Текст книги "Последняя сказка братьев Гримм"

Автор книги: Гайдн Миддлтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Глава восемнадцатая

На пути к скале, на которой стоял дворец, принц заметил много изменений. Там, где раньше он видел лишь отдельные заброшенные постройки, сейчас стояли благополучные деревушки, вдоль узких долин простирались ленточки красивых домиков, тянущиеся от работающих шахт. Где раньше он видел, что на рассвете лишь потягиваются и зевают, теперь кипела работа. И вместо одинокого угольщика или разносчика, встречавшегося прежде на его пути, теперь он обнаруживал дюжину процветающих семей.

Разве в каждом месте не свое собственное время?Он не мог сказать, сколько лет прошло с момента, как он ушел. И лишь надеялся, что никто больше не посягнул на его принцессу. Все, о чем он молился, было, чтобы когда она наконец откроет глаза, она его узнала и приняла. Ему не приходило в голову, особенно при виде столь деятельных людей, что она может еще спать.

Приближаясь к подножию утеса, он миновал несколько групп солдат в синих мундирах, которые палили из ружей по мишеням. Но ни один человек в форме не остановил его, пока он не подъехал к началу извилистой дорожки, где перед пыльным плацем, в сторожке, теперь располагался караульный пост.

Он подъехал, спешился и оглянулся в поисках офицера, которому надо было представиться. Казалось невероятным, что ему удастся дойти прямо до самых ступенек в начале дорожки, но он все шел, пока сзади его не окликнул знакомый голос:

– Ты вернулся! Я не ожидал снова тебя увидеть!

Он обернулся и увидел мажордома, который хоть и выглядел еще более дряхлым, чем прежде, но голос его был ровным, а улыбка иронической.

– Не хочешь ли ты сказать, что надеялсяменя не увидеть? – спросил принц. – Иначе зачем тебе было оставлять мне лошадь и указывать ей дорогу?

– Как можно указать дорогу лошади? Лошадь подчиняется всаднику. Если она отвезла тебя домой, значит, ты этого хотел. Если вы петляли в пути, то лишь из-за твоих собственных сомнений.

Он улыбнулся.

– То, что я здесь, должно говорить само за себя.

Старик сделал знак, что им нужно вместе подняться по ступенькам. Караульные пропустили их, выпрямившись по стойке «смирно». Пока они поднимались под лучами жаркого полуденного солнца, мажордом продолжал говорить, не делая пауз, чтобы перевести дух.

– Многое так изменилось с тех пор, когда ты был тут последний раз, и ты, несомненно, это заметил.

– Меня интересует только принцесса. Ты поручишься за меня перед ней? Ты знаешь, что я пришел первым. Были здесь с тех пор другие кавалеры?

– Вскоре ты получишь ответы на эти вопросы. Хотя тебе следует знать, что Розовое королевство находится под угрозой вторжения. Уже ведутся приготовления к оборонительной войне.

– Но почему это должно иметь значение для меня?

– Если тебя интересует принцесса – которая по закону сейчас глава государства, – дела этого государства должны иметь для тебя значение. Император, войско которого собирается на восточной границе, намеревается не только захватить королевство, но и править им в качестве супруга принцессы. Тебе придется сражаться за то, к чему ты стремишься.

– Ты меня раньше недооценивал, – сказал принц, смеясь. – Если нужно, я буду сражаться – и одержу победу.

Показались верхние ступеньки, и они пошли по террасе, ведшей к дворцу. С каждым шагом он чувствовал все больше решимости стать таким, каким его хотела видеть мать, ради чего и отправила из дома. Оставался единственный вопрос: успеет ли он жениться на принцессе, прежде чем уйдет воевать? Ведь их свадьба должна завершиться двойной коронацией. Ты принц, и ты можешь быть королем.Новый Розовый Король.

Он замедлил шаг, пропуская мажордома, и тот сделал ему знак, когда они достигли внутреннего двора. Даже на расстоянии двадцати шагов танцующие фонтаны приветствовали их приятными прохладными брызгами. Старик не показал дорогу, а продолжал сопровождать его мимо старой башни с чердаком в уединенный сад. Идя по песчаным дорожкам, они миновали овощные грядки и подошли к коротко подстриженной лужайке, окруженной кустами аканфа и рододендрона.

Выше впереди стоял белый садовый домик, из тех, в каких зимой запекают на раскаленной плите картошку и яблоки. Перед домом спокойно играли двое детей в легких летних кофточках и босиком. Волосы у одного были светлые, а у другого – смоляного цвета, но они явно были близнецами примерно двух лет от роду. Когда они прыгали или садились на корточки, самое незначительное движение, совершаемое одним, отражалось на другом. Принц обратил внимание не столько на детей, сколько на необычное пугало, вокруг которого они танцевали.

Он видел его только сзади: хорошо скроенный камзол, наброшенный на деревянную крестовину и увенчанный белым париком с черной лентой на затылке. Меч в ножнах болтался на перевязи где-то посередине крестовины и спускался ниже края сюртука. Он узнал каждую вещь. Когда-то все они принадлежали ему.

По мере того как он спускался по тропинке, ему стало видно фигуру в профиль. В камзол была напихана вязанка соломы, парик сидел на том, что выглядело, как восковая маска с лица, напоминавшего его собственное. Дети играли в догонялки, не столько вокруг фигуры, сколько с ней самой, крича что-то друг другу и ей, и обращаясь к ней «папа».

Остановившись, он нахмурился, а мажордом заговорил, словно читая его мысли:

– Да, это твои дети. Они – это все, что ты оставил их матери, когда ушел: они, камзол, парик и меч.

– Я очень скоро вернулся, – выдохнул принц, в изумлении уставившись на них. – Я ничего не понимаю. Как я мог знать, что она проснется и родит?

– Она еще не проснулась. Сначала родились дети, а она все еще спит…

– Но почему, если все вокруг нее вернулось к жизни?

– Потому что отравленная щепа веретена еще была у нее в пальце. Но пытаясь получить от нее еду, один из детей ртом ухватил ее большой палец, вытащил щепу и таким образом освободил ее от чар.

Принц смотрел так пристально, будто сам был заколдован. Я горжусь тобой. Очень горжусь. И верю, что ты будешь так же гордиться своими детьми.

– Лицо, которое они нарисовали чучелу, – оно как мое.

– Оно твое. У принцессы был слепок, сделанный с отпечатка, который остался на льне на чердаке.

С него сделали несколько масок. Как только одна начинала трескаться, она тут же просила сделать другую. Мне не нужно ручаться за тебя. Она знает твое лицо так же хорошо, как свое собственное.

– И она любит его?

– Почему бы тебе самому не спросить ее?

Мажордом указал на кресло с высокой спинкой, стоявшее возле садового домика. Там в тени сидела с шитьем молодая женщина с распущенными золотистыми волосами. Она была так занята, что не заметила, как они пришли.

– Я женюсь на ней, – заявил он старику, который уже начал потихоньку пятиться. – Пожалуйста, приготовь карету, чтобы послать ее в город, где живет моя мать. Ее нужно привезти на свадьбу.

– Как скажешь.

Перед тем как удалиться, он поджал губы, наклонил голову и щелкнул каблуками. Дворец всегда был за пределами моей досягаемости,сказал он однажды. Он играл здесь ту же роль, которую – он сказал это при первой встрече – играли до него его отец и дед. В душе он, должно быть, тоже радовался. Принц проводил его взглядом, потом повернулся к садовому домику.

Принцесса, уже обнаружившая его присутствие, встала и отложила шитье. Дети прекратили играть и смотрели на него.

И он улыбнулся, достаточно широко, чтобы охватить улыбкой не только их троих, но и дворец, и сад, и всю эту высокую, поросшую лесом скалу, которая стала для него домом, куда он наконец пришел.

Глава девятнадцатая

Августа была приятно удивлена, обнаружив Гримма уже лежащим в постели, когда принесла стакан с его вечерним питьем. Она чувствовала на себе его озадаченный взгляд, когда подошла к столу, а затем села лицом к нему в тусклом свете свечи. События этого дня так разволновали ее, что ей больше нечего было терять. И даже если этот разговор ни к чему не приведет, у нее все еще оставалась возможность прибегнуть к помощи Куммеля.

– Куммеля нет? – спросил Гримм, откладывая книгу. Волосы его рассыпались веером по подушке, как у утопленника. – Он еще у нас?

– Конечно, дядя. Он тоже завтра поедет обратно в Берлин. – В глазах его была какая-то новая темнота, и Августа боялась, что он утратит выдержку. – Он вернется к Дресслерам, помнишь? Он с нами только на месяц.

– Тогда почему он не пришел приготовить мне одежду?

– Я сама сделаю это. Я предоставила ему немного свободного времени сегодня вечером. У него был в собственном распоряжении всего час, когда мы уехали из Гарца.

Опустив глаза, она поняла, что все еще держит в руках стакан с молоком. С извиняющейся улыбкой поставила стакан на прикроватный столик.

– Ты слишком много взваливаешь на себя, Гюстхен, – сказал он. – Особенно сегодня – устроение приема у тебя, должно быть, отняло много сил.

Она улыбнулась, отходя от кровати к окну и словно наудачу тронув спинку кресла с обивкой из потертого бархата. Прием. Он оказался так некстати! Возможно, наивно было с ее стороны полагать, что людское сборище застанет его врасплох и заставит довериться ей.

– Сейчас ты лучше выглядишь, – сказала она, как во сне глядя в щель между занавесками. За окном во дворе вновь дрались маленькие дети – неужели они никогда не сидят спокойно? – Врач сказал, все, что тебе нужно, – это несколько дней в постели, но я думаю позвать еще одного врача, когда будем дома.

Если он и ответил, она не слышала. Она особо и не слушала. Отошла к столу, над которым он уже потушил свечную лампу. Зеленая кожаная вкладка была заполнена стандартными карточками, которые он отсылал десяткам своих помощников в работе над «Словарем». Большая часть была написана не его рукой, кроме внесенных им самим небольших исправлений и перекрестных ссылок на полях. (Он никогда не правил собственную работу. Обычно он удивлялся, что отец перечитывал то, что он написал, прежде чем отправить издателям.)

Эта «колка дров» была той еще работой. Самой большой статьей была статья о слове Frucht– плод. Он все еще не продвинулся дальше буквы «F». Первоначально он надеялся завершить хорошо оплачиваемую рутину за десять лет, но даже со сторонней помощью на то, чтобы первый том увидел свет, понадобилось четырнадцать лет. В нем содержались слова от «А» до Biermolke (пивное сусло).При том темпе, каким шла работа, ему понадобится еще одна жизнь, чтобы добраться до конца алфавита.

Августа щелкнула по крышке маленькой отделанной орнаментом табакеркой и рассеянно взглянула на свое отражение в зеркальце на внутренней стороне крышки. Затем подняла кусочек кристалла, некогда лежавший на столе ее отца в Берлине. Прижимая его к щеке, слегка покачиваясь, повернулась к старику. Над верхней губой у него образовалась белая полоска от молока, ей хотелось подойти и стереть ее. Заметив, где остановился ее взгляд, он улыбнулся и вытер губу. Его взгляд остановился, как ей хотелось надеяться, на кусочке кристалла, который принадлежал его брату. Завтра семья поглотит их, как прилив у дамбы. У нее не будет возможности лучше этой.

– Ты очень скучаешь по нему? – спросила она. Неплохое начало.

Гримм сделал еще глоток из своего стакана, непроизвольно дернул головой.

– Его никто не заменит.

Прохлада кристалла успокоила Августу, но в тот же момент в ее сознание вернулся образ дяди, сгорбившегося, чтобы бросить землю на заснеженный гроб.

– Помнишь, – спросила она, – когда была еще девочкой, я спрашивала у тебя, почему ты не женился? – Он нахмурился, но она не заметила, чтобы он был сердит. – А ты ответил: «Зачем, если у меня есть твой отец!» А потом сказал: «А если серьезно, где я найду такую жену, как твоя замечательная мать». Ты помнишь это, дядя? Это было во время прогулки по Тиргартену.

Не отводя глаз, Гримм прочистил горло.

– Нет, это было перед тем, как мы дошли до Тиргартена. Там мы гуляли после. Этот разговор был на Унтер-ден-Линден.

Августа усмехнулась, приложила камень к виску, а затем аккуратно положила его на стол, обрадованная тем, что его феноменальная память ослабла лишь на время. В Марбурге его неспособность узнать отрывок из Гейне заставила ее поволноваться.

– Мне было интересно, что ты имел в виду.

Он отпил еще.

– Ты знаешь, что я имел в виду.

– Но все-таки, скажи мне. Хотя бы о маме.

Он пожал плечами.

– Что если бы мне повезло так же, как моему брату, и я бы встретил такую женщину, как твоя мать, я не остался бы холостяком.

– Без сомнения?

Глаза его следили за ней, когда она отошла от кровати к комоду, на котором стояли две керамические фигурки. Она заставила мужчину качать головой точно так же, как Гримм прошлым вечером. Глядя на него, она чувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.

– Маме было столько же, сколько мне сейчас, когда она была помолвлена.

Последовала долгая пауза.

– Скажи мне, Птица-подкидыш, – сказал он наконец тихим и таким далеким голосом, словно он исходил из другого мира, – что ты хочешь знать?

Птица-подкидыш.Это пришло издалека. Это было название одной из сказок, которая нравилась Гюстхен в детстве, где была строчка, особенно поразившая ее детское воображение, и она постоянно просила его ее повторять: Ни сейчас, ни когда-либо я тебя не покину.И однажды он рассказал ей, не объясняя почему, что строчка эта еще до ее рождения очень много для него значила.

Слезы побежали по ее щекам. Сказку, сказку, сказку, – вспомнилось ей. Чувство смущения ушло, она заставила себя улыбнуться и сказала старику, чья голова перестала трястись:

– Я хочу знать мою собственную историю. Ты говорил когда-то, что у каждого есть своя история.

– Твою? Но что я могу рассказать тебе, милая?

Она покачала головой, огорченная своей глупостью. Слезы потекли сильнее.

– Прошу прощения. Я слабовольная. Моя мать не позволила бы себе такого, когда ей было за тридцать, правда?

– Ты не слабовольная, Гюстхен.

Добрые слова, но ей нужно было, чтобы он поднялся с кровати, подошел к ней, и она ощутила его прикосновение. И на самом деле она сравнивала себя не с матерью.

– Ты не слабый, – сказала она. – Ты никогда не плакал.

– О, плакал, – ответил он так быстро, что, казалось, сам себе удивился. – Лишь раз, насколько я могу припомнить. Но плакал.

– Я боюсь, дядя, – призналась Августа как ребенок, размазывая слезы по щекам тыльной стороной кисти, глядя на керамическую фигурку женщины.

– Ты взволнована, Гюстхен. Есть ли в самом деле чего бояться?

– Да, – ответила она резко. – Неведения.

И вытянула палец, чтобы заставить фигурку качать головой. Керамическая головка осталась неподвижной. Она попыталась снова.

– Она трясется, – заикаясь, проговорил Гримм. – По ней надо слегка постучать сбоку. Мужчина кивает, а у женщины голова трясется.

Августа опустила руку, склонила голову перед фигурками, будто стоя пред алтарем.

– Женитьбой, – сказал Гримм, поразив ее, – не для каждого всё кончается.

– Кончается?..

Она взглянула на него, но выражение его лица ничего ей не сказало. Она даже не совсем поняла, о ком он говорил. А говорил он с явным чувством, и это наполняло ее благоговейным страхом и смущением, хоть она и не понимала толком, почему.

– У тебя кто-нибудь есть, Гюстхен?

Это было неправильно. Она пришла поговорить не о себе – по крайней мере, не о середине или конце своей истории. Кто-нибудь…Она быстро потрясла головой, затем призадумалась и пожала плечами. Его следующие слова доказывали, что у них разные цели:

– Когда придет время, ты узнаешь.Тебе придется узнать – кем бы ни был этот человек.

В глазах его было какое-то предупреждение и одновременно разочарование, подумала она. Ей пришла в голову ужасная мысль, что Куммель, возможно, вел себя неосмотрительно в отношении того, что произошло между ними.

Внезапно она поняла, что это похоже на правду. Она знала, что Куммель и Гримм разговаривали в парке по пути сюда. Когда она спросила старика, о чем они говорили, и он сказал: «Мы рассказывали друг другу разные истории». Ужасно нервничая, она вдруг почувствовала, что бессознательно дошла до двери и взялась за ручку.

Гримм, лежавший на кровати, выглядел неестественно одеревенелым, будто весь сосредоточился на боязни нового приступа. Но Августе показалось, что он пытался удержаться и чего-нибудь не сказать. Разговор всегда подождет.Он так долго не разговаривал с ней; даже приезд сюда ничего не изменил. Она подозревала, что в душе он никогда не покидал своего письменного стола в Берлине, где был в безопасности за великой колючей изгородью из книг, под взором огромных строгих портретов предков, безумно беспокоясь о бисмарковских «железе и крови».

– Я думаю, мы очень близки, ты и я, – сказала она с какой-то безнадежной смелостью. – Возможно, невзирая на внешность, мы очень похожи.

– По части преданности семье – да…

– Нет, – осмелилась она прервать его, – я не это имею в виду. Не совсем это. Похожи в том, чего хотим от других людей. Как мы выбираем свое положение в этом мире. В этом отношении, полагаю, я многое взяла от тебя.

Она подошла настолько близко, насколько могла. Ближе, чем могла себе представить. Но при всей симпатии за его улыбкой она видела презрение к ее хождению вокруг да около. Все же это был человек, для которого детали значили очень много. И была одна деталь, которой Августе больше всего не хватало: веские основания, точные ссылки, детальные примечания.

– Я не могу делиться мудростью, Гюстхен, – сказал он. И она это знала. Раздача мудрости была скорее во вкусе его младшего брата. «Будущее – это земля, для которой нет карты», – сказал бы тот сейчас или еще что-нибудь в этом роде. Но Гримм, отказываясь так себя вести, выглядел лишь мудрее. – Твоя жизнь еще впереди. Слишком рано об этом говорить.

– Ты веришь, что люди меняются? Честно?

Он посмотрел на свой стакан. Она видела, что для него это невозможно, и вопреки себе жалела его.

– Думаю, мы можем попытаться переделать самих себя, – сказал он. – Иногда приходится. Мы все страдаем от того, что ты называешь неведением. Но возможно, знание не всегда все решает.

Она открыла дверь и оглянулась.

– Моя мать, – спросила она, – когда пришло время, оназнала? О моем отце?

– Об этом тебе следовало бы спросить ее.

Его ответ был не столь резок, каким мог бы быть, но он явно вновь чувствовал себя на твердой почве. Ее практичная мать просто не пошла бы на такой разговор. Она едва ли поняла бы вопрос, не говоря уже о возможности правдивого ответа, тем более сейчас, когда она уже в столь почтенном возрасте. Моя история, моя история…Их было двое: дядя и мать. Оба, казалось, отчаянно пытались отрицать, что когда-то были молоды, и вместе, и каждый сам по себе; оба притворялись старее, чем были на самом деле. Что же это такое, ради чего они так хотели быть слишкомстарыми? Это был единственный верный вопрос, и Августа поняла, что никогда не сможет его задать.

Побежденная его благопристойностью, она улыбнулась:

– Доброй ночи, дядя.

И в океане пустоты, затопившей ее, когда она вышла, она поняла, что была права, когда просила Куммеля подождать ее у нее в комнате: уравновешенный, деятельный холостой мужчина; новоприбывший принц, который оказался в ее распоряжении.

Якоб сердечно пожал руку Вильгельму, поцеловал в щеку Дортхен, затем подошел к своему столу.

– Тост! – крикнул Старший слишком громко. – Надо сказать тост! Это самые воодушевляющие новости с конца оккупации!

Улыбаясь, Вилли закрыл дверь кабинета от декабрьских сквозняков. Ему понадобилось несколько минут, чтобы найти бутылку подходящего вина, открыть и перелить вино в графин.

Переведя взгляд с Дортхен на беспорядочную кипу листов, Якоб сел в свое кресло. Дважды он поднимал перо и вновь опускал. Отголоски услышанного, казалось, еще отдавались в голове. Три слова в особенности засели там, как обрывки шелка в терновнике: Ничего не изменится.

– Вилли настоял, что мы должны сказать тебе первому, – сказала Дортхен, пронзая его взглядом своих глаз, казавшихся вдвое больше обычного. – Остальным скажем позже. Я удивлена, что он не поговорил с тобой, прежде чем сделать мне предложение! Он говорит, что мы назовем в твою честь нашего первенца. – Она жеманно улыбнулась, совсем на нее не похоже. – Он ведь еще не говорил с тобой, не так ли?

Якоб улыбнулся в ответ. На столе между ними лежали первые пробные отпечатки второго тома его «Немецкой грамматики». Она сидела как раз там, где имела обыкновение сидеть фрау Виманн до того, как семья переехала на Фюнффенштерштрассе. В углу, где сходились две стены с книжными полками, она выглядела особенно миниатюрной. Якоб мог бы за несколько секунд найти любой заголовок книги, но за всю жизнь он вряд ли смог бы найти правильные слова, чтобы отреагировать на новости, которые только что принес ему брат. Тот стоял, легко положив руку на плечо своей невесты, словно был готов увести ее, если Якоб вдруг запротестует.

– Нет, – ответил он. – Вилли ничего не говорил.

– Но ты ведь знал, Якоб? Как ты догадался? Это же не могло тебя удивить? – Она наклонилась вперед, но все же была достаточно далеко.

– Нет, как раз меня это не удивляет. – Он обеими руками приводил в порядок кипу бумаг на столе. Рядом стоял гелиотроп в горшке, который Дортхен подарила ему два дня назад. – Я так рад за вас обоих! Сперва свадьба Лотты, теперь Вилли. Единственное, о чем я сожалею, что нашей матери нет с нами и она не может разделить наше счастье. Она, конечно, любила бы тебя, как собственную дочь.

Он взглянул на портрет матери, затем повернулся и вытащил с нижней полки рядом со столом «Семейную книгу».

Дортхен поняла и склонила голову набок, явно тронутая. Четыре Рождества назад Якобу подарили семейную хронику в напечатанном виде. Туда были занесены все важные события, которые касались его братьев и сестер, а в предисловии Якоб написал, что заботы о семье были ближе его сердцу, «чем всякая чепуха в моей голове». Он счел необходимым занести сюда Дортхен, назвав ее сестройи сказав: «Я люблю тебя так же, как свою семью».

Якоб ждал, что от такого волнения она заплачет. Вместо этого его собственные глаза наполнились слезами, когда он смотрел, как она сжимает на коленях сумочку в тон своему голубому платью. В голове у него звенело, и причиной тому были отнюдь не удары молота в кузнице внизу: Ничего не изменится, ничего не изменится…

– Это будет скромная свадьба, – казала Дортхен. – Мое наследство невелико, и я знаю, что вы с Вилли получаете гораздо меньше, чем вам как библиотекарям причитается от курфюрста. Недостаточно, чтобы содержать других братьев. Тебе в самом деле не стоит беспокоиться об издержках.

Якоб улыбнулся, но стоимость свадебного завтрака еще не волновала его. Она была права: он не был удивлен. Несмотря на то, что он был поглощен работой над «Грамматикой», он заметил охлаждение Вилли к Дженни фон Дросте-Хюльсхофф и его возросший интерес к Дортхен. Роман с Дженни всегда казался скоротечным. Дросте-Хюльсхофф из Бекендорфа были гордыми аристократами-католиками, жившими в совершенно другом мире, нежели Гриммы. Почти инвалид, протестант, секретарь библиотеки с жалованьем тысяча талеров в год в качестве будущего зятя? Даже слава Вилли как одного из создателей удивительно успешного собрания сказок казалась сомнительной этим людям. Да, конечно, Якоб предвидел такой исход. И еще…

– Ты веришь нам, Якоб, не так ли, – настаивала Дортхен, – что ничего не изменится? Ничего. Во всяком случае, здесь. Будете ли вы с Вилли вести работу порознь или вместе за пределами библиотеки, вам не будут мешать. Я просто буду здесь – с вами обоими – гораздо чаще, чем сейчас. Я бы ни в коем случае не хотела вставать между вами. Ты будешь жить с нами. Мыбудем жить с тобой. Вот как должно быть, Якоб. – Она неловко усмехнулась: – И я, как обычно, буду тебя стричь.

Он улыбнулся и опустил голову.

– Карл сказал, что моя голова выглядит неопрятно.

Она сделала движение пальцами, будто резала:

– Тогда сразу после обеда.

Затем добродушные смешки затихли. Ничего не изменится…Это звучало как приговор. Так мало изменилось – действительно – с тех пор, как умерла мать и с тех пор, как умер отец. Год за годом Якоб составлял все больше каталогов книг, публиковал все больше собственных, поскольку сфера его интересов изменилась, и он перешел к фольклору и филологии, и наконец – он достиг более или менее стабильного материального положения. Оглядываясь назад, на сорок лет своей жизни, он видел себя выкладывающим пологий откос из книжных томов. Ничего не изменится…

Пологий откос увеличивался. Больше слов, больше книг, больше ступенек, больше почетных докторских степеней. Возможно, однажды он мог бы получить профессорство при условии, что преподавательская нагрузка будет невелика. Жизнь его отца оборвалась всего четыре года назад: жизнь, в которой были высокие достижения, награды, женитьба, дети. И теперь для Якоба ничего не изменится. А он всегда молчаливо предполагал, что однажды перемены наступят.

Краем глаза заметив голубое пятно, он понял, что Дортхен встала с кресла и подходит к столу. Он чувствовал себя глупо, сидя за этим столом, будто давая ей профессиональную консультацию. Но если раньше тело его было неутомимо, то сейчас оно было словно свинцовое. Он даже не мог поднять голову.

– Подойди, – пробормотала она, – дай мне руку.

Он помнил, как девчонкой она рассказывала ему и Вилли свои истории. Она рассказывала их так хорошо, с такой спокойной материнской уверенностью. Он полюбил ее, когда впервые услышал «Давным-давно, когда желания еще исполнялись…»Маленькая ручка Дортхен накрыла его руку. Он все еще не мог встретиться с ней взглядом. «Я люблю тебя так же, как свою семью», – написал он. Тогда она этого не поняла, не поняла и сейчас.

– Говори, Якоб, – сказала она. – Скажи мне, что ты хочешь сказать. Скажи это мне,если ты не можешь сказать Вилли. Еще не поздно. Скажи. – Рука ее сжала его безжизненную руку, и он почувствовал, что его пальцы ожили. Он наблюдал за их странными, почти независимыми от него движениями, когда они переплелись с пальцами Дортхен. – Скажи это, Якоб. Ради меня и ради себя.

В коридоре послышался шум. Приехала на обед Лотта со своим утомительным Хассенпфлюгом. Якоб слышал, как Вилли тепло приветствовал их, затем услышал голоса Карла, который тоже вышел поздороваться; Людвига, Фердинанда. Последний был ближе всех к закрытой двери кабинета, спрашивая Вилли, почему тот держит графин и только тристакана.

Якоб поднял голову.

–  Ничего не изменится, – заверил он Дортхен голосом, который готов был сорваться.

Щелкнула, открываясь, дверь, и появился Вильгельм во главе семейной процессии под рождественской омелой. Пальцы Якоба вновь помертвели, но Дортхен крепко держала его за руку, когда повернулась к двери и тихо, гордо объявила о новостях, отправив своего жениха принести еще стаканы.

Она хотела, чтобы он ждал ее в ее постели. Время разговоров прошло; срок вышел, теперь она должна проснуться. И для этого она хотела оказаться в его руках, возвращаясь к жизни так же, как в ее воображении оживала статуя принцессы в Марбурге. Женитьбой не для каждого всё кончается.Над этим можно было много размышлять. Слишком много. Легко ступая по голому полу гостиницы, она вместо этого начала, как предполагал ее дядя, переделывать себя.

Постояв перед дверью, она поправила рукава платья и шиньон. Посылая Куммеля в свою комнату, она ничего не объяснила, а он ничего не спросил. Ее твердого взгляда было достаточно. Когда поворачивала дверную ручку, она больше чем когда-либо надеялась, что он уже ждет ее на широкой кровати.

Только свеча горела в пустой комнате на бюро слева от Августы. Она закрыла дверь, и взгляд ее привлек клочок бумаги под свечой, который оставила не она. Листок был наполовину исписан четким уверенным почерком, не ее рукой.

Глубокоуважаемая фрейлейн Гримм, прошу прощения, что не остался, как вы просили.

Я все устроил так, чтобы все желания профессора утром были исполнены одним из слуг гостиницы, который к тому времени освободится от своей работы. На него можно положиться, и он заверил, что ваш багаж будет в целости и сохранности доставлен на станцию и погружен в поезд. За это я заплатил ему заранее из собственных средств.

Прошу простить меня за то, что не выполнил условия оставаться с вашей семьей в течение месяца. По этой причине я отказываюсь от жалованья за последнюю неделю. Надеюсь, ваше путешествие обратно в Берлин будет приятным.

Письмо закончилось, и слабый крик сорвался с губ Августы: крик недоверия и отчаяния. И в этот момент она осознала, что была не одна. Осторожные шаги с балкона разорвали тишину, последовал шорох занавески, и спиной она ощутила холодок.

– Фрейлейн…

Августа застыла, но не обернулась. Сердце ее стучало так, что грозило вырваться из груди.

– Я запуталась, Куммель, – попыталась засмеяться она, – вы написали, что уходите, но на самом деле вы здесь.

– Я начал письмо и не смог его продолжить.

– Вы покидаетенас?

Она прижалась к бюро, глядя на восковые капли, изуродовавшие короткую желтую свечу в плошке. Он не отвечал. Она услышала тяжелый глухой звук, будто он упал на пол. Обернувшись, опираясь о бюро, она увидела, что он, высокий, бледный, стоит у изножия кровати. Ее принц здесь – потому что время пришло – чтобы наблюдать за ее пробуждением от сна, который длился всю жизнь.

Звук, который она слышала, был стуком его маленького чемодана, поставленного на пол. Руки Куммеля висели вдоль туловища, пальцы на левой чуть согнуты.

– Что случилось? – спросила Августа, пытаясь улыбнуться. – Куда ты уходишь? Почему? – Ей неистово хотелось сказать: «Возьми меня с собой».

– Профессор говорил с вами обо мне?

Куммеля нет?Спросил Гримм. Он еще с нами?Она молча покачала головой.

– Он поговорит.

Он улыбнулся, как будто над какой-то шуткой, которой Августа не могла слышать, и его затененное лицо стало прекрасным.

– Но сейчас? Почему ты должен уехать сейчас? Если что-то и произошло между вами, на вечере, да и после него, я ничего такого не заметила. И ты нужен нам, Куммель. Завтра больше, чем обычно, ведь профессор так слаб…

– Профессор будет в порядке, – перебил ее Куммель. – Он не умрет ни здесь, ни на пути домой.

– Ты это знаешь? На основании какого-то высшего ведения?

Он прищурился, и Августа ухватилась рукой за бюро. Он не шутил. Ничего не изменилось, но он был другим. Не будь он одет в старый сюртук отца, она, может, и не узнала бы его. Он смотрел на нее, как загнанное в угол животное, не жестокое, но готовое напасть первым, если вынудят. Августа отвела взгляд.

– Ты пугаешь меня, Куммель. Почему ты просто не написал письмо и не ушел? Что тебе нужно от меня?

Она вновь взглянула на него и обнаружила, что он медленно качает головой. Она хотела шагнуть вперед, взять его голову обеими руками, прижать к себе, успокоить, стереть с него муку. Но не осмелилась двинуться с места. Во дворе двое детей дразнили друг друга, но сердце Августы звучало громче – правда, это слышала только она.