Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Вы действительно не знаете? – сказал он.

– Не знаю что? Пожалуйста, скажи мне.

– Вы не знаете обо мне? – Это было как ужасная насмешка. – Вы не знаете, кто я? Он знает, ваш дядя.

Августа пристально смотрела на него, окаменев, а свеча уже начала оплывать, и комната озарялась крохотными отсветами. Затем на детскую ссору наложился более сильный шум: грохот товарного поезда в ночи. Легкий ветерок донес приглушенное мычание перевозимого скота, свист и лязг локомотива.

– Я еврей, – сдавленно проговорил он. – Я пытался не быть им. Я пытался, но я не мог – с тех самых пор, когда в десять лет я все потерял.

Звук поезда стих. Один из детей вскрикнул, и потом Августа ничего больше не слышала. Она отпустила крышку бюро, и пламя свечи выровнялось. Думаю, мы можем попытаться переделать самих себя. Иногда приходится.Ей хотелось усмехнуться, прогнать мысль о том, что это могло значить. Но вместо этого она начала ломать голову, пытаясь найти причину, почему для Гримма это было серьезным вопросом.

– Ты не хотел, чтобы мы знали? – пробормотала она. – А профессор узнал?

Глаза Куммеля вспыхнули.

– И его это беспокоит? Я не могу поверить, что это может его беспокоить.

– А кого это небеспокоит? Здесь? – Он вздрогнул и махнул рукой, что могло означать Кассель, Гессен или любое другое германское государство. – Вывышли бы за меня замуж? Думаете, ваша семья позволила бы?

Тут Августа все же рассмеялась:

– Замуж? – Если это и было предложение, то не первое для нее, но точно самое неожиданное, и – если только Куммель ждал ответа – его легче всего было отклонить.

– Я не хотел вас обидеть, – сказал он, – только не вас. – Он снова потряс головой. – Для Дресслеров это важно. Я их знаю. Таких людей. Мне приходилось их встречать. Как только они выяснят, они вышвырнут меня. Так какой смысл мне возвращаться в Берлин? Я поеду дальше. – Он криво улыбнулся. – Есть ведь и другие миры.

– Но ты думаешь, что профессор скажет Дресслерам? С чего бы ему так поступать, если ты этого не хочешь? Если я этого не хочу?

– Потому что это все равно произойдет! – Он подчеркнул последние слова. – Так обстоят дела. Но вы очень добры, фрейлейн. Вы хороший человек. И не только по отношению ко мне. – Он отвел глаза. – Я восхищаюсь вами. Вот почему я не смог просто оставить письмо. Я должен был вас увидеть. – Он поднял глаза, но смотрел мимо нее.

– Но что ты будешь делать? Куда ты пойдешь? – Она почему-то запиналась. – У тебя есть семья?

Глаза их встретились. И в первое мгновение она была рада, что свеча потухла, прервав эту сцену. Его пристальный взгляд пронзил ее. Потерял все,вспомнила она, потерял все.

– Ты не можешь уйти, – пробормотала она, прежде чем он смог вымолвить слово в наступившей темноте, такой же черной, как сердце людоеда. – Ты не можешь исчезнуть. Я не позволю тебе. Останься. Мы поговорим. Мне нужно поговорить с тобой. Не о тебе. Обо мне тоже – о том, почему я привезла сюда профессора…

Она продолжала говорить, но, казалось, комната наступала на нее, и ее вдруг увлекло куда-то в пустоту. Она попыталась вскрикнуть, скорее от облегчения, чем от несогласия, но увидела прямо перед собой его лицо и почувствовала на спине его руки.

Поцелуй был страстным, но еще большее возбуждение она почувствовала, когда прижалась к его загорелой шее, и руки ее скользнули по его плечам. Без разговоров, без слов. Так лучше. Так действовал принц. Дрожащая, она превращалась из камня в живого человека. Но он обнимал ее одной рукой, и когда ее рука скользнула по его руке ниже, она поняла, что он держал ручку чемодана.

– Нет! – взмолилась она, пытаясь разомкнуть его пальцы. – Нет, нет!

Она целовала его шею, по которой пробежал озноб, за ухом, подбородок. Язык ее скользнул по его шее. Но он не отпустил ручку. В темноте каждый звук стал отчетливее. Еще один товарный поезд пронесся в направлении Геттингена, и она услышала мычание животных, сменившееся зловещим сухим щелканьем, которое периодически беспокоило ее с тех пор как они покинули Гарц.

– Скажи мне, – услышала она его голос, – скажи: почему ты привезла сюда старика? Что ты хочешь от него?

– Это безрассудство с моей стороны, – она обеими руками ухватилась за его сюртук. Самый дорогой человек в моей жизни… – Едва ли я самой себе могу сказать. Это только мои мысли, то, о чем я догадывалась в течение долгого времени. Я не знаю. Правда ли это, но у меня есть ощущение, что это правда.

– Скажи.

И тогда она поняла, что пора. Ей нужно было сказать это, отчасти потому что она знала, что не удержит этого человека, и он уйдет; отчасти для того, чтобы заставить его остаться. Но как только эти слова прозвучали, в тишине комнаты особенно громко, рука его ее отпустила.

Он пересек комнату и открыл дверь в освещенный коридор, а она еще раз прошептала слова, которые как будто могли ответить ей или успокоить:

– Я думаю, что он мой отец.

Глава двадцатая

Всю следующую неделю дворец осаждали посланцы с восточных рубежей, изрядно потрепанные и грязные. Войска императора готовились к вторжению, но он еще не давал к тому команды, ожидая ответа принцессы на ультиматум с предложением о женитьбе. Она медлила с ответом, в то время как приготовления к свадьбе с отцом ее детей, а также к двойной коронации были ускорены.

Принц изо дня в день тщательно следил за подготовкой воинов Розового королевства, поражая генералов своим интуитивным пониманием законов стратегии. Каждый вечер он возвращался к невесте и детям, предаваясь радостям семейной жизни. Но для полного счастья ему было необходимо, чтобы приехала мать. Он даже временами посматривал на запад, откуда она должна была появиться, вернуться к нему, в свой истинный дом.

– Она несомненно скоро приедет, – сказал принц в разговоре с мажордомом в то утро, когда истек срок действия императорского ультиматума. – Ты ведь послал за ней карету?

– Да, ваше величество. И головой ручаюсь за возницу. Но мы не можем больше откладывать. Возможно, ваша матушка успеет хотя бы на коронацию.

Тем солнечным утром, придя к принцессе, принц нашел ее уже в свадебном наряде. Дети были наряжены в бархатные темно-красные костюмчики, они даже прихватили с собой куклу, одетую в синий камзол. Здесь же принца ждали его парик и меч. Поцеловав детей, он велел им отправляться в главный зал, где должна была состояться церемония. Но когда одевался к выходу, он заметил, что хотя принцесса улыбается, в ее глазах сквозит тревога.

Ради одних этих глаз ему стоило сюда вернуться. Сияющие, обрамленные густыми ресницами, они делали ее красоту столь совершенной, что он даже порадовался тому, что впервые увидел ее спящей и что все ее очарование открывал для себя постепенно. Теперь она сидела у высокого окна, выходившего на запад. Он подошел, опустился на колено и взял ее тонкую руку в свои.

– Что такое? – прошептал он. – Скажи, что тебя тревожит? То, что сразу после торжества я иду воевать? Ты сомневаешься, что мы победим? Но ведь правда на нашей стороне, а это главное.

Все еще глядя в окно, она крепче сжала его руки.

– Наверное, это глупо, но я думаю о последнем празднике, который здесь так бурно праздновали. Мое рождение. При мне так много о нем вспоминали, так подробно рассказывали о каждой мелочи, – а еще о том, каким он был пышным и как ужасно закончился… Мне даже стало казаться, будто я сама помню каждое мгновение, будто я тоже помню появление припозднившейся мрачной гостьи, которую спустя годы мельком видела на чердаке…

Он коснулся ее щеки, притянул к себе ее голову и нежно поцеловал в губы. Теперь он понимал, почему она настаивала, чтобы праздник был коротким и скромным, почему коронация должна была пройти в присутствии только главных чиновников королевства. Он еще раз поцеловал ее, и она ответила на поцелуй.

– Идем, – сказал он, поднимаясь. – На этот раз все будет иначе.

Спустя час, уже в королевских венцах, супруги принимали поздравления от многочисленной дворцовой челяди, от воинов, готовых в поход, и всех тех, кто прибыл из прилежащих городов и деревень. Во внутреннем дворе и на террасах было так много народу, что им пришлось обойти дворец, чтобы все желающие смогли их увидеть.

Новый король улыбался и махал рукой, когда взгляд его привлекла восточная дорога, по которой за последние дни проскакало так много посланцев. От рощицы ехала карета, запряженная двумя серыми меринами. Шедший рядом мажордом отвел принца – теперь уже короля – в сторону.

– Это карета, которую я посылал за вашей матерью, – сказал он. – И лошади те же. Я не могу ошибиться. Но едут они не с той стороны…

Король вместе с супругой подошел поближе к восточным воротам. Толпа перед ними расступилась.

Когда карета была уже у ворот, все обернулись, чтобы поскорее увидеть неожиданного гостя. Двое часовых подошли к вознице, а третий открыл дверцу. Все замерли в ожидании, и наконец из нее выбрался один-единственный пассажир.

– О, прошу тебя, скажи мне, – едва слышно прошептала молодая королева, обращаясь к мужу, – скажи, что она– не твоя мать!

Но принц ее не слышал. Он устремился вперед, навстречу женщине, которой был обязан всем, но прежде всего – своей жизнью.

Десять дней спустя

Глава двадцать первая

После обеда с семейством Штенцель в их доме на Бельвюштрассе Дортхен предложила вернуться домой пешком через Тиргартен. Сначала Августа отказалась. Она обещала Якобу, что не оставит его больше, чем на два часа. Однако Дортхен проявила решимость. Она напомнила дочери, что у постели Гримма дежурят Рудольф и Гизела, которые собираются остаться там до вечера, контролируя поток друзей, почитателей, коллег по университету и помощников в работе над «Словарем». К тому же Августе необходим свежий воздух: с тех пор как они вернулись из Гессена, она лишь трижды выходила на улицу.

– Твой дядя никуда не денется, – заверила Дортхен, когда они присоединились к большой толпе гуляющих. – Не думаю, что он решится выйти из дома. – А когда Августа бросила на нее огорченный взгляд, Дортхен не удержалась и проворчала: – Ты ведь тоже слышала, что сказал врач! Он хоть и стар, но крепок, просто измотан. Несколько дней в постели – и он вернется за свой стол и снова станет по пятнадцать часов в сутки «колоть дрова». – И словно пожалев о сказанном, совсем тихо добавила: – Как в старые добрые времена.

Они медленно шли по парку к центру города, не теряя из виду купол Дворца, [5]5
  Берлинский Городской дворец ( Berliner Stadtschloss), главная резиденция бранденбургских курфюрстов.


[Закрыть]но выбирая узкие тропинки, чтобы не встречаться с группками студентов и девушками-цветочницами. Повсюду были солдаты в форме, а в осеннем воздухе ясно слышались звуки военного оркестра, игравшего на деревянном помосте у пивной. В отличие от Якоба, Дортхен нисколько не возмущало то, что Берлин превратился в казарменный город, в котором приходилось ходить с оглядкой: того и гляди невзначай палашом по ноге заедут. Недаром Бонапарт утверждал, что «Пруссия родилась из пушечного ядра». Но зато это нашисолдаты, думала она, когда Якоб в который раз начинал возмущаться.

Августу мало интересовало то, что она видела вокруг. Лишь раз ее внимание привлекли грибы, пробивавшиеся сквозь песчаную почву такими стройными рядами, словно они собирались маршировать на плацу. И еще она улыбнулась при виде маленьких такс и их гибких длинных туловищ на коротких лапках. Мыслями она была в Гессене, в который раз укоряя себя за то, что заставила Якоба перейти пределы физических возможностей.

Дортхен давно уже бросила попытки ее разубедить. Чрезвычайные ситуации влияли на них по-разному: Дортхен становилась раздражительной, Августа была склонна все драматизировать. Даже в лучшие времена девочка жила словно вопреки собственному характеру – и едва ли она упрощала себе задачу, собираясь выйти замуж после того, как встретит любовь, а не ради того, чтобы этой любви добиться. Поездка с Якобом на запад как будто не требовала больших усилий. И в том, что вслед за извечной простудой, у него началось воспаление печени, вряд ли было повинно это неспешное путешествие. Однако то, что дочь так сильно опасалась, что Якоб умрет, могло означать, что за простыми родственными чувствами кроется что-то еще.

Когда в последний раз сидела у постели Вилли, она была очень внимательна и заботлива, а когда он умер, горевала ничуть не меньше, чем все его братья. Но она не была так поглощенаего болезнью, как сейчас. Дортхен знала, что строить из себя балморалскую вдову [6]6
  Намек на королеву Викторию (1819–1901), которая отличалась показной приверженностью к благочестию; Балморал – ее шотландская резиденция.


[Закрыть]у светских дам так же модно, как пить уксус, который придает лицу интересную бледность. Герман же был убежден, что Августе просто нечем заняться. Он-то и предложил взять ее к Штенцелям, чтобы прервать это затянувшееся бдение у постели постели больного. Но два глотка бренди и кусочек копченого гуся настроения Августы ничуть не изменили.

На свежем воздухе у Дортхен разыгрывался аппетит. У канала она купила горячую сосиску с чесноком, и пока она ела, Августа стояла в стороне, глядя, как двое мужчин в высоких сапогах вытаскивают из солоноватой воды полные ведра угрей. Хотя до сумерек было еще далеко, небо было затянуто облачной пеленой, сквозь которую лишь кое-где проглядывала его синь.

Молчание начало раздражать Дортхен.

– Уже совсем скоро, – заметила она немного громче, чем следовало, – начнем строить планы на Рождество.

– Рождество. Да, конечно.

– Возможно, к тому времени Гизела нас чем-то порадует.

Она сказала это только затем, чтобы вызвать у нее хоть какую-то реакцию, ведь Августу всегда возмущала, как она это называла, «одержимость» браком и детьми. Но та лишь опустила голову, и они в молчании двинулись дальше. Дортхен не стала больше с ней заговаривать. Гюстхен сама возьмет себя в руки. Обычно так всегда и бывало. И все пойдет по-прежнему. Возможно, им придется поселиться в домике поменьше, когда Якоб в конце концов уйдет туда, где его уже поджидают младшие братья и сестра. Правда, Дортхен иногда думала, что они с Якобом нужны друг другу. Ей трудно было себе представить жизнь без человека, которого знала шестьдесят лет.

На выходе из Тиргартена внимание ее привлек худощавый мужчин, переходивший улицу за уличным клоуном, который разыгрывал представление с двумя деревянными собачками-марионетками перед восторженной, хоть и по большей части взрослой, аудиторией.

– Вон там! – Она схватила Августу за рукав. – Это наш слуга! Он переходит дорогу между экипажами, видишь? Уверена, это он!

Сначала Августа не поняла, почему мать так всполошилась.

– Разуй глаза! – настаивала Дортхен. – Вон он, с коротко стриженными волосами. Наш Летучий Голландец!

На какое-то мгновение рука дочери ожила, но почти сразу вновь обмякла.

– Нет, мама, успокойся. Тот человек выше и шире в плечах.

Голос ее звучал почти обиженно. Дортхен убрала руку. Это была уже третья ложная тревога за неделю. Гизела говорила ей, что Августа все время вспоминает молодого Куммеля, потому что очень хочет надрать ему уши за то, что он оставил их в Гессене.

Возможно, так оно и было. Ей пришлось как-то объяснить факт его исчезновения Дресслерам, когда те вернулись из Италии. Один бог знает, что пришло в голову парню и почему он отказался от недельного заработка только чтобы избежать поездки в Берлин. Какая-то бессмыслица. А предположение, что Якоб что-то имел против Куммеля из-за того, что тот еврей, само по себе нелепо. До самого своего исчезновения Куммель был надежным человеком. Дортхен действительно собиралась поговорить с Дресслерами о том, чтобы и дальше время от времени пользоваться его услугами. И теперь она была смущена.

Внезапно почувствовав, что задыхается, Дортхен остановилась.

– Гюстхен! – прислонясь к афишному столбу, позвала она дочь, которая прошла вперед, чтобы поближе взглянуть на клоуна. – Не могла бы ты кликнуть экипаж?

Августа обернулась и переменилась в лице.

– О, я в порядке, – заверила Дортхен, прижав руку к груди и улыбаясь. – Небольшая одышка, но это пройдет.

Она никогда бы в том не призналась, ведь ей уже было за семьдесят, но и в этом возрасте ей тоже хотелось внимания – или по крайней мере такой же заботы, какую в ее семействе было принято оказывать пожилым мужчинам и совсем молодым женщинам.

Августа отправилась искать экипаж, а Дортхен смотрела на ее красивый профиль, следила за выражением ее лица и спрашивала себя, как ее дочь перенесет потерю дяди. Правда, тревога матери не была бескорыстной. Беспокойство о дочери спасало Дортхен от мыслей о том, как на нее саму повлияет смерть Якоба, ведь эта потеря сопоставима с потерей Вилли.

– Все кончено. Якоб умер.

– Все прошло спокойно, благодарение Богу. Он ушел во сне.

– Бедный Якоб. Бедное дитя…

Он слышал голоса братьев в гостиной, когда выскользнул из спальни и спустился в кабинет. Он не мог больше оставаться с Дортхен и Вилли в их горе. Ему нужно было посидеть за письменным столом: провести несколько минут в одиночестве после двенадцати часов бодрствования у кроватки, после того, как он делал искусственное дыхание, пытаясь вместе с воздухом вдохнуть в маленький ротик жизнь. Но дитя не вернулось, и его бдение кончилось. Ребенок не дожил даже до своего первого Рождества. Якобу нужно было помолиться и собраться с силами, чтобы примириться с самой жестокой из смертей.

Холодной, но твердой рукой ему удалось зажечь свечу на полке. Он подошел к окну, задернул занавески и повернулся к столу. Но вместо того чтобы сесть, закрыл глаза, положил руки на спинку кресла и попытался ни о чем не думать. И впервые за время жизни с братом он не мог это сделать.

Восемь счастливых месяцев он смотрел на этого ребенка почти как на собственного. Якоб, маленький Якоб! Между ними было даже физическое сходство. Дортхен говорила: те же пронзительные глаза, та же улыбка, та же линия носа. Но сейчас, умерев, ребенок принадлежал только Вилли. О, как – как – мог человек, чья жизнь висела на тоненькой ниточке, быть отцом цветущего ребенка?!

Якоб достал «Семейную книгу», но не смог раскрыть ее на странице, где была запись о рождении ребенка – восемь месяцев и двенадцать дней назад, меньше, чем ему потребовалось, чтобы избавиться от любви к его матери. Щека его дернулась. Он дышал неровно, со всхлипами, он задыхался в темной непрогретой комнате, чувствуя себя большим, сильным, до нелепого здоровым. И в тот момент, когда он чуть было не швырнул книгу в стену, вдруг скрипнула дверь.

Вошла Дортхен. Она держалась за дверную ручку, будто та поддерживала ее, и смотрела куда-то в угол. Затем сделала шаг вперед, не отпуская ручку, и вновь остановилась. Наконец она отпустила дверь и та щелкнула, закрываясь. В изнеможении прислонясь к двери, она наконец взглянула на Якоба. Тот тихо отложил книгу и встал.

– Куда? Куда он ушел? – спросила она со странной улыбкой.

Якоб не понял, кого она имела в виду, Вилли или покойного сына. В любом случае у него не было ответа.

– Где он? – спросила она снова, и ее сухие глаза сверкали от ярости. Якобу больно было видеть ее такой: мрачной и румяной, сурово-прекрасной и полной жизни.

Он поразился прозвучавшей в ее голосе тоске, еще более глубокой, чем его собственная. Он никогда не забывал отчаяние собственной матери, когда скончался его отец. И твердо знал, что никогда не позволит себе жениться и стать настолько близким еще одной смертной душе. Его ужасала не столько смерть, сколько необходимость пережить такую потерю.

– Наша мать, – начал он, пытаясь ее утешить, – наша мать тоже потеряла первого ребенка. А затем родила шестерых,и все они выжили…

Дортхен все это уже знала. Может, сам Якоб ей и сказал, он этого не помнил. Якоб отвел взгляд от ее безумных голодных глаз и посмотрел на цветок гелиотропа, который Дортхен подарила ему два года назад, перед своей помолвкой. Его шиповатые пурпурные цветки казались невыносимо жесткими и холодными в свете единственной свечи. Должно быть, Дортхен тоже сочла их невыносимыми, потому что, оторвавшись от двери, она вдруг с силой смахнула горшок с цветком на плиточный пол. Якоб был почти готов к тому, что она его ударит, и попытался схватить ее за руку. Но она вернулась к двери и вновь к ней прислонилась, а потом быстро заморгала и прикусила губу, но так и не заплакала. Якоб молился, чтобы она наконец разрыдалась. Ей нужно облегчить свою боль. Она бы прошла через это и провела его за собой, раньше, чем пробьют часы. И они бы двинулись дальше, туда, где оба могли обрести покой.

– Якоб, Якоб… – бормотала она, упершись взглядом в кучку земли на полу и разметанные от удара листья и черепки. – Почему он ушел? О, Якоб, мой Якоб… – Не поднимая глаз, она протянула руки, и он наконец подошел и обнял ее.

– Якоб, – снова прошептала она, когда ее руки сомкнулись у него на спине. Плачь,молча прикрикнул он, ну, плачь же!Но вместо того чтоб зарыдать у него на груди, она одеревенело прижималась к нему, и ее била дрожь. Он чувствовал ее горячее дыхание на шее, горле, щеках. Он замер, крепко ее обнимая. Она пахла как-то иначе. Каким-то летним ароматом. Может, яблок? Я люблю тебя– это все, что мог он ей сказать в ту минуту – и тут же в памяти всплыла строчка из «Fundvogel»(«Птенец»), которая всегда заставляла вспомнить ее улыбающееся лицо: «Ни сейчас, ни когда-либо я тебя не оставлю».

Он молча повернул голову, и его щека коснулась ее щеки. Теперь он видел все свои книги, но не мог найти в них ни единого слова, которое было бы уместно для такой минуты.

Когда оба откинули назад головы и потерлись носами, губы их встретились…

День за днем черты Куммеля становились все более смутными в памяти Августы. Не исключено, что это именно он переходил улицу возле Бранденбургских ворот. К тому же мать считала, что еще дважды видела его раньше.

После обеда в пятницу Августа вышла из дома, но на могилу Вильгельма в Шёнеберг, как сказала матери, не пошла. Вместо этого она двинулась на восток от ворот, через Монбижу и дальше, в бедняцкий район Шойненфиртель. Гейне как-то сказал, что Берлин – не город, а место, где люди собираются вместе. Если им это удается, подумала Августа.

Новая синагога на Орианиенбургерштрассе казалась стоящей не на своем месте, ведь здесь бродили толпы проституток, студентов и ломбардов. Тут и там Августа замечала небритых отцов семейств, открывавших окна, чтобы покурить, поскольку комнаты, где жили по несколько семей в каждой, были переполнены, и люди и без дыма задыхались – от тесноты. Эти лачуги ее просто поражали, она с трудом могла поверить в то, что там живут люди, с трудом верила, что в таких жилищах вообще можно жить.

В Гарце и Гессене Августа ужасно скучала по городу. Для нее он был надежным приютом, куда более реальным, чем какой-нибудь сказочный мир. Но теперь – даже не брать в расчет эти жалкие лачуги – город представлялся таким уязвимым, временным прибежищем после огромных лесных пространств, что дышали вечностью.

Она обратила внимание на нескольких евреев с бородками и в черных шляпах. Но ни один из них не походил на Куммеля. И почему они должны быть на него похожи? Если бы он сам не сказал, она никогда бы не подумала, что он «израильтянин», как это принято называть в ее кругу. Гримм утверждал, что догадывался об этом, хотя и не вменял ему в виду его обман.

– Я только заметил ему, что некоторые детали в его истории выглядят довольно странно, – сетовал он на пути домой из Касселя. – Признаюсь, я догадался, что он не христианин, но нынче это ничего не значит.

– Зачем тогда было ему говорить об этом? – спросила Августа. – И почему это так важно? Для него, для тебя, для кого бы то ни было.

– Для меня это как раз неважно. – Его задумчивый взгляд остановился на ней, и она опустила голову, не желая проявлять слишком явный интерес к этому вопросу.

– Потому что это не имеет значения, не так ли? Особенно сейчас. Люди обращаются в другую веру, и никому нет дела до того, кем они были прежде. Правда, он сказал, что с тех пор, как ему исполнилось десять, он не может перестать быть евреем. Почему он так говорит?

Гримм наблюдал за пролетавшую за окном местность. Это был Ганновер, откуда его так бесславно выслали.

– Для некоторых иудаизм – вопрос принадлежности к нации, не к религии. Крещеный еврей все равно остается евреем – и какой в этой перемене смысл, ведь ему приходится притворяться тем, кем он не является. Наш слуга, возможно, столкнулся с такими предрассудками. Не исключено, что и с преследованием.

– Он сказал, что в десять лет все потерял.

Гримм вновь посмотрел на нее. Августа ничего не могла прочесть в его глазах. Точнее, не могла определиться, почему они смотрят на нее с такой грустью.

– Его семья, возможно, и не была немецкой, – сказал он. – Не исключено, что они бежали сюда от погромов на Востоке.

– Но разве в Германии евреи не страдали? Не так тяжко, но такое все же случалось…

Он отвернулся.

– Как ты сказала? Не так тяжко?

Это была опасная тема. Августа знала, что некоторые ярые сторонники объединения – кабацкие подстрекатели, по выражению неколебимо либерального Гримма, – не видели места для евреев в любой форме немецкого национального государства. Она помнила, как несколько лет назад один молодой пастор говорил, что евреи – это паразитическое растение на здоровом немецком древе, высасывающее из этого древа все соки. Она, конечно, знала, что таким, как Куммель не только за границей – в Германии тоже приходилось не сладко. И понимала тот печально-немногословный взгляд, которым наградил ее дядя.

Вернувшись домой, она обрадовалась, услышав, что из его спальни доносится веселый смех. Обычно его беседы с посетителями проходили в довольно суровой обстановке. Ведь даже с теми, кто помогал ему в работе над «Словарем», Якоб обсуждал так называемую реальную политику, проводимую ненавистным «министром конфликтов» Бисмарком: Якоб резко осуждал его презрение к миру и готовность прийти к единству путем военной силы. Бонапарт и Бисмарк, думала она, – две кровавые вехи на дядином долгом жизненном пути.

Она поискала конверт в прихожей и на комоде, но кассельские фотографии, видимо, так и не пришли. Если их не будет и в субботу, она отправит туда гневную телеграмму.

Голоса, послышавшиеся в коридоре, показались ей знакомыми, это были голоса профессоров Берлинской академии наук. Августа, воспользовавшись моментом и оставив на кухонном столе зонтик, проскользнула в спальню матери. Захлопнув за собой дверь, она устремилась к шкафу, где хранилась старая одежда. Шкаф был забит битком: в этой семье было не принято выбрасывать одежду.

Взгляд Августы упал на фотографию в темной рамке, которая лежала под стопкой одежды. Это был Вильгельм, одетый в сюртук, который затем перешел к Куммелю. Она не стала ее доставать. Сидя на корточках и роясь в стопке аккуратно сложенных блузок, она вздрогнула, услышав, как поезд медленно подходит к Потсдам ер плац.

Я думаю, что он мой отец…Каждый раз, когда это случалось, она вспоминала грохот товарных поездов в Касселе, когда Куммель удерживал ее, заставляя сказать невозможное. Как только она позволила джинну вылететь из бутылки, ей уже не требовались доказательства. Мой отец… Мой отец… Мой отец…А потом Куммель ушел.

Она полагала, что точно так же, как для нее не имела ни малейшего значения национальность Куммеля, для него не имел значение вопрос о ее родителях. Для нее это было очевидным. Но он спросил. И в последнюю ночь в Гессене, засыпая, когда на губах еще оставался вкус поцелуя ее принца, она не могла бы поверить, что больше его не увидит. И сейчас, в глубине души, она по-прежнему в это не верила. Если это на самом деле ее принц,ему ничего не остается, кроме как вернуться.

Наконец она обнаружила то, что искала. Сердце ее забилось быстрее, когда она вытащила из самого низа стопки какую-то одежды. Вернувшись в свою комнату, она уселась на край кровати. Она думала об этом с тех пор, как Куммель упомянул, что дядя смотрел на шали в Марбурге. Но это была не просто шаль.

Августа знала, что французский стиль был в моде незадолго до ее рождения. Шаль была мрачноватой: черный фон, по краю – зеленые и красные цветы. Правда, ткань была очень красива и явно недешева. Мама никогда бы не выбрала такую для себя, но хранила эту шаль как подарок. Августа помнила, мама долго ее носила, когда девочка была еще совсем маленькой. Так долго, что ребенком Августа считала, что любимый цвет матери – черный.

Мы ткем, мы ткем… – всплыло в ее голове. Гейне, еще один «израильтянин». В Гессене дядя прочел ей наизусть несколько строк из Гейне, которого очень любил.

Она расправила шаль на стеганом покрывале, осторожно подняла и набросила на плечи. А когда обернулась, чтобы посмотреть на себя в зеркало, то сперва вздрогнула от узнавания и улыбнулась, а после разразилась слезами.