, чей смертный приговор был заменен вечным сном? Кто рассказал вам об этом? Кто послал вас? Это была женщина?

Вместо того чтобы ответить, принц прошел мимо него к месту, где начинались ступеньки.

–  Срок,говоришь, – бросил он через плечо. – Срок.Всем срокам приходит конец, не так ли?

Мажордом, все еще беспокойно теребя парик, последовал за ним. Нисколько не заботясь о собственной безопасности, он дернул принца за камзол и остановил его.

– Подумайте, умоляю вас! Вы дошли так далеко, как вам было надо. Вы можете пойти отсюда в неизведанные пределы. Зачем выбрасывать жизнь на ветер? И может быть, не только вашу собственную?

Молодой человек обернулся так резко, что управляющий потерял равновесие и упал на изрезанную колеями землю.

– Что ты знаешь о моей жизни?! – закричал он. – Или о том, насколько далеко мне нужнозайти?! Да я лучше вот так потеряю жизнь, чем кончу ее как ты, сдирая одежду с мертвых. Что это за жизнь? Ты никогда не думал о том, чтобы пройти весь путь и дойти до принцессы?

Маленький человек лежал в пыли, опираясь на локти, потерпев позорное поражение.

– Дворец, – спокойно возразил он, – всегда был за пределами моей досягаемости. Я признал это много лет назад. Иди, коли должен, но ты не спустишься вниз с той же улыбкой на лице. Ибо даже если не встретишь препятствий, мой друг, на этом твои приключения не закончатся.

Затем он сделал странную вещь. Не отводя слезящихся глаз от принца, он достал из кармана маленькую глиняную трубку и начал стучать ею, сильно, но беспорядочно, о пряжку туфли. Звук эхом раздавался вокруг, превзойдя, казалось, пение птиц. И этот звук был поразительно похож на тот, который доносился из комнаты матери принца по ночам, когда она сидела за прялкой.

Принц в замешательстве отвернулся, поставил ногу на первую ступень и начал взбираться туда, где его ждала принцесса.

Глава одиннадцатая

Той ночью Гюстхен пришла раньше, чем в Ганау, Штайнау и Марбурге. После приступа в поезде Гримм удивился, что она позволила ему после обеда совсем исчезнуть из вида. Он сидел за столом, когда она вошла, и повернулся на стуле, чтобы оказаться к ней лицом. Как обычно, тщательно вымывшись, он переоделся в серый хлопчатобумажный халат и восточные туфли с загнутыми носами.

Августа с легким щелчком закрыла за собой дверь, ее бледная кожа в свете лампы на комоде казалась полупрозрачной. Она держала старое рождественское издание «Сказок для молодых и старых», принадлежавшее Вилли.

– Ты больше похож на себя, – сказала она. – Цвет лица. Глаза. Ты хорошо себя чувствуешь сегодня? Недомогание прошло?

– Гюстхен, дорогая моя, тебе самой не надо так волноваться. Обычная дорожная болезнь, ничего более.

– Но тем не менее ты не разрешаешь доктору посмотреть тебя!

– Абсолютно незачем! Для чего терять время? – Или, подумал Гримм, предоставлять себя на милость шарлатана, который выкачает из тебя много крови и пропишет бесполезные слабительные.

Когда Гюстхен заставила себя улыбнуться, он вдруг чихнул, потом еще раз. Сморкаясь, поинтересовался, почему она приходит к нему каждый вечер. Ребенком она тоже любила заглядывать к нему, чаще, чем кто-либо из ее братьев. Но даже тогда в его обществе она, казалось, теряла дар речи или, может, необходимость говорить.

– Тебе нравится твоя комната? – серьезно спросила она.

Он махнул рукой на коричневатые стены и массивные дверные ручки с львиными головами. По совету Дортхен она выбрала гостиницу на краю парка Вильгельмсхёэ, к западу от шумного города с его винными погребками и табачными лавками. Он даже видел, как мимо окна пролетали лебеди.

– Уютно, – кивнул он. – Да, вполне уютно.

Поднявшись на ноги, снова чувствуя онемение в правой руке и боку, он дошел до кресла с высокой спинкой подле латунной кровати. Оно было обито красным бархатом, который немного вытерся, и профессор указал на белое пятно на спинке.

– Видишь, – продолжал он, садясь и прижимаясь к спинке затылком, – они сдавали эту комнату людям моего роста! И посмотри на это.

Он вновь встал, немного постоял, чтобы собраться с силами, прежде чем подойти к комоду. Там стояли две маленькие фарфоровые фигурки в одежде восемнадцатого века.

– У нас была такая же пара, у твоего отца и у меня. – Продолжая говорить, он взял головку маленькой статуэтки большим и указательным пальцами и, к удивлению Гюстхен, вытянул ее из шеи. Вернув на место, слегка толкнул ее, и несколько минут фигурка кивала. Мы ткем, мы ткем,размышлял он, до головокружения глядя, как затухают ее колебания. Похоже, эта строчка не собирается оставить его в покое.

Он вернулся за стол, пытаясь скрыть недомогание. Похоже было, будто кто-то методично колет и пихает его в бок, а он не замечает. Ослепительная улыбка Гюстхен выдавала ее тревогу; она не выказывала намерения пожелать ему спокойной ночи и уйти.

– Я почти закончила читать «Сказки», – сказала она тихо.

– А, должно быть, для тебя это развлечение.

Она смотрела мимо, на обитое бархатом кресло.

– Они заинтриговывают меня. Они такие пылкие. Переполнены дикими… эмоциями. – Она улыбнулась, чем-то озадаченная. – Должна признать, что нахожу некоторые из них пугающими, хотя я этого не чувствовала, когда была моложе. Образы; они часто варварские.

– Так нам их рассказали, – Гримм пожал плечами; выражение ее широко открытых глаз подталкивало его продолжить свою мысль. – Возможно, иногда нам не нравилось то, что мы слышали, но мы должны были записывать точно. В конце концов, то, что говорит народ, есть то, что представляет собой этот народ. Но конечно, немецкие варианты некоторых сказок отнюдь не варварские, хотя могли бы такими быть.

Было видно, что для нее это новость.

– Правда? И какие же?

– О, например, «Спящая красавица». – Ее глаза снова расширились. – Наша заканчивается приходом принца: пробуждением и свадьбой. В других вариантах это была лишь середина куда более жуткой сказки. Посмотри французский вариант: Перро, «Красавица в спящем лесу».Губы Гримма шевелились, будто он сам припоминал: война, вынужденное отсутствие принца, мерзкие склонности существа, взявшего бразды правления…

Гюстхен не отвечала. Ее рассеянный взгляд стал напряженным.

– Почему ты вернулась к «Сказкам», Гюстхен? – спросил Гримм.

Она взглянула на него, будто вдруг вспомнила, что он тут; может, она зашла сюда в полусне?

– Мне было интересно читать их там, где ты их собирал. Я думала, это заставит меня иначе взглянуть на них.

– Это было давно, Гюстхен. В другом мире.

– Но ведь то время все еще живо для тебя? – Румянец так ярко проступил на щеках, что ему показалось, она перегрелась. А затем, к своему испугу, он увидел, что у нее дрожит губа.

– В некоторых отношениях – да.

– А возвращение в эти места разве не пробуждает память? О том, что здесь было? О пылких чувствах, которые ты сам испытывал?

Он смотрел на нее в тяжелых раздумьях. Губа у нее по-прежнему дрожала. Изящные пальцы так крепко вцепились в книгу, что она могла бы удержать всех карликов и великанов-людоедов из сказок, чтобы они из нее не выпали. Очевидно, для нее это было важно, но Гримм понятия не имел, что она хотела услышать; все, что он смог воскресить в памяти, – заглавные слова из материалов по «Словарю»: сложные существительные с корнем Familie.В словаре немецкого языка, который он использовал, будучи ребенком, и который все еще хранил в берлинском кабинете, было только пять таких существительных; сейчас он имел дело примерно с девятью десятками.

Прежде чем он смог заговорить, снаружи послышался стук. С некоторым облегчением Гримм кивнул, и Гюстхен пошла открывать.

– Что ты там пишешь?

Якоб вздрогнул, когда мать с ним заговорила. Инстинктивно согнул руку, закрыв письмо, стараясь не запачкаться невысохшими чернилами. Он не слышал, как она входит в комнату. Отодвинул стул от письменного стола и встал, чтобы встретить ее в дверях.

– Всего лишь письмо Савиньи, мама. – Он улыбнулся. – Итак, сегодня ты чувствуешь себя достаточно хорошо, чтобы подняться. Прекрасно.

Она кивнула и получше запахнула халат на шее, украдкой бросив на него взгляд и отвернувшись от яркого утреннего света, заливавшего спальню Якоба.

– Савиньи? – повторила она, словно, произнося имя вслух, силилась соединить его в своей затуманенной памяти с какими-то сведениями. И ей это удалось. – Он обладает большими связями, да? Он мог бы продвинуть твою работу.

Якоб улыбнулся. Он стоял вполоборота от нее к сияющему окну, так что – не в первый раз за эти трудные месяцы – они, разговаривая, смотрели в противоположных направлениях.

– Я не прошу у него помощи такого рода.

– Понимаю.

– Я знаю, он сделал бы все, что мог, мама, но сейчас мы живем в другом мире.

Якоб не был уверен, что ей удалось понять, почему: потому что старый рейх был уничтожен, у гессенцев не было больше курфюрста, а был корсиканский король-марионетка. («Короли, курфюрсты, лесорубы, – говорила она, – какая разница?») Но он бы хотел, чтобы она поняла, почему он с негодованием ушел из гессенского военного училища, когда из него сделали комиссариат, при участии которого оккупационные войска Бонапарта грабили город. К тому времени, когда с этими стервятниками было покончено, во всем Гессене едва ли остался хоть один позолоченный подсвечник.

– Так что же ты рассказываешь своему Савиньи? Здесь мало новостей.

Соседская перепелка, сидящая в клетке на низком окне, завела свою навязчивую песню.

– Я переписываю для него некоторые старые истории. Он просил их отчасти для того, чтобы развлечь трехлетнюю дочь, но и потому, что мы обсуждали возможность, которая есть у нас с Вилли, подготовить собрание и опубликовать его.

Он был рад, что не видит выражения ее лица. У нее редко хватало терпения спокойно относиться к этому увлечению братьев, а сейчас его было еще меньше, поскольку она зависела от благотворительности родственников, которая позволяла сохранять платежеспособность ее семьи. Она даже перестала пить чай, потому что не могла позволить себе сахар.

– И какие истории ты выбираешь для трехлетних девочек?

–  «Месяц и его мать», «Румпельштильцхен», «Можжевельник»…Все тебе хорошо известные.

– Еще бы не известные! Ведь это я рассказала их тебе! Но ты действительно полагаешь, что кто-нибудь опубликует эти вещи или заплатит приличные деньги за то, чтобы их прочитать? Разве это не просто плод праздных умов, женщин за прялкой, матерей, подолгу сидящих с детьми? Разве это не так?

Пораженный ее горячностью, Якоб смотрел на ее осунувшийся профиль. Когда-то она была пухленькой большеглазой женщиной, а теперь у нее проступили лицевые кости, а серая кожа обвисла. К пятидесяти трем годам она вынесла двенадцать скорбных лет вдовства и имела шестерых детей, ни один из которых не был обеспечен. После стольких ее разочарований чтомог сказать ей Якоб о своих «Сказках»? Ему всегда было нелегко разговаривать с матерью так, как она хотела чтобы с ней разговаривали. Сейчас это стало почти невозможно. Но слава богу, ему почти не приходилось вести с ней такие разговоры…

– Ты обижаешь и себя, и сказки, мама! – произнес веселый голос из коридора.

Якоб смотрел, как мать повернулась в ту сторону, откуда вбегал улыбающийся Вилли, с еще затуманенным после сна взором, затягивая пояс на старом отцовском халате.

– Во всех германских странах сказки, что передавались из поколения в поколение, больше не в моде. Если их не сохранить так, как Якоб этого хочет, – в том виде, как они были рассказаны, – наше драгоценное наследство может быть утрачено навсегда.

– А разве это важно? – Она повернулась к Якобу.

– Да, мама, я думаю, что да.

– Даже если твои любимые немецкие государства перестанут существовать на карте, о чем ты не устаешь нам напоминать?

Якоб лишь вспыхнул, Вилли усмехнулся и прочистил горло, чтобы подавить кашель.

– Тогда это будет еще важнее, мама! – сказал он. – В сказках живет народный дух, наша живая душа. То, что они принадлежат всем нам, и делает нас народом. Так ведь, Старший? – Он взглянул на брата с мимолетной тревогой.

Якоб благодарно кивнул, и несколько минут они с матерью продолжали пристально смотреть друг на друга, покуда перепелка громко насвистывала над толкотней двуколок и тележек на Марктгассе. Якоб почти слышал, как мать думает, что именно из-за этого он бросил право, свою профессию. Для Доротеи Циммер Гримм вопрос всегда заключался в деньгах. К тому же он никогда не мог найти к ней подхода, так же, как и она, – кроме волшебных сказок.

– Прошу прощения, что побеспокоила, – сказала она наконец и шумно двинулась к выходу.

Якоб подошел к двери.

– Что-нибудь принести? – спросил он ее сгорбленную спину, вдруг возненавидев то, что видит ее столь угнетенной из-за потери человека, которого она любила больше всех, и испытывая смятение при мысли, что когда-нибудь и он станет таким же. – Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Она сделала вид, что не слышит, и выходя из комнаты, плотно закрыла за собой дверь. Вилли положил руку на его рукав.

– Пиши, – мягко сказал он. – Я пойду к ней. Не беспокойся.

Якоб посмотрел на бледную руку, такую хрупкую, что он едва чувствовал ее вес. Лишь несколькими днями ранее больной брат рассказал ему о своем повторяющемся сне – ночь за ночью он видел их с матерью в Амтсхаусе, а себя среди них – незваным гостем. Бедный дорогой Вилли! Как могло случиться, что он не понимает, насколько всем им нужен?

– Твое письмо, – еще раз напомнил младший брат и добавил чахоточным голосом, похожим на голос покойного отца. – Никогда не отвлекайся от написанного!

Они грустно рассмеялись и пошли каждый по своим делам.

Августа открыла дверь, впустив Куммеля, который нес хозяину стакан теплого пива, смешанного с яйцом, сахаром и мускатным орехом. Старик одобрительно улыбнулся и посмотрел, как Куммель, подойдя к окну, задернул муслиновые занавески.

Гюстхен тоже следила глазами за слугой. Гримму стало интересно, будет ли она стоять как бледная статуя все время, пока Куммель постелит ему и приготовит одежду на утро. Он осторожно взял стакан и отпил пенящееся снадобье. Оно смягчило горло, но не уняло колюще-режущей боли, которая жгла ему правую руку.

– Хозяин, – обратился к нему Куммель, – мне приготовить лучший сюртук и ботинки для церкви на завтра?

– Для церкви? А-а-а, да. Пожалуйста.

– Дядя, – Гюстхен опомнилась. – Насчет завтрашнего. Ты извинишь меня, если я не составлю тебе компанию? Я пойду в церковь позже. Мне кое-что нужно подготовить для заключительной части нашего путешествия…

Ее дрожащий голос понизился до шепота. Гримм представить себе не мог, какими приготовлениями она вздумала заниматься в воскресенье, но настроение ее было так переменчиво, и он просто молча кивнул.

– Конечно, я не возражаю. Как тебе лучше, милая.

– Я уверена, что Куммель, – добавила она, заставив слугу замереть в тот момент, когда он откинул занавес, отделявший комнату от гардеробной, – охотно составит тебе компанию.

От Гримма не укрылось, как мгновенно расширились глаза Куммеля, будто его укусили сразу две блохи, прежде чем он покорно склонил коротко остриженную голову.

– Я не хочу затруднять Куммеля, если он сам не хочет идти со мной, – сказал старик, вспомнив, как подавлен был тот в церкви Святой Екатерины в Штайнау. – Я вполне способен сам пойти в город и вернуться. – Он вновь увидел, как глаза Куммеля расширились, на этот раз при взгляде на Августу. Не в первый раз она напомнила Гримму ее собственную мать, Дортхен, когда той было лет тридцать.

– Нет, – настаивала Августа с упрямством, достойным ее матери. – Я бы чувствовала себя намногоспокойнее, если бы ты не был один, дядя.

– А, посмотрим, – Гримм не собирался спорить с ней при слуге, но ее беспокойство, казалось, возрастало с каждой минутой, а она ведь еще не знала об онемении.

Он отхлебнул еще снадобья, прислушиваясь к тому, как Куммель чистит его сюртук за занавеской. Гюстхен все еще стояла, словно прибитая гвоздями к полу, как ребенок, выпрашивающий обещанную сказку на ночь.

– Ты выглядишь уставшей, – сказал он. – Тебе надо выспаться.

– Да, правда, я не очень хорошо сплю, – призналась она, когда Куммель вновь вышел в комнату, чтобы забрать на чистку туфли Гримма. Он медлил, не решаясь пройти между ними. – Но и тебе не мешало бы побольше отдыхать и не засиживаться за «колкой дров».

– А, только молодым нужен сон. Молодым и красивым!

– Фрейлейн, – пробормотал Куммель, – если вы неважно спите, не хотите ли, чтобы я и вам принес питье на ночь? Может быть, немного теплого молока? Я могу принести, когда почищу туфли профессору.

Взгляд ее забегал по сторонам. По лицу пробежала улыбка, но глаза остались встревоженными.

– Да, молока было бы неплохо. Спасибо.

Кивнув, слуга дал понять, что ей нужно выйти из комнаты. Прищурившись, будто она действительно зашла сюда в полусне и сейчас поняла, что проснулась в незнакомом месте, она беспрекословно послушалась молодого человека, чего никогда бы не сделала для старого.