Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава пятая

«Мы ткем, мы ткем…»– Гримм пребывал в такой глубокой дреме, что ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать в худом молодом слуге Куммеля, вошедшего с водой для бритья. И когда он глядел, приподнявшись на подушке, голова его вновь затряслась от этой мучительно неузнаваемой строчки из песни.

Поставив таз на умывальник, Куммель бросил взгляд на узкую кровать. Отдернул шторы, чтобы открыть квадратик зловещего белого неба Штайнау, перед тем как поклониться и выйти.

Сон Гримма был ужасающе предсказуем: похороны заживо, переход в какой-то иной мир, меж тем как в этом на него лилась грязь. Едва ли можно было назвать это кошмаром. Он чувствовал почти облегчение, когда оставлял родину, чье будущее выглядело таким безрадостным. Но это беспокоило его больше, чем обычно, когда он приводил себя в порядок перед началом дня и в висках начинала стучать знакомая пульсирующая боль.

Когда он вышел к завтраку, Гюстхен уже сидела за их столиком у окна. Большая часть других столиков тоже была занята, и в помещении стоял сильный разноголосый шум. Когда Гримм уселся, он заметил, что несколько мужчин, потягивая чай и намазывая маслом булочки, листают газеты. Дыхание его участилось, он попытался по выражению их лиц оценить, сколь плохие новости поступили из-за французской границы или даже из Берлина, где на нового человека, Бисмарка, возлагалось едва ли не больше надежд, чем на последнего Наполеона.

– Похоже, будет дождь, – сказала Гюстхен, когда Куммель подошел наполнить чашку Гримма. – Нам может не удастся дальняя прогулка. – Она ослепительно улыбнулась, будто быстро открыв и тут же захлопнув маленькую книжку, как делала, когда особенно нервничала. – Но может быть, вместо этого стоит пойти в церковь, где ваш дед был пастором? Отец говорил, ты в свое время всем рассказывал, что будешь священником, и читал проповеди со стула в гостиной.

– Да, он так говорил?

– Мне бы хотелось увидеть церковь, дядя, потому что ты сказал, что предпочел бы не смотреть на Амтсхаус.

В ее голосе слышалось разочарование и, возможно, упрек. Она очень хотела услышать, почему он избегает старого дома, где он был так недолго счастлив, но он не заставил бы себя это объяснить. Для него Амтсхаус был местом скорби, и ему не хотелось об этом вспоминать; куда бы он ни бросал свой взор в этой чудесной, первозданной местности, единственное, что, казалось, мог припомнить, – это тяжелую утрату и упущенные возможности.

– Итак, можем мы послать Куммеля за ключами от пасторского жилья? – настаивала Августа.

Грим кивнул и повернулся посмотреть на улицу с приземистыми лавочками и винными погребами. Мускулистый бородатый ломовой извозчик разгружал бочки, ему помогал мальчишка. Они работали слаженно, ни слова не говоря, каждый понимал, что хотел другой: рычаг побольше здесь, чуть больше свободного хода здесь, короткая пауза, чтобы перевести дух. Это был почти что парный танец, своего рода па-де-де, вершин в котором они с Вилли так давно достигли в работе и в жизни, прежде чем появилась Дортхен, чтобы обучить их новым па.

Когда он отвел взгляд от окна, у стола стояла невысокая женщина средних лет с ярким румянцем, держа перед собой, словно преступника, маленькую девочку. Он сделал попытку встать, но она жестом его остановила.

– Простите меня, герр профессор, но вчера вечером я услышала, что мы живем с вами в одном заведении, – она кивнула в направлении Гюстхен, та улыбнулась в ответ, – а моя дочь такой жадный читатель ваших «Сказок для молодых и старых» – впрочем, как и я, – что я решила, что мы должны подойти к вам и выразить наше восхищение.

Гримм заметил, что разговоры вокруг стихли. Куммель тоже сделал паузу на пути к столу, держа в руках тарелку овсянки.

– Вы очень добры, – сказал он.

– Скажи профессору, – женщина подтолкнула дочь, – скажи ему, какие из его историй нравятся тебе больше всего.

Девочку пришлось встряхнуть снова, прежде чем она открыла маленький ротик, но это было не из-за волнения. Она улыбалась Гримму, сперва удивляясь массе седых волос, затем – мягким сероватым рукам, лежавшим на красной скатерти стола: их пятнистой прозрачности, просвечивающей гладкости.

– Мне нравится та, что про дочь мельника, – объявила она. – Где отец сказал, что она может прясть из соломы золото. И король попросил ее это сделать, а она не смогла, пока не пришел маленький старичок и не помог ей. А в ответ она обещала отдать ему первого родившегося ребенка, когда выйдет замуж за короля. Это сказка, которая мне нравится.

Шепот одобрения пронесся по комнате. Под настойчивым взглядом широко открытых зеленых глаз девочки Гримм провел языком по губам.

– И как же она продолжается? – спросила мать, снова встряхнув девочку. – Расскажи нам.

– О, у королевы родился ребенок, и она не хотела отдавать его тому маленькому человечку. И он сказал, – она втянула подбородок, чтобы голос стал глубже: – «Я дарую тебе три дня, и если угадаешь мое имя, ты спасешь ребенка».Два дня она пыталась угадать, называя все имена, какие только могла, – и даже некоторые совсем сумасбродные, как Кривоног и Гнуты-Голени, – но один из посланцев сообщил ей, что слышал, как маленький человечек пел свое имя, и сказал ей, как оно звучало. Поэтому когда на третий день пришел маленький человечек, она сказала: «Может быть, твое имя Румпельштильцхен?»– и оказалась права, потому что маленький человечек разорвался надвое. – Жеманничая, девочка добавила: – Вот моя история. Я ее рассказала и теперь оставляю вам.

Горсточка слушателей за ближайшими столиками зааплодировала. Тот, что читал газету, кричал «браво!».

– Прекрасно рассказано, крошка, – сказала Августа, потянувшись, чтобы коснуться ее руки. – А как твое имя?

– Шарлотта, фрейлейн. Лотта.

– У меня была тетушка, которую так звали, – сказала ей Гюстхен. – Ну что же, ты очень впечатлила нас, Лотта.

Тут подошел Куммель с завтраком для хозяина, и женщине с ребенком пришлось отступить.

– Простите, что побеспокоили вас во время завтрака, герр профессор, – произнесла женщина, увлекая дочь за свой столик у камина, откуда радостно смотрели мужчина и два маленьких мальчика. – Но ваши сказки так любят у нас в доме: «Ганс и Гретель», «Белоснежка», «Красная шапочка», «Рапунцель»…

Гримм улыбнулся, с облегчением слыша, как беседа за соседними столиками пошла прежним чередом. Он мог лишь повторить:

– Вы очень добры, – но женщине явно не хотелось уходить.

– Ваши истории так проникновенны, – продолжала она. – Добро и зло как они есть, – детям надо знать о них; и написано таким прекрасным языком. Может, вы рассказывали эти истории своим детям, прежде чем поместили их в книгу?

Гримм взял было булочку, но положил обратно в корзинку.

– Нет-нет. Я никогда не был женат.

Она взглянула на Гюстхен и затем опять на Гримма:

– Что ж, от этого ваши произведения еще чудесней.

– Это не только мои произведения. – Гримм чувствовал, что обязан сказать ей об этом с улыбкой. – Я собирал сказки с покойным братом. Истории, рассказанные простыми людьми из Гессена, дали нам богатейший материал. Мы всего лишь вернули народу то, что изначально ему принадлежало.

Женщина вдруг смутилась.

– Спасибо, спасибо! – Она кивнула Гримму и Гюстхен и поспешила присоединиться к семье.

Гримм, у которого начало першить в горле, взглянул на улицу, где многие шли под зонтами. «Солому в золото, солому в золото…» – он тяжело дышал, внимание его было приковано к разноцветному строю бутылочек и коробочек в аптечной витрине напротив. И ускользающая строчка снова пронеслась в голове: «Мы ткем, мы ткем…»

– Как думаешь, милая, – обратился он к Августе, сморкнувшись и с огорчением обнаружив, что нос так и не прочистился, – удастся нам остаться наедине хоть ненадолго?

Оба украшения стояли на полочке в детской с тех самых пор, как семья Гриммов поселилась в Амтсхаусе. Возможно, они даже принадлежали семье предыдущего магистрата. Придумывая беседы двух фарфоровых фигурок, Якоб всегда говорил голосом мужчины, хотя его собственный голос еще не ломался. А когда наступал момент для их замечательных трюков, он одним-единственным движением пальца заставлял голову мужчины в шляпе кивнуть, тогда как Вилли заставлял трястись аккуратную головку женщины. Но до сих пор никому из детей не разрешалось эти фигурки брать. И для Гримма подержать маленького человечка в холодных руках означало, что день оказался еще необычней, чем был до того.

Рядом у окна стоял Андреас, старый кучер Амтсхауса, по совместительству дворецкий. Якоб чувствовал впитавшийся в его непривычно темную одежду имбирный запах, не зная точно, нравится ли он ему. Сам он носил сюртук из темно-зеленой ткани, спускавшийся ниже колен. Чтобы отучить его от надоедливой привычки вертеть в руках большие белые пуговицы, тетя Циммер взяла фигурку и сунула ему в руку. Теперь он держал ее, указательным пальцем заставляя ее непрерывно кивать на запорошенное снегом окно: «Да-да-да».

Ступеньки внизу были очищены от снега, дорожка к экипажу, ожидавшему у конюшни, разметена. Якоба вновь удивило, что ненасытным французским армиям нужно вести войну на землях Германии, в то время как обычные люди едва могут тут удержаться. На глаза ему попались семейные сани, наполовину вытащенные из пристройки, стоявшей особняком. Позолоченное украшение в виде гессенского льва было в ужасном состоянии. Андреас тронул Якоба за плечо, чтобы тот поглядел вниз.

Процессия двигалась быстрее, чем он ожидал. Вскоре черный гроб скрыла шедшая за ним толпа. Плакальщиков с их громоздкими головными уборами, несущих лимоны и веточки розмарина, сверху было трудно различить. Никто не поскользнулся. Никто не упал. Затем гроб очутился на повозке, а экипаж с людьми ехал позади. На короткое время Якоб позволил игрушечному человечку дать отдых голове. Когда лошади первой повозки направились к церкви Святой Екатерины, человечек вновь начал кивать.

Хотя большой дом отнюдь не пустовал, следующие полтора часа он был непривычно тих. Значительную часть этого времени Якоб провел, слоняясь из комнаты в комнату на верхнем этаже. Необычно было делать все что угодно, не заботясь о развлечении бедного больного Вилли. Он не мог припомнить, когда не следил бы за братом; возможно, такого времени и не было. Он не входил в бело-зеленую спальню родителей. Он лишь заглядывал туда, видя халат отца, брошенный в изножье большой кровати с пологом на четырех столбиках, с причудливой, украшенной фестонами занавеской в серую и темно-синюю полоску.

Андреас нашел его в детской, где он с восхищением созерцал последние экземпляры бабочек, каштанов и желудевых чашечек, которые Вилли привел в порядок. Якоб уже слышал, что комнаты внизу вновь заполняются, уныло звенит синий дрезденский фарфор. Не так уж много времени надо, чтобы избавиться от тела. Он это знал: для него это были не первые похороны. В год, когда они уехали из Ганау, мать родила ребенка, прожившего только год и два месяца. Она теряла детей и раньше: первого малыша, родившегося и умершего еще до рождения Якоба. Она никогда ни словом не обмолвилась об этом, но Якоб пытался представить, какой могла быть жизнь, будь старшим не он или будь они с Вилли близнецами, к которым относятся одинаково.

– Вас ждут, – сказал Андреас от двери детской.

Якоб поднял глаза и пошел к нему.

– Мне это взять? – спросил старик, указывая глазами на кивающую фигурку, которую Якоб прижимал к животу.

– Смотри! – сказал мальчик. И медленно поднял голову фигурки, показывая фарфоровую палочку, к которой она крепилась, затем поднял выше и выше, пока голова и палочка не отошли от тела, к которому были приставлены. Он подержал их так несколько секунд, а затем ловко вернул голову на шею. Он отдал фигурку старику и спустился по ступенькам, думая, не придется ли им оставить здесь фигурки при новом переезде.

Все – и Гриммы, и Циммеры – стояли в гостиной, предназначенной для семейной молитвы. Перед такой толпой взрослых Якоб почувствовал себя крошечным, неуместным. Как на улице была расчищена тропинка в снегу к экипажам, так и здесь был приготовлен узкий проход, чтобы он мог пройти к аналою из красного дерева, на котором был изображен орел, и лежала семейная Библия, раскрытая на нужной странице. Не позволяя себе глядеть по сторонам, он чувствовал, что вырастает с каждым шагом. Он повернулся, подошел и взялся левой рукой за край левого орлиного крыла.

Некоторые женщины плакали; Вилли, которого мать обнимала за плечи, дрожа от горя и астмы, тоже плакал. Якоб улыбнулся, чтобы приободрить любимого брата, но почувствовал укол зависти из-за того, что тот может плакать. Взяв большое перо, он то и дело опускал его в чернильницу. Но потом засомневался; написанные от руки на титульной странице книги в деревянном переплете имена, казалось, встали перед ним.

Там было его собственное имя, записанное отцом вместе с датой рождения, 4 января 1785 года,одиннадцать лет назад. Сразу под ним, той же рукой: Вильгельм, 24 февраля 1786 года,а над его именем – имя того несчастного первого ребенка: Фридрих, родился в 1783 году, умер в 1784 году.Отец старательно записал даты рождения всех остальных детей: Карл в 1787 году, Фердинанд в 1788-м, Людвиг в 1790, еще один Фридрих, которого постигла та же участь, и который прожил лишь с 1791-го до 1792-го, и наконец девочка, Шарлотта Амалия, родившаяся всего три года назад.

Якоб перенес перо на желтое пространство под именем Лотты и твердым, уже взрослым почерком вывел:

Филипп Вильгельм Гримм, умер 10 января 1796 года.

Его отец скончался в возрасте 44 лет. Воспаление легких сразило его так скоро, что Якоб до сих пор не мог окончательно поверить, что отец больше никогда не поднимет свой халат с кровати с балдахином и не прочтет с этого аналоя отрывки из Священного Писания.

Мать Якоба стояла ближе всех, все еще слишком оцепеневшая, чтобы плакать. Стоя на аналое и оттого будучи выше нее, он смотрел лишь на ее невидящие глаза, гордый нос и ровные зубы, приоткрывшиеся в некоем подобии улыбки. В этот момент он был ошеломлен ощущением того, что столько же боится ее, сколько и за нее. Смерть отца сломила мать так же легко, как Якоб на глазах Андреаса оттянул голову фарфоровому человечку. Если бы война с французами докатилась до Амтсхауса и бушевала в этих комнатах, едва ли это сильнее ее потрясло. Она никогда не была крепкой физически и душевно, а теперь осталась без средств к существованию, в доме, из которого ей следовало незамедлительно выехать, и шестью детьми, о которых необходимо было заботиться.

Нет, думал Якоб, возвращая на место перо и улыбнувшись матери так, как немного раньше улыбнулся бедному измученному Вилли, – с пятью детьми и мной.

В огромном красивом здании готического собора Святой Екатерины Гюстхен насчитала имена десяти своих предков, чьи бренные останки покоились под церковными плитами. Гримм знал, что там лежали еще четверо, чьи имена она пропустила, но ничего ей не сказал.

Дрожа от охватившего его озноба, он предпочел бы остаться снаружи, если бы не дождь. Горсточка людей тоже укрывалась здесь от дождя; один или двое, узнавая, смотрели на Гримма. Мужчина под сорок, с бакенбардами, опиравшийся на трость, преклоняя колени в молитве, несколько раз взглядывал на старика и, казалось, уже готов был заговорить или, по крайней мере, поприветствовать его.

Куммель, в свою очередь, выглядел обеспокоенным с того самого момента, как вошел в собор. Будь он собакой, уши его были бы прижаты к голове, и он припадал бы к земле, а так он всего лишь медленно шел вдоль стены, не осмеливаясь выйти на открытое пространство бокового или главного нефа. Возможно, он католик, подумал Гримм, и обезоружен протестантской суровостью интерьера, – но лучше бы это было не так.

Насчет Куммеля у него были сомнения. Не то чтобы он искал недостатки в его службе. Она была образцовой, не в пример мальчикам, которых Дортхен набирала прямо со свекольных полей в берлинских окрестностях. Просто о таких как он ничего не знаешь наверняка. При этом сам Куммель представлялся слишком покорным и готовым услужить, словно желая спрятаться за обязанности, которые так старательно выполнял.

Выйдя на крыльцо, Гримм нашел место, где можно было посидеть и подождать, пока дождь не утихнет. Мы ткем, мы ткем…Гюстхен, кажется, все еще пересчитывала могильные плиты у алтаря. Куммель бродил под высокими окнами, ни на миг не выпуская хозяина из виду. Это было даже забавно. По-настоящему все трое обращали внимание исключительно друг на друга, будто играли в догонялки. Все одно и то же, с самого Гарца.

Незнакомый голос прервал его размышления:

– Профессор Гримм, это, видимо, случается часто и должно вас раздражать, но могу ли я представиться? Мое имя Квисторп. Я путешествую по делам фирмы, которая продает и арендует палатки и брезент, но моя семья родом из Ганновера. В тридцатые годы, когда вы преподавали в университете в Геттингене, я был еще ребенком.

Гримм поднял голову и изучающе посмотрел на почтительного мужчину с тростью, которого заприметил раньше. Куммель и Августа сделали несколько шагов к крыльцу; Августа встревоженно качала головой, словно говоря Гримму, что не могла предотвратить этот разговор.

– Мне посчастливилось остановиться в одной гостинице с вами, – продолжал настойчивый коммерсант, подсаживаясь на скамейку к Гримму. – Я был на завтраке, когда девочка выразила вам свое уважение. Восхитительно, просто восхитительно. Узнай я вас раньше, я, вероятно, и сам решился бы на такую фамильярность. Но могу ли я сделать это сейчас? Не столько ради ваших замечательных сказок, герр профессор, сколько в благодарность за ваше выступление против ганноверского короля много лет назад. Видите ли, я был в толпе, что бежала рядом с вашим экипажем, когда вас и еще шестерых профессоров отправляли в изгнание. Позднее отец даже купил мне маленькую статуэтку: ваш экипаж, въезжающий в Витценхаузен. И знаете, я храню ее до сих пор!

Он сидел так близко, что обдавал Гримма запахом какой-то еды. Выглядел коммерсант вполне безобидно, однако когда незнакомые люди навязывали ему очередной нудный разговор, это нравилось Гримму так же мало, как читать лекции студентам. Августа отошла подальше, все еще покачивая головой. Ничего не оставалось, как только выслушать неугомонного поклонника.

– И с тех пор, герр профессор, я всегда пристально следил за вашими доводами в пользу объединения страны. Ваши статьи, ваши речи! Как и вы, я горячо верю в то, что это должно случиться. Таможенный союз доказал, что государства могут работать сообща. И Пруссия должна выступить инициатором – если придется, то силой оружия. На прусский манер. – Его голос становился все громче. – Не согласитесь ли вы, герр профессор, что в лице Бисмарка мы наконец получили нашего человека? Он видит вещи в истинном свете. Время разговоров прошло, говорит он. Теперь настало время железа и крови. Железа и крови…

– Простите, хозяин…

Коммерсант поднял взгляд и проворно вскочил, несмотря на больную ногу. Свое внезапное перемещение он завершил, шагнув назад, в дождь, и перебросив тросточку из одной руки в другую. Гримм слегка нахмурился: как ни странно, его незваный собеседник столь быстро ретировался всего лишь из-за появления Куммеля.

– Простите, хозяин, – торжественно повторил тот. – Вам пора принимать лекарство. Быть может, вы хотите вернуться назад, в гостиницу?

Тем временем коммерсант, извинившись, поклонился и, прихрамывая, удалился, успев, однако, бросить на Куммеля долгий взгляд с прищуром, в котором читалась странная неприязнь. Гримма это волновало так же мало, как повторенная этим человеком зловещая фраза Бисмарка.

Не поднимаясь, он спокойно сказал слуге:

– Лекарство? Не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь.

Большие глаза Куммеля с длинными ресницами, казалось, стали непроницаемо темными.

– Внимание этого господина было вам неприятно. А по возвращении в Ганау фрейлейн Августа сказала мне, чтобы я не позволял вам докучать.

– Ты полагаешь, что мне докучали?

– Я подумал, что будь я неправ, вы бы меня отослали.

– Понимаю. Да, понимаю.

Когда, натянуто улыбаясь, к нему подошла Гюстхен, Гримм уже забыл о самонадеянности Куммеля, с неудовольствием вспоминая о неприязни, которая читалась во взгляде «человека крови и железа».

Глава шестая

Новоявленный принц не был готов к многоликости леса. Пейзаж менялся так часто, что ему казалось, будто несколько дней он шел анфиладой комнат и галерей. Некоторые из них были холодными, тихими озерами в кольце ив; другие – вересковыми пустошами, усыпанными галькой; третьи – амфитеатрами, обнесенными, словно стеной, живыми елями.

Но чем дальше на восток он шел, тем меньше ему на ум приходила архитектура, когда он смотрел на этот зеленый, бронзовый и красновато-коричневый мир. Он научился ценить буковые леса и ореховые рощи за то, какими они были на самом деле; а почву, состоявшую из корней, ростков деревьев, трав, растений и продуктов гниения, он уже воспринимал не как продуманное мозаичное убранство, а как беспорядочную инкрустацию. Он перестал думать об этом замысловатом великолепии как о досадной ошибке, ввергнувшей в запустение аккуратный, обнесенный стеной садик, закосматевший буйной порослью. Это обширное пространство никогда не представляло собой ничего иного и никогда не будет ничем иным. Оно было таким же старым, молодым и чистым, как мир при его рождении.

И он ожидал обнаружить тут куда меньше людей. Хоть и обходил стороной редкие скопления домиков, дощатых хижин лесорубов и колечки дыма от костров угольщиков, он был рад узнать, что здесь не один. Правда, он был счастлив спать вдали от людей, свернувшись клубочком в ложбине или на старом раскидистом дубе, и есть то, что попадется на ветках, в кустах и в норах, давая ушам наслаждаться лишь пением птиц.

Самую длинную беседу, не считая вопросов о дороге и обменов приветствиями, он завязал, в сумерках переходя какой-то мостик.

– Ты идешь так целенаправленно, – произнес голос снизу. Остановившись, принц увидел молодую прачку. – Куда ты направляешься?

– Во дворец Розового Короля.

– Во дворец с принцессой?

– Так вы о нем знаете? Далеко ли еще? Сколько я ни спрашивал, люди лишь показывают на восток и говорят: «Это ближе к тому месту, где встает солнце».

– Ну что ж, это правда. – Она сжала губы, затем выпрямилась и выгнула спину, упираясь руками в бедра. Из-за того, что платье, доходившее до щиколоток, натянулось, тело ее показалось стройнее и привлекательнее; а лицо в форме сердечка сделалось особенно милым, когда глаза с озорным огоньком осматривали его. – Так ты, должно быть, принц? – Он колебался лишь мгновение, прежде чем кивнуть. Женщина сморщила носик в радостной улыбке и вновь склонилась над скрученными полотнами. – Удачи. Тебе потребуется еще время. Спроси снова, когда дойдешь до домика с тремя прядильщицами.

– А это по той тропинке?

Она снова выпрямилась, оставив самое большое полотно, прижатое плоским камнем, полоскаться в воде на мелководье, и взглянула на него иначе, не как в первый раз, словно ее озарила какая-то мысль.

– Скажи мне, ты знаешь, что собираешься делать, когда придешь во дворец? – спросила она, вытирая руки о передник. И не дожидаясь ответа, твердыми шагами поднялась на мостик.

– Я хочу найти способ помочь своей матери и ее детям, – ответил он, думая о массивных золотых шкатулках с приборами, инкрустированными драгоценными камнями. Он намеревался принести матери хоть одну ложку, чтобы та ее продала и обеспечила на время себя и детей.

– Твоей матери? Во дворец? О нет, это неправда! – Она не остановилась, пока не подошла так близко, что он мог почувствовать ее аромат: теплый, влажный и сладкий, как запах мха возле озера, на котором он преклонил голову прошлой ночью. – Разве это не забота твоего отца? – Она улыбнулась, и он снова был очарован ее прелестной улыбкой. – Он ведь король, разве нет?

– У меня нет отца! – Он сам удивился, что так пренебрежительно хмыкнул.

Взяв его за рукав, она профессиональным взглядом осмотрела грязные манжеты. Его брюки и камзол тоже были в грязи, а ботинки были дырявыми. Он знал, что вряд ли она видела когда-либо человека, меньше похожего на принца. Она стала рассматривать каждую потрескавшуюся пуговицу у него на рубахе. Она смотрела, и кончики ее пальцев скользили по ткани и слегка касались кожи. Он чувствовал, что его собственные пальцы одеревенели, как бывало с ним, когда он поест яблок. И во рту у него был яблочный привкус.

– Тебе многое придется сделать, когда ты придешь во дворец, – сказала она. Ее голос звучал чуть громче вздоха, а губы были так близко к его шее, что кожа его розовела. – Но сможешь ли ты это сделать?

То, что она делала, было для него внове. Он даже забыл, что они стоят на открытом месте, откуда можно докричаться до кривобокой мельницы, стоявшей выше по течению в окружении шести маленьких домиков и похожей на растрепанную служанку, которую оставили следить за выводком детей.

Ее пальцы играли с застежкой его штанов, затем рука скользнула внутрь, и он покачнулся.

– Ты на самом деле принц? – прошептала она. Он мог издать лишь мычание, которое немного походило на «хех». Она сжала сильнее. – Ты не выглядишь, как принц. Ты не чувствуешь,как принц.

– Может, и нет, – его едва слышный голос был грубым, – но уверяю тебя, я принц. – Он обнял ее, задрал подол юбки и свободной рукой сжал ее бедра. – Поверь мне, я принц!

– Но если ты принц, – проговорила она, слегка задыхаясь, – ты не для меня! – И вскрикнув, она отскочила и одернула юбку. Теперь она усмехалась, стоя в двух шагах от него.

– Почему? – Он шагнул вперед, но она вернулась к своей стирке.

– Приведите себя в порядок, ваше высочество, – сказала она, делая реверанс. – У деревьев есть и глаза, и уши.

Он поднял взгляд и увидел трех мужчин, спускавшихся по тропинке от мельницы. Шедший впереди остальных сильно жестикулировал.

– Уходи, – посоветовала прачка, помахав рукой в ответ. – Мельник – мой муж. Уходи! Найди место, где нет веретен.

– Разве не ты советовала мне идти в домик трех прядильщиц?

– Это одно и то же. А теперь иди!